Глава 6
Чрезвычайная ситуация

Директору АЭС Виктору Брюханову немедленно сообщили об аварии, и тот в полтретьего ночи прибыл на станцию. Он распорядился открыть аварийные бункеры, включая главный административный, а после направился прямо в кабинет. По пути он увидел, что реакторное здание повреждено, и заподозрил худшее. После неудачных попыток связаться по телефону с руководящим персоналом АЭС он созвал совещание в главном бункере. Там ему сообщили о серьезном инциденте: в одной из аварийных водяных цистерн взорвался накопившийся водород, но реактор цел. Операторы налаживают насос для подачи воды в реактор, а пожарные борются с пламенем на кровле и в машинном зале. На вопрос об уровне радиации на станции и в окрестностях дозиметристы доложили, что в их распоряжении только один функционирующий радиометр, и он показывает 1000 мкР/с, то есть 3,6 Р/ч. Это высокий уровень радиации в сравнении с нормальными условиями, но непосредственной угрозы жизни нет. Брюханов и Дятлов сочли результаты замеров корректными, хотя им было известно, что 1000 мкР/с – это просто максимум, на который рассчитан прибор. На самом же деле радиация в отдельных помещениях станции достигала жутких величин – до 8 000 000 мкР/с, или 30 000 Р/ч.

Брюханов расслабился: 1000 мкР/с – не очень критично. Вскоре к Брюханову за его солидным столом в командном бункере присоединилось местное коммунистическое руководство – его начальство по партийной линии. Они рассматривали возможность эвакуации, но опасались паники и вероятных последствий, если окажется, что такой необходимости не было. Они совместно решили делать вид, что события развиваются по самому оптимистичному сценарию. Брюханов доложил московскому руководству, что реактор цел и что, мол, инцидент, к счастью, не так ужасен, как показалось вначале. Ему поручили составить график возвращения четвертого энергоблока в эксплуатацию, а он в ответ заверил, что все проблемы будут решены. Вскоре после этого операторам удалось найти радиометр на 200 Р/ч, но и он зашкаливал. Брюханов сказал, что прибор сломан, и отказался верить его показаниям. Донесения других специалистов, которых после этого отправили за данными, Брюханов с Дятловым тоже проигнорировали, назвав их идиотами, а приборы – никудышным хламом. Через пару часов от полученной дозы облучения Дятлову стало плохо. Он уже и сам видел, что на станции по земле разбросаны куски графита, но все равно никак не мог смириться с тем, что произошло.

Чернобыльские пожарные сыграли ключевую роль в том, чтобы не дать аварии, которая и без того уже приобрела характер катастрофы, перерасти в невообразимо более масштабное бедствие. Двадцатитрехлетний лейтенант Владимир Правик и его расчет прибыли на место уже через несколько минут, и он сразу же понял: у них не хватит ни оборудования, ни людей, чтобы справиться со столь обширным и разрушительным пламенем. Он запросил подмогу из Припяти и Киевской области и отдал приказ своим ребятам разбиться на группы и сосредоточиться на кровлях третьего энергоблока и машинного зала. Третий и четвертый блоки располагались в одном здании, у всех четырех реакторов – общий машинный зал, и, если огонь доберется до этих помещений, наступит полная катастрофа.

Падающие обломки реактора подожгли на своем пути все, что могло легко воспламениться. И ответственность за это лежит на Брюханове – так же как и за решение проводить испытания с выбегом турбины. По проекту, во время строительства станции полагалось, по очевидным причинам, герметизировать кровлю негорючими материалами. Но таких материалов на стройке в нужных количествах не оказалось, и потому Брюханов, чтобы выполнить план в срок, распорядился использовать битум, которого на складах хватало с избытком. Битум – весьма огнеопасное вещество, и к тому времени уже десять лет как запрещенное в советском промышленном строительстве (возможно, именно поэтому он и валялся на складах без дела). В таком пекле битум расплавился и стал налипать на ботинки пожарных, затруднять их передвижения, отравлять их легкие ядовитым дымом. Взвалить всю вину на Брюханова несложно, но едва ли у него был богатый выбор. В силу масштабности и новизны проект постоянно страдал от дефицита материалов и техники: инфраструктуры для снабжения многочисленных строившихся в то время АЭС попросту не существовало. Откажись Брюханов от битума, строительство отстало бы от графика, его сняли бы с должности, а на его место поставили другого, который сделал бы то же самое. Но я все равно считаю, что использование на кровле легковоспламеняющегося материала было одной из главных ошибок Брюханова – ему следовало искать иные решения.

Трагедия пожарных, первыми прибывших бороться с огнем, состояла в том, что хотя это и был штатный расчет атомной станции, но они, видимо, не осознавали в полной мере опасность, которую таит в себе радиация. Что уж говорить о пожарных, приехавших из других мест. Информация на эту тему весьма противоречива, но есть письменные свидетельства самих пожарных, из которых видно, что о радиации они вообще не думали, пока не стали ощущать слабость и тошноту; они считали, что пожар – это пожар, и боролись с огнем как обычно. Некоторые к тому же списывали дурноту на дым и пекло. В западных странах пожарные на атомных станциях проходят специальное обучение и получают противорадиационное снаряжение. А на советских АЭС пожарным не выдавали никаких защитных костюмов, у них не было даже обычных респираторов, лишь дыхательные маски с фильтром.

Один из пожарных позднее скажет: «Толком про радиацию мы не знали. А кто работал – тот и понятия не имел. Машины пустили воду, Миша цистерну водой пополнял, вода идет наверх – и вот тогда эти пацаны, что погибли, пошли наверх: и Ващук Коля, и другие, и этот же Володя Правик… Они по лестнице, которая приставная, поцарапались туда наверх… И больше их не видел». Однако другой пожарный, Анатолий Захаров, беседуя в 2006 году с журналистом из газеты «Гардиан», говорит иное. «Разумеется, всё мы знали! – смеется он. – Работай мы по инструкциям, до реактора и близко бы не добрались. Но это был наш моральный долг, наша обязанность. Мы были вроде камикадзе»,. Полковник Телятников руководил второй очередью пожарных, которая прибыла на место через двадцать пять минут после взрыва. «Сейчас уже не помню, кто рассказал мне о радиации, – вспоминал он. – Кто-то на станции. Они все были в белых спецкостюмах. Когда мы тушили огонь, было такое впечатление, что видишь радиацию. Многие вещества светились, даже сверкали, как бенгальские огни. Вспышки скакали с места на место, словно их перебрасывают. На крыше, где работали люди, был какой-то газ. Но не дым. Хотя дым там тоже был. Но этот газ – вроде как туман. С особым запахом»,. Никого из тех, кого полковник Телятников отправил на крышу, не осталось в живых, и сам он, получив при тушении сотни рентген, в пятьдесят три года умер от рака в 2004 году.

