«Солдатская служба — жертвенное служение»

Перед вами единственная фотография, которую он прислал с Кавказа. Ему на ней столько же лет, сколько вам, ребятам, надевшим военную форму. Ему было всего восемнадцать лет, а в девятнадцать он должен был сделать выбор: либо снять свой крестик, принять ислам и встать в ряды боевиков (а это непременное условие), и тогда ты вынужден будешь стрелять в своих вчерашних друзей, с кем ты ходил в разведку, ел кашу из одного котелка, курил одну сигарету на весь взвод; либо ты должен принять то, что ты должен принять. Четыре русских парня: из Липецкой области, из Орла, из Нижегородской области (поселок Вача) и из Подмосковья… Никто из них не стал предателем. Но они не вернулись к своим матерям, у них никогда не будет детей и внуков, род на некоторых из них закончился.

Я много чего слышала за эти десять лет. Иногда такие же вот молодые ребята, как вы, говорили честно и открыто (и я уважаю их откровенность): «А что такого особенного сделал пограничник Родионов? Если бы он подбил несколько танков, завалил несколько боевиков? А он-то чего достиг?» Я и сама так раньше думала. Но вот прошло десять лет…

Вот книга, изданная на Украине. Она называется «Слово о солдате» — не о депутате, не о политике — о солдате! Украинский батюшка о. Георгий, — у него душа болит о молодежи, — говорит: «Война — страшное дело, на войне можно погибнуть, можно стать предателем, но на войне можно стать святым». Вдумайтесь! Он говорит, что война страшная, тяжелая, но человек сильнее ее. Я с ним согласна, потому что на войне с наибольшей силой выявляется то, что есть в человеке, и если это — подлец, то на войне он проявит себя как законченный подлец, а если в человеке есть золотая искорка, то здесь она становится настолько яркой! А в мирное время не всегда есть ситуации, в которых эти удивительные качества могли бы проявиться.

Вот еще книга — «Он выбрал Крест». Это сборник статей, посвященных Жене. Я не согласна с названием: он выбрал жизнь, просто через Крест.

О нем, кроме того, написано более 10-ти песен, снято множество фильмов. Почему? Никто не может этого объяснить. Самое удивительное в этой ситуации, что никто это не культивирует, никто это специально искусственно не создает…

Я хочу, чтобы вы поняли: я не занимаюсь прославлением моего сына, мне этого не надо. И я никогда не приукрашивала Женю, не говорила о том, что был он у меня самый умный, самый красивый. Никогда за эти годы я не отделяла Женю от других, никогда. Я считаю, что флаг чести, достоинства и мужества, поднятый им, в равной степени обращен ко всем.

Я знаю, что у всех на уме такой вопрос: почему именно Женя? Ведь в Чеченской войне погибли тысячи. Да, но и в Великую Отечественную погибли миллионы, а кого мы с вами знаем? На вскидку десять имен, не больше. Может быть, для примера нам Господь дает память хотя бы об этих десяти героях. Но те, которых мы знаем, они не просто пали в бою, а погибли как-то необычно, трагичностью, что ли, и высотой своей гибели тронули нас.

Часто мне задают вопрос: «Каким был Женя?» Да простым, обычным. Неплохо играл на гитаре, неплохо пел, умел общаться с ребятами, с самых малых лет занимался спортом. Он даже не военным мечтал стать — поваром. Это самая мирная профессия на земле. И, вероятно, над ним шутили ребята по поводу крестика и по поводу его поварского пристрастия. Но силой духа силен наш человек — не плечами мощными, не ростом двухметровым, а силой духа…

Когда Жене было семь лет, мы остались с ним одни в Подмосковье, где у нас не было ни друзей, ни родных. Мы шли с ним по дороге, и я чуть не со слезами сказала: «Как же мы будем выживать здесь?» Он мне ответил: «Мама, мы сюда жить, а не выживать приехали». Таким был взгляд на жизнь у семилетнего ребенка.

А вообще я не помню его ребенком. Он очень рано повзрослел. Он был мне другом, братом, иногда отцом. Что бы о нас не говорили, мы, женщины, все-таки слабые, иногда даже слабее семилетнего мальчика. Он научился хорошо готовить. Мне завидовали все соседи по общежитию, где мы жили, проходя мимо нашей комнаты, из которой доносился аромат вкусной еды. Особенно ему удавался «хворост», разные пирожные. Вот только детства у него не было. Однажды с отцом, не подумав, мы лишили его детства. Однажды власть, не подумав, лишила наших детей детства. Вспомните девяностые годы, когда нужно было отстоять огромные очереди, чтобы получить по талонам некоторые продукты. Все это было на нем. Ведь, чтобы получить прописку и квартиру в Подмосковье по лимиту, нужно было очень сильно постараться. Поэтому все заботы он взял на свои мальчишеские плечи, всегда поддерживал меня, никогда не унывал. Он говорил: «Мама, у нас же с тобой семья, и мы счастливы». Мы никогда не говорили слов «неполная семья».

