Стебельков не пошел домой, остался ночевать в своем кабинете: куда менее просторном и комфортабельном, чем кабинет Семенова. Но Иван Тимофеевич был здесь один, мог не следить за выражением своего лица и беспрепятственно расхаживать из угла в угол, не объясняя никому причин своего беспокойства.

– Глупо, глупо было полагаться на сопляка, – бормотал Стебельков себе под нос, раз за разом повторяя эту фразу.

Произнести ее вслух он не решался. Григорий Ильич – ненавистный начальник и благодетель – запросто мог поставить прослушку в его кабинет. Может, Семенов и считал Ивана Тимофеевича пустым местом, но подстраховаться на его счет всё же мог. А то и вовсе – мог своим собачьим чутьем унюхать неладное, почуять, что в «Ярополке» завелся крот.

Хотя, если вдуматься, кто, как не сам Григорий Ильич, подтолкнул его к предательству? Разве не служил ему Стебельков верой и правдой, разве не выполнял для него всю грязную работу, разве отказывался хоть раз от самых мерзких заданий? Нет, ни разу. А что в благодарность? Да, звание капитана госбезопасности – это было не так уж плохо. Но при таком-то звании он не мог подняться в «Ярополке» даже на ту нижнюю ступень иерархии, куда мгновенно определили мальчишку Скрябина! И не мог только потому, что у него, Ивана Тимофеевича, не оказалось никаких этаких способностей. Как будто он был в этом виноват! Как будто заслугой того же Скрябина было обладание этими способностями – полученными от рождения!..

Но следовало признать: очередное неслужебное задание Григория Ильича – похитить книги у Николая Скрябина, – практически спасло Стебелькова. И особенной удачей было то, что он, Иван Тимофеевич, успел-таки увидеть склеенный из кусков фотопортрет Анны Мельниковой – до того, как его усыпил тот дрянной порошок. Так что, зная о пропаже улик с кинофабрики военных и учебных фильмов, Стебельков без труда сложил два и два.

А дальше всё и вовсе пошло великолепно. Не ему пришлось тратить силы и аргументы, чтобы убедить мальчишку сотрудничать – тот сам решил завербовать его! Вот умора-то!.. Да еще и деньги ему давал – за то, что Стебельков сделал его пешкой в своих руках.

Конечно, от мальчишки придется избавиться, равно как и от его приятеля, Кедрова – черт его знает, что Скрябин разболтал ему. Но – этот вопрос встанет лишь в том случае, если нынешняя авантюра завершится благополучно. А дело провалится, если наниматели (истинные наниматели) Стебелькова узнают, что тот доверил спасение Анны какому-то полубезумному юнцу, то самого Ивана Тимофеевича уберут в кратчайшие сроки. Это уж к бабке не ходить… А может, свои прикончат его раньше.

Так что у Стебелькова имелись все основания метаться по кабинету и ждать, не зазвонит ли его телефон, и не прикажут ли ему спускаться в подвал – где его самого расстреляют, поскольку Скрябин даст подробные показания, с чьей именно помощью он проник в чекистское подземелье.

Удача и неудача – категории относительные.

Если бы в тире НКВД не появился так неудачно Григорий Ильич, то Скрябин действовал бы по своему первоначальному плану и всего лишь дернул бы рубильник на распределительном щитке. Несомненно, даже лубянские палачи быстро догадались бы вернуть рубильник в прежнее положение; по всему подвалу загорелся бы свет, и поиски беглецов многократно упростились бы.

Но Николаю пришлось первоначальный план изменить. Понимая, что на отключение электричества рукой у него будет лишь доля секунды, он оставил провода снаружи – чтобы не пришлось открывать шкафчик. А вырванную с мясом электропроводку восстановить в темноте оказалось не так-то просто. Фонарей же у расстрельщиков с собой не было.

Под чирканье спичек, горевших недолго и обжигавших пальцы, под собственную неумолчную брань экзекуторы метались по тиру. И даже вопреки уставу позабыли о приговоренных – которые, впрочем, так и стояли короткой шеренгой и никаких попыток скрыться не предпринимали.

Всё это продлилось бы весьма долго, когда б не Семенов. Твердой походкой, словно темнота ничуть не мешала ему, он двинулся к распределительному щитку и распахнул его. Скрябин при виде этого вынес бы заключение: никталопия. Четверо же расстрельщиков едва не обратились в соляные столбы, глядя при свете гаснувших спичек, как комиссар госбезопасности 3-го ранга практически в полной темноте возится с проводами, зубами зачищая их концы.

Неспроста Григорий Ильич не верил в существование электричества. Во-первых, бо́льшая часть его жизни приходилась на те времена, когда электрический ток мог считаться в лучшем случае сказкой. Во-вторых, на него самого электричество не действовало никак: сколько разрядов ударило в него, пока он возился со щитком – одному богу известно, но чекист ни одного из них не почувствовал.

Но зато само происшествие с восставшими мертвецами и погасшим светом явно выбило из колеи комиссара госбезопасности. Иначе как можно было объяснить тот факт, что он заметил отсутствие Анны Мельниковой лишь тогда, когда в подвале удалось – благодаря его усилиям – восстановить освещение?

Первым делом Семенов кинулся звонить по внутреннему телефону: вызывать подмогу и только тут увидел трубку без шнура. Ругнувшись, но уже довольно вяло (следовало ожидать, что заговорщики сделают нечто подобное), комиссар госбезопасности решил пока полагаться на собственные силы. И начал с опроса своих подчиненных.

Минут пять ушло у него на заслушивание свидетельских показаний, среди которых ценным было лишь одно. Исходило оно из уст пьяного исполнителя, разглядевшего трупное лицо и кошмарный костюм того субъекта, который поднялся из мертвых, чтобы вырубить свет в тире НКВД. Можно было предположить, что целых два приговоренных оказались живыми после вечерней «свадьбы», однако у Григория Ильича имелось на сей счет совсем другое мнение.