Невозможно поверить, но, как выяснилось позднее, на станции ни разу не проводили полномасштабных пожарных учений. Даже сам протокол пожаротушения в Чернобыле практически ничем не отличался от принятого на обычных промышленных объектах, в нем не учитывалась возможность облучения – настолько сильна была вера высшего руководства, что ничего не произойдет. За время, прошедшее с момента взрыва до половины седьмого утра, когда пламя почти везде уже было потушено – кроме активной зоны реактора, – на борьбу с огнем прибыло 37 пожарных расчетов – 186 человек и 81 машина. Некоторым отважным людям удалось даже пробраться в сам реакторный зал четвертого блока – они попытались лить воду прямо в реактор и получили смертельную дозу радиации меньше чем за минуту. Как и все остальные попытки охладить реактор, которые предпринимались в последующие дни, их старания лишь усугубляли ситуацию. В ядерном аду, куда они закачивали воду, царило такое пекло, что вода либо распадалась, образуя гремучую смесь водорода и кислорода, либо тут же испарялась, а оставшаяся вода затапливала подвальные помещения. Многим пожарным в процессе тушения становилось плохо, и их срочно везли в припятскую медсанчасть, которая оказалась не подготовлена к работе с лучевой болезнью. Тела пациентов были настолько заражены, что сами стали источником радиации, облучившим врачей и медсестер.

Поначалу на самой станции присутствовал лишь один квалифицированный медик – двадцативосьмилетний припятский врач «Скорой помощи» Валентин Белоконь, который примчался после звонка со станции, ничего не зная о ядерной аварии. Он приехал через полчаса после взрыва и обнаружил, что в здравпункте АЭС практически ничего нет. Теми немногими средствами, которыми располагал Белоконь, он делал все возможное и вскоре заметил у пациентов одинаковые симптомы: головную боль, опухшие гланды, сухость в горле, тошноту, рвоту. Он понял, что это значит, но самоотверженно продолжал работать, еще несколько часов помогая облученным работникам станции и пожарным, пока ему самому не стало плохо. «В шесть часов и я почувствовал першение в горле, головную боль, – рассказывал он потом. – Понимал ли опасность, боялся ли? Понимал. Боялся. Но когда люди видят, что рядом человек в белом халате, это их успокаивает. Я стоял, как и все, без респиратора, без средств защиты… А где его [респиратор] взять? Я было кинулся – нигде ничего нет. Я в медсанчасть звоню: “Есть у вас «лепестки»?” – “Нет у нас «лепестков»”. Ну и все. В маске марлевой работать? Она ничего не дает». Вскоре к нему присоединился второй врач. Доктор Орлов три часа провел в реакторной зоне, оказывая первую помощь пострадавшим пожарным, пока сам, по его словам, не ощутил «металлический привкус и головную боль до тошноты»,. Даже водители «Скорых», которые доставляли пострадавших в припятскую медсанчасть, получили облучение от своих пассажиров.

Третий реактор тоже оказался под угрозой. Начальник смены в третьем энергоблоке Юрий Багдасаров понял, что в случае аварии его реактор охлаждать будет нечем, поскольку все аварийные водяные цистерны переключены на терпящий бедствие соседний блок, и обратился за разрешением остановить реактор к главному инженеру Николаю Фомину, который к тому времени уже приехал на станцию. Но Фомин, отчаянно пытавшийся преодолеть кризис, просьбу отклонил. К пяти утра Багдасаров, не без оснований опасаясь худшего, раздал своему персоналу респираторы и йодные таблетки, способные предупредить накопление радиоактивного йода в щитовидной железе, а затем, нарушив запрет руководства, на свой страх и риск распорядился заглушить реактор. Благодаря ему и пожарным катастрофа еще на одном реакторе была предотвращена. Работу первого и второго блоков решили прекратить лишь спустя шестнадцать часов. Фомин тем временем отправил доверенного специалиста-физика обследовать состояние четвертого блока, но доклад физика, как и все предыдущие, был оставлен без внимания. Сам физик позднее умер. Разные люди не уставали повторять Брюханову и Фомину, что реактор полностью разрушен, но они вновь и вновь отмахивались.

Капитан Сергей Володин, пилот транспортного вертолета, на своем специально оборудованном Ми-8 облетел чуть ли не всю Украину. У него на борту имелся дозиметр, и, пролетая вблизи Чернобыля, он порой включал прибор просто из любопытства. Вплоть до 26 апреля 1986 года прибор ни разу не показал отклонений. В ночь аварии Володин и его экипаж несли вахту аварийно-спасательной службы Киевской области, поэтому их вертолет был первым летательным средством, прибывшим на место происшествия. Ни у кого на борту не было защитной одежды. Когда они облетали Припять, дозиметр стал зашкаливать на всех настройках по очереди – 10, 100, 250, 500 рентген, и Володин решил, что прибор барахлит. «Выше пятисот, – вспоминает он. – При таком уровне люди не живут, а машины не работают». Пока он разглядывал эти показания, в кабину ворвался летевший с ними майор с собственным дозиметром и с криками: «Ты убийца! Ты убил нас всех!» Воздух излучал 1500 Р/ч. «Мы приняли такую большую дозу, – говорит пилот, – он думал, что нас уже нет в живых»,.