Вспоминаю, как Женя ходил в Подольске в храм Знамения Божьей Матери, которому больше трехсот лет, как он, когда только начали восстанавливать другой храм — Вознесения, возле которого теперь он похоронен, — лазил по подвалам, приходил весь в паутине и говорил: «Не могли люди оставить врагам иконы и церковную утварь, все это где-то спрятано, надо искать»…

У меня часто спрашивают: почему Ваш сын вернулся с крестиком на шее из деревни? Может быть, кто-то сказал ему такие слова, которые оказались дороже и важнее всех моих назиданий и претензий. Значит, запало ему в душу нечто очень-очень важное, что впоследствии двигало им. Ему Бог дал возможность перейти через смертный порог подготовленным.

Герои и патриоты из пробирки не появляются. Патриотизм — это обязательная составляющая жизни, которой надо учить. Не надо говорить громких слов о патриотизме. Патриотизм должен подтверждаться делами и всей жизнью. Из нашего рода (по моей линии и по линии мужа) восемь человек не вернулось с войны. Сын знал их всех по именам, знал, кто, где и как погиб. Под окнами школы, в которой он учился в поселке Курилово, находится братская могила: двадцать десантников не вернулись в 1943 году с войны. На этом месте подбили их десантный самолет, здесь их всех и похоронили. Здесь у них есть хороший памятник, где написаны их имена. Женя с одноклассниками ухаживал за этой могилой с семилетнего возраста.

А теперь вот к нему ходят на могилу, к простому русскому солдату, — не к сыну депутата или генерала. Он сделал свой выбор в девятнадцать лет. Это как раз тот возраст, когда не задумываются, будут ли тебя награждать или канонизировать, когда помыслы и душевные порывы чисты. Кстати, именно в девятнадцать лет Александр Невский одержал свою первую победу…

Когда я получила телеграмму, что мой сын дезертир, все во мне перевернулось. Я-то знала, что этого быть не может. И друзья Жени знали, и все соседи, и близкие — все понимали, что тут что-то не так. 26 февраля я была уже в Чечне. Чтобы попасть на ту заставу, где он стоял, нужно было преодолеть еще одну нейтральную полосу. Еще была не закончена война между Осетией и Ингушетией. И вот, как сориентироваться в этом, — это вообще страшно было. А потом начались очень длинные поиски. Оказывается, что МВД разыскивало своих, армейцы — своих, пограничники — своих. Была комиссия по розыску военнопленных. Тогда я думала, что они не хотят заниматься поисками. Сейчас я уже понимаю, что это не совсем так. Как могли эти офицеры пойти по горам искать наших детей? Что это могло бы дать? Они также попали бы в плен, или их бы убили, и все. Но тогда было все это трудно понять.

У меня было 5 млн. по тем деньгам (по курсу 1996 года), которые я взяла с собой из дома. Деньги быстро кончились, потому что сразу не сориентировалась. За информацию, ничем не подтвержденную, просили деньги — и мы отдавали… Мне тогда кто-то сказал: «23 мая у Жени день рождения, я тебе привезу от него письмо». Ну, я все и отдала этому человеку. Потом вот была вынуждена устроиться работать: кто меня стал бы кормить? И начались вот эти походы.

Понимаете, мирное население, так называемое (если такое во время войны вообще бывает), не могло мне помочь. Мне могли помочь только очень серьезные боевики, не рядовые. Поэтому с трудом, но я на них выходила. Это Гелаев, Басаев, Ендорбиев, Масхадов (с ним я встречалась 4 раза), Хойхороев, Доку Умаров (ныне еще живой), Шамиль и Шервани Басаевы. Вот с этой нелюдью и пришлось общаться.

Два раза по две недели я жила в лагере у Хоттаба. Та фотография, которую вы видели, была мне пропуском. После этого меня уже никто нигде не бил. Но я должна сказать, что старики в Чечне всегда сажали меня рядом с собой. Может быть, они еще помнят 44-й год, я не знаю. Может быть, это уважение к матери… Они ничем не могли мне помочь. Но, во всяком случае, никто из них меня никогда не оскорбил и не обидел. А молодые чеченцы, вот эти отвязанные — от них мне доставалось. Эти и палки бросали, и все время вот так показывали (ребром ладони по горлу) — мол, смотри, еще раз придешь!.. Все было: и угрозы, и записки.

