За Петровым днем следовало воскресенье, и это можно было считать удачей. Николаю не пришлось отправляться на Лубянку, да и вообще – никуда не пришлось отправляться. Тех продуктов, которые он загодя принес в маленькую квартирку, должно было хватить как минимум на неделю; Вальмона обещала кормить Колина соседка; никаких дел в городе у студента МГУ не было.

Правда, у Анны имелось одно дельце, но она решительно не желала им заниматься. И даже не потому, что в квартиру на улице Герцена не был проведен телефон, а выйти на улицу было бы для неё самоубийственным трюком – почище мертвой петли вокруг крыла «Максима Горького».

– Семенов приказал сделать вскрытие симулякра, – сказал ей Коля накануне, – так что ему доподлинно известно, что ты жива. Теперь, должно быть, весь аппарат Ягоды ищет тебя.

Стебельков мог бы разубедить в этом Скрябина, объяснить, что Григорий Ильич не сообщил руководству о побеге приговоренной преступницы, решил искать ее только силами «Ярополка». Но Стебелькову не было никакого резона откровенничать со студентом МГУ.

– Следовало этого ожидать, – прошептала Анна. – Мерзавца Григория Ильича на мякине не проведешь. Одного только я не пойму, – она повернулась к Николаю, лежавшему рядом с ней на скрипучей старой кровати, – что тебя связывает с Семеновым? И с какой стати тебе вздумалось меня спасать? Кто-то тебя попросил?

Вопрос этот тотчас напомнил Коле о странном тоне, каким заговорила с ним Анна тогда, в подземелье. Но мысль: добиться от беглой красавицы полной правды – покинула Скрябина, едва только мелькнув.

– Никто меня не просил, я действовал по собственной инициативе, – сказал он. – Только не думай, пожалуйста, что из-за этого ты чем-то мне обязана. У меня с Григорием Ильичом свои счеты, очень давние.

– Очень давние? – Анна с усмешкой подняла брови.

И – как-то само собой получилось, что Николай рассказал ей всё: о своей детской встрече с Семеновым, об упоминании «Ярополка», о том, как в тот роковой день увидел он Анну на аэродроме, о посещении кинофабрики, о Стебелькове, о практике в НКВД и даже о Мише Кедрове. Красавица слушала его молча, только один раз перебила его, задала вопрос – когда Коля вел рассказ о цельнометаллической двери без ручек и замочных скважин:

– Хоть раз были признаки, что эта дверь открывается? Звук или сотрясение?

– Ни разу. – Коля глянул на Анну с изумлением, но та сделала ему знак говорить дальше.

Николай недоумевал, как он сам не додумался до такой простой вещи.

– Это не дверь, – сказала ему Анна, – это – обманка. Скорее всего – кусок металла, приваренный прямо к арматуре в стене. Настоящая дверь где-то в другом месте.

– А часовые?..

– Для отвода глаз. Чтобы все считали: главные секреты «Ярополка» – там, и никто не искал бы другое хранилище секретов, настоящее. Думаешь, такой человек, как этот Стебельков, не пожелал бы заглянуть туда? – Сама Анна хорошо знала ответ на этот вопрос.

– Но где же тогда вход в это хранилище?

– Бог его ведает, где… – пробормотала Анна; знала бы она, как близко находилась от нужной двери два месяца тому назад!

Коля призадумался, а затем – затем глаза его вдруг начали меняться. У Анны возникло чувство, что она смотрит на зеленую морскую воду, в которой распускаются черные орхидеи. Ничего более завораживающего она в своей жизни не видела. И в тот же миг стоявшая на столе сахарница приподнялась, крутанулась пару раз в воздухе (ни кусочка сахара из неё не выпало) и вернулась на прежнее место.

– Кажется, я знаю, где Семенов спрятал настоящую дверь, – сказал Коля. – Вопрос только: как до неё добраться?

Если бы Стебельков мог убить Скрябина немедленно, прямо сейчас, он бы, пожалуй, ничего другого в своей жизни не пожелал бы. Мало того, что наглый щенок ни слова не говорил ему об Анне и о том, где она нынче прячется; мало того, что от самой Анны по-прежнему не поступало вестей!.. Так теперь этот наглец еще и требовал от Ивана Тимофеевича, чтобы тот провел его – не назад в расстрельный подвал, где ему было самое место, а в кабинет Григория Ильича! Да еще тогда, когда хозяин кабинета отлучится как минимум на три часа.

– Ни за какие деньги я этого не сделаю! – отрезал Стебельков.

Николай ничуть этому заявлению не удивился.

– Тогда я распущу слух, что вы – немецкий шпион, – мгновенно отреагировал он. – Выбирайте: или полу́чите деньги, или полу́чите статью.

С лицом Ивана Тимофеевича при этих словах произошла метаморфоза. Только что выражение его было испуганным и недовольным, и вдруг сделалось сосредоточенным и мрачным: как будто Пьеро сбросил свою маску, и под ней оказался герой древнегреческой трагедии – царь Эдип, к примеру. Но столь же внезапно маска Пьеро вернулась на прежнее место.

– Смерти вы моей хотите, Николай Вячеславович, – заныл капитан госбезопасности.

Хотя всё было как раз наоборот. Только умертвить Скрябина в данный момент Стебельков никак не мог.

Вот так и получилось, что в ночь с 15 на 16 июля, когда Григорий Ильич отправился домой, Коля вошел вместе со Стебельковым в кабинет комиссара госбезопасности. Затем практикант дождался, когда Иван Тимофеевич выйдет, перекрестился и натянул на руки нитяные перчатки.

Кабинет Семенова не был освещен, но Коле вполне хватало того света, который пробивался сюда через окна (лишь на треть прикрытые легкими шторками) с площади Дзержинского. Он уверенно двинулся к маленькой дверце в конце кабинета: к складу вещественных доказательств. Коле страшно хотелось осмотреть сам кабинет, пошарить по ящикам шкафов и письменного стола, но времени на это у него решительно не было.

Без особого труда – с помощью отмычек Стебелькова – Николай отпер дверь кладовки и нажал кнопку выключателя. Зажегся свет, и Скрябин смог по достоинству оценить придумку Григория Ильича. Наконец-то ему стало ясно, что даже и не сами вещи, собранные здесь, интересовали комиссара госбезопасности. Бесчисленная кухонная утварь и множество других мелких – и чрезвычайно пыльных – предметов, громоздившихся на полках, делали абсолютно невозможным незаметное проникновение в кладовку. Перемещение хотя бы одной из этих вещичек или случайно стертая с них пыль мгновенно указали бы Семенову, что к нему захаживали гости. Устанавливать же в своем кабинете обычную сигнализацию Григорий Ильич, по словам Стебелькова, не желал. Его недоверие к электрическим штучкам было почти патологическим.