Об аварии никому не сказали ни слова, и в восемь часов вся утренняя смена, включая рабочих со строительства пятого блока, в полном составе вышла на работу, невзирая на царившие вокруг разрушения. Начальник стройки, которому тоже никто ничего не сообщил, к двенадцати часам распустил рабочих по домам, а персонал станции остался на местах. 26 апреля в течение всего дня пожарные и операторы продолжали закачивать воду в реактор, но лишь все сильнее и сильнее затопляли радиоактивной жидкостью подвальные помещения. Брюханов наконец признал факт, что реактор разрушен, и постепенно начал приходить в себя. Вопрос об эвакуации Припяти уже ставился сразу после взрыва, но подобное решение виделось Брюханову слишком значительным, чтобы принимать его без одобрения сверху. Он снова связался с Москвой и запросил разрешение эвакуировать город, но чиновники от КПСС, не ведая масштабов угрозы – ведь сам же Брюханов столько раз их заверял, что ущерб минимален, – отказались обсуждать этот план. Не дай бог возникнет паника и поползут слухи – так что никакой эвакуации и никаких оповещений.

В течение суток ожидалось прибытие специальной правительственной комиссии – партийных функционеров и ученых. Комиссию возглавлял Борис Щербина, заместитель председателя Совета министров СССР и бывший министр строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности. Он хоть и занимал довольно высокий пост, все же не входил в Политбюро, то есть не принадлежал к советской политической элите, и назначили его, потому что в тот момент никто в правительстве еще не осознавал серьезности этой аварии. В научной части комиссии самой видной фигурой был сорокадевятилетний академик Валерий Легасов. Он сравнительно рано защитил докторскую и, будучи весьма одаренным человеком, необычайно быстро, по меркам советских научных кругов, получил пост первого заместителя директора престижного Института ядерной энергетики им. Курчатова. Он не занимался реакторами, но был чрезвычайно грамотным, опытным и влиятельным специалистом, пользовавшимся высоким авторитетом как у партии, так и в глазах мирового научного сообщества.

Суббота 26 апреля выдалась погожей и теплой. 15 тысяч припятских детей – а дети особо уязвимы для радиоактивного йода – отправились в школу (в СССР школы по субботам работали), остальные горожане занимались своими обычными делами. Днем даже кто-то сыграл свадьбу. А тем временем все до единого жители Припяти подвергались тихому облучению. «Сосед наш… полез на крышу и лег там в плавках позагорать, – вспоминал бывший работник станции Геннадий Петров в беседе с Григорием Медведевым. – Потом один раз спускался попить, говорит, загар сегодня отлично пристает, просто как никогда. От кожи сразу, говорит, паленым запахло. И бодрит очень, будто пропустил стопарик… К вечеру у соседа… началась сильная рвота, и его увезли в медсанчасть». «Просочилось что-то об аварии и пожаре на четвертом энергоблоке, но что именно произошло, никто толком не знал, – рассказывала другая свидетельница. – Группа соседских ребят ездила на велосипедах на путепровод (мост), оттуда хорошо был виден аварийный блок со стороны станции Янов. Это, как мы позже узнали, было самое радиоактивное место в городе… У этих детей развилась потом тяжелая лучевая болезнь».

По понятным причинам – ведь город построили специально для чернобыльских строителей и работников – стали быстро распространяться вести о серьезном инциденте на станции. «Об аварии разные люди узнали в разное время, но к вечеру 26 апреля знали почти все, – вспоминает старший инженер Людмила Харитонова. – Но все равно реакция была спокойная, так как все магазины, школы, учреждения работали. Значит, думали мы, не так опасно. Ближе к вечеру стало тревожнее». В тот вечер многие горожане высыпали на балконы – а если не было балкона, шли к друзьям, – чтобы полюбоваться на таинственное свечение изнутри разрушенного реактора. Это может прозвучать странно, но жителям Припяти и прилегающих районов очень повезло, что в ночь аварии и в последующие дни стояла прекрасная погода. При дожде радиация лилась бы с небес в Днепр, и число жертв выросло бы в разы. Но частицы в основном остались высоко в воздухе, и их воздействие было все же не таким сильным. С тем, что авария случилась в ночь на субботу, им тоже повезло – перед весенними выходными многие уехали из города. А оставшиеся дома спали в квартирах, защищенные стенами во время самого опасного выброса.

Теперь же те, кто хотел выехать из Припяти, обнаруживали милицейские заслоны на пути как выезжающих, так и въезжающих. Это можно объяснить лишь одним: власти пытались пресечь распространение слухов, поскольку на тот момент об аварии знали лишь местные жители и партийные чиновники. Если бы милиция только не впускала в город, это было бы объяснимо, но выехать люди тоже не могли. Во избежание паники власти скрывали любую информацию. Ситуация породила, разумеется, безумные домыслы, и многие попытались сбежать из города в обход блокпостов, через лес. Женщины пробирались среди деревьев, толкая перед собой коляски с ничем не защищенными младенцами. Эту местность позднее стали называть Рыжим лесом: все сосны в нем покраснели и погибли от первого, самого смертельного облака частиц, извергнутых реактором. Рыжий лес остается одним из самых радиационно загрязненных мест на планете.

Уже в субботу специалисты химических войск прибыли в киевский аэропорт и затем отправились в Чернобыль, где произвели первые точные замеры радиации у поверхности земли. Цифры оказались чрезвычайно высокими и продолжали расти. К вечеру надежные замеры появились уже и на самой станции – тысячи рентген в час, то есть смертельная доза за несколько минут. Несколько месяцев спустя постоянный мониторинг радиации будут проводить с помощью приборов на двухстах сорока точках, распределенных по местности, но на тот момент дистанционных средств дозиметрии в распоряжении специалистов не имелось, и излучение приходилось замерять вручную. Специальных удаленно управляемых летательных аппаратов тоже не было, поэтому атмосферные замеры производились летчиками, сознательно направлявшими свои машины в опасные шлейфы.

Группа старших членов комиссии осмотрела станцию с вертолета, и в том, что реактор разрушен, никаких сомнений наконец не осталось. После этого провели чрезвычайное совещание, чтобы выработать план действий. Присутствующие партийные чиновники не представляли последствий аварии и тратили драгоценное время на дилетантские предложения. После долгих бессмысленных споров Легасову и другим ученым удалось их убедить, что произошедшее – не обычный инцидент, который можно втихую замести под ковер, а авария планетарного масштаба с серьезными и продолжительными последствиями и бороться с ней традиционными методами пожаротушения не получится. Располагая лишь ограниченным арсеналом возможных средств, группа в итоге согласилась, что лучшее на тот момент решение – забрасывать с вертолетов в активную зону мешки с бором, доломитом и свинцом, которые будут, соответственно, поглощать нейтроны, абсорбировать тепловую энергию и снижать температуру огня. На это потребуются десятки тысяч тяжелых мешков.