Я Чечню очень хорошо изучила и знаю теперь лучше, чем свой родной поселок, в котором пять пятиэтажек стоит. 70 ксерокопий, снятых с фотографий, было роздано по всей Чечне. Я уже отчаялась. В комиссии по розыску мне сказали: «Послушай, а если завтра твоего сына приведут на обмен, на выкуп деньги у тебя есть?» Я еще должна была где-то деньги найти, чтобы заплатить за выкуп своего сына! Но и этот удар надо было пережить.

Вот, еще фотография: я стою с Хоттабом на скачках. Ко мне тогда сразу подошли восемь человек из очень серьезных боевиков. Вернули ксерокопии и просто сказали: «Твой сын погиб, ищи его в Бамуте…» И я поехала в Бамут.

17 раз я приезжала на переговоры с Хойхороевым. Я должна была выполнить невыполнимые условия: разминировать Бамут, освободить трех боевиков и заплатить деньги. Трех боевиков помог освободить генерал Агапов, — дай Бог ему здоровья. Разминировать Бамут помогали добровольцы-солдаты. Я приходила вот к таким же как вы мальчишкам и говорила: «Ребята, мой сын погиб, я не могу его забрать, помогите!» И вместо пяти вставали двадцать…

Это было ночью, как будто мы воровали. С нами был представитель ОБСЕ Ленер. Но не нашу сторону он держал. Он говорил мне, матери: «Посмотрите, что федералы натворили в Бамуте!» Как будто я это натворила. Почему в ответе за все мать?

23 октября, много-много лет назад я вышла замуж, и счастливее меня и моего мужа, наверное, не было. Разве думали мы, что 23 октября, спустя годы, я своими руками буду выкапывать останки своего сына?! И не только его, а еще трех его друзей, заплатив за это 4 тыс. долларов — все что было за проданную квартиру. Не остановило бы меня, если бы даже жизнь мою отобрали.

Был момент, который мог вообще все испортить. Уже темнело. И нервы не выдержали. Я тогда со всей беспощадностью поняла, что Жени больше нет в живых (а я в это верить не хотела до последней минуты). Подошла к Хойхороеву, схватила его за автомат и сказала: «Ты не воин, ты подонок, воюешь с детьми!» Я не знаю, каким чудом он не нажал на курок. Ленер встал между нами — не из жалости ко мне, а просто, наверное, машинально.

А потом… потом была эта страшная ночь. И когда мы ехали по ночному Грозному, и дальше, через всю Чечню, на «Урале», думала: вот уже все, чаша выпита до дна. Утром улетела в Ростов, забрав помимо своих четырех останки еще восьми солдат, которые мне дали там, в Ханкале.

24 октября я улетела, а 5 ноября собралась еще раз в дорогу, потому что оказалось, что у Жени нет головы. Не пускал меня Щербаков Владимир Владимирович, заведующий 124-й лабораторией. Плакал и не пускал: «Ты же не вернешься! Кто похоронит твоего сына? У тебя нет никого, ни родных, никого!» На тот момент я вообще не думала об этом. Сын снился мне. Он снился мне подростком в военной одежде почему-то, в шапке солдатской и кричал: «Мама, помоги! Мама, спаси!..» Я благодарю Бога, что Он оставил мне рассудок.

Я приехала еще раз в Ханкалу. И все были очень удивлены. Уже, казалось, все кончено: меня проводили, и все как бы успокоились. Оказывается, еще не все. Снова я поехала в Бамут, уже сама. И снова пришла и сказала: «Вы обманули меня! Вы взяли деньги, и я выполнила все ваши условия. Мне сына похоронить не отдают, потому что нет головы». Я почему-то думала, что ждать придется долго. Через несколько минут мне принесли четыре кусочка от черепа (Они разбивают черепа прикладами. Они очень суеверны и боятся, что жертвы будут их преследовать на том свете). Положила все это в полиэтиленовый пакет, в котором продукты носим из магазина, и поехала поездом. Я сидела, вцепившись в пакет. Проводница подошла и сказала: «Ты почему не спишь? Что у тебя там такого драгоценного?» Я сказала: «Здесь голова моего сына», — и открыла перед ней пакет. Она привела врача, думала, что я сумасшедшая. А я сказала: «Нет, я не сумасшедшая. Это другие сумасшедшие, а не я». А потом, 20 ноября, я привезла его на родину.

Накануне этого, уже окончательно отчаявшись, я дала телеграмму на Лубянку — на последние деньги, 45 рублей. Я писала: «Вы не сумели сохранить моего сына живым. По крайней мере, помогите позаботиться о мертвом. Если не решите вопрос с захоронением (мне некуда везти сына хоронить, у меня уже на тот момент не было квартиры), то я приеду на Лубянку, поставлю его под вашими окнами, оболью бензином и сгорю вместе с ним». В тот же день вечером я получила телеграмму от одного крупного военного чина, в которой он сообщал, какие льготы я получу после смерти сына. Причем, ни слова сочувствия, ни слова соболезнования. И я поняла, что бессмысленно разговаривать с ними: они меня просто не слышат.