Николай увидел на пыльном полу цепочку мужских следов примерно 45-го размера; она шла от входной двери к дальней, торцевой стене. Стеллаж возле этой стены был не совсем обыкновенным: присмотревшись, Коля увидел, что ножки его примерно на сантиметр не достают до пола.

«Он сделан на шарнире! – восхитился Скрябин. – Семенов открывает его, как дверь!»

Это открытие подтвердило Колину догадку о главном хранилище «Ярополка», но проку от этого было немного. Даже если бы юноша прошел след в след за Григорием Ильичом (выполнимая задача: у самого Скрябина был 44-й размер обуви), то как бы он сдвинул стеллаж-заслонку, не коснувшись его? Коля размышлял над этим добрых пять минут, а потом вдруг рассмеялся.

– Я балбес! – произнес он почти в полный голос и легонько потянул стеллаж на себя.

Григория Ильича не было в здании Наркомата, и Коля сдвинул объект без малейших усилий: стеллаж пошел в сторону, раскрылся. Но юноша немного не рассчитал, качнул его слишком сильно, и стоявшая на нем лампа с матерчатым абажуром – та самая, вокруг которой не было черного энергетического отпечатка, – стала заваливаться набок. Скрябин метнулся к ней и поймал ее удачно – за абажур, стертую пыль на котором было очень трудно увидеть. Но при этом, сам того не заметив, юноша чуть заступил за цепочку следов Григория Ильича и оставил на полу отпечаток своей ноги.

За стеллажом оказалась настоящая дверь: металлическая, выкрашенная черной краской, лишенная ручки, и – с кодовым замком, глубоко утопленным в ее панель. Коля опасался увидеть нечто подобное, но всё-таки надеялся, что сердце Ярополка будет закрыто на замок обычного свойства – такой, какой можно открыть отмычкой.

– Ну, ладно, начнем с чего-нибудь простенького… – пробормотал Николай.

Осторожно – по следам Григория Ильича – он подошел к двери и набрал 666; ничего не произошло.

В течение получаса Скрябин перепробовал всё, что только смог придумать: 961 – год рождения князя Ярополка Святославича; 980 – год его смерти; 25 101 917 – дату Октябрьской революции; 07 111 917 – эту же дату по новому стилю; 1142 – высоту Брокена, горы ведьмовских шабашей; 68 и 6666 – число демонских вождей и легионов демонов; 616 – иной вариант «числа зверя», упоминавшийся в ранних христианских документах – и много, много других комбинаций. Увы: замок не реагировал.

Николай не знал, что еще можно измыслить. Машинально он стал набирать цифры: 16 121 916; они означали дату его рождения – 16 декабря 1916 года. И – чуть не подпрыгнул от неожиданности: в замке раздался щелчок, а затем две части стальной панели, выкрашенной в черное, разошлись в разные стороны, как двери в поезде метрополитена.

Скрябин увидел комнату, освещенную несколькими яркими лампами, но был так удивлен, что даже не сразу вошел.

– Мой день рождения?.. – прошептал он.

И тут понял, в чем было дело. Да, Коля и впрямь отмечал свой день рождения 16 декабря – по григорианскому календарю. Но родился-то он 3 числа по старому стилю, и эта же дата значилась в его метрическом свидетельстве (где матерью Николая была записана некая Вера Скрябина, в девичестве Антипова, якобы умершая родами).

А 16 декабря 1916 года по юлианскому календарю в Петрограде произошло другое событие: во дворце князей Юсуповых был убит сибирский мужик по имени Григорий Распутин.

Эта библиотека была несравненно меньше той, куда Григорий Ильич спровадил Николая и Мишу. Помещение скорее напоминало огромный сейф: бронированные стены, пол и потолок; стальные полки, намертво приваренные к стенам; стальные же – несгораемые – ящики с документами. Казалось, сам воздух здесь матово-гладкий, как все предметы вокруг. Слава богу, заперты ящики не были – только закрыты на защелки; да и к тому же в комнате-сейфе нигде не было ни пылинки, так что Коля мог беспрепятственно переходить с места на место.

Скрябин знал: если его застанет здесь ночной дежурный или если Григорию Ильичу вздумается среди ночи вернуться на службу – спасения не будет. Но об этом он постарался не думать, решил для себя: в его распоряжении – время до пяти утра, до того, как начнет подниматься солнце. А потом он должен уйти отсюда.

Ящики были промаркированы неизвестным Коле восьмизначным кодом, по которому он никак не мог определить, что именно в них хранится. Ему приходилось открывать ящики один за другим; число их составляло не менее двух сотен, и даже на беглый просмотр ушло бы несколько часов.

– Майрановский, лаборатория ядов… – бормотал Скрябин, просматривая содержимое одного ящика. – Богданов, институт крови… – исследуя другой.

Досье на особых людей, собранные здесь, в другое время вызвали бы у Коли восторг и ужас. Но сейчас ему нужна была информация иного рода. И как, спрашивается, было отыскать ее здесь?

Закрыв глаза, Николай крутанулся на пятках и ткнул пальцем в первый попавшийся ящик; палец его заскользил по гладкому металлу и уперся в стальную полку. А когда юноша открыл глаза и присмотрелся, то обнаружил, что в действительности это была не полка, а откидывающаяся на петлях крышка другого – самого большого – ящика, напоминавшего сундук.

Коля откинул крышку и увидел папки, тетради и бумажные листы, уложенные плотные стопками. Наугад он вытянул первый попавшийся картонный скоросшиватель – бледно-синий, с истрепавшимися, размягчившимися уголками. В него был подшит один-единственный документ: слегка пожелтевший листок расстрельного приговора, внизу которого стояла подпись Председатель ЧК Союза коммун Северной области Г. Бокий. Имя же приговоренного было Романов Николай Михайлович.

Коля вздрогнул, и от волнения у него закололо ладони. Он знал, кем был этот человек, и был знаком с одним поразительным документом, принадлежавшим его перу. В свое время этой бумагой завладела Вероника Александровна – при обстоятельствах весьма странных, напрямую связанных с появлением в квартире на Каменноостровском проспекте кота Вальмона.