Щербина, который поначалу неоднократно отклонял предложения Легасова об эвакуации, к вечеру 26-го уступил и согласился, что всех, проживающих в радиусе десяти километров от станции, необходимо вывезти на безопасное расстояние. Но даже принятое решение выполнялось безалаберно. Ученые считали, что горожан необходимо эвакуировать в принудительном и срочном порядке, но Щербина распорядился до утра никого ни о чем не извещать. Людей не предупредили, что выходить из дома опасно, и не дали времени на сборы. Для вывоза жителей Припяти ночью из Киева пришла колонна – тысяча сто автобусов. Выезд на личных автомобилях был запрещен, якобы во избежание пробок – чтобы не нарушился ритм эвакуации.

Легасов вспоминал, что даже 27 апреля, при пиковом уровне излучения, «можно было видеть и матерей, везущих в колясках детей, и детей, играющих на улице». Чтобы обеспечить максимально широкое информирование, по квартирам ходили добровольцы с листовками. В одиннадцать утра по радио передали объявление об эвакуации: «Внимание, внимание! Уважаемые товарищи! Городской совет народных депутатов сообщает, что в связи с аварией на Чернобыльской атомной электростанции в городе Припяти складывается неблагоприятная радиационная обстановка. Партийными и советскими органами, воинскими частями принимаются необходимые меры. Однако с целью обеспечения полной безопасности людей – и в первую очередь детей, – возникает необходимость провести временную эвакуацию жителей города в населенные пункты Киевской области. Для этого к каждому жилому дому сегодня, 27 апреля, начиная с 14:00 часов будут поданы автобусы в сопровождении работников милиции и представителей горисполкома. Рекомендуется с собой взять документы, крайне необходимые вещи, а также, на первый случай, продукты питания. Руководителями предприятий и учреждений определен круг работников, которые остаются на месте для обеспечения нормального функционирования города. Все жилые дома на период эвакуации будут охраняться работниками милиции. Товарищи, временно оставляя свое жилье, не забудьте, пожалуйста, закрыть окна, выключить электрические и газовые приборы, перекрыть водопроводные краны. Просим соблюдать спокойствие, организованность и порядок при проведении временной эвакуации».

Это была абсолютная ложь. «Я понимал, что город эвакуируется навсегда, – говорил Легасов в записях, сделанных им два года спустя. – Но вот психологически у меня не было сил, возможностей людям это объявить. Я рассуждал, что если сейчас людям это объявишь, то эвакуация затянется, люди начнут очень долго собираться, а активность в это время уже росла по экспоненте. Поэтому я посоветовал… объявить, что срок эвакуации пока мы точно назвать не можем». При всем моем сочувствии к положению Легасова, эти слова больше похожи на самооправдание. Заяви он, что тогда люди поволокут за собой чемоданы, набитые радиоактивными фамильными ценностями, я, пожалуй, принял бы это объяснение, но утверждение, что они, мол, стали бы тянуть со сборами, когда у них в распоряжении могли быть целые ночь и утро, звучит сомнительно. Никто – дабы обеспечить спокойную эвакуацию – громко и внятно не предупредил людей об опасности, которой они подвергаются, никто даже не намекнул, что их отсутствие в городе может затянуться. Если бы им сообщили о планах полного переселения, семьи имели бы возможность взять все необходимое, чтобы легче пережить переходный период, а те, у кого были машины, покинули бы город еще ночью. А так – люди рассаживались в автобусы со смехом и улыбками, пребывая в блаженном неведении, что домой они больше не вернутся. С другой стороны, некоторые горожане понимали всю серьезность ситуации – работники станции, знавшие о происшедшем, – и они успели собраться как следует, но таких было совсем немного. Люди оставили своих собак, кошек и других домашних животных. Кого-то заперли в квартире, кого-то выпустили на улицу, некоторые бежали за спасательными автобусами. Если не считать пары случаев, когда старики отказывались покидать дом или прятались от спасателей, эвакуация прошла на удивление оперативно и заняла чуть больше двух часов.

Через шесть дней, когда новые, более масштабные замеры выявили чудовищный уровень загрязнения, из Москвы пришло распоряжение: радиус зоны эвакуации должен быть увеличен с изначально установленных десяти километров до тридцати, и зона теперь охватила территорию в 2800 квадратных километров. В результате люди, которых вывезли в ближайшие населенные пункты, столкнулись с необходимостью нового переезда. Не оставляя попыток сохранить секретность, власти перевезли жителей Припяти и прилежащих деревень на расстояние в пределах 60 километров от АЭС и беспорядочно разместили по городкам и селам. Известно о случаях, когда семьи оказывались разделены, когда хозяева отказывались пускать к себе беженцев и когда люди заботились о чужих детях. Следуя указаниям ехать налегке, некоторые оставили дома даже деньги и документы (а в СССР без документов и шагу нельзя было ступить), и это впоследствии создаст им немало дополнительных проблем. Многие люди вполне резонно считали, что уехали недостаточно далеко от места аварии, и пытались своим ходом убраться подальше. Один вертолетчик позднее рассказывал, что он видел с воздуха: «Огромные толпы легко одетых людей, женщин с детьми, стариков шли по дороге и обочинам в сторону Киева». Уже в мае, когда стало очевидно, что загрязнение остается опасно высоким, зону эвакуации еще больше расширили для беременных женщин и детей – причем из-за радиоактивного дождя пришлось эвакуировать даже населенные пункты, расположенные в четырехстах километрах от Чернобыля. В общей сложности в 1986 году свои дома покинули около 116 тысяч человек из 170 городов и сел. Позднее было вывезено еще 220 тысяч человек в Украине, России и Беларуси.