Когда я привезла его к подъезду дома, где мы раньше жили, была уже полночь. Встречали все, кто не спал. Люди постояли и разошлись. В военкомате мне предложили поставить гроб в каком-то зале, но я не могла расстаться с Женей: я так долго искала его. Мы остались с ним один на один на всю ночь. И я благодарю Бога за эту ночь. Это была ночь, которую я не забуду никогда. Мы проговорили с ним до утра. А потом пришли люди. Вытащили его из цинкового гроба, положили в деревянный. Я попросила: «Помогите мне похоронить его по-православному!» Все соседи помогли. Похоронили мы его на кладбище «Сатино-Русское», рядом с храмом, который тогда только начал восстанавливаться. Женю убили в день Вознесения Господня, и храм именуется в честь Вознесения Господня. Вскоре пришлось хоронить Сашу, его отца…

А потом были годы непонимания и отчуждения, когда все говорили: «Если бы она запила, мы бы ее поняли; если бы она плакала, мы бы ее пожалели; — а она ходит, гордо подняв голову». А у меня характер такой. Я — как оловянный солдатик: у меня болит все, а я не могу пройти, опустив голову. Потом пошли годы, и у каждого из нас появились свои проблемы: у них свои, у меня свои…

Иногда я с ужасом думаю: когда эти четыре парня сто дней и ночей сидели в сыром темном подвале, вряд ли они догадывались, что их найдут. Красна смерть на людях, а вот, когда в подвале и когда полная неизвестность, наверное, очень страшно. Мне всегда кажется, что иконы Жени мироточат еще и потому, что это его слезы, выплаканные или невыплаканные. Я не знаю, о чем он думал тогда, нам это не дано узнать.

Мне иногда говорят: «Вы знаете, его основной задачей было вернуться домой и позаботиться о матери, оставшейся совсем одинокой на этой земле». Я думаю, что я, наверное, пережила, если бы он, как некоторые наши парни, принял мусульманство и условия врагов. Мать всегда примет своего сына. (А сколько матерей, у которых сыновья сидят за преступления в тюрьмах). Но я знаю, что он с этим не смог бы жить. Правильно ли он поступил — это каждый пусть решает для себя сам.

Все эти годы я где-то в глубине души хотела возмездия. Мне казалось, что это несправедливо: четыре парня не вернулись домой, а эти выродки живут, у них рождаются дети. Прошло время и желание отомстить куда-то ушло. Наверное еще и потому, что мне некому больше мстить: убийца Жени, бригадный генерал Руслан Хойхороев, умер ровно через три года и три месяца после казни Жени. Для меня эта цифра — 33, которая символизирует возраст Христа, тоже Божий знак. Остальные люди, связанные с этим, либо погибли, либо уехали.

Я, прожив 54 года, не вылезая практически последние десять лет из Чечни, побывав в плену, получив тяжелейшие травмы от Шервани Басаева, многое поняла. Я знаю, как больно они бьют, как они прикладом ломают твои позвонки, как у тебя вся голова в швах. Это нестерпимая боль, поверьте мне. Но мне повезло немного больше, чем Саше Фурзикову из Йошкар-Олы. Он тоже искал своего сына. Его застрелили у меня на глазах, и я сутки лежала на его мертвой руке. С тех пор я не боюсь покойников, я вообще ничего не боюсь. Боюсь только одного: пройдут годы и я постепенно стану забывать голос Жени, его лицо. Боюсь, что перестану владеть собой и буду плакать на людях. Я не хочу этого. У меня есть для этого другое время. Просто, знаете, тяжело и холодно жить, когда рядом с тобой нет твоего самого дорогого человечка на свете. Однажды один старенький монах из Иоанно-Богословского монастыря сказал мне: «Не переживай, ему не было больно. Ему Бог силы дал». В какой-то степени меня это утешило.

Сколько людей говорили мне: «Мы читали, слышали, мы хотим помочь». Так много доброты. Как хорошо, что у нас есть такие священники, которые могут помочь переосмыслить свою жизнь, буквально поставить человека с головы на ноги. Мне это было нелегко, ведь у меня двадцатипятилетний стаж партийного руководителя. Я была секретарем парторганизации в маленьком поселке. Я благодарна Богу, что у нас есть такие священники.