Бабушка принесла в дом белого перса, когда Коле только-только исполнилось два года. И, пожалуй, его появление стало именно тем событием, о котором у мальчика остались первые в его жизни отчетливые воспоминания. Он хорошо запомнил тот зимний день: за окном шел мокрый снег, а печка-буржуйка, которую приходилось топить в квартире, слегка коптила. Бабушка вошла в дом – в собольей шубе, надеваемой будто в насмешку над пролетариями и уличными бандитами, – и в руках у неё был сверток из рогожи: подвижный, колышущийся.

– Что это? – немедленно спросил мальчик.

– Это котик. – Вероника Александровна развернула рогожу, и на пол соскочил, коротко мяукнув, белый пушистый красавец. – Он теперь будет жить у нас.

Коля возликовал и тотчас попытался взять кота на руки, но только обнял воздух: перс ловко увернулся и скрылся в углу за стойкой для зонтов.

– Потом с ним поиграешь, – сказала Колина бабушка, – он сейчас устал и очень сильно нервничает.

– Ладно, – нехотя согласился Коля и тут же поинтересовался: – А как мы его назовем?

– У него уже есть имя. – Вероника Александровна вытащила из муфты красный кожаный ошейник и прочла слово, которое было выгравировано на прикрепленной к нему серебряной пластине: – Valmont.

Коля не знал этого ни шестнадцать лет назад, ни теперь – но Вальмон не просто устал к тому моменту, как попал в квартиру на Каменноостровском проспекте.

Персидский кот, почти убитый пулей Григория Ильича, смог подползти к краснокирпичной стене одного из полубастионов кронверка и укрылся там за довольно большим сугробом. Окровавленная белая шерсть делала умирающего зверя почти невидимым на фоне грязного снега и красной стены. И его никак не могла заметить Колина бабушка, которая 28 января 1919 года ходила в Петропавловскую крепость навещать одну из своих арестованных знакомых. Однако Вероника Александровна, проходя метрах в четырех-пяти от того сугроба, вдруг свернула с дороги и двинулась в ту сторону, где лежал кот.

– Кис-кис… – Женщина перегнулась через сугроб, пытаясь получше разглядеть животное; она видела, что кот весь в крови, но и помыслить не могла, сколь серьезную рану он получил. – Иди ко мне, котик!

Вальмон увидел ее и услышал, но сдвинуться с места не мог: позвоночник его был перебит, и если кот всё еще не умер, то лишь благодаря легендарной живучести всех представителей семейства кошачьих. Зверь страдальчески закатил глаза и попытался мяукнуть, но сумел издать только едва слышный вздох.

Вероника Александровна почти легла на серый снег, явно не дорожа своей собольей шубой, дотянулась до кота и подхватила его под передние лапы. От чудовищной боли в спине Вальмон на мгновение ожил: взвыл и даже попытался куснуть свою спасительницу. Но женщина была начеку и перехватила зверя так, чтобы держать его мордой от себя.

– Вот негодяи, уже по кошкам стрелять стали… – пробормотала она, поднимаясь на ноги и оглядывая истерзанного кота. – Ну-ну, ничего, держись! Я тебе помогу! – Она осторожно погладила Вальмона и только тут заметила его красный ошейник, который почти сливался по цвету с обагренной кровью шерстью.

Дыхание кота было таким частым и поверхностным, что непонятно было: дышит ли он или это уже предсмертная дрожь? И Вероника Александровна надеялась лишь на то, что ей удастся доставить кота живым в некий домик на окраине Петрограда, который гадалка уже много лет снимала на чужое имя.

Можно сказать, что ей это не удалось. От потери крови кот ослабел настолько, что уже не подавал никаких признаков жизни, когда Колина бабушка внесла его в тот дом – в единственную комнату, почти лишенную мебели.

Но – когда двумя часами позже Вероника Александровна выходила оттуда с Вальмоном на руках, кот был жив и здоров. От ужасной раны на его спине остался лишь небольшой плотный бугорок, и выглядел зверь в точности так же, как утром того дня. Разница была лишь в том, что ошейника на Вальмоне теперь не было: его пришлось снять, чтобы серебряная пластина не помешала совершавшемуся обряду.

Скрябин доставал из стального сундука бесчисленные папки и тетради; почти все они были записями и дневниками великого князя – Коля знал его почерк: мелкий и твердый. Однако читать все подряд бумаги юноша не мог, в основном их пробегал глазами. Но и этого ему хватило, чтобы понять, какова была изначальная сущность проекта «Ярополк».

– И натворили же вы дел, господа славянофилы… – в изумлении бормотал Николай.

А потом – на самом дне сундука – он обнаружил толстую исписанную тетрадь в кожаном коричневом переплете. Когда Скрябин заглянул в нее, у него перехватило дыхание.

– Вот оно!.. – воскликнул юноша – и тотчас усомнился в том, что он правильно понял смысл цифрового кода на двери хранилища.

Записи начинались так:

Перед Скрябиным была главная часть мемуаров Николая Михайловича: та, которую он дописывал, уже находясь в Петропавловской крепости. Ясно было, что тетрадь попала затем в руки его палачей, но вот почему те сохранили ее, не уничтожили сразу же – этого Скрябин постичь не мог.

Он принялся читать.

Шел 1903 год, а инженер Филиппов всё не мог привыкнуть к тому, как удачно и счастливо складываются для него обстоятельства. Удача уже девять лет сопутствовала ему: начиная с 1894 года. В том году скончался император Александр III, ушел из жизни Павел Николаевич Яблочков, но зато он, Михаил Филиппов, инженер, литератор, историк и марксист, сделался редактором вожделенного для него журнала «Научное обозрение». И – стал участником проекта «Ярополк».

Девять лет он корпел над своими разработками, проводил один эксперимент за другим – благо средств на свои изыскания он получал столько, сколько запрашивал, и даже больше того. И вот теперь – сегодня, 11 июня 1903 года, – наступил великий момент.

– Ко мне не входить ни под каким предлогом! – распорядился Михаил Михайлович еще днем; ни прислуга, ни домочадцы не смели ему мешать.

Да что там – они! Ни меценатов своих, ни товарищей по идее – петербуржских социал-демократов, – Филиппов решил не пускать сегодня к себе в дом на улице Жуковского.

