Глава 11
Отъезд
Я убираю свой тяжеленный «Никон» и ставлю рюкзак на крышу – надоело разглядывать это невероятное место через видоискатель, хочется просто посмотреть глазами. Вечная история: годами лазаешь по заброшенным зданиям, делая снимки, потом понимаешь, что толком-то и не видел ничего, полностью сосредоточившись на поисках лучших кадров в объективе. В эту поездку я сознательно стараюсь найти баланс между съемкой и впитыванием того, что меня окружает. На еще один объект времени у нас нет, и я лучше проникнусь картинами, звуками и запахами, чем буду в эти последние минуты лихорадочно носиться туда-сюда как угорелый.
Крыша четырехэтажной школы расположена ниже соседних зданий и деревьев, так что ничего вокруг особо не увидишь. Теплица с чудом уцелевшим стеклянным покрытием, бесчисленные деревья, россыпь заурядных, медленно крошащихся многоквартирных домов. Здесь царит безмятежность – я слышу лишь шуршанье листвы и тихие, но несмолкающие удары далекого сваебоя-колокола. Мы с Кейти сидим молча, стараясь максимально продлить момент, но скоро – гораздо скорее, чем хотелось бы, – нам уже будет пора идти.
По голой бетонной лестнице мы спускаемся на верхний этаж, где находим Дэнни и Давида, и те в один голос говорят: в этой школе, где больше нет детей, практически ничего не осталось. Я счастлив, что принял верное решение, как провести последние минуты, и мы нехотя тащимся назад к автобусу – по золотой тропе, усыпанной ветками и листьями. Я подавлен, словно эта недолгая поездка в Зону необратимо сделала меня иным, и уже ясно, что она навсегда останется со мной.
Как ни пытаюсь, не могу представить это место наполненным жизнью. Я видел фотографии здешних улиц: улыбающиеся семьи и новенькие машины, пары, танцующие во Дворце культуры и покупающие телевизоры в местном магазине. Сейчас большинство мест этого города абсолютно неузнаваемы, если сравнивать с их прежними фотографиями – кажется, будто те снимки сделаны вообще не здесь. Где раньше были открытые широкие пространства между домами, сегодня – лабиринт зарослей, порой настолько густых, что, проходя между двумя зданиями, можно их не заметить, если не задрать голову и не посмотреть поверх крон. И хотя повсюду здесь – свидетельства прошлой жизни, я не в силах мысленно перенести их в настоящее.
Прежде чем сесть в электричку до Славутича, мы делаем финальную, мимолетную остановку в Зоне – у знаменитого белокаменного указателя «Припять 1970», который приветствует въезжающих в город. Из бесчисленного множества припятских знаков и настенных изображений этот, пожалуй, самый узнаваемый. Мы выстраиваемся перед ним для группового снимка – прямо как семейства на черно-белых свадебных фотографиях в доэвакуационные времена. На этом все и заканчивается.
На следующее утро у нас есть немного свободного времени до отъезда из Славутича. Насладившись последней чашкой украинского чая, по хлипкой приставной лестнице, опасно прислоненной к стене прямо над пятиэтажным лестничным пролетом, мы с Кейти выбираемся на крышу нашего дома. Город утопает в зелени. Куда ни кинь взгляд, повсюду трава и плотные группы высоких сосен между зданиями, словно те, кто проектировал этот город, просто сбросили дома в лес, вырубив деревья лишь там, где они не давали встать зданиям.
Мы кидаем сумки в автобус, и, чтобы убить оставшиеся полчаса, я подхожу к чернобыльскому мемориалу на углу городской площади. Тридцать один человек – те, кто погиб в первые месяцы после аварии; их портреты вырублены в черном камне на двух плитах, обрамленных цветами. Они отвечают на мой взгляд. Некоторых я узнаю – Акимов, Топтунов, Правик, – а с большинством из остальных еще предстоит познакомиться, хотя я этого пока не знаю.
Атмосфера в автобусе по дороге из Славутича разительно отличается от настроения, царившего здесь шестьдесят часов назад, – сейчас все притихли. Разговоров почти не слышно, члены группы в основном или спят, утомившись за последние два дня, или, погруженные в свои мысли, смотрят в окно. Неподалеку от выезда из города мы замечаем человека в камуфляже и армейских ботинках: закаленный жизнью, он восседает на груде овощей на древней деревянной телеге с лошадью. Потрясающий контраст. Транспорт, которым люди пользуются уже тысячелетия, – всего в нескольких десятках километров от ядерного реактора, одной из самых сложных и точных машин, когда-либо изобретенных человечеством, о принципе действия которой еще сто лет назад не могли бы помыслить даже лучшие умы.