Первым, кто меня исповедовал, был отец Нил из Боровского монастыря. Я вспоминаю его: такой маленький, голубоглазый. Я благодарю Бога за то, что научилась по-другому осмысливать жизнь…

Бамут — село большое (у нас города некоторые меньше), и уже десять лет в этом селе никто не живет. В прошлом году наши солдаты и офицеры устанавливали на месте гибели Жени и его друзей крест, уже четвертый: ведь их там было четверо. К ним подошли двое мужчин из местных. Они живут в Ассиновской, но приезжают в Бамут и ждут, что кто-нибудь сюда вернется. Они подошли и предложили свою помощь. Все были удивлены и спросили, отчего они решили помогать. Они ответили, что хотели бы, чтобы Большой Бог их простил за то, что они пролили много крови. И вот теперь они ждут, простит ли их Большой Бог. Им построили хорошие общежития, привезли технику, чтобы они вспахали свои огороды, но никто в Бамут не возвращается.

Я не знаю, кто мне прислал кассету, из которой я узнала эту историю, но это сильно меня утешило. Такое ощущение, словно гора с плеч свалилась. Для меня это чудо, когда люди, всю жизнь не выпускавшие из рук автоматы, отдают дань памяти нашему русскому солдату, а в лице Жени и всему русскому воинству, и когда ты понимаешь, что самое главное чувство не ненависть, а любовь. Для меня это чудо даже большее, чем мироточение его икон.

Можно по-разному относиться к Чечне, мы сейчас говорим не о войне, мы говорим о поступках. О поступках молодых людей, надевших военную форму, давших присягу на верность Отечеству своему. Перед ними нам всем просто надо склонить головы. Тысячи ребят, молодых мужчин — будущее России — не вернулись, но они дали нам возможность осознать, что не все так плохо в России, что остались и честь, и достоинство, и мужество. Все это есть у нас, и не надо искать на стороне, как искал капеллан английской армии Деррик на могиле Жени, простого русского солдата. Думаю, он искал пример подвига, пример для своих солдат.

Большой поддержкой для меня было также, когда мне от командующего Челябинским пограничным округом, татарина Мулаянова, прислали кассету, на которой заснято, как все владыки этого округа — и Омский, и Саратовский, и Волгоградский — отслужили панихиды по Жене в день его гибели. Я поняла, что его смерть, его казнь не была бесполезной, потому что столько людей всколыхнула эта страшная трагедия. Сейчас почти что все нас разъединяет, а Женя объединяет.

В Сербии и Черногории Женю чтят как святого и называют Евгением Русским. Посмотрите, человек совершил даже не подвиг, просто поступок, достойный уважения, и вот что произошло. За эти десять лет, что прошли после казни Жени, он сделал гораздо больше, чем за 19 лет своей жизни. Во многих храмах есть иконы Жени. Вот недавно увидела по телевизору, как в Астраханском Кафедральном соборе президенту Путину показывали икону Жени.

Женю любят солдаты. У него Орден мужества и девятнадцать медалей негосударственных, которыми его наградили разные Фонды, «Орден атамана Платова», «За Веру и верность». Медалей много, но не это главное, — ребята в Чечне его уважают. Мы привыкли видеть святых в особых нарядах, и вдруг на иконах появился человек в солдатской одежде. Я была потрясена, когда я приехала в Питер и увидела, с каким уважением солдаты подходят к его иконе. Раньше я высказывала свое недоумение некоторым батюшкам, а теперь я сказала себе: «Кто ты такая, отойди в сторону, от тебя здесь ничего не зависит».

Недавно мне прислали стихотворение, которое написал Максим, ему 23 года:

Моя жизнь отныне навсегда связана с людьми в военной форме. И это не потому, что я намеренно выбрала этот путь: так получилось. Когда началась вторая Чеченская война, я вдруг увидела, как такие же мальчишки, как и тогда, голыми руками берут снаряды, немного растерянные, немного напуганные. Как страшно на войне! Раньше я не понимала, почему ветераны Великой Отечественной войны говорили: «Да мы будем есть один хлеб, лишь бы не было войны»! Я их очень теперь понимаю, потому что страшнее войны ничего нет. Там, где только что был дом — вдруг ничего нет, а от человека остаются только кусочки его одежды; — этот ужас невозможно передать словами, а видеть это так страшно! Наши мальчики не готовы убивать, это — психологический барьер, который нужно перешагнуть, чтобы стать солдатом, ну, может быть, чуть позже, не в восемнадцать лет.

За эти годы войны я с болью наблюдала, как наши ребята небрежно обращаются с оружием. Мне не нравится это отношение к оружию. Я всегда говорила им: «Мальчики, не думайте, что я вас чему-то учу, но я вас очень прошу, научитесь любить оружие, научитесь понимать, что оружие это не кусок металла в ваших руках, это — жизнь или смерть».

Посмотрите, как боевики благоговейно несут оружие в руках. Да потому что им прививают эту любовь с детства; да потому что они больше, наверное, готовятся к войне. А воюют они хорошо, недооценивать этого нельзя. Но большинство из них — наркоманы, особенно арабы и китайцы, поэтому говорить о том, что они воюют за честь ислама, я бы не стала — воюют они за деньги. Я не политик и не люблю вмешиваться в политику. Единственное, чего я боюсь, — чтобы не было третьей Чечни. Дай нам Бог этого избежать. Ситуация непростая. Мне хочется, чтобы наши мальчики тоже научились любить оружие хотя бы так же, как люблю его я. Я уже перестала быть просто женщиной, я больше стала воином.