В первом этаже этого дома была устроена лаборатория: огромный кабинет, уставленный колбами, ретортами и измерительными приборами и затянутый, как в паутину, в электропровода. Главным элементом обстановки здесь было удивительное сооружение: стальное, в заклепках, метра полтора в высоту. Более всего оно походило на небольшой миномет, только ствол его отчего-то смотрел в потолок – как будто Михаил Михайлович вознамерился расстрелять из этого орудия спальню прислуги, располагавшуюся над его рабочей комнатой.

Был вечер; приближалась белая ночь. Филиппов – круглолицый мужчина лет сорока пяти, с бородкой и усами, чем-то похожий на поэта Некрасова, – лавировал по кабинету: ловко, ухитряясь ничего не задеть и не сшибить. То и дело он сверялся с показаниями своих приборов и имел вид озабоченный, но вполне довольный.

– Всё получится, – пробормотал он. – Сердцем чувствую: всё пройдет, как надо. То-то будет шуму в Академии наук, когда я опубликую…

Договорить он не успел.

В дверь его лаборатории – имевшей отдельный выход во двор, – кто-то позвонил, и от неожиданного дребезжания экспериментатор чуть не выронил колбу с треххлористым азотом. Если б он не удержал ее в руках, если бы емкость со взрывчатой смесью ударилась об пол, то весь дом вместе с окружающими его постройками (и вместе с человеком, звонившим в дверь) взлетел бы на воздух. Но Судьбе не угоден был столь благополучный исход.

Ранним вечером 11 июня по улицам Санкт-Петербурга размеренно вышагивал, куря на ходу папиросы, невысокий молодой мужчина: черноволосый, довольно бледный, рябоватый, со светло-карими, почти желтыми глазами. Шел он уверенно, не глядел ни на витрины магазинов, ни на вывески, ни на таблички с названиями улиц и номерами домов. По пути какой-то приезжий обратился к нему с вопросом: как найти такую-то улицу? И был глубоко удивлен, когда брюнет ответил ему с явственным грузинским акцентом, что, к сожалению, он нездешний.

И это было более чем правдой: он должен был находиться не здесь. Молодой грузин, исключенный из Тифлисской семинарии за революционную деятельность и основавший затем Батумский комитет РСДРП, должен был летом 1903 года сидеть в кошмарной тюрьме города Батума. И его товарищи, остававшиеся на свободе, были убеждены, что он там. Да и большинство охранников думало так. Он умел быть убедительным: его научил этому знакомец по Тифлисской семинарии, Георгий Гурджиев; и молодому человеку даже не составило особого труда заключить с тюремным начальством договор. Он вернется в тюрьму – позже, ближе к осени, когда состоится суд над ним и над другими организаторами рабочей демонстрации 1902 года. Но теперь, когда начиналась истинная игра – а молодой грузин нутром чувствовал, что она начнется вот-вот, – он никак не мог остаться от неё в стороне. И – переодетый в приличный, будто у чиновника средней руки, костюм, без усов, с остриженными по моде волосами, – он шел по столице Империи. Раза два или три мимо него проходили городовые, но ни один из них даже взглядом его не удостоил.

Бывший семинарист точно знал, куда ему нужно попасть. И объяснялось это даже не тем, что друзья, приютившие и переодевшие его, подробно объяснили, как найти нужный дом, и даже нарисовали на бумажке план. Он и без плана пришел бы туда, куда нужно. Интуиция (его враги будут потом говорить: звериное чутье) вела его, не давая сбиться с пути. И дом № 37 по улице Жуковского он отыскал без труда.

Проходя во двор через арку подворотни, грузин вытащил из внутреннего кармана пиджака какой-то увесистый предмет и взял его в правую руку, а сверху прикрыл габардиновым летним пальто, которое нес на сгибе локтя.

– Кто там? – спросил из-за двери Филиппов.

– Михаил Михайлович? – Голос был мягкий, довольно приятный, только с очень уж сильным грузинским акцентом. – Я ваш давний поклонник. Можно мне взять у вас автограф?

– Я занят! Приходите завтра!

Инженер стал отходить от двери, однако визитер теперь уже не позвонил – постучал в неё и проговорил, явно поднеся губы к са́мой замочной скважине:

– Пожалуйста, Михаил Михайлович! Я издалека, в Петербурге проездом, и через час отходит мой поезд. У меня с собой ваш роман «Осажденный Севастополь». Только подпишите книгу, и я тотчас уйду.

– Вот чёрт, не отвяжется ведь… – пробормотал инженер, воротился к входной двери и распахнул ее. – Ну, ладно, давайте сюда книжку, я вам… – И осекся на полуслове.

Из-под свернутого светлого пальто, которое визитер перекинул через руку, на Филиппова глядело дуло револьвера.

– Не волнуйтесь, Михаил Михайлович, – с той же вкрадчивой интонацией произнес грузин, – я не причиню вам никакого вреда. Если, конечно, вы сами меня к этому не вынудите. Заходите в дом.

И они вдвоем вошли в лабораторию. Посетитель, не поворачиваясь спиной к Филиппову, на ощупь запер за собой дверь и бросил свое габардиновое пальто прямо на пол – хоть рядом находилась вешалка. На полное обозрение инженера предстал шестизарядный револьвер системы «Кольт».

Михаил Михайлович, не отрываясь, глядел на оружие и пытался понять: что нужно от него этому молодому грузину? Деньги? Но денег он дома не держит, он же не безумец. Все его сбережения хранятся в банке. Тогда что же? Неужто он узнал об этом?

И, будто отвечая на его мысли, желтоглазый брюнет проговорил:

– Мои товарищи сказали мне, что вы, Михаил Михайлович, сделали революционное открытие. И сообщили, что именно сегодня вы собираетесь испытать свое изобретение. Убежден, моё присутствие вам в этом не помешает.

– А, товарищи! – Филиппов выдохнул со злым облегчением. – Значит, они не довольствовались тем, что я им рассказал. Послали наблюдателя. Ну-ну… Что же, присутствуйте, смотрите – если не боитесь. Только уберите свой револьвер: если вы хоть раз выстрелите, здесь всё взлетит на воздух.

– Стрелять я не буду, – пообещал грузин, однако револьвер не убрал.

Филиппов поглядел на него иронически, покачал головой. Весь его страх прошел; глупо было бояться таких же болтунов-марксистов, каким был он сам.

