Петр-Павел жару прибавил. Что примета не врет, Коля Скрябин имел возможность убедиться. Он едва не расплавился на солнцепеке, пока шел с улицы Герцена (где находилась крохотная квартирка, адрес которой дал ему отец) через Охотный Ряд на Лубянку. Конечно, он мог бы добраться туда метрополитеном, но сначала ему нужно было сделать один телефонный звонок. А после того, как Николай его сделал, у него возникло сильнейшее желание прогуляться пешком.

Когда он дошел до здания НКВД, было уже около четырех часов дня.

Стебельков встретил его – не у центрально входа, возле одной из боковых дверей, и провел внутрь. Лицо капитана госбезопасности слегка подергивалось, когда он излагал Скрябину всё, что знал о завершении утреннего происшествия.

– Вот черт! – ругнулся Николай. – Всё насмарку!..

– Я мог бы попробовать помочь, если только вы… – начал было говорить Иван Тимофеевич, но Скрябин взмахом руки оборвал его:

– Вы уже сделали, что могли. Если понадобится ваша помощь – я с вами свяжусь. – И зашагал от Стебелькова прочь.

На подходе к «библиотеке» Скрябин чуть замедлил шаг и стал прислушиваться. Из-за дверей до Коли доносился его собственный голос:

– А теперь давай переставим вот эту коробку…

– Давай, – соглашался с ним Миша Кедров.

Некоторое время спустя Колин же голос произнес:

– Мне нужны еще карточки для каталога.

– Возьми у меня, – охотно предлагал Миша.

Скрябин распахнул двери и вошел в архив.

Миша при его появлении подскочил так, словно стул, на котором он сидел, сделался вдруг эйнштейновской горячей сковородкой. Колиному другу показалось, что к нему вломился какой-то немолодой сотрудник «Ярополка», и лишь долгое мгновение спустя он понял: человек в штатском, со взъерошенными черными волосами – не кто иной, как Николай. Тот и впрямь выглядел повзрослевшим лет на двадцать: и взгляд его сделался жестче, и меж бровей резкой чертой легла складка. Он быстро прижал палец к губам, Кедров понимающе кивнул, и тотчас кто-то произнес Колиным голосом:

– Я не нахожу ящик Б-8.

– Вот он, у меня, – машинально, как по заученному, произнес Миша.

Губы Скрябина дрогнули в чуть заметной усмешке; он двинулся в угол архива, за стеллажи, и вытащил из-под груды пустых картонных коробок поразительную игрушку – магнитофон. Приобретенный специально для «Ярополка», он и был тем самым техническим средством, на которое уповал Николай. И не зря: бобины магнитофона исправно вращались, воспроизводя ничего не значащие фразы, которые наговорил Коля.

Нажав на кнопку выключения, Николай вернулся к Мише и присел на краешек стула напротив него. Некоторое время они только смотрели друг на друга, не решаясь заговорить. У них не было ни малейшей уверенности в том, что архив «Ярополка» не напичкали жучками. Наконец Коля, взяв со стеллажа чистый листок бумаги, написал на нем несколько строк и показал другу; тот кивнул головой: «Хорошо».

В шесть часов вечера Миша и Николай беспрепятственно покинули Комиссариат внутренних дел. Коле отметили его пропуск, на котором значилось, что он вошел в здание в 8.45 утра (Стебельков расстарался), и студенты МГУ из прохлады лубянского вестибюля вышли на раскаленный асфальт самой страшной в Москве площади. Памятник Дзержинскому работы скульптора Вучетича еще не был установлен в ее центре; пространство площади крест-накрест пересекали трамвайные рельсы. Некоторое время Кедров и Скрябин шли молча, словно опасаясь, что за ними невидимками следуют сотрудники товарища Ягоды. И лишь в Театральном проезде Мишу прорвало:

– Ну, спасибо тебе за твое порученьице! – воскликнул он. – Я чуть не умер сегодня!

– Я тоже, – признался Коля, – я – тоже…

И, опуская самые скверные подробности, он поведал своему другу о том, что приключилось в расстрельном подвале. И о том, как всё закончилось.

