Глава 10
Комплексная экспедиция

За те полгода, что прошли после аварии, группа отважных ученых из Института атомной энергетики им. И.В. Курчатова несколько раз проникала в четвертый энергоблок в рамках исследовательской миссии, получившей название «Комплексная экспедиция». «[Все боялись одного]: не может ли повториться взрыв, ведь реактор остался без управления, – вспоминает глава экспедиции физик-ядерщик Виктор Попов. – Не сложились ли обстоятельства там… таким образом, что опять может произойти катастрофа?» В ходе операции, которую в обычных условиях сочли бы самоубийством, ученым предстояло прежде всего выяснить судьбу топлива в реакторе и оценить возможность новых самопроизвольных ядерных реакций. Обследованием разрушенных и обесточенных нижних уровней блока они занимались в ватных масках и с фонариками в руках. «В то время, – говорит Попов, – безопасных мест на блоке в понимании нормального человека не было… Мы входили в большие поля – и 100, и 200, и 250 рентген… Ситуация могла быть совершенно неожиданной. Вы идете по коридору, и здесь – ну, ничего – 1, 2, 5 рентген. Только за угол человек попадает – 500. Сразу назад, бежать надо».

После долгих и напряженных поисков с помощью камер – их просовывали на шестах в отверстия, проделанные в стене, – к декабрю ученые наконец обнаружили топливо. Оно продолжало излучать 10 тысяч рентген в час. «Она [“Слоновья нога”, см. ниже. – Пер. ] вызывала самое высокое уважение, – вспоминает участник экспедиции Юрий Бузулуков, – поскольку приблизиться к ней означало верную гибель». В подвальных помещениях на немалом удалении от реактора был обнаружен двухметровой ширины «язык» некоей субстанции – она попала сюда через дыру в потолке и застыла, превратившись в темную стеклянистую массу. За свою морщинистую, округлую поверхность «язык» получил прозвище «Слоновья нога». Благодаря одному топливу такое возникнуть не могло: чтобы субстанция остекленела, нужен был гигантский прорыв. Для дальнейших исследований требовались образцы, но миниатюрным роботам, которых отправили сделать сколы, «Слоновья нога» оказалась не под силу. «Потом появилась хорошая идея: если ничего больше не выходит, может, ее расстрелять? – смеется Бузулуков. – Сначала мы обратились в армию. Там нас отправили в милицию. Из милиции – в КГБ, а потом снова в милицию, и там нам выделили один “калашников”. Но с условием: мы возьмем с собой их добровольца – очень хороший, приятный парень, – и он будет стрелять куда покажем. На следующий день он без проблем отстрелял тридцать очередей по целям, которые я определял с видеокамерой. Он был абсолютно спокоен. Мы в итоге получили образцы из нижних помещений, верхнюю часть “Ноги”, как выяснилось, мы полностью разнесли: к нашему приятному удивлению, оказалось, что она состоит из слоев, как кора у дерева. С каждым выстрелом очередной слой “коры” отходил, и мы принимались за следующий, и так далее. Мы получили множество образцов, но разрушили красоту “Слоновьей ноги”».

Дальше требовалось внимательнее осмотреть сам реактор; для этого приглашенные нефтяники пробурили в железобетонной гермооболочке пробные скважины. Бурение проводилось в суровых условиях, оно заняло полтора года и завершилось к лету 1988-го. «Было много предсказаний, что мы там увидим, – говорит Бузулуков. – Но все они базировались на том, что мы увидим там более или менее… разрушенную активную зону, то есть куски графита, перемеженные искалеченными стержнями, которые содержат топливо». Каково же было удивление ученых, когда реактор оказался попросту пустым – они могли ясно разглядеть его гладкую металлическую внутреннюю поверхность. Это всех потрясло. Пробурив еще одну скважину в донной части, ученые обнаружили там несколько кусков графита, но факт оставался фактом: в целом реактор пуст. «После первого момента удивления появился громадный вопрос: а где же оно?» – смеется Бузулуков.