Глядя на проплывающие за окном размытые пейзажи плоского, невыразительного североукраинского ландшафта, не могу отделаться от размышлений о той ночи. Что, если бы турбогенераторы должным образом испытали перед вводом блока в эксплуатацию? А если бы электроэнергетики не настояли на переносе эксперимента с дневного времени на ночное и его проводили бы более опытные операторы? А если бы Дятлов не уперся и не приказал бы, вопреки логике и разуму, продолжать испытания после падения мощности? А если бы Акимов и Топтунов, проявив твердость, решительно отказались это делать? А если бы их поддержали остальные, находившиеся в ту ночь у щита управления? Была ли авария все равно неизбежна? Пусть не в Чернобыле, а на РБМК где-нибудь в другом месте – в России или в Литве? О конструктивных дефектах реактора знали лишь немногие, но эти немногие были наделены властью, достаточной, чтобы при желании эти дефекты исправить. Но такого желания у них, по всей видимости, не было, иначе не понадобилась бы глобальная катастрофа, чтобы заставить их действовать. К чему раскачивать лодку? Что, если бы пожарные, операторы и ликвидаторы не проявили такой самоотверженности, стараясь минимизировать последствия аварии? Или «биороботы», которые, забыв о самосохранении, штурмовали зараженную крышу? Что, если бы ветер в тот день дул на юг, к Киеву, где живет без малого три миллиона человек, а не на север и восток в сторону малонаселенных сельхозземель? Что, если Советский Союз отреагировал бы неспешно, неохотно и безынициативно, если бы финансовые вопросы волновали его больше, чем возможные последствия катастрофы, как это было в случае с японской энергокорпорацией ТЭПКО и Фукусимой?
В таких раздумьях незаметно пролетают два часа, и вот мы уже подъезжаем к единственному пункту остановки на пути в Киев – стрелковому полигону. Я живу в Британии и на тот момент не имел опыта обращения с огнестрельным оружием, но всегда хотел попробовать. Все эти герои в боевиках, которые с небрежной легкостью палят по движущимся мишеням, – неужели в жизни все так же просто? Перейдя поле, усыпанное пустыми гильзами, я вскоре получаю ответ на свой вопрос, и ответ этот категорически отрицательный.
Мне выдали советскую классику – снайперскую винтовку Драгунова и «калашников». Когда подходит моя очередь, я опускаюсь на шаткую деревянную табуретку, кладу ствол Драгунова на рябую подставку и прижимаю приклад к плечу. Резиновый глазок – не на одном уровне с прицелом, а слегка наклонен, поэтому я, безуспешно сперва попытавшись его поправить, вынужден смотреть в прицел под углом. Опять же я видел достаточно фильмов, чтобы знать основы: дышать медленно и глубоко, расслабиться, выдохнуть и мягко – не рывком – спустить курок.
Ба-бах! Грохот крошечного взрыва внутри винтовки оглушителен, не спасают даже толстые наушники. «Мимо», – объявляет через переводчика Марек, глядя на неприлично близко висящую мишень – до нее нет и пятнадцати метров. Но мне плевать: моя задача – ощутить, как пользуются инструментом для убийства людей, а не поразить цель. Я опустошаю магазин Драгунова, но попадаю лишь в грязь. Инструктора я не вижу, но знаю, что он глядит на меня с равнодушной смесью жалости и терпения.
Он протягивает мне АК-47, самое знаменитое в истории и распространенное оружие. «Калашников» выпускается с 1949 года, и сегодня, по данным Всемирного банка, этих автоматов насчитывается в мире больше 75 миллионов. Он состоит на вооружении почти в сотне стран, у него характерный низкий звук, и он стал синонимом войны. Я снова мажу, но, после того как все отстрелялись, нас спрашивают, не хочет ли кто-нибудь заплатить за второй раз, и я протягиваю деньги. У меня есть одна мысль. До сих пор мы вели стрельбу в полуавтоматическом режиме. Но мне хочется опорожнить весь магазин очередью – как в фильмах восьмидесятых. Как и ожидалось, автомат дико пляшет в моих руках, и я изо всех сил стараюсь удерживать его ровно, пока по полю свистит выпущенный из него металл. На этот раз я и сам знаю, что никуда не попал; так и есть. Неудивительно, что необученные солдаты несут больше потерь, чем опытные бойцы; если ведешь стрельбу не короткими очередями, то, хотя число пуль заведомо больше, попасть можно разве что случайно.