Меня беспокоит, что нашу армию за все эти годы унизили до крайности. Сейчас много говорят о журналистке Анне Политковской, в связи с ее гибелью. Я эту женщину знаю очень давно, и о мертвых — либо ничего, либо хорошо. Поэтому — ничего. Но сколько же злости, ненависти выливают недобросовестные журналисты на наших солдат. Не понимают они, и сердце у них не болит, что это чьи-то сыновья, братья, мужья. Да разве можно так? Все эти годы в обществе действовала будто откуда-то спущенная установка: армия — не есть часть нашего народа, не сыновья наши, а некие чужаки, которые пришли неизвестно откуда, «с Луны». Конечно, можно обсуждать армию и осуждать, и неприязнь какую-то высказывать, но лучше ее полюбить, и давно уже пора начать помогать армии. Мы все понимаем, что только на жертвенном служении (а солдатская служба — это жертвенное служение) держится любое государство.

Недавно в Храме Христа Спасителя Жене вручали очень редкий орден. Называется этот орден «Слава России». Награждали в этот день 30 человек. Первой эту награду получила Нонна Мордюкова. При всем уважении к этой артистке, — это всего лишь артистка. Последним этот орден получил солдат. И вот пока приоритеты в стране будут вот так перевернуты, мы не можем ждать ничего по-настоящему благого…

Когда началась вторая Чеченская война, я уже знала, как ребятам там тяжело. Тогда я подумала: «Кто, если не я, которая хлебнула полной чашей всего, что выпало на их долю, поможет им?» Первую помощь для них, которую я не называю гуманитарной, — потому что это просто добро и людское тепло, — я повезла в ноябре 1999 года, как раз тогда, когда у нас впервые праздновали День матери. Помню, какой был холодный ветер, когда мы вручали каждому солдату лично варежки, носки, одеяло. Потом я получила от этих ребят письмо, в котором они написали: «Мы всегда будем помнить, что ваши подарки помогли нам пережить эту зиму». Можно ли после этого останавливаться?

Я тридцать восемь раз ездила в Чечню с подарками, которые для ребят собрали прихожане московских и подмосковных храмов. Но ни разу за все 38 поездок, вручая пакет (а мы вручаем подарки только лично в руки солдату), я не спросила: какой ты, сынок, национальности, какого вероисповедания? Ребята стоят плечом к плечу: и буддисты, и мусульмане, и православные — все они служат России, Отечеству своему, и, по моему глубокому убеждению, их нельзя делить. Это — настоящее воинское братство. Может быть, оно есть и «на гражданке», я не знаю, здесь я меньше общаюсь.

Но знаете, как удивительно меняется отношение к вере, к Православию. В 90-е годы кроме Жени в нашем поселке я не видела, чтобы носили крестики. Может быть, и носили, зашивая в карманчики и воротники, стесняясь, боясь быть высмеянными. Но Женя своей веры не стыдился никогда. А я тогда, член партии с огромным стажем, пыталась переломить его устремления, потому что мне казалось тогда, что это — трагедия, мне казалось, что я вообще не состоялась как мать, что это мое полное поражение. Так казалось тогда.

А сейчас, совсем недавно, я перевозила в Чечню восемь тысяч крестиков. Восемь тысяч — вдумайтесь! Это говорит о том, что меняются времена. И когда входишь в палатку, в которой живут по 8-12 солдат (не все они русские, есть среди них люди разных национальностей), и всегда в углу — икона, по большей части — Божией Матери. Живут трудно. Кто побывал на войне, тот знает, что это такое — солдатская палатка. И ребята, не стесняясь, твердо и четко говорят, что они люди верующие.

Или вот еще примета времени: входя в кабинеты высокопоставленных людей, — и в ФСБ, и в МО, и внутренних войск, — я вижу в углу целый иконостас. Меняется ситуация.

Все проблемы армии остро мною переживаются, и я жду, и желаю всем сердцем, чтобы общество повернулось к людям в военной форме, чтобы относилось к ним без осуждения, а с братской любовью.

У нас ребят в госпиталях огромное количество после Чечни. А сейчас уже из Абхазии (где граница с Грузией) они начали поступать, из Дагестана тоже — в общем, с Кавказа идет непрерывный поток раненых. И вокруг меня собралось уже немало людей: мамы, бабушки, молодые люди и даже школьники.