– Ну, сволочь, – проговорил Семенов, и даже глаза его, обычно лишенные всякого выражения, при этом слегка сверкнули, – далеко ты всё равно не уйдешь. – А затем распорядился: – Одному – стеречь этих, – кивком головы он указал на безмолвную группу из трех узников, – еще один – наверх, за подкреплением, а двое – за мной! Деваться бегунам некуда!

Насчет того, что деваться некуда, Григорий Ильич, увы, был прав. Николай Скрябин заблудился.

Он всё никак не желал верить в это, и, держа Анну за руку, два раза подряд пробежался с ней по тому участку коридора, где, как он хорошо помнил, находилась секретная дверь. Однако насыпанная им горка пудры пропала без следа. Коля почти что утыкался носом в коридорный плинтус, стараясь заметить малейший зазор между ним и замаскированной дверью, пытался простукивать стены и даже ощупывал цементные швы между кирпичами – всё было безрезультатно.

Анна поняла, что спутник ее не знает дороги, гораздо раньше, чем он сам сумел это осознать.

– Как вас зовут? – спросила она Скрябина, когда тот остановился посреди коридора и принялся трясти свой карманный фонарик, надеясь воскресить умирающую батарейку.

– Николаем. – Юноша впервые за все время посмотрел на неё в упор, и даже тусклого света фонаря ему хватило, чтобы разглядеть ее лицо.

Оно не выражало ни страха, ни недоумения; единственное, что Скрябин с изумлением прочел на Аннином лице, было возмущение.

– Должно быть, Николай, – проговорила Анна, – у вас слишком много времени ушло на ваш замечательный грим. Придумать, как вы будете отсюда выбираться, вы уже не успели.

Не похоже было, что она удивляется своему чудесному спасению или испытывает благодарность по отношению к тому, кто помог ей покинуть страшный тир НКВД.

«Ладно, – решил Николай, – почему она так говорит, мы разберемся позже». В отдалении – пока в отдалении – уже раздавался топот их преследователей.

– Держите-ка фонарь, – велел Скрябин Анне, – и светите мне на руки.

Анна исполнила это – и тут же решила, что ее безумный спаситель, несмотря на христианское имя Николай, является приверженцем ислама. А иначе с чего бы он стал поднимать к лицу обе руки, обратив к себе ладони, и что-то беззвучно шептать? «Он совершает намаз…» – потрясенно подумала женщина и только после этого заметила, что на ладонях предполагаемого мусульманина начертаны какие-то линии.

Коридоры в подвале лубянского здания были прямыми и длинными, как ленинградские проспекты, и пересекались друг с другом под углом девяносто градусов. Малейший свет был здесь виден так же ясно, как зрителям из затемненного зала виден каждый огонек на театральной сцене. Григорию Ильичу даже не понадобилась его никталопия, чтобы заметить в отдалении светящуюся точку Колиного фонарика. Однако он не отдал распоряжения включить свет в той части коридора, где находились беглецы, и даже не ускорил шага в том направлении. Напротив, Семенов – отдавая приказы жестами, а не словами, – велел своим подчиненным зайти за угол коридора и лишь там заговорил с ними едва слышным шепотом.

Скрябин отвел от лица ладони и прислушался. Топот сапог больше не доносился до него.

– Неужто они нас потеряли? – пробормотал Николай.

Анна собралась было что-то по этому поводу сказать, но не успела: Скрябин снова схватил ее за руку и потащил – не вперед, нет: назад, туда, откуда чуть раньше доносились звуки погони. Бедная узница окончательно укрепилась во мнении, что он рехнулся, но на то, чтобы сопротивляться ему, у нее уже не оставалось сил.

Впрочем, бежали они недолго, а когда снова остановились, Николай еще раз сверился с линиями на ладонях и повлек Анну за угол: в коридор, пересекавшийся с «серым километром» и более узкий в сравнении с ним. Колин фонарик уже едва теплился, но теперь в нем не было необходимости: беглецам хватало света, доходившего сюда из тира и прилегавших к нему участков подземелья.

Остановившись, Скрябин выпустил руку своей спутницы и произнес: негромко, но отчетливо, глядя в сторону терявшегося во тьме потолка:

– Эй, тот, кто просил меня позвонить его жене, покажись!

Анна даже не удивилась этим его словам; чего было ждать от человека, который тронулся умом?

Выждав пару секунд, Николай во второй раз произнес своё «эй», но продолжать фразу ему не пришлось: видимо, призыв был услышан с самого начала. Воздух «серого километра» ощутимо сгустился, и под сводами коридора – как раз там, куда смотрел принц Калаф, – стал скручиваться из бледных светящихся нитей подрагивающий человеческий силуэт.

Анна почувствовала холод, поднимающийся к голове от самого сердца, и, вероятно, не устояла бы на ногах – села бы с размаху на каменный пол. Однако рядом с ее плечом выдавался из стены какой-то предмет: длинный, с округлым краем, холодный и гладкий на ощупь; женщина успела ухватиться за него и не упала. И могла беспрепятственно созерцать, как светящийся кокон приобретает всё более ясные и знакомые ей очертания.

У призрака под потолком не было никаких изъянов в телосложении, и оба его глаза были на месте, однако Анна его узнала еще до того, как он полностью построил себя из парообразной эктоплазмы. Кинооператор из ее съемочный группы, злосчастный самоубийца (или не-самоубийца??), плавал теперь в воздухе перед ней и ее спутником.