Вскоре после полудня на горизонте начинает вырисовываться ломаная, подернутая дымкой небесная линия Киева. Мы заселяемся в самый большой в городе отель с удручающим названием «Турист» в паре сотен метров к западу от могучего Днепра. Регистрация проходит быстро, и мы нетерпеливо расходимся по номерам, чтобы насладиться видом. А вид изумительный. Я хватаю фотоаппарат и, еле сдерживаясь, чтобы не лететь сломя голову, выхожу в коридор, где обнаруживаю, что почти все до единого члены нашей группы одновременно, не сговариваясь, устремились на крышу. Но нас ждет разочарование, и мы вскоре вынуждены смириться: нужные двери, разумеется, заперты, так что большинство разбредается по своим номерам. Я настроен более решительно. Осторожно исследовав коридоры последнего этажа, я в конце концов нахожу стеклянную дверь на балкон, поворачиваю ручку, и дверь – о чудо! – открывается. Бормоча про себя слова благодарности Украине за то, что она не пала жертвой британской мании охраны здоровья и безопасности, я пересекаю порог.
Вид оттуда приводит в абсолютный восторг, это поистине один из самых памятных моментов в моей жизни. В октябрьском небе низко висит послеполуденное солнце, драпируя все голые бетонные здания и осенние деревья до самого горизонта жестким, но теплым светом. Вдали, слева от меня, заводские трубы выдувают белые столбы дыма, выделяющиеся на фоне темнеющего неба. Справа оживленная магистраль, на которой стоит наша гостиница, уходит к Днепру и Десенке, пересекая поросшие лесом острова. Впереди, на фоне тяжелых облаков, окруженная сиянием, высоко подняв меч и щит, стоит на страже над городом Родина-мать. Я ощущаю внезапный порыв приблизиться к ней. Перегнувшись через пугающе тонкое ограждение высотой по пояс, замечаю на балконе пятью этажами ниже группу соотечественников. Окликаю их, они поднимают глаза и смеются, даря мне великолепный кадр.
Потом я совершаю еще ряд прогулок вверх и вниз по зданию – иногда с друзьями – или вновь в одиночку выбираюсь на тот верхний балкон. Разгуливая по гостинице, натыкаюсь на австралийца, который работает здесь в прекрасном угловом офисе на последнем этаже. Мы обмениваемся парой слов о городе, Украине и Чернобыле. Он говорит, что ему нравится здесь работать, что он много путешествует и обычно проводит пару лет в каком-то одном месте, а потом переезжает в другое. Завидую. Под конец беседы он рекомендует мне непременно, пока я тут, прогуляться по вечернему городу – что ж, решено.
Следующие пару часов мы с Давидом, Кейти и Дэнни сидим у открытого окна, любуемся закатом и слушаем звуки города. Когда наступают сумерки, спускаемся на лифте, выходим из гостиницы, поворачиваем направо и шагаем по шумной улице к Днепру. Через сотню метров дорога приводит нас к коротенькому мосту. Там мы оставляем остальных пешеходов за спиной и через перелесок идем по крутой грязной тропинке к берегу. Закончив с фотографиями, отправляемся отведать местную киевскую кухню – в виде «Макдоналдса». После строгой огуречно-помидорно-куриной диеты мне не терпится съесть что-нибудь привычное. Пусть дешевое и жирное, но привычное. Неловкий диалог у кассы, всем по биг маку, и мы вновь выходим на вечернюю улицу. Мои друзья хотят вернуться в гостиницу и отдохнуть, но я – хоть и сам почти без ног – полон решимости пройтись по городу. Преодолевая убедительные отговорки Кейти, я все же уламываю ее составить мне компанию.
Первая наша остановка – расположенный неподалеку от гостиницы Воскресенский собор, отгороженный стенкой от окружающей его стройплощадки. Как выясняется, он открылся полгода назад, но окружающая территория еще не благоустроена, на освещенной площадке повсюду какая-то техника и кирпичи. Мы с Кейти находим укромный тенистый уголок, перелезаем через стенку, аккуратно спрыгиваем на землю и фотографируем впечатляющую бело-зелено-золотую церковь. Чтобы тайком заглянуть внутрь, пробуем дверь, но она наглухо заперта, так что мы уходим оттуда и возвращаемся к 700-метровому мосту метро. Это бетонный, построенный в шестидесятые годы комбинированный мост для пешеходов, машин и метро, царство советского духа и резкого октябрьского ветра. Болтая (и дрожа), мы идем через мост, нашу беседу то и дело прерывает грохот золотисто-голубых вагонов, чьи огни проносятся мимо.