Получивших самые большие дозы 129 человек – сюда вошли пожарные, работники станции и одна охранница – самолетом отправили из припятской медсанчасти в знаменитую московскую Шестую больницу, которая специализируется на радиационной медицине. Доставили их в уже очень тяжелом состоянии. Членам семей запретили к ним приближаться, поскольку их тела сами стали источниками излучения, а других пациентов переместили с их этажа в другие отделения. Даже местный персонал боялся к ним подходить. «Многие врачи, медсестры, особенно санитарки этой больницы через какое-то время заболеют. Умрут. Но никто тогда этого не знал…» – рассказывает Людмила Игнатенко, жена одного из погибших пожарных, в пронзительной книге Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва». Алексиевич приводит много врезающихся в память монологов. Иван, один из пожарных, вспоминает: «Я проснулся в больнице, в Москве, там нас было сорок пожарных. Мы сначала шутили о радиации. Но потом услышали, что у одного нашего товарища сначала кровь из носа и рта пошла, а потом он весь почернел и умер. Шутки кончились». Не исключено, что он имел в виду Правика, который был одним из первых погибших от облучения. Когда в Шестой больнице мест не осталось, лечение серьезно пострадавшим организовали в больницах номер семь и двенадцать. Увы, о пациентах тех двух больниц – в отличие от Шестой – никакой информации нет.

Людмила Игнатенко вспоминает о последствиях аварии в жутких деталях: «Врачи почему-то твердили, что они отравились газами, никто не говорил о радиации… Он стал меняться – каждый день я уже встречала другого человека. Ожоги выходили наверх. Во рту, на языке, щеках сначала появились маленькие язвочки, потом они разрослись… Другие барокамеры, где лежали наши ребята, обслуживали солдаты, потому что штатные санитары отказались, требовали защитной одежды. Солдаты выносили судно. Протирали полы, меняли постельное белье. Полностью обслуживали… [Это были солдаты из той же части химических войск, которая сделала первые замеры в Чернобыле. – Э.Л.] Только он… Он… А каждый день слышу: умер, умер. Умер Тищура. Умер Титенок. Умер… Стул двадцать пять – тридцать раз в сутки. С кровью и слизью. Кожа начала трескаться на руках, ногах. Все тело покрылось волдырями. Когда он ворочал головой, на подушке оставались клочья волос… В морге спросили: “Хотите, мы покажем вам, во что его оденем?” Хочу! Одели в парадную форму, фуражку наверх на грудь положили. Обувь не подобрали, потому что ноги распухли… Парадную форму тоже разрезали, натянуть не могли, не было уже целого тела… В больнице последние два дня… Кусочки легкого, кусочки печени шли через рот. Захлебывался своими внутренностями».

Через два месяца она родила ребенка. Девочка прожила всего четыре часа, а потом умерла от врожденного порока сердца. У нее был цирроз печени – она получила 28 рентген от отца, одного из двадцати девяти, погибших от острого облучения.

Свои последние, предсмертные недели чернобыльские операторы провели в размышлениях, что могло стать причиной взрыва. «В курилке 6-й клиники собирались каждый день выздоравливающие, и всех мучило одно: почему взрыв? – вспоминал В.Г. Смагин, начальник утренней смены на четвертом энергоблоке, принявший вахту у Акимова. – Думали-гадали. Предполагали, что гремучка могла собраться в сливном коллекторе охлаждающей воды СУЗ. Мог произойти хлопок, и регулирующие стержни выстрелило из реактора. В результате – разгон на мгновенных нейтронах. Думали также о “концевом эффекте” поглощающих стержней. Если парообразование и “концевой эффект” совпали – тоже разгон и взрыв. Где-то все постепенно сошлись на выбросе мощности».

Особенно страдал Акимов. Он медленно, мучительно, неотвратимо умирал на больничной койке, терзаясь мыслями, что все это его вина, ведь именно он нажал роковую кнопку, и никак не мог понять, почему все пошло настолько не так. Жена видела его в последний раз за день до смерти. «Пока мог говорить, он все время повторял отцу и матери, что все делал правильно, – пересказывает ее слова Григорий Медведев в “Чернобыльской тетради”. – Это его мучило до самой кончины… [В мое последнее посещение] он уже не мог говорить. Но в глазах была боль. Я знаю, он думал о той проклятой ночи, проигрывал все в себе снова и снова и не мог признать себя виновным. Он получил дозу 1500 рентген, а может быть, и больше, и был обречен. Он все более чернел и в день смерти лежал черный как негр. Он весь обуглился. Умер с открытыми глазами». Это было 10 мая, погожий весенний день. Вслед за Акимовым быстро ушли и другие: сначала пожарные, а потом операторы – те, кто облучился сильнее всех. Двадцатишестилетний Леонид Топтунов умер 14-го. Дятлов провел в больнице полгода, но остался в живых.

Доктор Орлов, которому исполнился сорок один год, – он был вторым из медиков, кто прибыл в Чернобыль, – тоже провел последние дни в Шестой клинике. «Когда я увидел Орлова впервые, у него уже были все признаки тяжелой лучевой болезни, – вспоминает Роберт Гейл в своей книге “Чернобыль: Последнее предупреждение”. Гейл – американский врач, который вместе с советскими коллегами боролся за жизнь самых безнадежных пациентов Шестой клиники. – Все лицо в черных герпетических волдырях, десны – в белых кандидозных струпьях, похожих на соцветия дикой моркови. Потом за несколько дней с него сошла кожа, а десны стали цвета пожарной машины – как сырая говядина. Тело покрыто язвами. Кишечные мембраны разрушились, и у него началась кровавая диарея. Для облегчения боли мы вводили морфий, но и тогда, в бреду, он испытывал сильнейшие страдания. Природа радиационных ожогов такова, что они не излечиваются, а, наоборот, становятся хуже, поскольку старые клетки отмирают, а новые из-за поражения воспроизводиться не могут. Ближе к концу Орлов стал практически неузнаваем, и, когда через несколько дней после катастрофы он умер, его смерть показалась благословенным избавлением».

В общей сложности после катастрофы около ста тысяч человек прошли обследование, восемнадцати тысячам из них потребовалась госпитализация. Потребовались совместные усилия тысячи двухсот врачей, девятисот медсестер, трех тысяч интернов и семисот студентов-медиков – все посменно работали, чтобы обеспечить им круглосуточный уход.

