Глава 13
Царство Аида
24 июля 1935 года. Четверг
1
События того дня, в конце которого Скрябину и Кедрову суждено было очутиться на крыше дома в Сокольниках, начались еще на рассвете. За несколько часов до того, как два практиканта пришли в «библиотеку», на Лубянку поступил звонок из Большого Дома на Литейном. Ленинградские чекисты спешили сообщить о сигнале, недавно ими полученном. Часом позже с ленинградской информацией ознакомился Григорий Ильич, а уже через десять минут в его кабинет входил Стебельков. Этим двоим было что обсудить.
Результатом обсуждения стало внезапное просветление памяти у Ивана Тимофеевича. Он вдруг припомнил, что, посещая квартиру Скрябина, видел на полочке у входной двери прокомпостированные билеты Ярославского вокзала. Это чуть-чуть оттянуло развязку для Николая Скрябина: его следовало еще какое-то время подержать в здании НКВД.
В одиннадцать утра Мишу Кедрова отослали с какими-то бумагами в Генеральную прокуратуру – вместо приболевшего курьера, и сказали: возвращаться на Лубянку уже не нужно. А в начале третьего часа дня – только-только закончился обеденный перерыв, – в библиотеку заглянул Стебельков.
– Вам разрешили сегодня уйти домой в три, – объявил он и тотчас скрылся за дверью.
«Началось!» – подумал Коля и почувствовал, как закололо у него ладони: словно тысячи мелких игл вонзились в них.
Примерно за два часа до этого – около полудня, – целая команда наркомвнудельцев нагрянула на Ярославский вокзал Москвы. Начальнику вокзала был предъявлен ордер, и парни в гимнастерках цвета хаки принялись потрошить ячейки камер хранения. Онемевшие от изумления пассажиры наблюдали, как на полу растет холм, состоящий из раскрытых чемоданов, вывернутых рюкзаков, раскуроченных саквояжей и бесчисленного количества предметов, извлеченных из них. Среди всего этого добра только одно интересовало доблестных чекистов: книги; всё остальное они с равнодушием отбрасывали в сторону. И, правду сказать, улов у сотрудников НКВД оказался немалый: произведения Пушкина и Толстого, Дюма-отца и Виктора Гюго, Вальтера Скотта и Чарльза Диккенса обнаружились среди вещей пассажиров в таком количестве, что для страны, еще недавно наполовину безграмотной, это казалось настоящим чудом.
Но это чудо явно не радовало чекистов. Чем меньше оставалось целых ячеек в камере хранения, тем мрачнее становились их лица. Но тут один из наркомвнудельцев радостно завопил:
– Нашел!
Остальные тотчас кинулись к нему и вытащили из вскрытого шкафчика тяжеленный рюкзак. Поверхность его была ребристой от жестких прямоугольных предметов, которыми он был набит. Закрыв находку спинами от любопытствующих граждан, наркомвнудельцы распустили тесемки, стягивавшие рюкзак, и заглянули внутрь.
На время воцарилось такое молчание, что слышно было, как медленно оползает и рассыпается груда чемоданного добра на полу. А затем – так и не произнеся ни слова, – сотрудники НКВД извлекли из рюкзака двадцать девять толстенных темно-синих томов: полное собрание сочинений Маркса и Энгельса. Во всех книгах на первой странице красовался экслибрис: Библиотека Васютина П. И.
Павлом Ивановичем Васютиным звали прежнего обитателя комнаты в квартире на Моховой улице, где проживал теперь Николай Скрябин. Что же касается особых книг, которые с таким рвением искали чекисты – они Колиной квартиры никогда не покидали.
Двадцатого мая, едва только ушел Стебельков, Коля вытащил из своего гардероба большой чемодан и принялся перекладывать в него книги из шкафа с секретным замком. Только одна из хранившихся там книжиц составила исключение: ее Коля оставил в раскрытом виде на письменном столе.
Поверх книг Коля втиснул бабушкин фотоальбом, а потом подтащил чемодан к письменному столу и, раскрыв неубранную книгу, принялся вслух читать какой-то латинский текст.
Когда непонятный обряд был завершен, Скрябин убрал отяжелевший чемодан обратно в платяной шкаф. А книгу, оставшуюся снаружи, Коля в некотором роде припрятал: снял суперобложку с какого-то художественного альбома, надел ее на латинский трактат, а затем поставил раритетное издание в обычный, не запирающийся шкаф – в один ряд с книгами, хоть и ценными, но довольно заурядными.
Когда о результатах операции на Ярославском вокзале известили Григория Ильича, чекист воскликнул – почти с восторгом: «Издевается над нами, гаденыш!», и отправил Стебелькова в библиотеку – отпустить Скрябина домой. Сам же вошел в заполненную хламом кладовку, где на одном из стеллажей лежал в коробке прямоугольный сверток в черной бумаге. Григорий Ильич переложил его в свой крокодиловый портфель и – застыл на месте.
Он увидел цепочку своих собственных следов, оставленных им здесь около недели назад и уже успевших покрыться новым слоем пыли. Гораздо менее пыльным был другой след: отпечаток мужского ботинка, отстоявший примерно на полшага от его собственного.