На другой стороне мы сначала думаем сесть в метро, но не знаем, в какую сторону ехать, чтобы попасть на Печерские холмы на западном берегу Днепра. Не имея карты, мы выбираем неандертальский метод и карабкаемся – порой на четвереньках – по недлинному, но крутому и явно не предназначенному для пешеходов подъему через лесок. Наш путь освещают лишь пляшущие фары машин, проезжающих внизу и наверху. Мы вполне сносные альпинисты и привыкли потайными, нередко опасными ходами проникать в заброшенные здания, поэтому вскоре без особых трудностей выбираемся на поперечную дорогу, идущую слегка под углом.
Поднимаемся по пологой лесенке, ведущей от дороги к мемориальному парку, потом сворачиваем к северу на широкую пустынную улицу. В конце улицы, дойдя до перекрестка, мы оказываемся у ротонды Никольской церкви. Этому оранжево-белому неоклассическому зданию двести с лишним лет. Делаем по паре фотографий, возвращаемся к многоярусному парку Вечной Славы, где каждая извилистая дорожка очень красиво освещена фонарями разной высоты, и идем прямиком к впечатляющим памятникам. Первый на нашем пути – памятник Вечной Славы на могиле Неизвестного солдата, двадцатисемиметровый гранитный обелиск, у которого горит вечный огонь. Он установлен в память о великом множестве безымянных солдат, павших на поле боя в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов. Этот огонь согревает нас, пока мы делаем передышку – ведь мы прошагали уже пять километров. Рядом стоит Свеча памяти, филигранный монумент жертвам голодомора, геноцида 1932–1933 годов, – искусственно созданного голода, унесшего жизни семи с половиной миллионов украинцев. Это современный, весьма эффектный памятник: тридцатиметровый шестигранник, на каждой стороне которого – белые панели до самой верхушки с вырезанными в них сотнями крестиков. У основания его окружают огромные, подсвеченные сзади кресты, сделанные из решеток, а венчает сияющее символическое изображение пламени.
Из почти безлюдного парка мы с Кейти выходим в десятом часу и по Лаврской улице направляемся в ту сторону, где, по идее, стоит Родина-мать. Проходим вдоль высокой – метров шесть – стены Киево-Печерской лавры, удивительного бело-золотого двухсотвосьмидесятилетнего православного монастыря (по иронии судьбы расположенного напротив «Арсенала», одного из крупнейших украинских оружейных заводов). Причудливо украшенные фигурами ангелов и святых ворота заперты, поскольку уже поздно, так что ничего не остается, кроме как полюбоваться росписью, сделать пару снимков и двигаться дальше. Навстречу то и дело попадаются бесчисленные чудные образцы восточноевропейской архитектуры.
По обыкновению жалея, что у нас так мало времени, я пытаюсь представить себе ощущения киевлян, после Чернобыля наблюдавших, как военный транспорт ежедневно проводит антирадиационную чистку города. Судя по свидетельствам современников, их ощущения представляли собой противоречивую смесь страха и спокойствия. Страх порождали тревожные слухи из Чернобыля, а также то, что киевских мужчин поднимали ночью с постели и отправляли в зону и что КГБ изъял все дозиметры из городских лабораторий. Спокойствие объяснялось беспрестанными заверениями чиновников всех уровней, что ситуация под контролем и опасаться нечего. Как известно, все билеты на поезда были раскуплены – возник даже черный рынок железнодорожных билетов, – а в сберкассах 6 мая кончились наличные деньги – паника началась после того, как журналистам разрешили сообщить об аварии. Мы идем, а я постоянно думаю о первомайских мероприятиях в Киеве 1986 года, когда на праздник вышли десятки тысяч ничего не подозревающих мужчин, женщин и детей всех возрастов. Некоторые партийные чиновники – а они уже знали об опасности – даже вывели на демонстрацию собственных детей, тщетно и эгоистически имитируя нормальную жизнь. В первое время бессмысленные попытки избежать массовой паники оказались важнее человеческих жизней.
Проходя по тихой и пустой пешеходной зоне, где днем, скорее всего, идет торговля, слышим окрики за спиной. Мы с Кейти никого не видим, но, обернувшись, замечаем двух полицейских в форме, которые направляются к нам. Похоже, они поначалу не поняли, что мы туристы, поскольку один из них произносит несколько предложений, знаками указывая на мой увесистый штатив «Манфротто». Очевидно, что-то в нем им не нравится. Может, издалека и в темноте они приняли его за оружие? Мы, как можем, пытаемся сдержанными жестами объяснить, что мы туристы, фотографируем город и не хотим причинять никаких неприятностей. Несколько мгновений я гадаю, арестуют ли нас, но полицейские приходят к выводу, что дело того не стоит, и машут нам, разрешая идти своей дорогой.