Понимаете, у нас есть дома престарелых. Там тоже людям плохо. Но я не могу туда пойти — это не мое. А в госпитале с ребятами мне легко, потому что они — подранки, и я — подранок. Только их раны видны, а мои не видны. Я их понимаю, я их люблю и в каждом из них ищу частичку Жени. Ну что же, мы не выбираем, просто Бог определил мне такой путь. И вот он такой, какой есть.

Я не могу объяснить многого из того, что происходит в моей жизни. Я летаю в Чечню, езжу в госпитали, но хочу, чтобы вы поняли: меня давно нет, меня убили в том же подвале. Это жизнь моего сына продолжается: руки и ноги — мои, а душа — Жени. Мне часто хочется себя ущипнуть, чтобы убедиться в том, что я жива.

Я вот сейчас наблюдаю: Орби Бараев, семьдесят второго года рождения, который мне сто раз угрожал, Хаттаб, который говорил мне: «Ты не приходи сюда, не вернешься» — где они? Их уже нет. А я еще здесь, потому что не им решать, в какой момент меня забрать…

Мы носим нашим солдатам подарки: кто-то напечет пирожков, кто-то насолит сала. Накрываем на стол и просто общаемся, ведь общение — это настолько важно, нет ничего дороже общения. Эти ребята, опаленные войной, им ведь никто и спасибо-то не сказал.

Однажды я привезла подарки в Бамут для бригады спецназа ГРУ. Заместитель командира построил личный состав и сказал: «Ребята, запомните: никто никогда спасибо вам не скажет, вам не дадут наград, а когда вы вернетесь на гражданку, к вам будут относиться, как и ко всем, ничем не выделяя. Но вот эти подарки — народные подарки, их привезла мать солдата, представитель народа». Это правда, я выступаю не от фонда, партии или объединения, я просто — православный человек, мама Жени Родионова. И, наверное, это не я помощь собирала для ребят, а собирало его имя.

Говорить можно много плохого и об армии, и о молодежи. Поверьте мне на слово, плохие люди были всегда, и даже процент иуд никто не отменял: он всегда был, есть и будет. Но как много, гораздо больше, хороших людей.

Теперь часто слышишь, что не надо пускать детей в армию. Я не знаю, как другие матери, — это их право, и я его не оспариваю. Но кем они хотят видеть своих сыновей? Подъюбочниками? Хотят спрятать свое чадо под юбку и всю жизнь решать его проблемы? Я всегда хотела видеть рядом с собой мужчину, защитника, воина, друга, сильного, который смог бы защитить меня, свою будущую семью, свой поселок. Каждой матери самой решать, время сейчас непростое. Но когда мужчина рождается, приходит в этот мир, он уже воин. И есть еще такое слово «долг». Почему огромное количество молодых людей сейчас не обременяет себя понятиями долга? За то, что мы живем в России, удивительной стране, мы должны что-то отдавать, нельзя все время только брать.

Я тоже, наверное, могла бы жить нормально в обывательском понимании. Да, пенсия; да, Громов доплачивает. Но разве это жизнь? Разве это жизнь, когда ты никому не нужен, в тебе никто не нуждается? И ты живешь — поел, поспал. Это же ужасно. Думаю, меня держит на земле то, что кому-то из ребят за эти годы стало чуть легче — в госпитале или в Чечне — оттого, что я приезжаю, делюсь с ними куском хлеба, оттого, что я просто люблю их, дарю свое внимание, заботу, нежность.

Как мне это ни кажется ужасным, у нас в Подольском районе пятнадцать матерей погибших солдат, и только одна из них принесла две пары носков для других сыновей. Это говорит не о том, что они плохие люди. Просто не каждый может, пережив свое горе, подумать о других. Просто они не ходят в храм, они не встречались с такими людьми, от которых даже на расстоянии тепло. Мне Бог послал таких людей. Это и участники войны, и священники, и офицеры, и солдаты. И если у кого-то будет желание поучаствовать в помощи, допустим, тем, кто сейчас в Чечне, — вы позвоните.

Я много езжу, поверьте мне. Я хочу, чтобы все мы осознали, что мы можем жить, строить храмы, города, растить детей, благодаря тем, кто сейчас там, на Кавказе. И что бы ни говорили об этой войне: политика… грязная, продажная… Со всем согласна. Но согласна еще и с тем, что не будь их там, мы бы захлебнулись с вами в крови уже давно. У нас бы не только на Дубровке, но и на Каширке дома взрывались. Эта зараза поползла бы очень далеко.