Мир какое-то время оставался в полном неведении о том, что произошло. Но утром в понедельник 28 апреля (по совпадению, я пишу эти строки как раз 28 апреля) датчики радиационного контроля на проходной шведской АЭС Форсмарк – в тысяче с лишним километров от Чернобыля, – когда через проходную шел инженер Клифф Робинсон, вдруг сработали. «Первое, что пришло в голову: началась война и где-то сбросили атомную бомбу, – говорит Робинсон. – Либо авария случилась на Форсмарке, мы перепугались». Со станции эвакуировали большую часть персонала – около шестисот человек, – а оставшиеся специалисты тут же занялись поисками утечки. Анализ изотопов из воздуха показал, что источник, к счастью, – не бомба, а реактор. Изучение траектории радиоактивных частиц, проведенное шведским Институтом метеорологии и гидрологии, выявило, что летят они с юго-востока, с территории Советского Союза. Посол Швеции в Москве позвонил в Государственный комитет СССР по использованию ядерной энергии, но ему ответили, что комитет никакой информацией не располагает. Другие министерства, куда были направлены запросы, тоже заявили, что им неизвестно ни о каких авариях. К вечеру финские и норвежские станции мониторинга тоже обнаружили в атмосфере высокое содержание радиоактивных частиц.

Шила в мешке не утаишь, и советскому руководству ничего не оставалось делать, кроме как скрепя сердце признаться миру: мол, да, авария имела место. По московскому радио передали краткое уклончивое сообщение: «На Чернобыльской атомной электростанции произошла авария. Поврежден один из реакторов. Принимаются меры по ликвидации последствий. Пострадавшим оказывается помощь. Создана правительственная комиссия». Отказ обнародовать подробности, кроме воспринятой с недоверием информации о двух жертвах (которая, впрочем, на тот момент соответствовала действительности), породил на Западе множество домыслов. Информационное агентство «Юнайтед Пресс» со ссылкой на сомнительный киевский источник, близкий к местным спасательным службам, опубликовало новость о двух тысячах погибших, и все ее подхватили. «Восемьдесят человек скончались на месте, – передало агентство, – и около двух тысяч умерло по дороге в больницу». Газета «Нью-Йорк Пост» решила переплюнуть коллег и 2 мая опубликовала нелепую и провокационную передовицу под заголовком «Массовая могила для 15 000 жертв».

Когда разобрались с эвакуацией Припяти, все внимание было вновь сосредоточено на двух задачах: потушить реактор и прекратить выброс продуктов распада из активной зоны. Легко сказать, конечно, но комиссия пользовалась полномасштабной правительственной поддержкой, а это означало, что в ее распоряжении были любые необходимые ресурсы. Вертолетчики – а некоторых из них даже отозвали с афганской войны – совершали постоянные облеты четвертого энергоблока и сбрасывали мешки с песком в плавящийся кратер. Самая первая бригада по наполнению этих мешков состояла из трех человек: два замминистра и генерал-майор ВВС Антошкин. «Быстро упарились, – вспоминал заместитель министра энергетики и электрификации СССР Геннадий Шашарин. – Работали кто в чем был: я и Мешков – в московских костюмах и штиблетах, генерал – в парадном мундире. Все без респираторов и дозиметров». Состояние здоровья первых нескольких десятков экипажей вскоре сильно ухудшилось: им пришлось летать на высоте 200 метров над реактором при температуре до 200 °С и сбрасывать мешки вручную один за другим, высовываясь из кабины для прицела. Конструкторы вскоре придумали систему, которая при помощи подвешенной под фюзеляжем сетки и рычага в кабине позволяла сбрасывать по восемь мешков за полет.

Благодаря мешкам температура горения быстро упала, но резко выросло содержание радиоактивных частиц в воздухе, поскольку при ударах тяжелых мешков увеличивались выбросы осколков и пепла. К концу первого дня генерал-майор Антошкин с гордостью доложил Щербине, что в реактор сброшено 150 тонн. Тот ответил: «Сто пятьдесят тонн песка такому реактору – как слону дробина». Ошеломленный генерал распорядился, чтобы в Зону привезли больше солдат и вертолетчиков. Эти молодые пилоты после многократных вылетов к реактору придумали засовывать под сиденья свинцовые пластины для минимизации излучения снизу. Несмотря на эти кустарные средства защиты, многие из них получили смертельные дозы и умерли.

28 апреля с вертолетов сбросили 300 тонн песка. 29-го – 750 тонн, 30-го – 1500 тонн, в Первомай – 1900 тонн. В общей сложности в реактор упало около 5000 тонн. К вечеру 1 мая ежедневный сброс решили вдвое сократить, опасаясь, что такого веса не выдержит бетонная опора реактора. Если это случится, то все рухнет в бассейн-барботер – специальный резервуар с холодной водой для аварийных охлаждающих насосов, который также служит системой для сброса давления – в нештатных ситуациях там конденсируются излишки пара. И тогда может произойти тепловой взрыв, который, по оценкам советских физиков, превратит в пар топливо из оставшихся трех реакторов и сровняет с землей территорию в 200 квадратных километров, оставит без чистой воды 30 миллионов человек и навсегда сделает север Украины и юг Беларуси непригодными для жизни. Шансы на такой исход считались минимальными, но полностью их со счетов не сбрасывали. На самом деле столь масштабной катастрофы произойти не могло, поскольку расплавленный уран не способен вызвать ядерный взрыв, но все равно ситуация бы по меньшей мере ухудшилась.

Тушение пожаров на станции стало важным шагом на пути к тому, чтобы взять ситуацию под контроль, но главная опасность отнюдь не миновала. Как мы знаем сегодня, в активную зону попала лишь малая часть нейтронопоглощающей боровой смеси. Мешки с песком частично закупорили открытый зазор между накренившейся плитой верхней биозащиты и находящейся снизу стенкой реактора. В результате из-за снижения теплообмена между активной зоной и окружающей средой температура внутри выросла. Она поднялась по меньшей мере до 2250 °С. Это температура плавления рутения, который был обнаружен в радиоактивных испарениях из активной зоны, что подтвердило версию о расплавлении. Вместе с тем рос выброс продуктов распада в атмосферу. Наивный план Легасова, родившийся из отчаянной потребности сделать хоть что-нибудь, лишь усугубил ситуацию.