Я глазам не верю, когда мы, завернув за угол, вдруг натыкаемся на небольшую коллекцию советской бронетехники у основания невысокого холма. Такое встретишь не каждый день – танки прямо на улице. Сначала я вижу только шесть танков и бэтээров: основные боевые танки Т-54, Т-55, Т-62 и две боевые машины пехоты БМП-1 и БМП-2, – но дальше моим глазам открываются новые сокровища. Самоходная зенитная установка со счетверенной пушкой «Шилка», легкий плавающий танк ПТ-76, самоходная гаубица «Гвоздика» и почтеннейший, любимый с детства военный вертолет Ми-24. Из освещения здесь – лишь тускло-янтарные лучи уличного фонаря и луна в небе, поэтому для нормального изображения я выставляю выдержку 30 секунд. За следующим поворотом нас ждет дивное зрелище – огромная наружная секция музея Великой Отечественной войны. Там стоят винтовые и реактивные самолеты, большие и малые танки, бронемашины, ракеты и даже бронепоезд.
Эта эклектичная экспозиция защищена самой мощной в мире охранной системой – цепью, подвешенной на уровне коленей к двум низким деревянным столбикам. Мы с Кейти без промедления перешагиваем через нее и принимаемся восхищенно изучать экспонаты, относящиеся, насколько я могу судить, к периоду между Второй мировой и семидесятыми годами. Первое, что бросается мне в глаза, – это массивный оливково-серый транспортный самолет Ли-2, построенный Россией на базе лицензионного производства американского двухдвигательного «дугласа» DC-3. За ним стоит серия боевых самолетов: реактивные МиГ-17 1952 года, МиГ-21 1959 года и МиГ-23, а также винтовой Як-9 времен войны, самый массовый советский истребитель – в 1942–1948 годах выпустили 16 769 таких самолетов. В углу за советскими танками, самоходной артиллерией и ракетами приютился бронепоезд с двумя башнями с обеих сторон.
Наконец мы подходим к памятнику Родина-мать, к которому добирались весь вечер, – и оно того стоило. Серебристая фигура с распростертыми руками стоит на холме над городом. Ее стальной меч выглядит слегка обрубленным – его укоротили, когда обнаружилось, что монумент получился выше креста расположенной неподалеку Киево-Печерской лавры. Несмотря на это, стодвухметровый монумент смотрится весьма внушительно. Мощный щит (тринадцать на восемь метров) в левой руке украшен советским гербом, а поза и общий стиль напоминают статую Свободы. Родину-мать возвели до аварии, и я волей-неволей задумываюсь: что, интересно, видели эти серые глаза? Монумент буквально стоит на музее Великой Отечественной войны, а напротив, чуть ниже по склону, – обширная площадь для парадов. Там сейчас пусто, если не считать нас и двух танков друг напротив друга со скрещенными стволами. В небе – ни облачка, и вся эта сцена освещена (если не считать редких прожекторов) лишь тонкими неземными лучами луны и звезд. Вновь – отличный кадр.
Мы с Кейти совершаем небольшую прогулку по площади и, практически не переговариваясь, фотографируем танки, скульптуры и вид на город. Я испытываю жгучее желание узнать, что она думает, что чувствует, но вопросов не задаю. Довольные, что нам удалось слегка попробовать на вкус этот чудесный город, мы почти молча проделываем шестикилометровый путь до гостиницы.
Я устал как собака и засыпаю без задних ног. Следующее утро проходит словно в тумане. После легкого завтрака мы вчетвером садимся в пожилое черное стереотипно экс-советское такси – понятия не имею, кто его вызвал, – и едем в аэропорт. Не считая вчерашней поездки, когда автобус по трассе вез нас к гостинице, мы впервые едем по Киеву при свете дня, и я сижу, не отрывая глаз от окна. Гляжу на проплывающий мимо город, как вдруг эмоции, которые я сдерживал все эти дни, захлестывают меня, и я начинаю беззвучно плакать, уткнувшись в стекло. Это глупо, неловко, необъяснимо. В смущении я прячу лицо. Чернобыльская катастрофа раньше не будила во мне особых чувств, но эта поездка навсегда изменила меня, оставила в моей душе неизгладимую отметину, и я теперь знаю, что никогда ее не забуду. И не забыл. Дня не проходит, чтобы я не возвращался мыслями к этому месту и к людям, чьи жизни забрала авария.