– Не может быть… – прошептал комиссар госбезопасности, сдвинул тот самый стеллаж (пыль на нем так и лежала ровным слоем) и отпер дверь с кодовым замком.
В комнате-сейфе он пробыл довольно долго, а когда вышел оттуда, на лице его было торжествующее выражение.
Примерно пять минут ушло у Григория Ильича на написание докладной записки – очень короткой. Адресована она была – через голову наркома Ягоды – товарищу Сталину. Собственно, написав ее, Семенов избавил себя от необходимости использовать сверток в черной бумаге; теперь он вполне мог бы обойтись и традиционными средствами. Но Григорий Ильич не привык менять уже принятые им решения.
2
Ровно в три часа дня Коля сбежал со ступеней подъезда Народного комиссариата внутренних дел и направился к станции метро «Дзержинская». Наркомвнудельцы, проверившие документы практиканта на выходе, не обратили никакого внимания на небольшую странность в его одежде: рукава Колиной белой рубашки, утром – подвернутые до локтей, теперь были опущены, и манжеты их – застегнуты.
В двери станции метрополитена потоками вливался народ. Первое катание состоялось только в начале февраля тридцать пятого года: по новеньким линиям провезли делегатов VII съезда Советов. А 15 мая московский метрополитен открыли для всеобщего пользования, и с этого дня кататься ходили все, включая товарища Сталина с чадами и домочадцами. Когда тот спустился на станцию «Охотный Ряд», москвичи чуть не передавили друг друга, мечтая очутиться поближе к Вождю, и ухитрились опрокинуть декоративную чугунную лампу, весившую около тонны. Впрочем, и без Сталина ажиотаж по поводу метро был страшный. Вся Москва будто заболела «метроманией».
Вот и Коля решил, что пойдет туда – к ярко-красной букве М, красовавшейся над входом в подземное царство, хотя никто не заставлял его это делать. Он мог бы поплутать по городу, мог бы заставить Григория Ильича побегать за ним – но не счел нужным поступать так. Сон Анны, его собственные предчувствия – всё указывало Скрябину на то, что именно там, под землей, комиссару госбезопасности будет сподручнее всего разделаться с ним.
Когда Коля шел в толпе к отделанному красным гранитом порталу, его окликнули:
– Николай! – Юноша, конечно, узнал этот голос, но не замедлил шаг, так что к нему обратились вторично: – Скрябин! Постой!
Николай вновь сделал вид, что не слышит, но заметил, как сквозь толпу к нему продирается человек с улыбкой на лице.
– Едешь домой на метро? – произнес Григорий Ильич, хватая Колю за локоть.
– Да, решил прокатиться, – кивнул Скрябин и констатировал про себя: «Третьего оклика не было»; этот факт был для него крайне важен.
Григорий Ильич между тем отвел Колю чуть в сторонку, где народу было поменьше, и с той же улыбкой раскрыл свой черный портфель. Оттуда он вытащил – не ордер на Колин арест и не пару наручников (как представлял уже себе студент МГУ), а всего лишь пачку папирос «Беломорканал».
– Закурим? – предложил чекист юноше. – Угощайся. – И, надорвав картонную коробку, вытряхнул оттуда одну «беломорину».
Скрябин чуть поколебался, но взял папиросу, и Семенов тут же поднес к ней невесть откуда взявшуюся у него в руках зажженную спичку.
Едва затянувшись, Коля понял, что такого крепкого табака курить ему еще не доводилось: перед глазами у него все будто подернулось дымкой, а в голове чуть загудело. Одновременно юношу охватила странная эйфория, и даже его неприязнь к Григорию Ильичу существенно уменьшилась.
Сам чекист, однако, к собственному «Беломору» даже и не притронулся. Странным взглядом он следил за тем, как практикант НКВД раз за разом подносит к губам папиросу, как та становится всё короче, и как, наконец, коротким окурком летит в урну.
– Ну, как прошел день на практике? – спросил Семенов благодушно.
– Нормально. – Коля ухмыльнулся, отметив, что физиономия Григория Ильича становится странно расплывчатой, но ничуть из-за этого не переживая. – Вы хотели о чем-то поговорить со мной?
– Да нет, о чем нам говорить? Просто увидел тебя и решил угостить папироской. Они ведь у меня особенные, сделаны по спецзаказу. Других таких не сыщешь. Так что бери всю пачку – не пожалеешь.
– Спасибо, не надо. – В попытке отказаться Скрябин даже отступил на шаг, но Семенов, не слушая его возражений, сунул плоскую картонную коробку с «Беломором» в нагрудный карман Колиной рубашки и, взмахнув на прощанье рукой, исчез в толпе.
Николай даже не проводил его взглядом. Он прошел под светящейся буквой М, купил картонный билетик и, проехав на эскалаторе вниз, попал в мраморно-гранитный подземный дворец. Если бы студента МГУ спросили, куда именно он собирается ехать, он затруднился бы с ответом. Равно как не смог бы сказать, почему еще полчаса назад встреча с Григорием Ильичом Семеновым представлялась ему столь важной и опасной.
3
Москвичи, собравшиеся 24 июля на станции метро «Дзержинская», стали свидетелями зрелища столь диковинного, что даже любование красотами подземного царства на время отошло для них на второй план.