Семенов с самого начала почуял в ней опасность, но вовсе не для возглавляемого им проекта «Ярополк»: тайного лубянского Ордена, любимого детища Сталина. По совести говоря, плевать было Григорию Ильичу на «Ярополк» и, уж конечно, трижды плевать ему было на интересы товарища Сталина. Проект, по крайней мере, был Семенову полезен, давал ему широчайшие возможности делать то единственное, в чем он находил удовольствие: наблюдать, как терзаются и умирают люди. Странное дело, но это позволяло ему снова ощутить внутри себя нечто вроде души, в действительности давным-давно им утраченной. А Сталин только мешал комиссару госбезопасности, был фактором неопределенности, который вечно приходилось принимать в расчет.

Анна же Мельникова, по мнению Семенова, была опасна для него лично. Он почувствовал это еще тогда, в вестибюле Наркомата внутренних дел, когда она заикнулась о его изображении на кинопленке. Григорий Ильич никогда специально не фотографировался, не имел такой привычки (случайные газетные снимки, где лицо его выходило смазанным, в расчет не шли). А уж в объектив кинокамеры он и вовсе никогда не попадал – до злополучного Беломорканала. Потому-то слова Анны и явились для Семенова сущим откровением.

Справедливости ради надо отметить: Григорий Ильич не сразу решил столь быстро и круто разобраться с Анной. Поначалу ему подумалось: а не сделать ли ему красавицу ненадолго своею любовницей, прежде чем ее уничтожать? Но, увидев в ней явную и нескрываемую неприязнь к себе, понял, что не стоит откладывать дело в долгий ящик.

Сон Анны – о карлике-почтальоне – был верным от начала до конца. От своих нанимателей Семенов и впрямь получил распоряжение покончить с «Горьким»; на то были особые причины. Так что Григорию Ильичу требовалась кандидатура: на кого возложить ответственность за уничтожение летучего агитатора. И он выбрал Анну, решив разом избавиться от двух проблем: и от пронырливой бабы, чуть было не раскрывшей его тайну, и от опасности разоблачения его, Григория Ильича, как тайного организатора страшной авиакатастрофы. Именно Семенов написал, ловко подделав почерк Благина, то самое письмо, которое очутилось затем в Анниной сумочке. И красавица ничуть не ошиблась, предположив, что автор этого эпистолярного шедевра – иностранец.

Но теперь, когда обнаженное тело прекрасной молодой женщины лежало перед ним на каталке в морге, чекист не испытывал торжества, а терзался крайне неприятными мыслями. Как могло случиться, что он не предвидел ни появления того существа из ямы для трупов, ни побочного эффекта от произнесенного им заклятья, ни, наконец, наличия у Анны знаний об эзотерических обрядах, каковые – знания – едва не послужили к его, Григория Ильича, уничтожению?

– Прикажете кремировать тела, товарищ Семенов? – обратился к нему Стебельков – очень кстати оказавшийся в здании Наркомата, когда случилась неприятность с расстрелом, и взявший на себе почти все последовавшие за этим хлопоты.

Тел и вправду было несколько: чуть поодаль на каталках лежало то, что осталось от трех палачей НКВД (останки одного из них продолжали подергиваться), а также длинное худое тело исхлестанного ремнями узника – Колиного двойника.

Происходило всё это за несколько часов до того, как Скрябин вошел в «библиотеку».

Григорий Ильич, поглощенный своими мыслями, Стебелькову не ответил. Никогда еще прежде не случалось комиссару госбезопасности настолько попадать впросак. А между тем разгадка была проста.

Да, Семенов не знал, что Николай Скрябин теряет в его присутствии значительную часть своих особых способностей, но не ведал чекист и того, что он сам в присутствии Скрябина также утрачивает почти все таланты, какими владеет. А таланты эти были немалыми. Неудивительно, что Григорию Ильичу так легко удалось одарить Анну бессмысленным и мучительным даром пророчества.

Выглядевший практически обыкновенным человеком и живший почти как все остальные люди, Семенов обладал не только способностью прочитывать чужие мысли (по крайней мере те из них, которые лежали на поверхности – вроде помыслов Анны о том, что хорошо было бы отправиться на Центральный аэродром снимать авиационный праздник). Нет, главный талант Григория Ильича состоял в другом: он мог видеть прошлое, настоящее и будущее как одно целое. Ибо греческое слово δαιμων (которое правильнее было бы произносить даймон, а не демон, как привычно нашему уху) как раз и означает «сведущий дух».