Судя по объему «Слоновьей ноги», в ней не могло содержаться все исчезнувшее топливо, и ученые решили обратить более пристальное внимание на пространство под реактором, где был зафиксирован огромный уровень тепловыделения и радиоизлучения. В отсутствие компактного робота, способного пролезть в узкую скважину, пришлось прибегнуть к импровизации. Вместо робота взяли купленный за пятнадцать рублей в Москве игрушечный танк и привязали к нему фонарик и камеру. Качество изображения вышло отвратительным, но этого хватило, чтобы разглядеть какую-то гигантскую массу. Участники экспедиции не располагали защитным снаряжением, позволяющим пробраться в бо́льшую часть подвальных помещений, и еще год ушел на то, чтобы получить возможность получше разглядеть, что там находится. Когда это наконец удалось, стало ясно, что помещения полуразрушены и топлива в них тоже нет.

К 1991 году измотанные постоянным напряжением члены экспедиции поняли, что единственный выход – самим пробраться в заваленный реакторный зал четвертого блока. Опасность второго взрыва была слишком велика, чтобы ей пренебречь. Не имея достаточного финансирования и подходящего защитного снаряжения, специальная группа ученых – в комбинезонах, к которым перчатки и ботинки буквально прилепили изолентой ради пыленепроницаемости, и в простых одноразовых масках – проникла в разрушенное помещение. Преодолев завалы кусков графита, вынесенных взрывом из реактора и сброшенных с крыши, они увидели окутанный паром бетон, который нагревало лежащее под ним топливо. Тщательнее изучив помещение, они обнаружили радиоактивную лаву, и это была потрясающая находка. Когда ученые преодолевали узкий раскуроченный коридор, примыкающий к основанию реактора (тем временем дозиметры в свете фонариков отщелкивали запредельные 1000 рентген в час), один из них заметил, что нижняя часть биозащиты проломила расположенную под ней бетонную оболочку. Последняя деталь головоломки встала на свое место.

Взрыв, сорвавший крышку реактора в то роковое апрельское утро 1986 года, привел к вытеснению песка и бетона из толстых стенок оболочки РБМК. Одновременно мощная ударная волна выдавила в нижнее пространство всю донную часть сборки активной зоны, включая нижнюю биозащиту. В течение следующей недели тепло, выделявшееся при горении и ядерном распаде, продолжало расти. Когда температура достигла уровня, достаточного, чтобы топливная сборка расплавилась, расплав вытек за пределы активной зоны и соединился там с песчано-бетонной смесью, образовав радиоактивную лаву, получившую название кориум. Затем через трубы, протоки и трещины в поврежденной конструкции эта лава просочилась в нижние помещения. «Слоновья нога» – один из «отрогов» застывшей лавы, которая приняла стеклянистую структуру. Выход расплавленного топлива из оставшегося без защиты реактора и послужил, по-видимому, причиной внезапного спада температуры и излучения, зафиксированного в начале мая 1986 года. Расплавленная активная зона способна прожечь тридцать сантиметров бетона за считаные часы, потому и бились тогда изо всех сил, чтобы не допустить такого развития событий.

Ученые сочли, что, учитывая ослабленное состояние топлива в отсутствие контакта с водой, вероятность нового взрыва невелика. Однако к 1996 году все изменилось. Через многочисленные прорехи конденсат и вода проникли в Саркофаг и просочились к отвердевшей лаве. Реакция воды с ураном привела к всплеску радиоактивности. Саркофаг к тому времени уже простоял десять лет, а вероятность того, что еще десятилетие он не протянет, специалисты оценивали в 70 %, – и потому финансирование переключили с научных исследований на инженерные работы. Частью решения этой опасной проблемы стало создание стальной стабилизационной конструкции, о которой упоминалось в главе 5. Серьезные исследования кориума с тех пор не проводились.

Когда в 1986 году началось строительство объекта «Укрытие», в центре внимания мировой общественности оказалась советская элита, которой теперь предстояло определить, кто ответит за чернобыльскую катастрофу. Список возможных виновных включал в себя операторов подведомственного Минэнерго энергоблока, действия которых привели к аварии; ученых из Курчатовского института, авторов технологии, по которой работал реактор; старший конструкторский состав института НИКИЭТ, спроектировавшего саму установку; руководителей секретного Министерства среднего машиностроения, которые подписали проект реактора в производство, зная о его многочисленных серьезных недостатках и понимая потенциальные риски (хотя об этом никогда не упоминалось открыто); членов Госкоматома, отвечавших за общий контроль безопасности в атомной энергетике.