Молодой парень – лет восемнадцати на вид, симпатичный, в белой рубашке с длинными рукавами – спокойно стоял на платформе в ожидании поезда. Но едва только в дальнем конце туннеля появилось светлое пятно, возвещавшее приближение электровоза, как парень этот, ни слова не говоря, прыгнул с перрона вниз – на рельсы.
В те времена еще не возникло обычая сводить в метро счеты с жизнью, и все решили, что бедняга просто оступился. Хорошо, хоть током его не убило! Идущий вдоль платформы рельс с пропущенным по нему электричеством юноша не задел, обеими ногами приземлился на шпалы.
Десятки людей потянулись к нему, все закричали, забегали. «Давай руку! Я тебя вытащу!» – крикнул Коле Скрябину (а под поезд шагнул, увы, именно он) здоровенный детина, склонившийся над краем перрона. Но Николай, не обращая внимания на крики, повернулся спиной к приближающимся огням поезда и бодро побежал по шпалам вперед. По всему выходило, что молодой человек рассчитывает обогнать электровоз.
Все, кто был на «Дзержинской», поняли, что тут дело нечисто. «Уж не шпион ли это? Не вредитель ли, задумавший диверсию в метро?» – возникла одна и та же мысль у доброй сотни граждан. Некоторые из них тотчас кинулись к дежурному по станции – предупредить о диверсанте. А те, кто никуда не побежал, увидели немало любопытного.
Поезд остановился, и машинист, выскочивший из кабины, закричал Коле, уже вбегавшему в затемненный туннель:
– Стой, парень! Куда ты? Жить надоело?!
Тот как будто услышал его: приостановился, и все подумали, что вот сейчас нарушитель спокойствия вернется на перрон. Но не тут-то было!
Размахнувшись, Николай с силой ударил себя правой рукой по физиономии. Шлепок получился увесистым, но юноше показалось этого мало: он немедленно влепил себе еще одну пощечину, теперь уже левой рукой. На щеках его остались два красных отпечатка ладоней.
– Прекрати! – заорал он. – Прекрати! Приди в себя!
И вновь принялся хлопать себя по лицу – правой, левой, затем снова правой.
– Да он чокнутый! – прокричал кто-то. – Надо доктора вызывать!
Но до вызова доктора дело не дошло. После очередной пощечины диверсанта качнуло в сторону, он оборвал свои выкрики и с удвоенной скоростью ринулся дальше – под своды туннеля. Подоспевшему дежурному по станции только и оставалось, что в срочном порядке останавливать движение поездов и звонить своему начальству. Таких происшествий безукоризненное столичное метро еще не знало!
А когда известие о прыгуне дошло до руководителей метрополитена, у тех едва не отнялись руки и ноги. И было от чего!..
4
Коля бежал по шпалам – неудержимый, как молодой волк. Одна часть его разума – та, которая заставляла юношу бить самого себя по физиономии, – вопила и возмущалась, требуя, чтобы он как можно скорее вернулся на станцию. Однако другая половина его рассудка – пребывавшая в ошеломляющем самоубийственном экстазе – гнала Скрябина вперед. И он, вероятно, мчался бы так до самого «Охотного Ряда», откуда уже ринулись навстречу ему сотрудники НКВД, извещенные по телефону дежурным со станции «Площадь Дзержинского». Но вмешался случай: Николай зацепился левой рукой за какую-то острую штуковину, торчавшую из боковой стены туннеля, и, сбившись с бегового ритма, упал на шпалы.
Рукав белой рубашки был прорван; на левом Колином бицепсе сочился кровью длинный порез; пачка «Беломора» вывалилась из нагрудного рубашечного кармана, и маленькие картонные трубочки раскатились в разные стороны.
– Господи! – прошептал Скрябин. – Господи Иисусе! Да что же это со мной?
С трудом поднявшись на ноги, он потянулся было к рассы́павшимся папиросам, но затем, осененный внезапной догадкой, начал с остервенением давить их подошвами ботинок.
– Брошу курить, если только выберусь из этой передряги, – бормотал Коля, растирая мерзкую отраву в пыль. – По крайней мере постараюсь бросить…
Он находился в штольне метро, освещенной одними лишь сигнальными фонарями, и слева от него (там, где торчала острая железяка, спасшая ему жизнь) светилась щелями какая-то огромная дверь. Точнее, даже и не дверь: стальной щит, преграждавший проход куда-то.
О существовании секретных линий метро уже в те годы ходили слухи. Коля же – благодаря отцу, который как-то раз обмолвился об этом, – знал точно, что никакие это не слухи, а чистая правда, и что на метропоезде можно добраться от Кремля до Ближней дачи Сталина. И вот теперь, посмотрев себе под ноги, Скрябин даже в тусклом подземном свете разглядел, что основную линию метрополитена под прямым углом пересекает еще одна, и что на противоположной стороне туннеля имеется другой гигантский щит, под который и уходит вторая линия рельсов.