– Раз уж вы вызвались ассистировать мне, то скажите хотя бы, как мне называть вас? – обратился он к посетителю.

– Зовите меня Коба, – ответил тот.

Михаил Михайлович с прежней ловкостью носился по лаборатории, избегания соударения с острыми углами столов и со своей алхимической посудой. Поначалу Коба водил дулом револьвера вослед его перемещениям, но потом ему это надоело, он сел на табурет и положил правую руку на колено, направив дуло кольта в пол. Инженер явно не собирался вынуждать его к стрельбе. Мало того: присутствие зрителя его словно взбадривало, пробуждало в нем артистический кураж. Так что Филиппов, без всякой просьбы со стороны незваного гостя, принялся рассказывать о сути своего эксперимента:

– Еще в юности я прочел, – говорил он, не отрываясь от совершаемых приготовлений, – что изобретение пороха сделало войны менее кровопролитными. С тех пор меня преследовала мысль о возможности такого изобретения, которое сделало бы войны почти невозможными. И вот, вообразите себе: я сделал, наконец, открытие, практическая разработка которого полностью упразднит войну.

– Да, да, – Коба нетерпеливо кивнул, – товарищи мне рассказали. Вы изобрели способ электрической передачи на расстояние волны взрыва.

– Именно! И это расстояние может составлять тысячи километров!.. Так что, сделав взрыв в Петербурге, возможно будет передать его действие в Константинополь. Но при таком ведении военных действий на расстоянии война фактически становится безумием и непременно будет упразднена. – Филиппов глянул на Кобу с выражением торжества.

Молодой грузин помолчал, видимо не вполне разделяя энтузиазм Михаила Михайловича, а затем взглянул на филипповскую «дальнюю пушку», жерло которой смотрело в потолок, и поинтересовался:

– И что вы намерены взорвать в данный момент?

– О, ничего, почти ничего! – Инженер рассмеялся, но как-то нервно. – Некие люди, которые финансировали мои исследования, попросили меня осуществить для них опыт: нанести энергетический удар по объекту, который гипотетически находится за пределами мезосферы.

Что такое мезосфера, Коба не знал; он понял только, что это – где-то высоко в небе, и осторожно спросил:

– А ваш потолок при этом останется целым?

– Разумеется. – Филиппов посмотрел на него как-то странно: видимо, до ученого только теперь стало доходить, что его друзья-марксисты прислали к нему в качестве наблюдателя откровенного профана. – Когда происходит передача радиоволн, разве они сносят всё на своем пути?

Этот пример был Кобе более или менее понятен.

– И на какое расстояние вы сегодня будете передавать излучение? – полюбопытствовал он.

Филиппов слегка пожал плечами. Формулы, которые он использовал, позволяли оценить дальность передачи детонации, но без особой точности.

– Ну… – инженер что-то прикинул в уме, – примерно в пятьсот километров.

Тигриные глаза Кобы заметно расширились, и он вопросил, от удивления возвысив голос:

– В какой же гипотетический объект вы рассчитываете попасть?!

На этот вопрос инженер так и не ответил: может, не захотел, а может, сам не знал ответа. Но, так или иначе, Коба не собирался покидать лабораторию. Он обязан был увидеть в действии оружие, применение коего наверняка приведет к восстанию народов и смещению прежних властителей (и – к воцарению властителей новых, разумеется).

Филиппов тем временем будто на крыльях летал. Взрывчатые смеси были размещены им в точном соответствии с их назначением; электрические провода подведены, куда нужно.

– Ну-с, глубокоуважаемый Коба, – проговорил инженер весело, – я бы сказал: с Богом, но, боюсь, Он в таком деле помогать нам не станет.

И – Михаил Михайлович повернул ручку тумблера, подавая электрическую энергию к своему прибору.

Минуту или полторы ровным счетом ничего не происходило. «Обманул меня? – мелькнула мысль у бывшего семинариста. – Подстроил всё так, чтобы опыт не удался?..»

А затем – случилось.

Филипповская пушка, только что брызгавшая искрами, фыркнула (Это и есть взрыв?!) и померкла, а вся лаборатория инженера в тот же миг сделалась черной и пустой. Не то, что инженер из неё удрал, нет, дело было в другом: Коба явственно ощутил, что в комнате больше нет ни пола, ни потолка, ни окон, ни лабораторного оборудования. Вообще ничего нет.

Грузин попробовал позвать Филиппова и понял, что не может этого сделать. Звать ему было нечем: язык у него во рту тоже сделался пустотой, равно как и сам рот. Коба хотел повернуть голову: осмотреться по сторонам, но и головы у него теперь не было – хотя он видел, слышал и осознавал всё (А что – всё? Это ничто – и есть «всё»?!).

– Это ничто – и есть Ад… – произнес кто-то раздумчиво.

Лишь секунду или две спустя Коба узнал свой собственный голос и благодаря этому вышел из оцепенения. Да, тьма была полной, и он не мог видеть собственных пальцев, поднесенных к лицу, но сами-то пальцы никуда не делись – они по-прежнему сжимали рукоять кольта!

Коба позабыл о том, что утратил веру в бога еще до исключения из семинарии; переложив револьвер в левую руку, он принялся раз за разом осенять себя крестным знамением. Только от этого ничего не переменилось. Та сущность, которая заполнила лабораторию Филиппова, даже глазом не моргнула – фигурально выражаясь: не было у неё ни глаз, ни лица, ни каких-либо иных признаков материальной структуры. «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною…»

Однако безвидность тьмы оказалась непродолжительной. И Коба, и Филиппов – оба они одновременно заметили начавшиеся изменения. Темная сущность приступила к самоорганизации. Недоучившийся семинарист увидел, как из тьмы проступает силуэт – человеческий, принадлежащий сутулому низкорослому мужчине с несуразно длинными руками. Его фигура словно всасывала в себя окружающий мрак, и вокруг заметно посветлело. А затем и чернота самого силуэта начала просветляться, делаться похожей на цвет человеческого лица и человеческой одежды: полунищенской, такой знакомой.

Не прошло и минуты, как в лаборатории инженера появилось новое действующее лицо: отец Кобы, сапожник Виссарион Джугашвили. Вся его фигура, казалось, выражает глумливую злобу; только ремня, привычно сложенного вдвое, в его руках не хватало.