Есть такая песня: «Русский парень от пуль не бежит, русский парень от боли не плачет, русский парень в огне не горит»… Горит и в воде тонет — но физически, а духовно, действительно, наверное, смелее и искреннее его нет. Но пришло время, когда нужно положить конец бессмысленным жертвам. Когда каждого — солдата, офицера — нужно беречь. И нужно, наконец, научиться воздавать должное их такому нелегкому ратному труду. Кто же будет защищать страну?! Кто-то же должен. И когда говорят, что вот «а мой сын там-то учится, почему он должен»? Да должен, милые мои, дорогие! Он должен, потому что он мужчина. А если не хотим мы пускать своих сыновей, тогда давайте помогать другим, тем, которые уже служат! Только так. А по-другому никак, потому что не может человек вот в таких условиях долго существовать. Им же и любовь нужна, и забота, и совсем другое отношение. Мы как-будто немножко стали стыдиться любви, скуповаты стали на любовь. Неправильно это, совсем неправильно.

Поэтому старайтесь всегда в молитвах своих поминать тех, кто сейчас там. Им нелегко, поверьте мне. Я не знаю, как для других Женя, я знаю, что он изменил меня, прежде всего. И если раньше я никогда не молилась за тех, кто в пути, за тех, кто болен и одинок, за тех, за кого некому больше помолиться, — то теперь наступил момент, когда в необходимости такой молитвы я убедилась на собственном горьком опыте. Так, может быть, не стоит ждать беды, чтобы понять очевидное?

Вчера мы были в театре Советской Армии. Там было подведение итогов конкурса «Мировой парень». Один очень не бедный человек, банкир, ехал со мной в автомобиле и сказал: «Вы знаете, я вообще-то вроде как верю в Бога. Бог у меня в душе есть, но вот я не готов покреститься». Я ему говорю также, как ребятам в Чечне: «Ты, конечно, жди, когда будешь готов. Только, знаешь, у Бога есть Книга, в которой каждый записан, а тебя в этой Книге нет». «Как же это?» — удивился он. И я ему объяснила, что если с ним что-то случится, за него даже молиться нельзя. Он был в шоке. Очень часто люди уже немолодые, состоявшиеся говорят: «У меня Бог в душе». Они дают деньги на монастырь и считают, что этого достаточно, думают: пускай монахи за них молятся, а они будут жить так, как хотят. Если бы было так просто, наверное, все было бы по-другому…

Когда-то я прочитала простые слова знаменитого хирурга, святителя Луки (Войно-Ясенецкого): «Не можешь делать большое дело, делай маленькое, но честно и с любовью!» И вот если каждый на своем месте будет делать это маленькое дело, но честно и с любовью, все изменится, абсолютно все. И если командир будет думать о ребятах, относиться к ним, думая о том, что это же ровесники его сына, — то есть трепетно, точно так же, как относится к жизни своего сына, — все изменится. А если он еще будет и кашу с ними есть из одного котелка, как Суворов — ну, мы тогда вообще — страна, которой никто не страшен! И такое время уже недалеко. Во всяком случае, во всех воинских частях стало гораздо лучше, чем было 3 года, 5 лет назад.

Я хочу обратиться к вам, ребятам, надевшим военную форму. Хочу пожелать вам добра и мира. Мира, прежде всего. Хочу, чтобы вы все вернулись живыми и здоровыми к своим матерям, но не любой ценой. Запомните: за все, что с вами в жизни происходит, расплачивается ваша мама. Если вы совершите какую-то подлость, то жизнь вашей матери превратится в пытку. В нее будут тыкать пальцами соседи и говорить: «Она мать-то никакая, она не сумела вырастить и воспитать своего сына». Но если вы сделаете что-то достойное, счастливей вашей матери не будет на земле. Оценка ее жизни — состоялась она как мать или не состоялась. Подумайте об этом. Прежде, чем что-то предпринять в своей жизни, думайте не о себе, подумайте о самом дорогом человеке — вашей матери, подумайте, как ей хочется гордиться вами. Ведь дня не проходит, чтобы она не вспомнила о вас. Она ждет от вас писем, она ждет от вас простых слов: «Мама, я тебя люблю». Почему мы стыдимся говорить эти слова? Мой сын с самых малых лет писал стихи, корявые, смешные, может быть, даже нескладные. При переезде на квартиру я их не сохранила. Буду жалеть об этом всю свою жизнь, потому что, думала, напишет еще. Не успел. Мы живем, как будто на черновик пишем свою жизнь. А чистовика-то не будет, жизнь одна, ее не перепишешь. И, может быть, только в армии вы научитесь дружить, научитесь сдерживать свой характер: куда деваться — военная дисциплина.

Я хочу, ребята, чтобы у вас было много детей. Живите за себя и за тех, кто не вернулся. Рожайте детей, пусть в стране будет много нормальных здоровых людей, которые бы любили свою страну. Ведь мы живем в удивительной стране, в которой не нужно придумывать героев. Они есть и были всегда.

Если будет нужна вам моя помощь, я всегда готова. Мира вам, добра! Командирам могу сказать только одно: берегите солдат и берегите себя! Ведь вы так нужны России!