И тут обе заслонки начали вдруг со скрипом и скрежетом отодвигаться, открывая Колиному взору черные провалы, сквозящие ледяным воздухом. Юноша понял: вот-вот здесь должен пройти спецпоезд. Понял он также и другое: что это будет означать для него лично. Наверняка по туннелю уже бегут ему наперехват озверевшие наркомвнудельцы. И они полностью уверены в том, что он, Николай Скрябин, спрыгнул на рельсы с одной лишь целью: специальный поезд подорвать.
Когда Коля увидел фонари преследователей, ближний к нему щит уже отодвинулся в сторону на достаточное расстояние. И студент МГУ, не зная, что еще ему предпринять, проскользнул внутрь секретного туннеля.
– Лопни мои глаза! – прокричал вдруг кто-то прямо над Колиным ухом. – Да ведь это Скрябин. Ну и ну!
Возле альтернативной линии метрополитена стоял Григорий Ильич.
5
Возле этой, перпендикулярной, линии было чуть светлее, чем в основной штольне, и Коля мог хорошо видеть своего врага.
– Лопни мои глаза, – еще раз повторил Семенов, ухмыльнулся и слегка качнул черным портфелем, который по-прежнему был при нем. – Вот уж кого не ожидал встретить здесь!
Это было правдой: чекист считал, что Скрябина переедет поезд раньше, чем сам он спустится под землю – к той линии метро, в строительстве которой он, Семенов, когда-то принимал немалое участие, а теперь по собственной инициативе курировал ее работу.
– Взаимно, – проговорил Коля. – Я полагал, что вы пошли ещё кого-то угощать своими папиросами. Какого-нибудь летчика, например.
Николай понимал теперь, что это был за маленький квадратный предмет – который Григорий Ильич передал Благину.
– А я полагал, – в тон Скрябину произнес чекист, – что ты умер двенадцать лет назад – тогда, в Ленинграде.
Если Григорий Ильич ожидал какой-то реакции – удивления, протеста, – то он ее не дождался. Коля только пожал плечами и произнес с беспримерной философичностью:
– Что же, значит, мы оба ошиблись в своих предположениях.
Тем временем люди в форме НКВД, рыскавшие по туннелю в поисках предполагаемого диверсанта, приблизились к отодвинувшемуся щиту. Слышен был их топот и гомон голосов.
Григорий Ильич шагнул из секретного туннеля в обычный, крикнул:
– Всё в порядке! Я его задержал! Можете возвращаться на свои посты. – При этом он ухитрился не спускать глаз с Николая.
«Он даже не предъявил им никакого удостоверения», – с удивлением отметил Коля. Однако сотрудники метрополитеновской милиции документов у Семенова и не спросили. Переговариваясь громко и с радостным облегчением, они двинулись обратно: кто – на «Дзержинскую», кто – на «Охотный Ряд».
– Ну, так вот, о чем бишь я? – почти весело вопросил Семенов, вновь заходя под своды спецтуннеля. – Ах, да: я собирался тебе сказать, что зря ты рисковал, тайком пробираясь в хранилище «Ярополка». В свое время я сам бы тебя впустил туда. А ты взял и сам себе так подгадил!..
– Как же вы узнали, что там был именно я? – не удержавшись, полюбопытствовал Скрябин.
– Я учуял там твой запах, – нисколько не лукавя, сообщил Григорий Ильич.
И Коля – может быть, впервые в жизни, – не нашелся, что сказать. Семенов же, с удовольствием наблюдая его замешательство, продолжал:
– Я понимаю, ты хотел отомстить мне за ту давнишнюю историю. И, кстати говоря, я никак не возьму в толк, почему ты тогда заартачился – отказался продемонстрировать свои таланты? У тебя нет дара телекинеза? И эта маленькая сучка – твоя нянька – наврала мне о тебе, чтобы набить себе цену?
– Я тоже кое-чего не понимаю, – проговорил Николай. – Например, того, что вас больше интересует: есть ли у меня дар телекинеза или знаю ли я о вас и Насте – что вы были любовниками?
– Touché!.. – Григорий Ильич расхохотался. – В любом случае, это всё в прошлом. Куда занятнее тот факт, что за информацией обо мне ты полез в хранилище – где ровным счетом ничего узнать не мог.
– Я и так всё о вас знаю, – сказал Скрябин.
– Вот как? – протянул Семенов. – Что же именно ты знаешь?
– Я знаю, кто вы. – Коля сделал полшага вперед, прикидывая, как бы вырвать у Семенова портфель. – И я не о том веду речь, что вы причастны к крушению «Максима Горького». Я знаю, кто вы вообще.
– «Горький»! – Губы Семенова вновь разошлись в ухмылке. – Все, кто причастен к его крушению, официально мертвы. – Крохотная тревожащая мысль: о беглянке Мельниковой – промелькнула у Григория Ильича, но тут же и пропала; он отвлекся на другие соображения и спросил: – Ну, а кто я вообще?
Из дальнего конца секретного туннеля метро донесся стук колес приближающегося поезда, но ни Коля, ни его собеседник этого будто и не заметили.
– Думаете, я скажу, что вы – недобитый белогвардеец, враг народа или, скажем, агент иностранной разведки? – усмехнулся Скрябин, еще на полшага приближаясь к заветному портфелю. – Так вот: вы – ни то, ни другое, ни третье. Более того, у меня есть все основания считать, что вы никакой не Григорий Ильич Семенов. Разве что вы были им до того, как вас обратили.