Коба поначалу отшатнулся, но затем до него дошло: это он сам, его собственные мысли помогли тьме создать образ, вобравший в себя всё самое отталкивающее для него. Да и не совсем походило это создание на его отца: порождение тьмы имело не более метра росту и еще почему-то восседало на какой-то странной двуногой лошади.

Михаил же Михайлович явно увидел что-то другое, свое.

– Нет, – он замотал головой и даже глаза зажмурил, – нет!..

Мнимый Виссарион Джугашвили тем временем заговорил, однако слова его были обращены не к Кобе – к инженеру. Бывший семинарист видел только шевеление губ, с которых не слетало ни звука. Похоже, бесплотная сущность мгновенно разобралась, кто вызвал ее, и решила сперва переговорить именно с вызывателем.

Михаил Михайлович слушал, не открывая глаз; Коба видел, как из-под его прикрытых век струятся слезы. Наконец Виссарион Джугашвили умолк и уставился на инженера, явно ожидая его ответа.

Филиппов открыл глаза, и они посмотрели друг на друга: псевдосапожник и ученый-материалист, критиковавший религиозно-философское направление в русской мысли, не веривший ни во что, кроме того, что можно увидеть и потрогать руками.

– Я не поклонюсь тебе, – произнес Михаил Михайлович; он увидел.

Слова эти едва успели сорваться с его губ, как он уже падал – лицом вниз, держа руки по швам. Коба понял, что смерть инженера наступила еще до этого его падения; живые люди не падают вот так, как манекены. Молодой грузин услышал хруст, который издала ломающаяся лицевая кость Филиппова, но даже не повернул головы в сторону рухнувшего на пол ученого. Теперь наступала его, Иосифа Джугашвили, очередь. Нечто с обликом его отца повернулось теперь к нему.

Коба знал, с кем он столкнулся, но спросил-таки:

– Кто ты?

Нечто ответило – без паузы, голосом сапожника Джугашвили, по-русски, но с грузинским акцентом:

– Я не один. Нас много. Я – часть от целого, я – целое в его части.

Коба не был уверен, что не он сам вызвал (…легион имя мне…) именно такой ответ.

– Что тебе нужно? – поинтересовался он, хотя, конечно, и этот ответ лежал на поверхности.

Однако на сей раз копия его отца не вполне оправдала (…все это дам Тебе, если падши поклонишься мне) ожидания Кобы.

– Мы хотим предложить тебе Союз, – произнес карлик-сапожник.

Коба даже вздрогнул, так сладостно защемило у него сердце при этом слове. Что-то в нем было – связанное с великой империей, но не с той, которой правит ныне государь Николай Александрович, а с империей другой: его собственной. Но всё же бывший семинарист не удержался, спросил:

– А что взамен? Моя душа?

Карлик засмеялся.

– Свою, если она тебе так дорога, можешь оставить себе. Но, конечно, ты прав: нам нужны души. Только они нам и нужны. Но подписывать с нами договор кровью совсем не обязательно. Так что, ты согласен?

Коба – надо отдать ему должное – секунду или две размышлял и лишь потом кивнул:

– Хорошо, пусть будет Союз.

И мгновение спустя – он даже шагу не успел сделать! – бывший семинарист очутился на улице; дверь филипповской лаборатории была закрыта, и не похоже было, что сейчас ее отпирали. Ошарашенный, Коба шагнул туда, к двери – сам не зная, зачем, и вдруг оступился. Во дворе даже не было темно: стояла белая ночь, а ведущая к крыльцу дорожка была совершенно ровной. Но тем не менее Коба вдруг упал навзничь – да так и остался лежать.

Прямо над своей головой, в голубовато-сером небе летнего Петербурга он увидел круг: черное, как про́клятая душа, завихрение, во все стороны выбрасывающее грязные протуберанцы. Это было что-то вроде солнца: объект был примерно таким же по размеру, каким дневное светило видится с земли; разница состояла только в цвете. При этом круг черноты тоже источал свет – того оттенка, который в солнечном спектре должен следовать за темно-фиолетовым.

В голове у Кобы стали возникать слова – не его собственные мысли, а именно слова, произносимые чьим-то незнакомым голосом: «Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны: Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя».

Между тем в черно-фиолетовом дыму перед Кобой (и перед Николаем Скрябиным, который, читая, словно наблюдал ту же картину) стали возникать видения.

Вот – сгусток дыма из кладязя достиг Москвы и коснулся там спящего четырнадцатилетнего гимназиста Коли Бухарина. Тот беспокойно заворочался во сне, застонал; ему приснилось, что он – уже ставший тридцатилетним мужчиной, – сидит за письменным столом и выводит на листе бумаги вдохновенные строки: Пролетарское принуждение во всех своих функциях, начиная от расстрела и кончая трудовой повинностью, является методом выработки коммунистического человечества. А затем черное нечто соединилось с тем, что составляло душу и дух юного гимназиста, угнездилось в нем прочно и ловко. Будущий главный редактор «Правды» перевернулся на другой бок и дальше спал уже спокойно, без каких-либо сновидений.

В то же мгновение черный свет добрался до Смоленской губернии, и там, в имении своего отца – обедневшего дворянина, пробудился от сна десятилетний Миша Тухачевский. Он был весь в холодном поту от пригрезившегося ему кошмара. Он увидел себя военачальником – в мундире неведомой армии, – стоящим на опушке тамбовского леса. Откуда-то Миша знал, что сейчас идет 1921 год и что в лесу этом прячутся крестьяне – мужики, бабы, дети; все они оказались почему-то его врагами. К лесу подвозили на грузовиках какие-то громадные баллоны, а он, Михаил Тухачевский, распоряжался: «Нужно точно рассчитать, чтобы облако ядовитых газов распространилось по всему лесу. Должно быть уничтожено всё, что в нем прячется». Но – с душою будущего маршала тоже случились перемены; юный Тухачевский вновь опустил голову на подушку и забылся безмятежным сном.