При высоких температурах компоненты активной зоны (топливо, оболочки ТВЭЛов, стержни управления и т. д.) плавятся, образуя лавообразную радиоактивную массу. Она способна прожечь гермооболочку реактора и, теоретически, даже бетонный фундамент реакторного зала. Если это случится и лава достигнет водоносного горизонта, с некоторой вероятностью может произойти колоссальный тепловой взрыв с теми же последствиями, что и взрыв в бассейне-барботере. Интересно отметить, что в современных российских реакторах предусмотрено специальное устройство – ловушка расплава, – созданное на случай такого развития событий и представляющее собой резервуар с металлическим сплавом. Если расплавленные компоненты активной зоны пройдут сквозь гермооболочку, сплав в ловушке растворится в лаве, при этом энерговыделение снизится и возникнут завихряющиеся потоки, которые отнесут расплав к охлаждаемым стальным стенам.

Когда варианты решения проблемы в Чернобыле иссякли, членам чрезвычайной правительственной комиссии осталось лишь – по их словам – «считать жизни». Это была отвратительная необходимость: поскольку спасение Чернобыля требовало огромного числа человеческих жертв, Легасов, Щербина и другие члены комиссии, обсуждая на заседаниях те или иные меры, оценивали: «На это надо положить столько-то жизней».

Как я уже сказал, главную озабоченность вызывало то, что активная зона прожжет нижнюю биозащиту и попадет в бассейн-барботер, а оттуда пойдет к фундаменту. Для минимизации риска требовалось сделать две вещи. Во-первых, осушить бассейн – но обе его заслонки, расположенные в подвале, где после тушения пожара стояла радиоактивная вода, можно было открыть только вручную. Во-вторых, комиссия решила, что землю под реакторным залом необходимо заморозить жидким азотом – это укрепит грунт, создаст дополнительную поддержку для опоры и снизит температуру перегретой лавы.

6 мая три отважных добровольца вместе спустились в гидрокостюмах в подвальные помещения. Это были старший инженер-механик реакторного цеха Алексей Ананенко (он знал расположение задвижек), старший инженер турбинного цеха Валерий Беспалов (позднее он откроет вторую задвижку) и начальник смены Борис Баранов (он выполнял функции страховочного дублера-спасателя и освещал путь). Они прекрасно понимали все риски и знали, какой внизу уровень радиации, но им, скорее всего, пообещали, что об их семьях хорошо позаботятся. «Иногда пропадал свет, действовали на ощупь, – рассказывал Ананенко в интервью ТАСС вскоре после возвращения. – И вот чудо: под руками заслонка. Попробовал повернуть – поддается. От радости аж сердце екнуло». Когда они отвернули вентили, «послышался характерный шум или плеск – вода пошла. И нам оставалось только вернуться и подняться». Из бассейна вышло 3200 тонн воды, но герои не выжили – симптомы лучевой болезни проявились, уже когда они только вышли из воды. Так гласит легенда.

Как все было на самом деле и что стало с ними самими? Опасность проникновения в подвал существовала, но в современной мифологии она все же несколько преувеличена. Доступу к заслонкам бассейна-барботера мешала вода, заполнявшая герметичные коридоры и прилегающие помещения. Для решения задачи потребовалась группа обученных пожарных в респираторах и резиновых костюмах и военных из химических войск, которые установили насосные машины в транспортном коридоре под реактором и проложили к воде четыре специальных сверхдлинных шланга. После этого они укрылись в безопасном бункере Брюханова под административным зданием. Прошло три часа, а вода все не убывала, и пожарные пришли к неутешительному выводу: на шланги, скорее всего, наехала насосная машина и они отсоединились. Сменившие их коллеги доставили двадцать новых шлангов и вошли в здание. Через час пожарные вышли – они выбились из сил, их мутило, но вид у них все равно был довольный: шланги установлены, откачку радиоактивной воды можно начинать.

Когда пожарная операция завершилась, в подвальных помещениях еще оставалась вода, но к вентилям уже можно было пройти. Сначала туда отправили «разведчиков» для замера радиации в разных частях подвала. В некоторых надежных источниках упоминаются еще несколько человек, заходивших внутрь, но их роль неясна или, возможно, речь шла о тех же «разведчиках». Что касается выбора Ананенко, Беспалова и Баранова – просто так получилось, что они заступили на смену как раз тогда, когда завершилась откачка. Баранов был старше своих коллег по должности, поэтому принял решение: Ананенко с Беспаловым пойдут перекрывать заслонки, а он будет сопровождать их для страховки. Они в гидрокостюмах пробирались по воде, которая местами была по колено, в коридоре, битком набитом всевозможными трубами и вентилями. У каждого имелось по два дозиметра, один привязан к грудной клетке, а другой – к лодыжке. Когда они оказались в главном коридоре, Баранов остался у входа, а Ананенко пошел вдоль трубы, которая, как он надеялся, ведет к бассейну. И он не ошибся. Опасения, что в темном лабиринте из бетона и металла ему не удастся найти нужную заслонку или что сам вентиль заклинит, оказались напрасными. Спустив воду из бассейна, они вернулись наверх.

В некоторых фольклорных рассказах говорится, что они умерли через пару часов, в других – что прожили еще несколько недель или даже месяцев, но в сообщении ТАСС, которое и послужило первоисточником этой истории, нет никаких упоминаний об их самочувствии. Нам известно, что у них, вероятно, были проблемы со здоровьем – в основном из-за той вылазки, но и вследствие общей радиационной обстановки на станции. Однако вода служит превосходным щитом от нейтронов, так что она-то, видимо, и предотвратила куда более серьезное облучение. В статье от 16 мая 1986 года об этих героях говорится, что они скромны и «смущаются проявленным к ним вниманием», так что на тот момент они чувствовали себя нормально.

