Глава 7
Радиация

Мой беспробудный сон прерывает будильник. Такое чувство, что я спал не восемь часов, а два. Пошатываясь и протирая спросонья глаза, встаю с кровати, поднимаю разбросанные на полу вещи и бреду на нашу тесную кухоньку выпить утреннюю чашку сладкого чая. Мы выезжаем рано, сегодня наш главный объект исследования – Припять.

Я стараюсь путешествовать налегке. Это продиктованный практикой сознательный выбор, чтобы не волноваться о потерянном багаже или не таскать с собой ненужную ношу. Дэнни, например, взял с собой целую охапку фотоальбомов. Две смены белья, зубная щетка и вдоволь дезодоранта – вот и все, что требуется, если уезжаешь на пару дней. Признаю, кого-то это может раздражать, но я терпеть не могу, когда в руках больше чем одна сумка, за единственным исключением – штатив в чехле. И, конечно же, вместо одежды я набираю с собой целую кучу фотопринадлежностей, а объективы, надо сказать, несколько тяжелее носков. Такое количество объективов мне в жизни не пригодится, как и гора батареек, с которыми можно наснимать столько кадров, что они не влезут на все мои многочисленные карты памяти; а еще – зарядки для телефона, камеры и лэптопа; два кардридера (один запасной); кабели для всего сущего в природе (если, мало ли, оба кардридера вдруг сломаются); бленды для объективов; масса чистящих принадлежностей; насадка на штатив для телефона, чтобы снимать видео (ни разу в жизни еще не пригодилась); и еще целая коллекция самых разных мелочей. Результат предсказуем: вся моя экономия на вещах с лихвой покрывается – и по весу, и по объему – нелепой и беспорядочной массой фотоснаряжения. Я постоянно предаюсь горьким сожалениям по поводу своей багажной философии, которая оправдывается лишь в такие редкие дни, как сегодня.

Мне понадобится много сил, и я с усердием олимпийского спринтера поглощаю целую тарелку курицы с огурцами и помидорами. Мы хватаем сумки и шеренгой выходим на сырой воздух, а там нас встречает живописнейший восход – я такого уже много месяцев не видел. Вся наша группа любуется красным пятном, которое разливается по ярко-синему небу, давая жизнь новому дню и расплескивая блики света по лужам и окнам. Как и накануне, люди в почти полной тишине медленно движутся к вокзалу. Это похоже на похоронную процессию, и даже мы друг с другом почти не говорим – возможно, на настроение нашей группы повлияли вчерашние впечатления. Насколько я понимаю, электричка идет прямо из Чернигова, что примерно в сорока километрах к востоку от Славутича. Она подъезжает к платформе, внутри – никого, если не считать машиниста, а значит, едва ли у нее где-то были еще остановки. Мы заходим – я остаюсь стоять, – и вот мы с грохотом мчимся мимо тихих топей и болот, простирающихся по обе стороны от дороги. Сейчас октябрь, цветы не цветут, ландшафт за моим запотевшим окном настолько уныл, что невозможно представить, как сюда могут забрести явно чуждые этому краю яркие краски. Но север Украины – одно из самых плодородных мест в Европе, так что весной здесь вид, наверное, совсем иной.

В Припяти нам сначала пришлось трястись в автобусе по ухабам к нашему первому на сегодня пункту – свалке на грязном пустыре под названием Буряковка в 10 километрах к востоку-юго-востоку от ЧАЭС, где в 1986 году ликвидаторы аварии организовали могильник для захоронения радиоактивных отходов низкого уровня загрязнения – снесенных зданий, домашней утвари, разного рода техники. Могильник состоит из выкопанных в два ряда тридцати траншей 150×50 метров, емкость каждой – 22 тысячи кубометров. Пустует лишь одна, остальные похожи на покрытые травой холмики, а я сейчас стою на кладбище подвижной техники в юго-восточном углу пустыря. «Остановка – пять минут, здесь очень высокая радиация, – объявил через переводчика Марек, обводя нас мрачным взглядом. – “Пять минут” следует понимать буквально. Ничего не трогайте. Когда я крикну: “Время!”, вы бегом – именно бегом – возвращаетесь к автобусу».