Между тем черная субстанция рванулась к востоку. И вот – на Урале, в Екатеринбурге, на мгновение проснулся девятилетний мальчик: сын печника Гриша Никулин. В своем прервавшемся сне он был страшным мужиком в гимнастерке и галифе, сплошь залитых кровью. Широко расставив ноги, Гриша стоял в полуподвальной комнате под сводами, с полосатыми обоями на стенах; в руках его был наган. Раз за разом повзрослевший сын печника (убийца в гимнастерке) нажимал на спуск, в упор расстреливая скорчившегося на полу мальчика: прекрасного лицом, но – наполовину калеку, едва переставлявшего ноги, и теперь даже не пытавшегося убежать. Отец мальчика – невысокий усатый мужчина лет пятидесяти, – лежал на полу рядом, уже мертвый. Сестры мальчика и его мать тоже были где-то поблизости; их крики, визг и стоны доносились до Гриши, но из-за порохового дыма, наполнявшего помещение, он почти ничего не мог видеть. Из Гришиных глаз брызнули слезы – как будто приснившийся дым их разъел, однако в следующий миг будущий палач цесаревича Алексея снова провалился в сон.

Скрябин выронил дневник великого князя и некоторое время стоял, опустив руки, и даже не наклонялся, чтобы его поднять. Он почти сожалел о том, что угадал код секретного архива и попал внутрь. Однако прошла минута, другая, и Коля поднял-таки тетрадь. «Надо же выяснить, чем всё закончилось с Филипповым…» – пробормотал он.

В дневнике великого князя оставались непрочитанными еще добрых полсотни страниц.

В ночь на 12 июня 1903 года Николай Михайлович Романов впервые в жизни осознал, что значит не находить себе места. Он взялся было править свой opus magnum – монументальную биографию императора Александра I, но едва понимал смысл слов, им же самим написанных. Принялся разбирать привезенные ему недавно из Франции старинные манускрипты – и от нервного возбуждения так дернул один из них, что разорвал его пополам. Отправился осматривать свою ботаническую коллекцию (в его обширном дворце имелась великолепная оранжерея) – и чуть было не затоптал один из самых ценных в ней экспонатов.

– Какого дьявола я не настоял! – бормотал он, то и дело ударяя правым кулаком по раскрытой ладони левой руки. – Почему позволил ему взяться за это в одиночку?!

Великому князю и в голову не приходило, что нелюбимый им инженер Филиппов вовсе не был один в эту ночь.

Сейчас решалось дело всей жизни Николая Михайловича – самого неординарного и самого одаренного представителя семейства Романовых. Он и сам знал о своей одаренности и неординарности, отдавал себе отчет, что только он один в состоянии что-то изменить во имя царствующей династии. Потому-то и пошел на это. Шутка ли: открыть врата Тонкого мира! Великий князь даже не мог припомнить теперь, как звали человека, подсказавшего ему эту идею много лет назад – человека, убедившего Николая Михайловича, что только возрождение языческой религии может спасти Отечество. В памяти великого князя запечатлелось только одно: подсказчик был обрусевшим иностранцем, бывшим подданным Британской империи. Свою валлийскую фамилию Симмонс он сменил на русскую – Семенов.

От размышлений и воспоминаний Николая Михайловича оторвал телефонный звонок.

В дом № 37 по улице Жуковского великий князь прибыл даже раньше, чем полиция (домочадцы Филиппова по телефону сообщили ему о несчастье), но всё равно с непоправимым опозданием. Инженер был мертв уже много часов. И вызванный в спешном порядке доктор не в состоянии был не то, что помочь – он не мог даже определить причину смерти.

Тело Филиппова лежало там, где его нашли: в лаборатории на полу, возле стола, уставленного приборами. Михаила Михайловича перевернули на спину, и было видно, как сильно разбито его лицо. Впрочем, врач уверил великого князя, что Филиппов сам расшибся при падении, а упал он, вероятнее всего, потому, что с ним случился апоплексический удар на почве перенапряжения.

Едва только тело покойного вынесли из дому, Романов выставил за дверь полицейского следователя и кинулся к шкафу, где находились все записи инженера. Шкаф был взломан – аккуратно, это совсем не бросалось в глаза, – но не пуст. Почти все бумаги Филиппова остались нетронутыми, за одним исключением: пропали все записи, относившиеся к последнему его эксперименту. Будто нарочно, все они были собраны в одну папку с надписью на обложке: Ярополк.

И лишь через тринадцать с половиной лет, при содействии тибетского духовного лица, имя которого Николай Михайлович в своем дневнике так и не решился назвать, он проник в тайну, погубившую «Ярополк». Хуже, чем погубившую: отдавшую детище великого князя его смертельным врагам, которые затем уничтожили и саму Империю, и почти целиком – Императорскую фамилию.

Последняя страница из дневника была вырвана, но её-то содержание Коле как раз было известно наилучшим образом! Тот текст, написанный на сложенном во много раз листке бумаги, начинался словами:

– Вы воззвали, Ваше императорское высочество… – прошептал Коля. – Но кое-чего вы всё-таки не поняли. Да и не могли понять, раз не видели всех этих документов. А вам, Григорий Ильич, теперь конец.

И юноша принялся складывать записки великого князя в ящик-сундук: листок к листку, тетрадь к тетради, в точности так, как всё располагалось до его прихода сюда. А потом покинул архив «Ярополка» таким же манером, каким и вошел. За окнами, выходившими на площадь Дзержинского, только-только занимался рассвет.

– Та страница была спрятана в кошачьем ошейнике? – спросила Анна.

Она и Николай вновь расположились под портретом товарища Сталина в комнатке без окон. На столе рядом с ними были разложены несколько десятков фотографических карточек: все – с изображением человека в форме комиссара госбезопасности 3-го ранга, имеющего пятно вместо лица. Скрябин ухитрился вынести их из библиотеки.

– Да, – кивнул Коля, – великий князь перед самым расстрелом спрятал ее туда и, видимо, выпустил кота, чтобы тот убежал. А моя бабушка как раз тогда ходила в Петропавловскую крепость кого-то навещать и подобрала Вальмона.

– Странно, что кот уцелел… – пробормотала Анна. – Впрочем, еще более странно другое. Как ты думаешь, сколько лет нашему Григорию Ильичу?

– Понятия не имею. Но, если принять в расчет, что полвека назад он давал советы великому князю…

– Вот именно. Этому Семенову на вид никак не больше тридцати пяти лет.

– Думаю, у Сталина тоже нет уверенности на его счет, – сказал Николай. – Он думает: вдруг однофамилец? Но я считаю – это был именно наш Григорий Ильич.

Анна некоторое время молчала, размышляя, потом заговорила:

– Предположим, ты прав, и Семенов получил возможность продлить себе земную жизнь, изменив свою природу… Но нам-то что это дает? Товарищ Сталин сам в сговоре с теми сущностями, которым Григорий Ильич теперь служит.