Этот вопрос обсуждался на двух заседаниях межведомственного научно-технического совета 2 и 17 июня 1986 года. Начальник группы по надежности и безопасности АЭС Курчатовского института В.П. Волков представил совету информацию о конструктивных недостатках реактора, которые привели к аварии, но признать перед всем миром, что советские реакторы не идеальны хоть в чем-то, было невозможно. Вера в науку была одной из базовых ценностей СССР, который всегда кичился статусом технологической сверхдержавы, к тому же члены совета опасались негативной реакции общественности в адрес ядерной энергетики, как это случилось в Америке после аварии на Три-Майл-Айленд. Допустить этого было нельзя, и козлов отпущения в лице чернобыльских операторов назначили заранее. Разумеется, невозможно утверждать, что некоторые операторы не проявили халатности – несомненно проявили, – но даже их пренебрежение инструкциями по безопасности не привело бы к катастрофе такого масштаба, будь РБМК спроектирован должным образом.

Последовал ряд увольнений с высоких должностей. Председатель Госкоматома, первый замминистра среднего машиностроения, замминистра из Минэнерго (тот самый Геннадий Шашарин, который прилежно, в дорогом костюме, наполнял в апреле мешки песком, а позднее пытался обнародовать доклад об истинных причинах аварии), генеральный конструктор «чернобыльской» модели РБМК из НИКИЭТ – все они лишились постов. Около шестидесяти пяти партийных чиновников рангом пониже и руководящих работников ЧАЭС были либо уволены, либо понижены в должности, половину из них исключили из партии. Кого и за что именно – определить трудно, поскольку в их числе также присутствовали дезертиры, которые сами быстро уволились сразу после аварии, и приведенная цифра, возможно, учитывает и их. В августе 1986 года КГБ арестовал шестерых человек, так или иначе повинных в катастрофе. Это директор ЧАЭС Виктор Брюханов, который в ожидании суда проведет год в одиночной камере; главный инженер Николай Фомин; заместитель главного инженера Анатолий Дятлов, составивший программу испытаний турбогенератора; начальник смены ЧАЭС Борис Рогожкин, дежуривший в ночь 26 апреля; начальник реакторного цеха Александр Коваленко, который вместе с Брюхановым, Фоминым и Лаушкиным дал добро на испытания. Сначала суд над ними назначили на март 1987 года, чтобы дать прокурорам время на сбор данных для обвинения, но потом заседание перенесли на 7 июля, после того как Фомин попытался в камере покончить с собой – он разбил очки и вскрыл осколками запястья, но его успели спасти.

Импровизированный зал суда располагался во Дворце культуры города Чернобыль, к тому времени уже эвакуированного. Он стал местом проведения последнего советского показательного процесса. По советским законам суды проводились максимально близко к месту преступления, а радиационная обстановка давала удобный предлог, чтобы ограничить число присутствующих, поскольку для проезда в Зону требовался специальный пропуск. Официально слушания считались открытыми, но журналистов и членов семей жертв пригласили только на первое и последнее заседания, а основная часть трехнедельного процесса шла за закрытыми дверями. Обвинения касались ввода станции в эксплуатацию, в ходе которого полагалось провести испытания, и затрагивали хроническое несоблюдение правил техники безопасности и отсутствие должного обучения персонала. Брюханов заявил о своей неосведомленности как о том, что при вводе ЧАЭС испытания не проводились, так и о том, что роковой эксперимент был назначен на ту ночь (мы так никогда и не узнаем, говорил ли он правду), но признал, что практика соблюдения техники безопасности и организация обучения не соответствовали стандартам. Инспектора из Госкоматома Лаушкина обвинили в преступной халатности, в том, что он игнорировал многочисленные нарушения норм безопасности на станции, и в том, что он подписал разрешение на испытания не глядя. В ту ночь на четвертом энергоблоке требовалось присутствие представителя надзорного органа, а Дятлов не имел права начинать эксперимент без одобрения высших научных чинов.