У меня падает сердце. Тут, наверное, сотни разных машин – все выстроены в ряд на огромном открытом пространстве. Я теряюсь, с чего начать. Сначала взгляд падает на бронированные машины химических войск – на них возили солдат по Чернобылю. За ними стоят бульдозеры – такие же, как я видел в хронике и на фотографиях Игоря Костина, они работали в зараженных и не подлежащих спасению деревнях. Я мечусь с места на место, не обращая внимания на композицию в кадре, у меня нет времени даже толком разглядеть сами объекты. Ничего, разгляжу уже на снимках, у меня для этого будет целая вечность. Щелк – и бегом, щелк – и бегом. Бесчисленные тускло-зелено-бурые грузовики; случайный выпотрошенный автобус; автоцистерны; прицепы; фрагменты самолетных корпусов; пожарные машины, чья красная краска уже практически неотличима от ржавчины. Многие ли из их экипажей сегодня еще живы?

И вдруг – ничего себе! Я в полном экстазе: передо мной, уютно пристроившись между двумя грузовиками, стоит часть транспортного робота-«лунохода» СТР-1, который сбрасывал ядерное топливо и графит с кровли ЧАЭС. Он меньше, чем я ожидал, его серебристо-белая окраска и пухлые металлические колеса выделяются среди спущенных покрышек на общем зеленовато-коричневом фоне. Я останавливаюсь разглядеть его как следует. Показываю на него другому стоящему неподалеку фотографу, но тот смотрит с недоумением. Он не понимает всей важности этой машины, вероятно, даже не знает, на что именно смотреть, – ведь это всего лишь груда металлолома. Для меня чистка той кровли – нечто мифологическое, это как легенда, которую рассказывают у костра. Радиация была столь высока, что даже этот робот – спроектированный для работы в космосе, в самой неблагоприятной для человека среде – не выдержал, и на смену ему в порыве отчаянного самопожертвования пришли люди. Отведенное время моментально кончилось, а я еще не видел и половины машин. На некотором удалении замечаю вертолеты, стиснутые между другими удивительными, легендарными фрагментами истории, но времени на съемку больше нет. Всего один день.

Мы с Дэнни, Кейти и Давидом – матерые, многоопытные исследователи городских пространств. Я проникал с фотоаппаратом в заброшенные больницы, школы, особняки, гостиницы, замки, самые разные мельницы, ТЭЦ, наземные и подземные железнодорожные станции, винокурни, церкви, целые деревни и даже – предмет моей особой гордости – в бывший сверхсекретный испытательный центр времен холодной войны под названием Национальный газотурбинный институт в Пайстоке, затаившийся в сосновом бору к западу от Лондона. И несмотря на весь свой опыт, я не видел ничего, хотя бы приближающегося к масштабам Припяти.

Сегодня у нас шесть часов на весь город. Сразу ясно, что этого времени – как всегда бывает с самыми лучшими местами – катастрофически мало, чтобы увидеть и заснять все интересное. Припять была, конечно, сравнительно небольшим городом и по площади, и по населению, но все равно она слишком велика, чтобы обойти ее пешком за один день. Заранее спланировать, как именно провести эти шесть часов, чрезвычайно важно. Поэтому мы еще накануне вечером за чаем наметили, какие здания хотим увидеть. Изучив фотоальбомы из чемодана Дэнни, мы составили грандиозный список самых интересных, на наш взгляд, мест. Позже выяснилось, что из всей группы так поступили только мы и потому успели посмотреть гораздо больше других. Остальные просто бесцельно бродили по улицам, а некоторые вообще провели весь день в одном здании.

Медсанчасть номер 126 – единственная заслуживающая внимания цель к юго-востоку от места нашей высадки и самый удаленный от автобуса объект, так что мы начинаем маршрут с нее. Проходим мимо бесчисленных высоких многоквартирных домов, ярких панно на стенах и необычных конструкций, назначение которых я определить не берусь. Ради более многообещающих мест приходится полностью игнорировать здания, которым при других обстоятельствах я уделил бы целый день. В ночь аварии в эту медсанчасть привезли первых пораженных радиацией операторов и пожарных – Акимова, Топтунова, Дятлова, Перевозченко, Правика. Все они некоторое время пролежали здесь. Жаль, что я не знаю, в какие именно палаты их определили и сохранились ли медицинские записи среди тысяч бумаг, валяющихся в каждом помещении. Увы, даже если бы я увидел их имена, то не разобрал бы кириллицу.