– Вот и великий князь считал, что Сталин заключил сделку: силы из Тонкого мира помогают ему, а он в благодарность служит им, – заметил Скрябин. – Потому-то и попытался в последний день своей жизни передать записку на волю – кому угодно. Он считал: ни Сталин, ни его соратники его предупреждениям внимать не станут: они все заодно.

– А разве это не так? – спросила Анна.

– Нет, Аня, – Николай покачал головой, – всё не так. Всё не так! Романов исследовал факты и нашел им правдоподобное объяснение, но не учел одного: личности самого Иосифа Сталина. Такие, как он, жаждут властвовать, а не служить. Если даже он и согласился – под влиянием обстоятельств – заключить какую-то сделку, то, уж конечно, честно исполнять её не собирался. С лукавым – по лукавству его… И теперь Сталин ищет способ подчинить себе те силы, которые вынудили его на сделку. А проект «Ярополк» – это не секта для служения темным сущностям, это – инструмент для поиска особых людей с особыми возможностями. Они нужны Хозяину, чтобы обеспечить превосходство над порождениями Тонкого мира.

– А Семенов?..

– Если верен твой сон, а я не сомневаюсь, что он верен, Семенов действует по указке тех, кого должен был изучать и обуздывать, – сказал Николай. – Вопрос только: для чего именно понадобилось уничтожать «Горький» и другие летательные аппараты? Эти сущности обычно отличаются прагматизмом.

Анна произнесла, удивив Колю:

– Кажется, я знаю, чем они руководствовались. Помнишь, я говорила тебе, что меня отчислили из летной школы? Так вот, отчислили меня после того, как я однажды ночью самовольно покинула аэродром на учебном самолете и отсутствовала три часа. Хорошо, хоть под суд меня за это не отдали.

– И куда же ты летала?

– Правильнее было бы спросить: для чего летала? Видишь ли, накануне вечером одна из наших девушек, Полина Осипенко, вернулась из полета и рассказала, что видела нечто. Она даже не смогла найти слова, чтобы это определить. Оно выглядело, как черная гигантская полынья в небе. Что-то, похожее на провал с размытыми краями. И из этого исходило черное свечение, представляешь? Так что ты не галлюцинировал, когда читал дневник великого князя. Ты просто каким-то образом ухитрился увидеть то же самое, что видел бывший семинарист Джугашвили.

– И о чем никто, кроме него самого, знать не мог… – прошептал Коля.

– Точно, – кивнула Анна. – А у меня был шанс увидеть это воочию. И, конечно, я взяла самолет и полетела – туда, где, по словам Полины, находился этот небесный провал. Вот только – там ничего больше не было. Я кружила там, пока горючее не оказалось на пределе, но видела только небо и облака. Очевидно, объект, о котором говорила Полина, не обладал стабильными координатами. Счастье еще, что я дотянула потом до аэродрома, не разбила самолет. А теперь я думаю: счастье – что я этого объекта не увидела. Похоже, всякий, кто наблюдал эту полынью без согласия тех, кто ее создал, становится неугоден тем силам.

Она указал пальцем куда-то за свое левое плечо – где не было ничего, кроме стены. Но Николай, конечно, ее понял.

– Думаешь, экипаж «Горького» увидел что-то подобное? – спросил он.

– Думаю, да. Это же, вероятно, увидел летчик Смит и все остальные, кого Семенов переправил на тот свет.

– Полине Осипенко тоже может угрожать серьезная опасность, – заметил Скрябин. – Хорошо бы ее предупредить…

– И что ты ей скажешь? Чтобы она перестала летать? Это всё равно, что сказать ей: перестань дышать. Да и к тому же этот ее несанкционированный просмотр мог остаться незамеченным. Ведь уже больше года прошло с тех событий, а она жива, здорова.

– Вряд ли эти сущности хоть что-то оставляют незамеченным, – сказал Коля. – Ну, да ладно: разберемся с Григорием Ильичом, и, глядишь, некому станет устраивать катастрофы. Плохо только, что у меня по его персоне одни лишь догадки, никакой доказательной базы. Не с чем пойти к Иосифу Виссарионовичу. Но это можно исправить…

Перед Анной лежали на столе чистый лист бумаги и неподписанный конверт, а на руках ее белели Колины нитяные перчатки. Но браться за перо она не торопилась.

– Ты обезумел, – в десятый раз повторила Анна. – Поступать так – всё равно, что запускать часовой механизм бомбы, не зная, как его остановить.

– Выхода нет, – сказал Скрябин. – Я должен подтолкнуть Семенова к активным действиям. Иначе всё будет бесполезно. Я никогда не докажу твоей невиновности и никогда не остановлю этого негодяя.

Он указал на фотоснимки, лежавшие на столе. Молодая женщина вся подобралась и даже отодвинула руку – чтобы эти карточек не касаться. И надолго замолчала. Николай не торопил ее, но ясно было, что свой план он менять не намерен.

– Послушай, Коля, – наконец проговорила Анна, – я не всё тебе рассказала. Я не так уж и невиновна. В Москве остались друзья отца – такие же полусумасшедшие мистики, как он. Они создали организацию – нечто вроде масонской ложи, и уговорили меня присоединиться к ним. Их целью – нашей целью – было проникнуть в тайны «Ярополка». И мы продвинулись в этом деле. К примеру, завербовали Стебелькова…

И она стала рассказывать: о записке, в которой Стебельков обещал спасти ее, обо всех странностях обращения Семенова – который явно чувствовал: Анна не та, за кого выдает себя, о том, как взъярился Григорий Ильич, когда арестантка вздумала заглянуть ему в глаза.

– Так значит, Стебельков не мне одному продался! – Не удержавшись, Коля начал смеяться; с души его упал камень: Анна сама раскрыла ему то, о чем он не решался ее спросить. – Каков фрукт!..

– Ты не понял…

– Да всё я понял. – Коля наклонился к ней, поцеловал в уголок губ. – Мне всё равно, на кого ты работала. К гибели «Горького» ты не имеешь никакого отношения. И справедливость я восстановлю. Хватит спорить, давай, пиши…

И Скрябин начал диктовать.

Часом позже он доехал на метро до станции «Комсомольская площадь» и там, у трех вокзалов, опустил в почтовый ящик конверт – держа его через бумажку, не касаясь пальцами. На конверте значился адрес: Ленинград, Литейный проспект, дом 4.