Спасение Анны за минуту до расстрела удивило Григория Ильича, но не слишком. По правде говоря, он предвидел нечто подобное, поскольку еще при первой встрече ощутил в Анне нечто этакое. И даже участие в ее побеге трупа, выскочившего из расстрельной ямы, Семенов воспринял почти как должное. Тут Скрябин всё рассчитал верно: кто-то другой – не Григорий Ильич – взял бы под сомнение возможность поднять покойника. Но Григорий-то Ильич прекрасно знал, что сотворить такое опытному человеку вполне под силу.

Однако теперь комиссар госбезопасности был намерен положить конец похождениям как самой Анны Мельниковой, так и ожившего трупа, использованного (как он думал) ею. Убить саму беглянку не составило бы труда, но вот в деле с кадавром – ходячим мертвецом – всё было не так просто. И Григорий Ильич разработал программу дальнейших действий, состоявшую из двух частей.

– Назовите мне ваше имя, – обратился Николай к фантому, – имя вашей жены и номер телефона, по которому я должен позвонить. Я позвоню и передам ей всё, что вы скажете. Но, конечно, вначале вы должны вывести отсюда меня и мою спутницу.

Призрак чуть заколыхался в воздухе, и в течение нескольких мгновений Коля был почти уверен, что эктоплазменный мужчина не сможет заговорить, а если и сможет, но начнет снова, как включенный магнитофон, повторять одну-единственную фразу про звонок жене. Однако он ошибся.

– Это честная сделка, – произнес призрак тем же ясным сильным голосом, каким говорил в первый раз, и Скрябин даже испугался, как бы этот голос – отдававшийся легким эхом от сводов коридора – не услышали их преследователи. – Я укажу вам, где находится ваша дверь. А взамен вы позвоните Тасе – моей жене…

Он произнес номер телефон, и Скрябин повторил его за ним.

– Что ей передать? – спросил Коля во второй раз. – И как вас зовут?

– Моё имя знает она. – Полупрозрачная рука приподнялась и указала на Анну. – И она же поведает вам, как именно я умер.

Беглая узница попыталась было вставить слово, но Николай сделал ей знак молчать.

– Я должен буду рассказать вашей жене об обстоятельствах вашей смерти? – спросил он.

– Нет, конечно, нет! – Призрак – или Коле это только погрезилось – замотал головой. – Передайте жене, что десять лет без права переписки, как ей сказали – это неправда. Что на самом деле меня отправили в ссылку на Алтай, и что там я познакомился с другой женщиной. Так что пусть Тася не ждет меня, к ней я больше не вернусь. Вы запомнили?

– Да, – произнес Коля сдавленным голосом. – И ваше поручение я исполню. – А затем, не удержавшись, добавил: – Мне так жаль…

Но бесплотный дух, казалось, его не слышал. Качнувшись в воздухе, он тронулся с места и – уже почти выплыл из-за угла на серый километр, когда сквозь его полупрозрачные ноги проступили очертания еще одного силуэта: голова, плечи и поднятая правая рука другого – совершенно материального – мужчины.

Николай услышал крик Анны одновременно с тем, что увидел человека в форме НКВД, с поднятым пистолетом и – почему-то босого, без сапог на ногах.

– Пригнись! Он будет стрелять!.. – закричала женщина, и сама не просто пригнулась – бросилась на пол ничком.

Тотчас – словно это была команда – наркомвнуделец нажал на курок. Коля не пригнулся – просто не успел и даже не понял, попали в него или нет. Если и попали, боли он не почувствовал. Повернувшись на пол-оборота влево, он попытался сорвать со стены предмет, за который только что держалась Анна: оранжево-красный огнетушитель, но тот был закреплен так, что его сначала нужно было потянуть вверх. Юноша не сразу это понял и потерял секунду или две.

Сотрудник НКВД сделал еще два выстрела, и Скрябин понял, что целится тот почему-то не в него, а в распластавшуюся на полу Анну. К счастью, пули только чиркнули по серым каменным плитам, высекая из них искры, и легли: одна – справа, другая – слева от беглянки.

Наркомвнуделец шагнул вперед, чтобы сократить расстояние между собой и мишенью, и собрался выстрелить снова, но тут Скрябин сорвал, наконец, огнетушитель со стены. И красное стальное полено врезалось в голову стрелка.

Босой мужчина уронил пистолет на пол и сам упал рядом, едва не упершись ногами в голову лежащей Анны. Та, впрочем, немедленно поднялась и посмотрела на поверженного наркомвнудельца. Скрябин, по-прежнему держа огнетушитель горизонтально, тоже глянул вниз.

Человек, которого он ударил, лежал без чувств, но черного смертного кокона Николай вокруг него не увидел. Сотрудник НКВД оказался низкорослым, почти на голову ниже Николая, и красный таран не попал ему в лицо, не перебил нос и не раскрошил зубы, а угодил в крепкую лобную кость.

«Везучий, гад!» – подумал Коля, склоняясь над лежащим.

Юноша ощутил резкую спиртовую вонь, узнал чекистского экзекутора и понял причину его промаха по Анне с расстояния в два метра. Пьяный палач НКВД, промазавший до этого при стрельбе в упор, был совершенно в своем амплуа. Николай занес огнетушитель над головой – над лицом – босого мужчины, но на мгновение замер, глядя на Анну. Та молча стояла рядом: и не останавливала, и не поощряла Колю; однако это мгновение предрешило исход дела. Вокруг палача вытянутым черным облаком зависла потусторонняя тень, Коля увидел ее и – отвел огнетушитель.

– Надо вынести его в большой коридор, – обратился он к Анне – шепотом, хоть и понятия не имел о том, где именно находятся их преследователи, – чтобы его нашли свои.