И теперь, когда Скрябин находился далеко, ничто не мешало дару Григория Ильича проявиться во всей полноте.

Окончание подвальной истории было, пожалуй, самой безумной и авантюрной частью Колиного плана. Анна, конечно, понимала это, но беспрекословно согласилась участвовать. Если б ей было известно, что до неё Скрябин только один раз попробовал осуществить такую штуку – да и то на своем коте Вальмоне, она, может, и заколебалась бы. Но выбора у неё всё равно не было.

– Ложитесь на пол, – велел Скрябин и, как только она исполнила это, принялся расставлять вокруг неё ритуальные свечи и рисовать мелом на полу какие-то знаки, сверяясь при этом с не очень большой по формату книгой, принесенной им в заплечном мешке среди прочих вещей. Выражение Колиного лица было напряженным и упрямым.

Красавица с любопытством – без малейшего страха – следила за его действиями. Только теперь, когда он сбросил с себя чужой пиджак, когда стёр грим, уродовавший его лицо и превращавший в седые космы его черные волосы, Анна поняла, что спаситель её был юношей, почти мальчиком, и что он исключительно хорош собой.

Коля тем временем завершил свои приготовления.

– Прикройте глаза и лежите спокойно, не двигайтесь, – сказал он, а затем принялся вслух читать текст из своей книги.

Это было издание на французском языке, и раздел, который Николай открыл, назывался Simulacres.

Поначалу вроде бы ничего и не происходило. Анна лежала себе среди горящих свечей, как покойница на отпевании, и даже воздух вокруг неё не колыхался. Перемены начались минуты через две: тело Анны вдруг стало само собой приподниматься над пыльным полом, и со всех сторон красавицу обволокли пылевые завихрения. Зависла она невысоко – в каких-нибудь тридцати-сорока сантиметрах над серыми каменными плитами. И – не открыла при этом глаз, не произнесла ни слова, не шевельнула даже пальцем.

Николай продолжал читать, но одновременно наблюдал за тем, как прямо под Анниным телом, слепляясь из неизвестного науке вещества, на полу образовывается точное подобие рыжеволосой красавицы.

Удивив и патологоанатома, и Стебелькова, Григорий Ильич вдруг резко повернулся и почти на прямых ногах пошагал – не к каталкам с другими трупами – к груде одежды, снятой с покойников и сваленной теперь в углу. Склонившись над ней, чекист стал разгребать кошмарное тряпье – отбрасывая назад то, что не удовлетворяло его требованиям; более всего он походил в тот момент на трущобного пса, роющегося в помойке.

Наконец (издав нечто вроде рычания, отчего сходство с псом еще более усилилось) Семенов выхватил из груды одежды окровавленную гимнастерку цвета хаки. Именно она была на кадавре, которого Григорий Ильич пожарным топором изрубил на куски.

– Товарищ Семенов, что… – сунулся было к шефу Стебельков, но тот глянул на него с такой яростью, что у Ивана Тимофеевича язык мгновенно прилип к гортани.

Семенов же принялся исследовать каждую пядь окровавленной тряпки и добрался, наконец, до подмышек гимнастерки. Там, вперемешку со следами пота и крови, имелись серые пятна явно неорганического происхождения. Григорий Ильич начал тереть их – усердно, как старательная прачка; Стебельков и служитель морга взирали на это, разинув рты.

Лишь тогда, когда руки Семенова сделались серыми от театрального грима, позаимствованного Колей в студенческом театре МГУ, чекист распрямил спину и произнес – пролаял:

– Делайте вскрытие трупа. – Он кивком головы указал на рыжеволосую покойницу. – Немедленно. Прямо при мне.

Вероятно, это был первый случай в карьере судебно-медицинского эксперта, когда он приступал к своей работе с явным сожалением. Рука не поднималась кромсать скальпелем это тело: с сияющей белой кожей, с изгибами столь соблазнительными, что и при таких обстоятельствах ими трудно было не восхищаться. Но – Семенов стоял тут же, за плечом у патологоанатома, и тому некогда было предаваться сантиментам.

Привычною рукой врач сделал Т-образный надрез на теле, вскрыл грудную клетку женщины – легко, как открывают саквояж, – и ахнул. Картина, открывшаяся взору судмедэксперта, была такова, что бедняга выронил реберные ножницы и, сорвав с лица очки, судорожно принялся их протирать.