На подходе к больничному зданию, облицованному песчано-коричневой плиткой и закамуфлированному золотой листвой деревьев, я замечаю у входа одиноко ржавеющее гинекологическое кресло. Мне всегда любопытно, как тот или иной предмет оказался там, где оказался. В какой момент из этих двадцати пяти лет кто-то решил вытащить кресло из кабинета, прокатить его по коридору и через главный вестибюль, потом протащить в двери, спустить по ступенькам и поставить здесь? Для чего это кому-то понадобилось? В кромешной тьме подвала валяются излучающие радиацию пожарные шлемы, робы и ботинки, и я не решаюсь спуститься. Это сырое, клаустрофобическое, похожее на лабиринт пространство – самое зараженное место в городе. Даже со своим фонариком я имею все шансы там заблудиться, рискуя при этом наглотаться ядовитой пыли, а это куда опаснее, чем облучение кожи. Как и любой другой объект в Припяти, медсанчасть была многократно разграблена корыстными гостями. Поначалу – хитростью или подкупив солдат – сюда пробирались воры в поисках чего-нибудь ценного, оставшегося после эвакуации, и некоторым из них пришлось поплатиться, поскольку добыча могла оказаться весьма радиоактивной. А в последние лет десять любопытные туристы тоже, увы, то и дело прихватывали с собой какую-нибудь мелочь. Порой – на продажу (это совсем непростительно), порой – чтобы сберечь. Мне понятно их искушение. Когда видишь, как на земле валяется частица истории, первый инстинкт – подобрать и сохранить, но тут нужно всегда напоминать себе, что этот предмет не твой. Он – фрагмент чернобыльской легенды, и место ему – там, где он лежит.

Я прохожу первый этаж без остановки и сразу поднимаюсь по бетонной лестнице, надеясь, что верхние этажи, быть может, не так сильно осквернены вандалами. Но ничего подобного – наверху царит такой же разор, как внизу, да и что тут удивляться, прошло столько времени. Вокруг валяются сломанные стулья, снятые с петель двери, коробки, лампы дневного света, шкафы, остовы кроватей. Большинство палат – лишь голые стены с облупившейся краской, пустые комнаты с толстыми слоями пыли. Но кое-где обнаруживаются и сокровища. В запечатанных, размером с палец склянках на пыльных стеклянных полках чудесным образом сохранилась какая-то прозрачная жидкость. В некоторых кабинетах полно книг, медицинских карточек, административных документов. Операционный стол с нависающим классическим хирургическим светильником. Цветной настенный щит, объясняющий, как накладывать шину.

Как и с утра в Буряковке, на меня давит лимит времени: я постоянно помню, что мне нельзя ни на секунду спокойно и внимательно оглядеться, я вынужден нестись сломя голову, не успевая усвоить увиденное. Едва ли у меня получился хоть один снимок с осмысленной композицией, лишь чистая документалистика; сначала ты смотришь и слушаешь, а образы приходят лишь потом. У меня возникает чувство, что это как-то несправедливо по отношению к страдавшим здесь людям – носиться, как ребенок, стараясь увидеть как можно больше, пока время не схватило тебя за руку. По тому же досадному шаблону, что будет повторяться сегодня весь день, я покидаю медсанчасть совершенно неудовлетворенный тем, что мне удалось снять.

Дальше наш путь лежит в кинотеатр и музыкальную школу. Это рядом с гостиницей, которая, вместе с дворцом культуры, знаменитым колесом обозрения и аттракционом с машинками входит в кластер главных точек городского центра. Когда закончится отведенное на это время, мы направимся в еще одно медучреждение, в детсад и потом в бассейн. Завершим нашу прогулку посещением главной школы, а затем вернемся к автобусу. Столько всего нужно увидеть, а у нас, увы, лишь шесть часов, так что приходится обойти вниманием многие любопытные места – в том числе, например, завод «Юпитер».

У Дэнни замечательная идея: он собирается взять наши снимки за основу фотоальбома о наследии Чернобыля, который хочет выпустить к 25-летию аварии. Он сдержал слово, и книга увидела свет.