Григорий Ильич услышал выстрелы и понял: первая часть его программы начала реализовываться. Он и еще один сотрудник НКВД (оба – босые; их сапоги остались где-то позади них, прислоненные к стене) стояли почти за углом того коридора, где находился стрелок. Послан тот был скорее для отвлекающего маневра, чем для дела; в его состоянии ни на что дельное он способен не был.

После третьего выстрела раздался звук удара: громкий и гулкий, как будто по медному колоколу стукнули дубовой палкой. Что это было – Григорий Ильич не понял, но после этого звука стрельба прекратилась, и Семенов собрался уже сделать знак другому наркомвнудельцу: сворачивать за угол. Однако вместо этого вдруг запрокинул голову и застыл, глядя куда-то вверх.

Его подчиненный при виде этого пришел к выводу, что комиссар госбезопасности 3-го ранга, о котором на Лубянке слагали легенды, повернулся, наконец, умом. Сам расстрельщик, сколько ни пялил глаза, вторя взгляду Григория Ильича, так ничего и не узрел.

А между тем комиссар госбезопасности созерцал сгусток света под потолком и понимал, что перед ним – форменный призрак, только какой-то странный: будто ожидающий чего-то и пребывающий от этого в нетерпении. Впрочем, длилось это созерцание недолго. Семенов встряхнул головой, скорчил брезгливую гримасу и, отвернувшись от фантома, жестом показал обескураженному расстрельщику: вперед.

И – все они начали движение одновременно.

Из узкого коридора Скрябин и Анна стали выволакивать оглушенного стрелка. Огнетушитель Коля бросил, но подобрал с полу «ТТ» и засунул его за пояс брюк.

Перпендикулярно им начали двигаться вдоль стены Семенов и его подчиненный; руки Григория Ильича были свободны, зато палач НКВД держал наготове пистолет. Оба ступали бесшумно – для того они и разулись.

С третьей стороны к точке пересечения коридоров поплыл по воздуху призрак, и что нужно ему – менее всего было понятно.

Скрябин заметил двух сотрудников НКВД лишь тогда, когда отступать было поздно и некуда. Так что, если бы не замечательная программа Григория Ильича, Коля был бы убит на месте. Однако второй палач, начавший без всяких вступительных речей стрелять, целил так же, как предыдущий стрелок, не в Николая – в Анну. И почти попал: первая выпущенная им пуля задела вскользь ее шею, оставив на бледной коже багровую полосу. Женщина, даже не вскрикнув, во второй раз за пять минут повалилась на пол.

Быть может, это не спасло бы ее, но Коля успел совершить тот единственный маневр, который был возможен. Он подхватил под мышки оглушенного чекиста и развернулся лицом к стрелявшему, заслоняя Анну и надеясь, что в своего товарища нарковнуделец всё же палить не станет. Только надежда эта оказалась напрасной: расстрельщик продолжать давить на курок. И все семь пуль, остававшихся в его обойме, попали в бесчувственное тело его коллеги-палача.

Впрочем, надо оговориться: случилось так не потому, что стрелявший был пьян или слеп или ему было всё равно, в кого стрелять. Дело заключалось в другом. Ледяной пар – густой и липкий, как сапожный клей, – облепил вдруг лицо стрелка и потек ему в глаза, в рот, в нос, отнимая возможность не то, что видеть или сказать что-нибудь – даже дышать. Было просто чудом, что в таких условиях расстрельщику вообще удалось нажимать на спусковой крючок. Но тут уж, видно, сработали его профессиональные рефлексы.

Григорий Ильич ничего этого не заметил, поскольку стрелок находился чуть позади него. И только обматерил мысленно никчемного мазилу, а заодно дал себе слово погнать его из органов при первой возможности, равно как и того, другого, пьяного – при условии, что тот выживет. Однако теперь комиссара госбезопасности занимала вторая часть его программы, реализация которой должна была компенсировать все предыдущие оплошности.

Колин злой гений поднял вверх левую руку и принялся чертить в воздухе замысловатые знаки, что-то вполголоса бормоча.

Николай был почти уверен, что как минимум одна из пуль, попавших в палача, непременно пройдет навылет и угодит в него самого; но везение (или судьба) были в то утро на его стороне: все пули остались в теле мертвецки пьяного чекиста. Так и не придя в сознание, тот обвис на Колиных руках несусветной тяжестью; жизнь покинула его.

Скрябин успел мимолетно глянуть на упавшую женщину (и убедиться, что серьезных ранений она не получила), а затем всё его внимание и все его мысли обратились к тому, что делал Григорий Ильич. Юноша понял, что именно затевает чекист.

Почему комиссар госбезопасности избрал именно такое решение: оттого ли, что он не понимал до конца его последствий (Коля в этом сомневался), или из-за того, что не знал наверняка, жив или мертв проштрафившийся пьяный палач? Кто знает… Вероятнее всего, Семенов просто не счел нужным что-либо менять в своей программе, полагая, что приоритетной целью является уничтожение трупа (кадавра) – сообщника Анны, а всё остальное можно будет скорректировать позже.

Слова, которые произносил Семенов, Коля разбирал без труда. Вероника Александровна много сил потратила на обучение внука иностранным языкам, и он хорошо знал английский, немецкий и латынь, чуть похуже – французский, и немного – греческий. Григорий Ильич говорил теперь по-немецки, и Скрябин понял, что это за текст.

Коле припомнилась старинная немецкая книга, пергаментная, рукописная, с иллюстрациями, поражающими своим натурализмом. Название ее было наивным и двусмысленным одновременно – Die magischen Körper. Поразительный манускрипт содержал в себе не только указания по возвращению мертвецов к мнимой жизни, но и – что было не менее важно – по водворению кадавров в прежнее состояние: к обычной смерти.