Семенов, стоявший рядом с патологоанатомом, вмиг всё понял и грязно выругался, добавив к матерным словам какое-то непонятное, нерусское слово – явно кого-то обвиняя. Судмедэксперт даже не попытался вникнуть, кого чекист считает повинным в невиданном зрелище, которое им предстало. И кого тут вообще можно было винить? Удивительнейший феномен, да и только!..

Все внутренние органы рыжеволосой женщины: сердце, легкие, печень и всё остальное – были крохотными, будто у новорожденного младенца. В желудке не было даже намека на остатки хоть какой-то пищи, а кишечник трупа напоминал несколько перекрученных жгутиков – что-то вроде эмбриональных пуповин.

Семенов молча ринулся к выходу. Только оказавшись за двойными дверями морга, он дал волю своему гневу и во второй раз прошипел то слово, которое давеча не разобрал судмедэксперт:

– Симулякр… Она сотворила свой симулякр! И помогал ей живой, загримированный под труп.

Он должен был ожидать чего-то подобного уже после того, как эта ведьма напустила на него кадавра. Семенов сам на себя удивлялся: как ему не пришло в голову еще там, в подвале, вспороть трупу женщины живот?

Впрочем, комиссар госбезопасности и теперь продолжал кое в чем ошибаться: в том, что сказал – она сотворила. Относительно же симулякра – бездушной копии живого существа, созданной при помощи эзотерических приемов особого свойства, – он всё угадал верно. Григорию Ильичу – в давние-давние годы, когда он носил еще другое имя (Гарет Ллевелин Симмонс), и самому случалось баловаться такими вещами. Один человек научил его этому: великий врач и эзотерик.

– Теперь можете двигаться, – разрешил Николай.

Анна уже не висела в воздухе: возлежала на холодной безжизненной копии своего собственного тела. Скатившись с самой себя, она оглядела симулякр с некоторой завистью: изумительная кожа, изумительные волосы – так должна была выглядеть она сама, если б не провела последние два месяца в главной тюрьме НКВД.

Коля тоже посмотрел на свое творение – и неожиданно для себя смутился так, как никогда раньше за всю свою жизнь.

– Вам придется переодеться… переодеть simulacre в свою одежду, – слегка сдавленным голосом произнес он. – А потом вы наденете на себя вот это. – Он указал на платье и туфли своей сбежавшей подружки.

– А… всё остальное? – поинтересовалась Анна. – Я имею в виду – белье?

– Белья, к сожалению, нет, – признался Скрябин. – Зато я прихватил кое-что другое.

И он выложил перед Анной (стараясь не глядеть на ее обнаженную копию) полный комплект косметики и белокурый кудрявый парик.

Двумя часами позже, когда в подвале уже улеглась тревога (оба нарушителя спокойствия были мертвы – мертвее не бывает), в столовой НКВД, где перекусывали многочисленные люди в форме, появилась странная парочка. Непонятно было, откуда вообще взялись эти двое.

Мужчина был очень молод, но носил форму сержанта госбезопасности – стало быть, уже успел окончить школу или курсы ГУГБ НКВД или пройти соответствующий стаж работы. Что же касается женщины, которую он держал под руку… Многие, многие из тех, мимо кого она проходила, переставали есть и долго, выворачивая шею, глядели ей вслед.

Ярко накрашенная красотка с колышущейся грудью, явно не стянутой лифчиком, шла, высоко держа белокурую голову. Платье было ей коротковато, и стройные ее ноги были видны всем почти до середины бедра. Глаза ее – цвета кобальтового стекла – как будто излучали свет. Одно только портило дамочку: чересчур темный загар, делавший ее лицо, шею, руки и ноги коричневыми, как едва разбавленный молоком кофе – словно особа эта несколько месяцев кряду провела под палящим солнцем.

В переполненном зале гремела посуда, громко переговаривались между собой люди в форменных гимнастерках цвета хаки, за окнами грохотали трамваи, и потому Скрябин, не боясь быть услышанным, обратился к своей спутнице довольно громким шепотом:

– Ты переборщила с косметикой. – (Так сложилось, что за минувшие два часа они перешли на ты.) – Смотри, как все на тебя глазеют.