– И что же заставило тебя, Николай Скрябин, думать так? – Ухмылка комиссара госбезопасности как-то померкла.
– Да многое. То, что вы не изменились ни на йоту с самого 1911 года, когда присутствовали на петербуржском аэродроме, где разбился летчик Смит. То, какие папиросы вы мне дали. И, в конце концов, то, что сегодня, у входа в метро, вы смогли только дважды окликнуть меня. Есть ведь одно поверье… Я раньше считал его глупостью, а оно не соврало: трижды позвать другого человека может только человек. Демоны могут позвать кого-либо только дважды.
– Да, ты и впрямь догадлив, – согласился Семенов. – Даже жаль, что с тобой придется расстаться. И знаешь, что самое интересное? Я-то вовсе и не догадывался, кто ты вообще, пока не поступила информация из Большого Дома на Литейном. К ним пришло письмо – написанное женским почерком, между прочим. Вот уж воистину: женщина – сосуд Диавола. Знаешь, что было в том письме?
– В нем говорилось, – сказал Николай, – что практикант НКВД по фамилии Скрябин – внук бывшей британской подданной Вероники Хантингтон, гадалки, проживавшей до 1923 года на Каменноостровском проспекте, а в прошлом году покончившей с собой – после того, как был убит Киров.
На сей раз настала очередь онеметь Григорию Ильичу. Он не мог выговорить ни слова, только глядел на Скрябина, не мигая; из туннеля – уже более отчетливо – доносилось громыхание колес.
– Да, да, не удивляйтесь. – Коля приблизился к Семенову настолько, что мог бы коснуться его рукой. – Это письмо я сам продиктовал. У меня, видите ли, не было доказательств относительно вашей связи с силами той стороны. Вот я и решил подтолкнуть вас к активным действиям. И не ошибся в вас. Теперь вы прихватили эти доказательства с собой. Ваши папиросы, сделанные по спецзаказу, – они ведь в этом портфеле, не так ли?
И в ту же секунду они бросились друг на друга – одновременно. Николай что было силы дернул на себя портфель, другой рукой толкнув Григория Ильича в грудь. Григорий же Ильич подсечкой ударил юношу по ногам, намереваясь сбросить его на рельсы, по которым секретный поезд мог проехать в любую минуту. В итоге оба они повалились наземь возле самых рельсов (перрона здесь, конечно же, не было). Семенов не разжал пальцы, не выпустил кожаную ручку: она с громким хлопком разорвалась, как старая конская упряжь, и портфель с доказательствами шлепнулся на шпалы. Поднять его пока было некому.
Коля и Григорий Ильич принялись дубасить друг друга, как двое сцепившихся на школьном дворе мальчишек. Семенов оказался гораздо тяжелее Николая, да и опыта у него было побольше; без особого труда он подмял под себя Скрябина и принялся бить его головой о звеневший в приближении поезда рельс. Но так увлекся этим, что и сам пропустил очень серьезный удар. Коля высвободил-таки одну руку и кулаком врезал Семенову справа по переносице.
Голова мерзавца резко пошла влево, нос его приобрел отчетливое дугообразное искривление, а из ноздрей хлынула кровь. Но длилось это секунду-другую, не больше, и не вывело чекиста из строя, не заставило его ослабить хватку. Нос Григория Ильича почти тотчас выправился – сам собой, и кровотечение, едва успев начаться, прекратилось.
Коля видел это и как будто не удивился. Только с этого мгновения он почти прекратил сопротивляться, и Семенов – который будто осатанел, – принялся наносить безответные удары ему в голову и по ребрам. В ту минуту Николай даже не ощущал боли и только старался не подставлять под удары лицо, прикрываясь сведенными руками.
Поезд между тем находился уже где-то совсем близко.
«Успею ли?..» – подумал Скрябин и развел на мгновение руки, чтобы глянуть на чекиста, словно пытаясь узреть в нем какие-то знаки. В этот момент Семенов мог бы и сам в отместку сломать ему нос, но Григорий Ильич явно утомился избивать своего противника и с некоторой одышкой произнес:
– Ну, вот и всё, принц Калаф!.. – Он поднял с земли свой портфель и занес его над Колиной шеей – чуть наискосок, как нож гильотины. – У этой сказки счастливого конца не будет.
И тут Коля сумел, наконец, поймать ускользающий взгляд чекиста. Древнее зло – черное, как та промоина в небе, которая появилась в результате эксперимента Филиппова, – плескалось в них.
– Анна Мельникова, – едва слышно прошептал юноша.
– Что-что? – переспросил Семенов.
– Это я устроил ее побег. И помогал мне в этом Иван Тимофеевич Стебельков. Хотите узнать, где она сейчас? – И Скрябин произнес что-то еще – уж совсем беззвучно.
– Ну-ка, повтори! – Григорий Ильич наклонился к самому Колиному лицу – и опустил портфель.
Чекист даже не смог осознать, что случилось. Вот только что – избитый мальчишка лежал возле рельсов, почти неживой, а затем – вдруг резко сжал правый кулак, как-то странно вывернув запястье. И мгновенно из рукава его рубашки выскочило лезвие. «Девять дюймов», – успел оценить длину клинка Семенов, и лезвие вонзилось в него: между седьмым и восьмым левыми ребрами.