Для этой цели использовалось определенное заклятье: des Umlaufes (обращения? кругооборота?) – Коля не знал, как правильнее будет это перевести. Он никогда не видел, как это заклятье действует, но знал, каким должен быть результат совершаемого магического ритуала. И потому не стал опускать на пол тело застреленного палача – продолжал держать его, не спуская глаз с комиссара госбезопасности.

Анна, хоть и лежала на полу, ясно видела, чем занялся Григорий Ильич, и ей хотелось крикнуть Николаю: бежим! Момент для этого был самый подходящий. Комиссар госбезопасности не мог прервать ритуал и гнаться за узниками – если имел хоть маломальское понятие о том, к чему приведет незавершенный обряд. Не мог их преследовать и второй стрелок – тот, который всадил семь пуль в своего товарища. Призрак продолжал липнуть к его голове, и палач НКВД более всего напоминал сейчас удавленника, хоть глаза его не вылезали из орбит, а язык не вываливался изо рта. Да и нечему было вываливаться: призрак плотно оклеил его лицо. Ни малейшей жалости к расстрельщику Анна не испытывала и только удивлялась, как тот еще держится на ногах, не падает.

Словом, надо было пускаться в бегство. Но Аннин спаситель – странный человек по имени Николай – как видно, и не помышлял о том, чтобы бежать прямо сейчас; у него явно имелись иные планы. И, поразмыслив немного, женщина решила, что были эти планы не столь уж и безрассудными.

Расстояние между Скрябиным и Григорием Ильичом составляло, пожалуй, не более пяти метров; Коле только и оставалось, что уповать на качество театрального грима и на свой экстравагантный костюм. Пока не похоже было, что комиссар госбезопасности его узнал. По крайней мере он продолжал исполнять элементы чернокнижного обряда. Наблюдая за Семеновым, Коля почти позабыл о мертвеце, которого продолжал поддерживать, просунув руки ему под мышки. И оттого чуть было не оплошал.

Юноша понял, что именно сейчас произойдет, только тогда, когда его пальцы сдавило внезапной болью, словно по ним ударили захлопнувшиеся двери трамвая. Он выдернул кисти рук так резко, что на заскорузлых подмышках чекистской гимнастерки остались не только пятна грима, но и кожа, содранная с костяшек Колиных пальцев. Однако ущерб этот можно было считать пустячным. Николай мог бы лишиться пальцев вовсе. Бездыханное тело палача вытянулось в струну от пробившей его судороги, а все мышцы трупа в одно мгновение каменно отвердели.

Анна, глядевшая на процесс с полу, схватила Николая за ногу и прошептала, почти не разжимая губ:

– Держите его, иначе этот всё поймет раньше времени!

Коля снова подхватил злополучный труп – теперь уже держа его за плечи. Откуда рыжеволосая ведьма узнала, что должно произойти дальше – об этом Скрябину думать не захотелось: и без того хватало забот. Труп палача в его руках начал дергаться, извиваться и мотаться из стороны в сторону, как будто его трепал невидимый гигантский бульдог.

Григорий Ильич тем временем перешел к завершающим словам недлинного заклинания и чуть возвысил голос, так что под сводами подвала явственно разнеслось:

– Im Namen fünf Könige…

Подошвы Колиных сапог заскребли по полу: сверхъестественная энергия повлекла мертвеца вперед, навстречу заклинателю. Анна обхватила ноги Скрябина обеими руками, повисла на них, и это позволило затормозить движение кадавра. Но ненадолго. Коля разобрал последние слова заговора (…als waren sie früher!), и после этого никакой силы – силы человека – не хватило бы, чтобы удержать на месте убиенного палача.

Рванувшись вперед, мертвец потянул за собой Колю, а с ним и Анну. Юноша разжал руки, выпустил кадавра, но, не удержав равновесия, упал набок. Уже с полу, лежа рядом с Анной, он увидел: убитый палач встал – как лист перед травой – перед Григорием Ильичом. Никто не поддерживал его: он стоял сам; однако Семенов как будто и не придал этому значения. Ухмыляясь, с выражением явного довольства на лице, он глядел на Николая – которого, несомненно, считал в тот момент упокоившимся ходячим покойником.

Сам Скрябин смотрел на обоих чекистов (точнее, на всех троих, если считать облепленного призраком стрелка), и взгляд его выражал сомнение.

– Ну же!.. – шепотом поторопила Анна своего спасителя. – Давайте! Или вы не знаете, что нужно делать?

– Halt sie an! – выговорил Коля, стараясь сделать свой голос не совсем своим.

Григорий Ильич вздрогнул и даже слегка переменился в лице, отказываясь верить, что обращенный кадавр (коим он считал Николая Скрябина) способен произносить какие-то слова. Однако Колин приказ никакого действия не возымел. Застреленный палач продолжал стоять перед Семеновым в той же позе: с вытянутыми вдоль боков руками, с чуть приподнятой головой – словно держал стойку «смирно».

– Что за глупость!.. – вполголоса возмутилась Анна. – Как он их остановит, если они и так никуда не идут? Скажите то, что следует!

И, видя, что спаситель ее всё еще колеблется, она вскочила с пола – легко, словно и не провела почти двух месяцев в тюрьме НКВД, словно и не ее часом ранее вывели на казнь, – и прокричала, взметнув своим возгласом то ли пыль, то ли потусторонний туман над полом серого километра:

– Ermorde sie!

Если кадавр и не знал немецкого языка при жизни, то после своей смерти и чудовищного возврата из неё он понимал по-немецки очень даже хорошо. И Аннину команду убивать их отправился исполнять тотчас. Шагнув к Григорию Ильичу, он потянулся к своей кобуре (ermorde означало для него одно: расстреливай), но – его пистолет находился теперь у Скрябина. На секунду произошла заминка, и вот тут-то Григорию Ильичу самое время было что-нибудь предпринять, как-то изменить ситуацию в свою пользу. Однако Семенов как будто и не видел кадавра: поверх его плеча он глядел вперед – туда, где поднимался с каменного пола мертвый человек, которого уже тянула за рукав пиджака, увлекая бежать, рыжеволосая ведьма.