Прогулка по Припяти – трансцендентный опыт. Поздняя осень, повсюду опавшие листья, словно асфальт застелили золотым покрывалом. Мы шагаем по узким, растрескавшимся, стиснутым порослью дорожкам, вокруг нас все желто-оранжевое самых разных оттенков; дома и мостовые в дымке цвета виски служат постоянным напоминанием о надвигающейся зиме. Вокруг царит спокойствие, единственные звуки – ветерок, нашептывающий пожухлым листьям, что им пора признать поражение и опасть, еле слышные, но неумолимые, как колокол, удары сваебойной машины и мои собственные шаги. Все это наполняет меня почти новым, тревожным, не поддающимся описанию чувством, словно я во сне или иду через огороженную съемочную площадку. Куда бы я ни свернул, ощущение не исчезает, и это не декорации и не сон, а я действительно бреду по мертвому городу. В глубине души я допускаю, что сейчас зайду за угол, а там окажется, что это не настоящие дома, а просто сделанные из дерева фасады и где-то за ними слоняется скучающая съемочная группа в ожидании вызова на площадку.

Я называю это чувство почти новым, потому что уже однажды испытывал подобные ощущения – в непроглядной тьме подземной «Камеры 3» Пайстока. В Пайстоке разрабатывались и проходили испытания двигатели для «Конкорда» и британских военно-воздушных и военно-морских сил. Когда попадаешь в наземную часть здания, «Камера 3» поначалу кажется голым, ничем не примечательным помещением. Метров семь в длину и тридцать-сорок в ширину, окна от пола до потолка, на высоте вдоль стен какие-то переходы, в центре пустого пола – огороженный участок. В сравнении с другими объектами Пайстока все это смотрится скучно. Но, подойдя к ограждениям, видишь в полу колодец, а там – лежащий на боку массивный цилиндр, края которого не видны ни с одной, ни с другой стороны. На верхней стороне цилиндра отсутствует одна секция, но очевидного прохода вниз нет. Если найти, как туда попасть, – лично я спустился по шаткой шестидесятилетней деревянной лестнице, любезно оставленной сбоку одним из предыдущих исследователей, – то оказываешься внутри грандиозной машины.

На одном конце «Камеры 3» – десять зарешеченных вентиляционных отверстий вокруг центральной большой вытяжки, соединенной с тем местом, где устанавливался тестируемый турбореактивный двигатель. На другом конце – внушительная, промышленного вида откатная дверь. Но при близком осмотре выясняется, что она ненастоящая и сделана из дерева. В этом месте снимали логово главного злодея из боевика 2005 года (довольно заурядного) «Сахара» с Мэтью Макконахи. За дверью, согнувшись в три погибели, ты преодолеваешь узкий пятнадцатиметровый цилиндрический туннель и оказываешься в задней части «Камеры 3». Именно там-то я и ощутил себя словно во сне. Это пространство почти не поддается описанию. Туннель к концу расширяется и принимает форму барабана диаметром метров пять-шесть, в котором из покоробленных, освещенных светом фонарика стенок повсюду торчат останки непонятных механизмов. Дно залито мутной, медянистого цвета жидкостью с каким-то мусором на поверхности, из-за которого глубина кажется больше, чем на самом деле. Отсоединенные концы десятков труб со всех сторон тянутся к круглой, ребристой штуковине в центре – возможно, это что-то вроде теплопоглотителя, – сверху и позади нее можно с трудом разглядеть огромную черную дыру в потолке. Она напоминает о подземных туннелях, по которым рассекал корабль «Навуходоносор» в «Матрице».

В Припяти было все, что ожидаешь увидеть в небольшом городке, – правда, у меня не хватает времени, чтобы обойти хотя бы малую часть. Кроме упомянутой медсанчасти и соседствующих с ней клиник, в Припяти было пятнадцать детсадов, пять школ, профтехучилище и школа музыки и искусств, обширный парк, где дети могли играть, и тридцать пять детских площадок поменьше. Для досуга горожан там имелись десять спортзалов, три бассейна, десять тиров, два стадиона, четыре библиотеки и кинотеатр, издавалась своя газета. Торговля была представлена двадцатью пятью магазинами – включая книжный, универсам, гастрономы, спорттовары, электротовары и крупный торговый центр на главной площади. Сеть общепита состояла из двадцати семи закусочных, кафе и ресторанов, работавших по всему городу.

С каждой новой зимой здания в городе становятся все более небезопасными: дождевая вода попадает в щели на стенах, где замерзает, увеличиваясь в объеме и повреждая кирпичную кладку. А когда лед тает, вода вымывает раствор, вызывая обрушения. В школе № 1 за последние несколько лет подобные обрушения случались дважды, и вероятнее всего, многие припятские здания пришли в не менее аварийное состояние, поскольку за этим никто не следит. Думаю, еще лет двадцать пять, и большинство домов попросту рухнет. Удивительно, как относительно мало времени нужно природе, чтобы вернуть себе захваченное городом.