Григорий Ильич рассмеялся наивности своего противника, но – этот смех вышел каким-то очень уж человеческим, хрипловатым, как будто ему не хватало дыхания. Глава «Ярополка» всегда становился почти человеком, когда убивал; и Скрябин понял это, обнаружив четкое изображение его лица на пленке в момент, когда негодяй передавал нечто («Беломор») летчику Благину. Потому-то Коля и дожидался момента, когда в чекисте начнутся перемены, чтобы вытащить свой последний туз из рукава.
– Я сказал: сдохни, тварь, – повторил Скрябин слова, не расслышанные Григорием Ильичом.
Но с этим сдохни всё оказалось не так просто. Семенов не стал полностью человеком, даже убивая Колю. Удар, пришедшийся точно в сердце, вызвал бы у человека мгновенную смерть; Григорий же Ильич умирать не поспешил. Он выронил портфель (Скрябин левой рукой тут же отбросил его в сторону) и попытался вытолкнуть из себя клинок – то есть отпихнуть Колин кулак от своей груди. Кинжал длиною в двадцать три сантиметра был вделан в хитроумное приспособление, крепившееся к Колиному предплечью.
Николай, конечно, руки не убирал, продолжал вдавливать клинок в грудь Семенова, но у него самого уже темнело в глазах и как-то влажно и удушливо першило в горле. Да, Григорий Ильич утратил свою прежнюю силу; но и у Скрябина сил уже почти не оставалось.
Поезд же, до этого грохотавший на расстоянии, пересек, наконец, настоящую – легальную – линию метрополитена; его огни осветили рельсы, подле которых находились Скрябин и его враг.
То, что случилось дальше, заняло две-три секунды.
Семенов, видевший поезд, рванулся: не от него – к нему, увлекая за собой Скрябина, рассчитывая, что тот выдернет кинжал из его груди – хотя бы повинуясь инстинкту самосохранения. И – Коля, может, повиновался бы, да только лезвие застряло между ребрами комиссара госбезопасности, так что они оба упали на рельсы – прямо под колеса несущегося на них секретного поезда.
Скрябин каким-то образом успел упереться ногой в грудь Семенова, а затем дернул руку, к которой крепился кинжал. Лезвие не высвободилось: порвались ремешки, крепившие его к Колиному предплечью – как до этого порвалась кожа на ручке портфеля. Николай повалился навзничь, но мгновенно перевернулся набок – схватывая портфель, и только потом откатился в сторону: за миг до того, как по направлению к Кремлю пронесся двухвагонный поезд с затемненными окнами.
Вихрем закружилась поднятая в воздух пыль, от грохота у Скрябина заложило уши, но он всё-таки расслышал странный хлопающий звук, раздавшийся за пыльной завесой – такой, какой бывает, если наступить с размаху на огромный гриб-дождевик.
Лишь когда пыль немного улеглась и обзор улучшился, студент МГУ понял, что именно хлопнуло.
Возле самых рельсов лежал навзничь комиссар госбезопасности 3-го ранга Григорий Ильич Семенов, и голова его была раздавлена – как попавший под колесо автомобиля арбуз. Рот Григория Ильича раззявился даже не в крике – в гримасе изумления, а глаза… Коля с трудом поверил в это, но глаза чекиста действительно лопнули, в прямом смысле. И лицо Семенова смотрело в затемненный потолок туннеля двумя истекающими влагой дырами.
6
Коля попытался встать, чтобы отойти от раздавленного трупа, но не смог: в голове у него вспыхнули грозовым светом синие огни, к горлу подкатила тошнота, а дышать стало так больно, что впору было вовсе отказаться от этого занятия.
– Сотрясение мозга, – пробормотал Скрябин, – а в дополнение к нему – перелом десятка ребер… – И начал потихоньку отползать в сторону, прижимая к животу бесценный портфель.
Юноша метра на два отодвинулся от рельсов, когда заметил, что по шпалам (с той самой стороны, откуда до этого появился поезд) кто-то движется. Свет сигнальных фонарей слегка рассеивал мрак, но всё же Коля не сразу понял, что вдоль секретной линии метрополитена перемещается всадник – нет, не боец конной милиции и не храбрый красноармеец из армии Буденного. Такого всадника Коля видел прежде: на странице одного из унаследованных от бабушки старинных изданий – «Хлориды», произведения какого-то малоизвестного мистика. Одна из иллюстраций в этой книге, изданной в 1631 году и через триста лет почти забытой, называлась недвусмысленно «Карлик – почтальон ада».
Лошадь, на которой восседал наездник-лилипут, была странной: голова ее выглядела безжизненной, словно у шахматного коня; прикрытое попоной туловище казалось деревянным, а свисавший почти до самой земли хвост – сделанным из пакли. Мало того: лошадь передвигалась не на четырех ногах с копытами, как ей полагалось, а на двух крупных птичьих лапах, отчетливо видневшихся из-под попоны.
Что же касается самого всадника, то, помимо незначительного роста, у него имелись и другие особые приметы. Облачен он был в костюм дворянина семнадцатого века: камзол и шляпу с пером, а слева на боку болталась на перевязи короткая шпага; усы, что топорщились на его румяном лице, были лихо подкручены.