Тем временем бывший расстрельщик преодолел затруднение: сорвал с себя портупею вместе с кобурой и, набросив ременную петлю на шею Григория Ильича, с усердием принялся его душить. Только тут Семенов вышел из ступора и попытался подсунуть руку под удавку, оттянуть ее. Ему это почти удалось, но именно – почти: хватка застреленного палача воистину была мертвой. Кадавр и Григорий Ильич начали топтаться на месте, слегка поворачиваясь то в одну сторону, то в другую – словно совершая некий ритуальный танец. Лицо Семенова слегка посинело, но по-прежнему не утратило своей гладкости.

Призрак, с которым было заключено соглашение насчет звонка жене, как будто ждал окончания обряда. Едва только Анна выкрикнула свое приказание, он отделился от головы второго палача, и тот упал замертво. Впрочем, даже не фантом убил растрельщика: обширный инфаркт разорвал тому сердце. Видевший (и вызвавший) столько смертей сотрудник НКВД не сумел перенести нынешнего потрясения. Пожалуй, он тоже мог бы восстать из мертвых, обращенный Григорием Ильичом, но в тот момент, когда произносились колдовские слова, он был еще жив. Немецкое же заклятье обращало обычных мертвецов в кадавров, и наоборот, а на живых людей не действовало никак.

Анна схватила Скрябина за руку (кожа на его ладонях была основательно содрана), и они побежали, едва поспевая за призраком. Тот чрезвычайно шустро перемещался в воздухе, уводя их прочь от места пересечения двух коридоров. Скрябин всё порывался обернуться и поглядеть, чем закончится схватка Григория Ильича с кадавром, но Анна тянула его за собой, шепча ему в самое ухо:

– Скорее, скорее! Сейчас такое начнется, что чертям в аду тошно станет!

И, будто в подтверждение ее слов, со стороны тира раздался короткий отчаянный вопль, а затем – частые, лишенные всякой системы, выстрелы.

Чекист, оставленный в тире для охраны обреченных узников, прислушивался к звукам на «сером километре» и явно нервничал. Он слышал звуки стрельбы, разделенные небольшим промежутком времени, и, по его разумению, беглянка и ее странный спутник должны уже были отправиться на тот свет, а Григорий Ильич и двое других исполнителей – вернуться сюда, к незавершенной «свадьбе». Однако из серого коридора не доносились звуки шагов, и никто не тащил сюда волоком тела двух преступников, нарушивших законную процедуру казни.

Впрочем, эта затяжка была единственной причиной для беспокойства «шафера». Узники, охраняемые им, стояли молча и недвижно, словно происходящее вокруг не имело – да и не могло иметь – к ним никакого отношения. Расстрельщик повернулся лицом к «серому километру» и преспокойно подставлял охраняемым объектам спину. Аннин выкрик в глубине коридора (Ermorde sie!) привлек его внимание, хоть он и не понял смысла немецких слов, и чекист напряженно застыл, глядя в сторону коридора. Помещение тира не осматривал даже для проформы.

Поразительно, но расстрельщика попытался предупредить один из узников.

– Эй, эй! – неуверенно произнес приговоренный: тот самый начальник отдела кадров с фабрики военных и учебных фильмов. – Смотрите-ка… – И он поднял худую руку, указывая пальцем в сторону ямы с трупами.

Палач повернул голову, и – коротко, по-собачьи, вскрикнул.

Прерванная экзекуция была второй подряд, и в яме должны были находиться около двух десятков тел. Только теперь они находились уже не в яме: изуродованные, с затылками, разбитыми пулями, сплошь перепачканные кровью и собственным мозгом, они поднялись на ноги и довольно бодро вышагивали в сторону застывшего на месте наркомвнудельца. И впереди всех двигался – почти бежал – бывший профессор МГУ.

Выхватив пистолет, палачи начали палить по негодяям, посмевшим восстать из мертвых, и многие выпущенные им пули достигли цели. Каждое попадание отмечалось радостным возгласом стрелка, которому в школе ОГПУ-НКВД не объяснили, что невозможно убить того, кто и так уже умер. Комиссар госбезопасности Семенов мог бы просветить его на сей счет, но Семенова здесь не было, и палачу предстояло самому разбираться с ходячими покойниками; на время отброшенные попавшими в них пулями, те перегруппировались и снова пошли в наступление.

Приговоренные, которых не успели расстрелять, взирали на происходящее с таким выражением, что становилось ясно: все они решили, что в действительности уже умерли, и вот теперь их преследуют чудовищные посмертные галлюцинации. Правда, галлюцинации эти не были безмолвными. Узники, расстрелянные только что и восставшие теперь из мертвых, не утратили способности говорить, и выкрикивали в адрес палача все те проклятия, которые прежде они не решались произнести. И громче всех кричал профессор-историк, возмущавшийся вероломством сотрудников НКВД.

Палач расстрелял всю обойму и выхватил из кармана запасную, но пальцы так плохо слушались его, что с перезарядкой у него ничего не выходило. Профессор МГУ подскочил к «шаферу» и с очевидным удовольствием нанес ему удар кулаком в лицо, от которого тот выронил пистолет и повалился на пол. Оружием тотчас завладел другой кадавр, который поднял также и обойму, вогнал ее в рукоять «ТТ», передернул затвор и собрался выстрелить в живот наркомвнудельцу.