Полная стенограмма и представленные улики остаются засекреченными по сей день, так что выявленные на суде детали так, вероятно, и останутся для нас тайной. Однако заместитель главного инженера ЧАЭС по науке и ядерной безопасности Николай Карпан, который в свои выходные посещал заседания, позднее выпустил книгу, написанную на основе заметок из зала суда. Некоторые из присутствующих тоже вели свои записи, но КГБ их все конфисковал. Полагаю, у Карпана заметки не изъяли из-за его высокого поста в ядерной энергетике. Из них видно, что председателя суда не интересовали дефекты реактора. Правительственная комиссия Щербины и Легасова, выявившая эти дефекты, пришла к заключению, что виноват в аварии собственно реактор, но судьи приняли во внимание только те части доклада комиссии, где критиковались действия операторов. На самом деле так называемых независимых экспертов специально подобрали из числа сотрудников институтов, принимавших участие в создании реактора, – то есть это были люди, в первую очередь заинтересованные, чтобы не пострадала репутация их детища. Их заявления – мол, во всем виноваты операторы – в лучшем случае ожидаемы, в худшем – смахивают на фарс. Свидетели и обвиняемые многократно пытались обратить внимание судей на конструктивные недостатки РБМК, но их либо перебивали, либо пропускали их выступления мимо ушей. То же касалось и замечаний, что в инструкциях по эксплуатации ничего не говорится о ненадежности систем управления и защиты при низких мощностях, что операторы не могли знать ни о том, что реактор на таких режимах неустойчив и взрывоопасен, ни о том, что критические системы безопасности можно отключать, лишь если на это есть разрешение главного инженера или его замов. Дятлов в течение всего процесса пытался опровергнуть официальную версию, но даже он признал, что, учитывая число человеческих жертв, не может настаивать на своей полной невиновности. На вопрос суда, почему в инструкциях не разъяснена опасность работы реактора при низкой тепловой мощности, эксперты ответили: «Этих пояснений и не надо. Иначе регламент распухнет».

Все прекрасно знали (хотя открыто это никогда не признавалось), что проблемы коммунистического режима обусловлены в том числе неэффективностью плановой системы. Представителям всех профессий и иерархических уровней приходилось импровизировать. Люди, которых во время смены на ЧАЭС видели с игральными картами в руках, играли именно потому, что заняться на станции им больше было нечем: коммунистическая система велела им выполнять ненужную работу, которую уже сделали другие. Признать это было нельзя, особенно когда на тебя смотрит весь мир, поэтому суд разыгрывался так, словно СССР – идеальное общество. Все присутствующие, включая шестерых обвиняемых, понимали, что этот процесс – показуха. Один из свидетелей даже осмелился открыто заявить: «Я думаю, что вся зарубежная печать сообщит, вся советская общественность узнает, что в аварии виновен персонал станции. Персонал виновен, но не в тех масштабах, которые определил суд. Мы работали на ядерноопасных реакторах. Мы не знали, что они взрывоопасны». Дятлов думал так же. «[На суде] произошло то, что обычно происходит в таких случаях, – скажет он позднее. – Расследование проводили люди, ответственные за дефектную конструкцию реактора. Признай они, что в аварии виновен реактор, и Запад потребовал бы закрыть все реакторы этого типа. Это нанесло бы удар по советской промышленности». Анализируя впоследствии дело, Карпан одним предложением описал однобокость процесса (восклицательный и вопросительный знаки авторские): «В обвинительном заключении [дефекты] характеризуются всего лишь как некие “присущие реактору особенности и недостатки”, сыгравшие в развитии аварии опять же некую непонятную “свою роль” (!?)».

В конечном счете судья объявил, что «на АЭС создалась атмосфера бесконтрольности и безответственности», и признал всех шестерых виновными в аварии. Суд определил, что персонал не получил достаточной профессиональной подготовки; проверки безопасности не проводились; программа испытаний не была проработана; действия руководства не проходили согласования за пределами станции; те, кто утвердил испытания, не ознакомились как следует с программой или не смогли выявить проблемы; в частности, к аварии привело нарушение инструкций Дятловым; Брюханов скрыл от московского руководства масштабы аварии. И, пожалуй, самое главное – руководство станции не смогло ввести в действие план мероприятий по защите населения, и в результате тысячи людей получили гораздо большие дозы радиации, чем это было необходимо. Брюханов и Фомин как самые старшие по должности получили по десять лет, Дятлов – пять, Коваленко и Рогожкин – по три года, и Лаушкин – два. Брюханова и Дятлова – который позднее написал книгу, где изложил свое видение ситуации и всю вину возложил на конструкторов реактора, – выпустили досрочно по состоянию здоровья из-за вызванных облучением заболеваний. Главного инженера Николая Фомина в 1990 году признали невменяемым и перевели в психиатрическую больницу. В это трудно поверить, но после выздоровления он стал работать на Калининской АЭС неподалеку от Москвы.