Впрочем, образ этот не был устойчивым. Костюм лилипута, который вполне подошел бы персонажу «Трех мушкетеров», временами мерцал, как собирающаяся перегореть лампочка, и вместо аристократического камзола на всаднике появлялась потрепанная темно-серая блуза и каска рабочего-метростроевца. Иронически улыбаясь, наездник повернул лицо к Николаю и, как тому показалось, слегка склонил голову в поклоне, но не остановился, продолжил двигаться прямиком к безглазым останкам, лежащим на рельсах.
И тут только Коля понял, что никакой лошади под карликом не было вовсе. Полумушкетер-полурабочий передвигался не верхом, а, как говорится, «на своих двоих», и этими двумя являлись когтистые птичьи лапы.
– Муляж, – забыв про всякую осторожность, произнес Николай в полный голос. – Его лошадь – это муляж, часть его костюма… Или нет: это что-то вроде палочки с конской головой и хвостом, на которых скачут дети… Так же было и на картинке в книге, да я не сообразил, в чем тут дело…
Карлик явно услышал молодого человека и будто бы даже усмехнулся, но вновь не проявил к Николаю существенного интереса. Медленно (еще бы: приходилось тащить на себе бутафорского коня!) он подошел к обезображенному телу Григория Ильича и наступил на него своей птичьей ногой.
На безжизненные – вроде бы – останки это произвело поразительное воздействие: мнимый покойник вдруг задергался (Так я его всё-таки не убил…) и начал судорожно взмахивать руками в попытке стряхнуть с себя тощую кожистую конечность лилипута. Но карлик-мушкетёр ногу держал непоколебимо, вонзив в окровавленное тело Семенова длинные изогнутые когти, которые вполне подошли бы ястребу или ушастой сове.
– Ты пришел, чтобы… – не утерпев, обратился к птиценогому Коля.
Своего вопроса он, впрочем, задать так и не успел: упреждая его слова, карлик произнес, дернув кончиками насмешливых усов:
– Пришел я не за тобой. Мне нужно забрать корреспонденцию. Ты ведь знаешь, кто я, правда?
С «корреспонденцией» – останками палача Семенова – начали тем временем происходить какие-то непонятные метаморфозы, однако жажда получить от почтальона разъяснения отвлекла Колю и на Григория Ильича он почти не глядел.
– Да, я догадываюсь, кто ты, – кивнул юноша. – Но почему, скажи на милость, ты выглядишь так странно? Я хочу сказать: на тебе как будто надето два костюма, и один просвечивает сквозь другой.
– Всё просто: ты видишь меня двумя разными парами глаз. Обладателем одной из них был Иниго Джонс, который иллюстрировал «Хлориду». Мне приказано было пару раз показаться ему, чтоб он мог меня запечатлеть. – Кем было приказано, почтальон не уточнил. – Не ошибусь, если скажу, что на странице этой книги ты и увидел меня впервые. А другие глаза принадлежали вот этому. – Он глянул себе под ноги. – Он видел меня неоднократно, и его же глазами увидела меня во сне одна твоя знакомая. Но теперь, полагаю, с человеческими органами зрения он расстался навсегда.
– А почему я не могу видеть тебя своими собственными глазами?
– Я же сказал, что пришел не за тобой и не к тебе, – произнес карлик терпеливо-пренебрежительным тоном, словно объяснял очевидную истину непонятливому ребенку, а затем – ни к селу ни к городу – вдруг спросил: – Боишься меня?
Коля проанализировал сложную гамму чувств, владевших им, и, к собственному изумлению, страха среди них не обнаружил.
– Нет, – сказал он, – я тебя не боюсь.
– Хорошо, – кивнул лилипут. – И, раз ты такой храбрый, я намерен сделать тебе подарок. Я должен был бы забрать у тебя это, – он указал на портфель, который студент МГУ всё ещё прижимал к животу, – но, поскольку никаких указаний я на сей счет не получал, я оставляю его тебе.
Не зная, нужно говорить «спасибо» или нет, Николай только кивнул.
И тут штольню стал заполнять невыносимый запах – то ли канализации, то ли гниющих отбросов. Пытаясь отыскать его источник, Скрябин огляделся по сторонам, а затем посмотрел на ноги карлику – и чуть было не расстался с обедом, съеденным в столовой НКВД.
Тело Семенова, удерживаемое всадником, раздулось наподобие гигантской резиновой грелки, а сквозь дыры в нем, проделанные когтями «почтальона», резкими выхлопами вылетал какой-то зеленоватый газ. Впечатление было такое, что безглазый чекист пыхтит, словно карабкающийся в гору толстяк. Коля глядел на это, от изумления потеряв дар речи; но зрелище длилось недолго.
Тело Григория Ильича достигло предела своего раздувания и взорвалось, как паровой котел. На два десятка метров разлетелись его вонючие ошметки, а вдобавок к ним повсюду разметало какую-то зеленоватую мерцающую слизь, мерзкую, как рвота крокодила. Ошметки, по счастью, до Коли не долетели, зато слизь несколькими огромными кляксами изукрасила ему рубашку, и немалая ее часть попала юноше на голову. Но сам он этого почти не заметил.