Но не успел: его оттеснили другие. Два узника, расстрелянные последними (один из них – тот, кому пьяный палач разворотил выстрелом челюсть), схватили сотрудника НКВД за голову. Профессор МГУ вцепился в его правую руку, а все прочие кадавры ухватились по двое, по трое – за левую руку палача, за его ноги, за туловище. И все одновременно стали тянуть в разные стороны.

Конечно, силы профессора и двух «утренних» приговоренных оказались несопоставимы с напором полутора десятков «вечерних» мертвецов. Они, будто соревнуясь в перетягивании каната, переиграли утреннюю команду вчистую: тело палача было выдернуто ими у соперников и оказалось полностью в их распоряжении. За одним исключением: у остервенившегося историка осталась правая рука чекиста, вырванная в плечевом суставе и повисшая на одном сухожилии. Кровь хлестала из тела палача, но земляной пол тира быстро впитывал ее.

Оставшиеся в живых узники удивлялись даже не тому, что происходило (если это была галлюцинация, в ней ведь могло случиться всё, что угодно, разве не так?), а молчанию чекиста, только промычавшему что-то при отделении его руки от туловища. Откуда им было знать, что двое их мертвых товарищей, державших палача за голову, вырвали ему язык, прежде чем у них отобрали их добычу?

Тем временем профессор дернул еще раз, плечевые связки чекиста лопнули, и бывший преподаватель Николая Скрябина, бывший доктор наук, принялся с размаху лупить палача его же собственной рукой, как дубиной, и восклицая при каждом ударе:

– Думай, в кого стреляешь!.. Думай! Думай…

Однако подумать сотруднику НКВД так и не довелось. Мертвецы растащили в клочья: сперва – его новенькую форму, а затем – и всё его тело, крупное, дебелое, покрытое коричневатыми веснушками, с профилем товарища Сталина, наколотым на груди слева.

Призрак кинооператора сдержал обещание: привел Скрябина и Анну туда, куда следовало. Николай отыскал нужные элементы дверного механизма, замаскированные под кирпичи, отпер секретную дверь, и беглецы успели скрыться за нею раньше, чем палач в тире был растерзан кадаврами. И, уж конечно, до того, как вызванная подмога прибыла в подвал НКВД.

Скрябин захлопнул дверь, невидимый замок сработал, и беглецы очутились в полной темноте. Оба они пытались отдышаться, но им это долго не удавалось. Коля был твердо уверен, что с того момента, как он покинул потайной ход, воздух здесь стал более тяжелым и затхлым. С трудом переведя дух, он пошарил руками по полу, отыскал свечу и спички, заранее приготовленные им, и зажег огонь – с некоторой неохотой и промедлением, словно боялся того, что может увидеть. Фитиль свечи загорелся светло-янтарным пламенем, и в свете его Скрябин и Анна некоторое время молча взирали друг на друга.

– Это еще не всё, – проговорил, наконец, Николай и передернул плечами, будто стряхивая с себя нечто невидимое. – Нам надо поторопиться, если мы хотим выбраться отсюда. Полагаю, вы не слишком удивитесь тому, что я вам сейчас скажу…

И он в двух словах рассказал беглянке о завершающей части своего плана. Аннины брови поползли вверх, а губы недоверчиво дрогнули, однако она ни слова не сказала против. Только поинтересовалась:

– А чем это здесь так пахнет?..

Вместо ответа Николай шагнул со свечой к телу своего расстрелянного двойника – Анна только тогда его и увидела; в желтоватом свете он казался бесформенной грудой тряпья. Скрябин скинул с себя чужой пиджак и обратился к Анне:

– Помогите мне, пожалуйста.

Вдвоем они опустились на колени и стали натягивать пиджак на мертвое тело.

– Неплохо придумано, – кивком головы женщина указала на двойника, и ее волосы – рыжие, словно у Фридриха Барбароссы, – на мгновение коснулись Колиного лица.

Юноша бросил на нее быстрый взгляд и тотчас отвел глаза.

– Уверен, – проговорил он, – вы придумали бы не хуже, если б вам предоставили такую возможность. Ловко вы распорядились кадавром!

– Вряд ли так уж ловко, – Анна одернула рукав пиджака на мертвой руке и поднялась с колен. – Думаю, убить мерзавца Семенова будет непросто.

– Я знаю, – кивнул Коля. – Откровенно говоря, я вообще удивлен, как он допустил, чтобы с ним случилось такое? Конечно, он думал, будто я – ходячий мертвец. На это я и рассчитывал. Но вот почему он выбрал заклятье des Umlaufes, чтобы упокоить меня?.. Ведь есть же другие… – Скрябин на полуслове осекся, сообразив, что слишком уж он разоткровенничался с рыжеволосой дамочкой.

– Да, есть другие заклятья, – усмехнулась Анна, словно прочитав все до единой его мысли, – в той самой книге. И я могу назвать только одну причину, по которой Семенов не воспользовался ими: не все заклятья из этой книги ему известны. По-видимому, к нему попала лишь неполная копия «Die magischen Körper», а раздобыть ее подлинник ему так и не удалось.

«Что не удалось – это точно», – собрался уже было подтвердить ее догадку Скрябин, но вместо этого произнес другое.

– Скажите, Анна, – вопросил он, – а откуда вы знаете о «Die magischen Körper»?

Семенов видел, как стремительно удалялись от него по коридору рыжеволосая беглянка и ее спутник, наблюдал он и то, как впереди них плыло под потолком эктоплазменное облачко. Но всё это он созерцал сквозь красноватый туман, который застилал ему взор; кадавр продолжал затягивать на его шее удавку. Любой другой на месте Григория Ильича отбивался бы от кадавра всеми силами, но чекист стоял теперь неподвижно.