Алексей Ананенко здравствует по сей день. Он по-прежнему служит в ядерной отрасли и участвует в чернобыльских работах. Я говорил с ним в марте 2016 года – правда, очень кратко. В книге Роберта Гейла упоминается пациент с фамилией Баранов, который умер через несколько недель после облучения. Но это электрик Анатолий Иванович Баранов, скончавшийся от острой лучевой болезни 20 мая. А Борис Баранов умер от сердечного приступа в 2005 году в возрасте 65 лет. Информации о Беспалове почти нет, но известно, что он жив. Рассказывая в одном из интервью о пережитом, Ананенко кратко, но выразительно говорит о Беспалове: «Стараясь восстановить те далекие события, я позвонил моему товарищу Валере Беспалову, и он рассказал мне про эпизод, который я не запомнил, но который очень хорошо характеризует тогдашнюю обстановку на АЭС. По его словам, когда мы на пути следования к “два ноля первому” приблизились ко входу в транспортный коридор четвертого блока, Баранов остановился, выдвинул телескопическую ручку ДП-5 на полную длину и высунул датчик в коридор. “Я глянул через плечо Баранова на показания, – вспоминает Валера, – прибор зашкаливало на всех поддиапазонах. Тогда последовала короткая команда: «Двигаться очень быстро!» Перебегая опасное пространство, я не удержался, оглянулся и увидел гигантский черный конус фрагментов взорванного реактора вперемешку с бетонной крошкой, просыпавшейся сверху через технологический проем из центрального зала. Во рту появился знакомый металлический привкус…”»

То, что все трое, оказывается, столько прожили после аварии, стало для меня настоящим откровением, поскольку история о водолазах, отдавших жизни ради спасения станции, – одна из самых знаменитых чернобыльских легенд. Во всех англоязычных источниках, с которыми я успел познакомиться до момента этого откровения в 2016 году, – будь то книга, документальный фильм или сайт, – говорится, что они умерли. В апреле 2018 года президент Украины Петр Порошенко во время поездки на АЭС наградил всех троих орденами «За мужество». Лично присутствовал на награждении лишь Ананенко (он держал в руке трость – после автомобильной аварии), но на церемонии сообщили, что Беспалов, несмотря на отсутствие, тоже жив. Баранов получил орден посмертно. Год спустя, после того как выпущенный американской студией HBO мини-сериал «Чернобыль» напомнил миру о той катастрофе, теперешний президент Украины Владимир Зеленский сделал следующий шаг вслед за своим предшественником – выпустил указ о присвоении Ананенко, Беспалову и Баранову звания «Герой Украины».

В тот же день, когда выпускали воду из бассейна, на территории станции установили буровое оборудование и стали готовиться вводить в грунт под фундаментом жидкий азот, однако заказанный азот не везли уже больше суток. Разъяренный этой задержкой зампредседателя Совета министров СССР Иван Силаев позвонил Брюханову: «Разыщи азот, или тебя расстреляют»,. И тот разыскал: водители автоцистерны боялись приближаться к станции, но проведенный армейскими офицерами сеанс убеждения заставил их вновь тронуться в путь. Закачку азота начали, не дожидаясь рассвета.

Примерно в это же время на станцию пригласили двух высоких чинов из МАГАТЭ – генерального директора Агентства шведа Ханса Бликса и американца Морриса Розена, руководителя Отдела ядерной безопасности. Они обсудили с местными чиновниками аварию и меры, предпринимаемые для минимизации последствий. По возвращении они дали интервью немецкому журналу «Шпигель», но их ответы были малоинформативными и односложными «”Как по-вашему, советские реакторы менее или более безопасны, чем западные?” “Это разные типы реакторов”, – сказал Розен. “Насколько высока была интенсивность излучения?” – “Мы об этом не спрашивали”».

10 мая температура и уровень радиоактивных выбросов пошли на спад. К 11-му числу, через несколько дней после спуска воды, группа техников прошла в нижние части здания, просверлила в стене отверстие на уровне ниже активной зоны и через него сделала замеры. Подтвердились худшие опасения: расплавленные компоненты активной зоны вызвали трещины в бетонной опоре реактора и по меньшей мере частично просочились в подвальные помещения. Еще чуть-чуть, и лава, пройдя сквозь фундамент самого здания, достигнет водоносного горизонта. Требовалось лучшее и более радикальное решение проблемы, чем подача жидкого азота.

На следующий же день делегации из Москвы отправились в советские шахтерские регионы на поиски людей для выполнения операции по охлаждению грунта под разрушенным реактором. Их доставили в Чернобыль 13 мая, и они приступили к работе. «Задача у нас стояла одна, – рассказывает один из тульских шахтеров, – это от третьего реактора пройти туннель сто пятьдесят метров под аварийный четвертый реактор, смонтировать камеру тридцать на тридцать метров в периметре для того, чтобы там потом установить [холодильное оборудование], [которое будет] охлаждать реактор из-под земли». Ученые опасались, что отбойные молотки нарушат целостность опоры реактора, поэтому шахтерам сказали работать ручными инструментами. Чтобы уменьшить облучение, туннель к четвертому блоку проходил на глубине двенадцати метров. Шахтеры работали круглые сутки и завершили туннель через месяц и четыре дня – в обычной шахте на эту работу ушло бы три месяца. Сами условия прохождения туннеля не позволяли организовать вентиляцию, поэтому доступ кислорода был весьма ограниченным, а температура достигала 50 °С.

Радиоактивность в туннеле составляла как минимум 1 Р/ч, но из-за чрезвычайной срочности и огромного темпа работ шахтеры рыли без защитного снаряжения – даже имевшиеся в распоряжении респираторы все равно за несколько минут наполнялись влагой и становились бесполезны. В конце туннеля, на подходе к реактору, радиоактивность достигала 300 Р/ч, но шахтеров никто не предупредил о реальном уровне опасности, и все до единого получили значительную дозу облучения. Один из шахтеров, Владимир Амельков, спустя много лет рассказывал: «Ехать нужно было, не мы, так другие. Но кому-то нужно было ехать… Мы сделали свое дело. Нужно или не нужно – теперь об этом говорить поздно. Но я считаю, что не зря туда съездил». Шахтеры выполнили свою задачу, но охладитель под четвертым блоком так и не установили, поскольку температура активной зоны начала падать сама. Подземную камеру в итоге залили жаростойким бетоном. Официальные данные не публиковались, но, согласно оценкам, примерно каждый пятый шахтер – им всем было от двадцати до тридцати лет – умер, не дожив до сорока. «Шахтеры погибли напрасно, – со скорбью говорит руководитель учебных программ станции Вениа мин Прянишников. – Все, что мы делали, было впустую»,.