– Зато уж точно никто не сможет меня опознать, – заметила Анна.

И оказалась права.

В середине дня, когда она и Скрябин давным-давно уже покинули столовую ведомственного клуба НКВД, расположенного в доме № 11 на площади Дзержинского, здесь объявились-таки представители Григория Ильича Семенова. И долго расспрашивали персонал столовой, не проходила ли здесь бледная рыжеволосая баба в сопровождении рослого мужика? Все честно ответили: нет, не проходила. Тем более что та баба, о которой их спрашивали, явно не могла находиться в компании молодого сержанта госбезопасности, глядевшего на нее ревнивым взором.

– И ты вправду это можешь – ну, в смысле, передвигать предметы на расстоянии и всё такое прочее? – спросил Миша осторожно.

Пока Николай рассказывал, они дошли до Александровского сада и сидели теперь на одной из его скамеек. Толпы народу прогуливались здесь субботним вечером, и на двух студентов никто не обращал ни малейшего внимания. Коля чуть-чуть коснулся взглядом летней кепки одного из гуляющих, та сорвалась у него с головы, и колесом покатилась по аллее. Владелец кинулся ее догонять, недоумевая, как подобное происшествие могло приключиться при полном безветрии.

– Ну и дела… – пробормотал Миша. – Хотя, конечно, я всегда подозревал, что с тобой не всё ладно. – Николай при этих его словах слегка поморщился, но возражать не стал; Кедров между тем продолжал: – Но она-то, она… Кто, как ты думаешь, она такая?

– Я не знаю, – сказал Коля.

И это было чистой правдой.

– Из-за этого ты выглядишь так… ну… – Миша помахал рукой у себя перед лицом, словно наводя на него тень – такую, какая лежала на лице его друга с самого момента их сегодняшней встречи в здании НКВД.

Коля покачал головой:

– Нет, не из-за этого. С Анной, я уверен, всё разъяснится рано или поздно. Еще кое-что случилось. После того, как я оставил ее на той квартире, мне надо было позвонить – жене призрака. Ну, ты понимаешь… – Говоря это, Николай помрачнел еще больше.

Его друг неверно это истолковал.

– И ты не стал ей звонить? – спросил он.

– Как я мог? Конечно, я позвонил. – Коля протяжно вздохнул, помедлил, словно собираясь с силами, и проговорил: – В том-то всё и дело… Мне показалось, что я узнал ее голос. Точнее, я был уверен, что узнал. Я назвал ей свое имя, спросил, не она ли… – Он не смог договорить, умолк, а потом, после некоторой паузы, произнес – совсем другим тоном, будничным и деловитым: – Но, конечно, я ошибся. Эта женщина так мне и сказала. Да и как могло быть иначе? Та, другая, умерла двенадцать лет назад. Чудес не бывает.

Скрябин больше ничего не говорил, но Миша некоторое время глядел на него в ожидании, надеясь, что его друг скажет, с кем же он спутал жену несчастного кинооператора? Но Николай, как всегда, не собирался вдаваться в подробности. Даже о том, что произошло между ним и Анной, он поведал Кедрову далеко не всё.

Загадочная красавица всё-таки рассказала Коле кое-что о себе – пока они дожидались в подземелье того часа, когда откроется столовая и можно будет беспрепятственно выбраться через неё наружу.

– Мой отец, – сообщила Анна, – был когда-то профессором древней истории в Московском университете. И увлекался коллекционированием старинных книг. Разумеется, с содержанием некоторых из них я ознакомилась.

– А где эти книги теперь? – заинтересовался Коля. – И чем сейчас занимается ваш отец? По-прежнему преподает?

– Увы, нет. – Анна с горечью усмехнулась. – Его преподавательская карьера закончилась еще в 1919 году. А книги… Не знаю, где они находятся в настоящее время.

Скрябин хотел задать вопрос: жив ли ее отец, но не решился. Если одного профессора-историка из МГУ только что расстреляли в лубянском подвале, то кто мог поручить, что подобная участь не постигла Анниного отца?

– И как же вы познакомились с Семеновым? – вместо этого спросил Коля.