Николай глядел туда, где только что лежало тело комиссара госбезопасности – и где теперь находилась лишь дымящаяся лужица, источающая тошнотворный запах желчи и соляной кислоты. Вместе с чекистом полностью исчезли не только его сапоги и мундир, но и то приспособление, с помощью которого Скрябин предполагал убить Григория Ильича. Шпионскую эту штучку – выкидной клинок, крепящийся под рукавом к руке, – Коля отыскал много лет назад в кладовке своей бабушки, бывшей британской подданной Вероники Хантингтон. Бог знает, как к ней попало подобное оружие.
От мерзкого запаха в горле у Скрябина запершило, и он начал кашлять, ощущая разрывающую боль под ребрами. «Вот он, знаменитый адский смрад, – думал Коля, кашляя и прижимая к груди черный портфель, словно это могло помочь, – та инфернальная вонь, которую оставляет после себя, исчезая, любой демон…»
Карлику же всё было нипочем. С деловитой неспешностью он вытащил из седельной сумки большой черный конверт, бросил его на вонючее пятно, а затем рукой, затянутой в замшевую перчатку, припечатал почтовую принадлежность к земле. Отвратительные потеки, оставшиеся от тела Григория Ильича, стали впитываться в конверт, как в промокательную бумагу, пока не исчезли вовсе. Как только это произошло, конверт был отправлен назад в сумку, а мушкетер, заметивший, что Коля неотрывно смотрит на него, соблаговолил вновь обратить на юношу внимание.
– Учти, – проговорил мнимый наездник, указывая замшевым пальцем на корреспонденцию, – таких, как он, осталось еще очень, очень много. Если ты понимаешь, о чем я.
Коля покивал головой, и боль в ней сделалась уж совсем невыносимой; он понимал. Лилипут удовлетворенно хмыкнул:
– Я так и думал, что ты поймешь. Полагаю, мы еще встретимся, так что нет смысла прощаться.
С этими словами почтальон сделал разворот на сто восемьдесят градусов и размеренной походкой отправился в обратный путь.
– Может, и встретимся, если я здесь не отдам концы… – пробормотал Коля, когда цоканье птичьих когтей стихло в отдалении.
Чуть раньше он слышал тяжелый скрежет металла и догадался: круглые щиты, закрывавшие въезд в секретный туннель, снова встали на место. Николай хорошо понимал, что очутился в западне, но не просить же ему было о помощи почтальона ада!
Да и потом, имелось одно дело, с которым Скрябину следовало разобраться немедленно – прежде, чем думать о возвращении, раньше, чем начинать беспокоиться о собственной жизни. Он чуть приподнялся, привалился спиной к стене, чтобы удобнее было сидеть, и положил на колени портфель Григория Ильича. Сразу открыть его, однако, не удалось: замочек на портфеле оказался какой-то хитрый – так просто он не отщелкивался.
– Тоже мне, умелец… – хмыкнул Коля и полез в карман брюк за стебельковскими отмычками.
Неизвестно, о чем он думал, пронося их в здание НКВД и с ними же выходя сегодня оттуда. Если бы его поймали с такими инструментами, Григорию Ильичу уж точно не понадобилось бы пускать в ход папиросы.
В полумраке туннеля орудовать отмычками было не очень сподручно, и в какой-то момент Коля повернул одну из них слишком резко. Замок не просто открылся – отскочил, крышка портфеля сама собой откинулась, и на пол выпал предмет, похожий на яблоко, но сделанный то ли из стекла, то ли из хрусталя. Прозрачная сфера плавно подкатилась к Колиному боку и прямо на глазах стала покрываться трещинами, одновременно увеличиваясь в размерах. А затем вдруг распалась на части, как яйцо, из которого вылупляется птенец. И Скрябин от изумления разинул рот.
Из стеклянного шара выполз клочок тумана и сформировался в крохотное существо (в сравнении с ним почтальон ада показался бы гигантом), с тонкими ножками и ручками, с огромной головой – и облаченное, между прочим, в камзольчик с пышным воротником. Существо это было точной копией изображения, приведенного еще в одной ренессансной книге: трактате Парацельса «Архидокса». На своих тонких, но вполне устойчивых ножках, затянутых в чулки, маленькое создание направилось к Николаю.
Примерно через полчаса Скрябин, изрядно поплутав по подземным закоулкам, но ни разу не сбившись с пути, словно его вел опытнейший диггер, вышел к станции – но не к «Дзержинской» и не к «Охотному Ряду», а к «Кировской». Возле самого выхода из туннеля проскользнул в дверь какого-то служебного помещения – зная, что там не окажется ни одного человека. Последнее было весьма кстати: под мышкой Скрябин нес портфель с оторванной ручкой, авантажностью внешнего вида не отличался и вряд ли бы сумел вызвать доверие у сотрудников метрополитена.
Из каморки Николай вышел через другую дверь – ту, которая вела на платформу. Нужный ему поезд подошел почти тотчас, и студент МГУ – притянув к себе немало любопытных взглядов, но не проявляя никаких признаков плохого самочувствия, – без приключений добрался до станции «Сокольники».