За купой деревьев виднеется кинотеатр «Прометей», имя которому дал вулканически-черный памятник греческому титану, стоявший у входа в те времена, когда в городе еще кипела жизнь. Мы заглядываем внутрь, но видим лишь не представляющую интереса полую оболочку. Нас гонит время, и мы спешим дальше. Проходим сквозь очередной сектор урбанистических джунглей и видим вход в музыкальную школу, а над ним – абстрактная мозаика из плитки, такую встретишь не каждый день. Мозаика не столь пресная, как основная часть припятских экстерьеров, она создает приятное впечатление. Думаю, ее назначением было стимулировать творческие и новаторские импульсы; я обожаю подобные архитектурно-философские вкрапления. В актовом зале на пустой сцене – величественный брошенный рояль. Прискорбно видеть, что такой роскошный инструмент оставили здесь гнить, и в глубине души мне жаль, что его никто не украл, хотя эта задача практически невыполнима. Но на нем, по крайней мере, тогда еще могли бы играть – а сейчас, когда я нажимаю на облупленные клавиши, лишившиеся своего покрытия цвета слоновой кости, слышу в ответ лишь безрадостные сдавленные щелчки. У задней стенки стоит одинокий стул, кем-то развернутый лицом к сцене. В зале, который мог бы кипеть жизнью, он смотрится неуместно – последний в своем роде. Наверху в классной комнате с пугающе пружинящим полом – еще один рояль, но его состояние куда хуже. У него нет ножек и нескольких клавиш, а порванные и перекрученные струны топорщатся в воздухе, словно кишки.

Теперь я хочу подробнее остановиться на лучевой болезни (официальное название – «острый радиационный синдром»), поскольку мне кажется важным понять, что испытывает человеческий организм, получивший огромную дозу радиации, – как те, кто спасал Чернобыль. Низкие дозы сравнительно безвредны. Мы все ежесекундно подвергаемся воздействию естественного фонового излучения в городах, самолетах, от телефонов и даже от самой земли. Конечно, каждый организм реагирует по-своему, но я постараюсь описать общие признаки этого недуга. Нередко можно услышать, что у радиации нет вкуса, но все, кто получил в Чернобыле самые высокие дозы, говорили, что во рту мгновенно появляется металлический привкус – то есть, по всей видимости, подвергшись смертельной дозе излучения, вы почувствуете ее на вкус. Также стоит отметить, что в этой ситуации само ваше тело становится источником опасности для окружающих.

После облучения вас почти сразу начнет тошнить и рвать, вскоре отекут веки и язык, а вслед за ними – и все тело. Вы почувствуете слабость, словно из вас выжали все жизненные соки. Если вы получили высокую дозу через прямое облучение – как в чернобыльском сценарии, – ваша кожа приобретет темно-багровый цвет; это явление часто называют ядерным загаром. Через час-другой вы почувствуете пульсирующую головную боль, лихорадку и диарею, после чего наступит шок и потеря сознания. За первым приступом нередко следует латентный период, и у вас возникнет иллюзия выздоровления. Тошнота отступит, отек частично сойдет, но некоторые симптомы останутся. Продолжительность латентного периода может быть разной, до нескольких дней, – многое, разумеется, зависит от дозы. И это жестоко – ведь появляется надежда, но потом вам становится неизмеримо хуже. Рвота и диарея возвращаются вместе с лихорадкой. Непрестанная мучительная боль охватывает все тело от кожи до костей, начинается кровотечение из носа, рта и прямой кишки. Выпадают волосы, а кожа рвется от малейших прикосновений, трескается и покрывается волдырями. Кости начинают гнить изнутри, лишая организм способности создавать новые кровяные клетки. Ближе к концу полностью отказывает иммунная система. Легкие, сердце и другие органы начинают распадаться и выходить вместе с кашлем. Кожа в итоге разрушится окончательно, и в организм беспрепятственно проникнет инфекция. Один человек из Чернобыля рассказывал, что стоило ему встать, как кожа с ноги соскользнула, как носок. При больших дозах радиация изменяет саму структуру ДНК – то есть вы буквально превращаетесь в другого человека. И потом в агонии умираете.