– Чистый случай. – Анна передернула плечами: чужое платье ей немного жало; они оба сидели на полу, а неподалеку распластался симулякр, переодетый в Аннину одежду. – Я пришла на Лубянку потому, что мне нужно было переснять несколько кадров из фильма об открытии Беломорканала.

– И вы сообщили Григорию Ильичу, – подхватил Скрябин, – что из-за какого-то неведомого, блуждающего дефекта пленки его лицо в этом фильме всё время выходило размытым.

– Откуда вы знаете? – вскинулась Анна.

Две вещи: слова Коли мне так жаль, обращенные к призраку, и то, что он не стал добивать палача, убедили красавицу, что ее спаситель вовсе не является порученцем Стебелькова, как думала она вначале. Но кем был этот юноша на самом деле – она никак не могла понять.

– Потом расскажу, – сказал Николай; он тоже терзался сомнениями по поводу Анны. – Вам нужно накраситься. Скоро отправляться.

Анна послушно взялась за дело. Свечи пока еще не догорели, а маленькое Колино зеркальце отражало и слегка усиливало их свет. Молодая женщина нанесла на лицо макияж, но этого было недостаточно: ее бледная кожа знойным летом вызвала бы недоумение. А потому с помощью грима из театра МГУ Анна стала превращать себя в загорелую красотку – правда, не приняв в расчет того, что при свете дня цвет ее тела будет выглядеть иначе, чем в полумраке.

– Помогите мне намазать сзади шею, – обратилась она к Николаю.

Вот тут-то всё и случилось.

Впоследствии, вспоминая случившееся в подвале, Скрябин находил этому только одно разумное объяснение: реакции, возникающие при сильном стрессе и при сексуальном возбуждении, имеют значительное сходство. Пульс и дыхание учащаются, усиливается потоотделение, и, главное – кровь отливает от головного мозга, лишая человека возможности обдумывать свои поступки.

Николай приблизился к Анне, которая приподняла пряди рыжих волос, обнажая шею, взял у неё баночку с гримом и собрался уже наносить его, когда увидел папиросный ожог: круглый, как пулевое отверстие. Ожог почти полностью зажил, но Скрябину его вида вполне хватило. Он отшатнулся, коробка с гримом выпала из его пальцев и покатилась по полу. Они с Анной одновременно кинулись поднимать ее, но женщина оказалась проворнее: схватила коробочку раньше Коли, соприкоснувшись с ним пальцами. И чуть не отдернула руку: пальцы Скрябина были ледяными. А на лице его читался ужас.

– Что с вами? – испугалась Анна. – У вас такой вид, как будто… – Она едва не сказала: как будто вы привидение увидели, но запнулась, поняв, как нелепо это прозвучит.

– У вас ожог на шее, – медленно произнес Николай. – А я не могу смотреть на ожоги. У меня, выражаясь научным языком – фобия. – Он попытался усмехнуться при этих словах, но усмешка его вышла жалкой.

Никому, ни разу за всю свою жизнь, Скрябин не признавался в этой своей – позорной, как он думал, – слабости.

Анна потянулась к нему свободной рукой (той, в которой не была зажата коробка), коснулась его затылка и стала приглаживать Колины волосы – взъерошенные, как всегда. Скрябин в первый момент вздрогнул и даже попытался отстраниться. Но потом что-то такое увидел в глазах рыжеволосой женщины и – обнял ее: жадно, почувствовав под тонким платьем и мягкую теплоту ее груди, и слегка выступающие ребра. Запрокинутое лицо Анны было так близко, что всё происходящее показалось Коле нереальным. И в этой нереальности он прильнул к Анниным губам, ощущая на них сладковатый вкус только что нанесенной помады, а под помадой – сухость горячей кожи, растрескавшейся, как церковная просфора.

Беглая узница выронила жестянку с гримом, и та откатилась к стене. Но теперь никто не поспешил ее поднимать.

Григорий Ильич, конечно, не собирался ограничиваться одним только опросом потенциальных свидетелей. Ему было совершенно ясно, что к побегу Анны приложил руку кто-то из «Ярополка» – слишком уж специфичными были обстоятельства ее освобождения. Точнее, к этому делу кто-то приложил обе руки, так что теперь следовало искать человека с ободранными ладонями.