Только тогда, когда со стороны тира донеслись вопли и выстрелы, Григорий Ильич вышел из оцепенения. И немедленно начал действовать. Он даже не схватился за свой пистолет, превосходно помня, что его обойма пуста: все пули были выпущены в злополучного профессора МГУ. И не стал больше подсовывать пальцы под удавку, зная уже, что толку не будет. Вместо этого чекист вдруг напружинился, по лицу его прошло нечто вроде судороги, а затем случилось невероятное.

Некоторые цирковые силачи – таких немного – могут рвать веревку, обвязанную вокруг их головы, одним лишь движением мышц. Так вот, Григорий Ильич их всех посрамил. Он напряг свою шею так, что она сделалась похожей на античную колонну, обвитую плющом, а затем этот плющ (кожаный ремень портупеи) с громким хлопком лопнул. Концы его ударили по лицу кадавра, оставив на мертвой коже довольно отчетливые красноватые полосы.

Как раз тогда и появилось подкрепление. Григорий Ильич услышал топот бесчисленных ног, но пока что – на некотором отдалении. И, стало быть, ему самому предстояло нейтрализовать плоды своего творчества. К его счастью, нечаянно сотворенный им кадавр был медлителен и неповоротлив; в конце концов, человек, которым он являлся всего четверть часа назад, был основательно пьян, да еще и получил огнетушителем по голове. Он с тупым изумлением вертел в руках разорванную портупею, пытаясь, видно, сообразить, как же ему действовать дальше? А Григорий Ильич точно знал, что в коридоре, откуда появились рыжая ведьма и ее спутник, должен находиться противопожарный щит.

Команда поддержки, подоспевшая несколькими минутами позже, увидела только, как комиссар госбезопасности 3-го ранга пожарным топором рубит на куски извивающееся тело – облаченное, между прочим, в форму НКВД. Но никто даже и не подумал спрашивать у Григория Ильича объяснения этому поразительному факту.

Равно как никто не спросил его, почему он не сразу отправил в тир чекистов из отряда подкрепления, а велел им сначала отойти на некоторое расстояние и ждать. А сам принялся вполголоса что-то говорить, осуществляя непонятную жестикуляцию левой рукой.

Кадавры – расстрелянные узники, на время восставшие из мертвых, – вернулись в свое прежнее состояние гораздо быстрее, чем выходили из него. Вот только что все они стояли над растерзанным телом палача, а в следующее мгновение уже лежали на полу, не проявляя более никаких признаков псевдожизни.

Первым опомнился при виде этого бледный пожилой кадровик.

– Они решат, что это сделали мы. – Он указал худым пальцем на то, что осталось от тела расстрельщика; лицо узника исказила гримаса, и стало видно, что у него не хватает трех передних зубов.

Удивительно: разрозненные части мертвого палача теперь странно подергивались, словно жизнь частично вернулась к ним. Но ясно было, что эти подергивающие части ничего не смогут сообщить об истинных обстоятельствах всего случившегося, и страшная кара падет на уцелевших узников.

– Может, в его пистолете остались патроны? – предположил еще один из участников незавершенной «свадьбы».

И два других прекрасно поняли, что тот имел в виду. Они втроем почти наперегонки кинулись к брошенному «ТТ».

Григорий Ильич со своими многочисленными новыми спутниками уже подходил к тиру, когда снова раздались выстрелы: сначала один, а потом, после небольшой паузы – другой. Что это значило – Семенов не столько понял, сколько почувствовал; на гладком его лице появилась улыбка – если только его растянутые губы можно было поименовать этим словом.

И в своем предчувствии он не обманулся.

Два узника помоложе совершили это первыми, не колеблясь. Едва только один пустил себе пулю в голову, как второй подхватил пистолет, не дав ему упасть, и сделал то же самое.

Пожилой кадровик подумал, что надо было ему попросить кого-то из этих двоих застрелить сначала его. Но было уже поздно. Взявшись за пистолет, пожилой мужчина поднес его к виску, да только всё никак не мог нажать на курок; «ТТ» ходил ходуном в его руке. Так что, когда статная фигура Григория Ильича возникла в арке серого коридора, бедняга всё еще был жив. Улыбка комиссара госбезопасности – вот что заставило его надавить на курок. Узник весь сжался, собираясь принять пулю, но надежнейший «ТТ» дал осечку.

Семенов шагал к бывшему кадровику, деловито размахивая левой рукой; в правой его руке был перезаряженный пистолет. Пожилой мужчина щербато оскалился, как загнанный псами старый лис, и второй раз судорожно нажал на спуск. Выстрел опалил ему кожу на виске, но он этого уже не почувствовал.

Итоги «свадьбы» были неоднозначны, и Григорий Ильич понимал это. С одной стороны, все приговоры были приведены в исполнение – хоть и не совсем так, как полагалось. И это было неплохо. Однако вместе с узниками отошли в мир иной и три исполнителя из четырех, приданных ему этим утром. И это было не очень хорошо. А главное, огорчала необходимость объясняться по поводу инцидента с Ягодой, который и так давно уже недолюбливал комиссара госбезопасности 3-го ранга. Впрочем, кто его любил – за исключением, разве что, некоторых не особенно разборчивых женщин?

Но, по крайней мере, одной женщиной, которая не любила Григория Ильича, в это утро стало меньше. Подмога, присланная Семенову, прочесала весь лубянский подвал и в одном из ответвлений «серого коридора» кое-что обнаружила.

На полу возле стены сидели двое. Один из них был высокий пожилой узник в пиджаке, перепачканном свежей кровью – мертвый, окончательно мертвый. А рядом с ним привалилась к стене молодая рыжеволосая женщина, красивая несмотря ни на что. В груди ее темнело крохотное отверстие от пули, и его происхождение сомнений не вызывало: между двумя мертвецами лежал на полу пистолет «ТТ» – черный, как гаитянская магия вуду.