Полуофициальный статус «Ярополка» не позволял ему иметь в своем составе такую структурную единицу, как служба собственной безопасности. Семенову предстояло самому проводить внутреннее расследование, но он не собирался делать это в одиночку и взял себе помощника: человека проверенного, состоявшего в «Ярополке» уже пятнадцать лет – Ивана Тимофеевича Стебелькова.

Теперь тот сидел в просторном кабинете Семенова и явно был сам не свой. Впрочем, после утренних событий многие люди были на взводе.

– Я встретился сегодня со всеми, кто прямо или косвенно причастен к проекту, – говорил Стебельков. – И, как вы велели, посмотрел всем на руки. Ни у кого свежих царапин и ссадин я не увидел.

– А с практикантами – Скрябиным и Кедровым – вы встречались? – спросил Григорий Ильич.

– Конечно. – Стебельков ничуть не покривил душой. – Ни у того, ни у другого никаких повреждений на руках нет. Но неужели вы думаете, что эти сопляки были бы способны на такое?!

– Кто их знает, – пробормотал Григорий Ильич. – Скрябин – анархист, не признает никакой власти. От него чего угодно можно ожидать. Но, по правде говоря, я не могу отыскать никакой связи между ним и Анной Мельниковой.

– Да и откуда ей взяться?! – воскликнул Стебельков.

А уж он-то мог бы просветить Семенова относительно того, как связаны между собой практикант НКВД и беглая преступница! Мог бы он и предъявить доказательства: киноаппарат и коробку с фильмом о «Максиме Горьком» – с отпечатками пальцев Скрябина и Кедрова. Ведь именно Стебельков, пристально следивший за действиями практикантов, забрал тогда из кинозала оба этих предмета – благодаря чему их пропажа и не возымела пока никаких последствий для двух друзей. И он был намерен покрывать мальчишек до тех самых пор, пока Анна Мельникова не выйдет с ним, Стебельковым, на связь – после чего само существование Скрябина и Кедрова сделается ненужным и опасным.

Однако близился вечер, а Иван Тимофеевич так и не получил условленного сигнала от Анны.

– Вы уверены, что ничего не забыли, не упустили из виду? – спросил Семенов.

– Абсолютно уверен, – сказал Стебельков.

Из Александровского сада Николай, не заглядывая домой, отправился на конспиративную квартиру – ту самую, на улице Герцена. Колин отец верно ее охарактеризовал: это и вправду было крохотное жилище, состоявшее из одной комнатки без окна, уборной и кухоньки – с единственным в квартире оконцем, выходившим во двор. Да и оно, на радость Николаю и Анне, было целиком заклеено старыми газетами. Но в квартире была вода, и был примус, и стояла кое-какая мебель – включая стол и железную кровать, над которой красовался портрет товарища Сталина. Вождь был на нем еще относительно молод, с пышными черными усами, без седины в волосах; взгляд его казался веселым и чуть насмешливым. Но если бывший владелец квартиры повесил портрет в качестве оберега, надеясь, что изображение Вождя поможет ему сохранить жизнь и свободу, то он явно просчитался.

Когда Скрябин вошел в квартиру, Анна поджидала его почти у двери. И по его глазам мгновенно поняла, что дела пошли наперекосяк.

– Семенов, конечно, жив, – не спросила – констатировала она. – И он что-то пронюхал, ведь так?

За время, что Николай отсутствовал, Анна успела вымыться сама, вымыть и расчесать волосы, а заодно отыскать в вещах, оставленных прежним хозяином, шелковый женский халат. И теперь, облачившись в него, она была похожа на кого угодно, только не на бывшую узницу тюрьмы НКВД.

– Так, – подтвердил Коля, оглядел беглянку, и мрачность из его взгляда пропала; он добавил почти беспечно: – Но это не беда. Я найду другой выход.

– Я бы удивилась, если бы ты сказал, что не найдешь, – усмехнулась Анна, и Коля тоже улыбнулся, приблизился к ней, коснулся ее рыжих локонов. – Но что же всё-таки случилось?..

– После поговорим об этом, ладно? – Коля подхватил красавицу на руки и с легкостью внес в маленькую комнатку без окна.

Там горела одна настольная лампа, и в световом конусе виднелись только стол и часть кровати. Впрочем, эти двое могли бы обойтись без всякого освещения вовсе. Товарищ Сталин с портрета взирал на любовников иронически, но без осуждения.