Глава 5
Прибытие

Всего пять часов сна, а писк будильника уже вытаскивает меня из дремы, и мне не терпится тотчас приняться за дело. После долгих лет ожидания и бесчисленных часов, проведенных за изучением каждого аспекта аварии, сегодня наконец наступил день, когда я увижу Чернобыль собственными глазами. Заспанные, но готовые к старту, мы вчетвером проходим пару кварталов до кафе, где у нас завтрак с остальной группой. Сразу видно, что Славутич ярче и современнее других украинских городов, которые мы видели вчера. Здесь, конечно, тоже есть узнаваемая советская архитектура, но все же на вид он не такой устаревший, более уверенный и знающий себе цену. Возможно, потому, что город возводили, когда Советский Союз уже разваливался. Улицы широки и опрятны, вдоль дорог и на каждом свободном пятачке между зданиями растут сосны. Он даже в чем-то слишком идилличен, слишком чист – чувствуется, что народу тут живет меньше, чем могло бы.

Кафе стоит на северо-восточном углу главной городской площади. Это белое, бетонное, ничем не выделяющееся среди прочих здание, в нем нет окон, через которые можно заглянуть внутрь, и мы поначалу даже не уверены, туда ли пришли. Шагнув в дверь без какой-либо вывески, мы обнаруживаем небольшой вестибюль с облицованным мраморной плиткой полом и лестницей в конце – ни людей, ни мебели – и идем наверх, где наконец видим знакомые лица. Я пристраиваю свое снаряжение в общую кучу сумок у лестницы, занимаю место и осматриваюсь. Довольно сюрреалистическое место для завтрака. Просторный зал декорирован красной и белой тканью, драпировка стульев и другие детали интерьера уместны скорее для свадебного банкета, чем для легкого завтрака усталых иностранных туристов, приехавших посмотреть место ядерной катастрофы. Здесь, наверное, проводятся важные городские мероприятия. За стойкой четыре девушки лет двадцати в однотонных блузках и юбках подают кофе и чай под бдительным оком невысокой пышной женщины чуть за пятьдесят. Натянутой улыбкой и начальственным видом она напоминает босса мафии.

Я до отказа набил живот курицей, помидорами и огурцами (все без исключения наши приемы пищи в Украине будут состоять из этих трех компонентов), выхлебал столько чая, сколько позволили время и мочевой пузырь; мы берем сумки и отправляемся на вокзал. Стоит промозглое пасмурное утро, ни намека на тепло, но нам везет: те десять минут, что мы идем к вокзалу, приходятся как раз на краткий разрыв между тучами. Я наблюдаю, как с разных сторон материализуются местные жители, и все до единого молча шагают по главной улице в одном направлении с нами.

Железнодорожная ветка, что-то вроде артерии из сердца-Чернобыля, дает Славутичу жизнь. Без нее лишь немногие из трех тысяч человек, которые по-прежнему поддерживают станцию и изучают Зону, смогли бы выполнять свою работу. Прямой автотрассы для машин или автобусов нет, а летать навряд ли кто-то умеет, так что электричка – практически единственный вид транспорта. Если бы Чернобыль полностью закрыли, думаю, большинство жителей этого стоящего на отшибе городка – если не все – уехали бы отсюда. Это грустно осознавать, но еще грустнее то, насколько распространены среди местного населения заболевания, связанные с радиацией. До приезда я и понятия не имел, что на станции до сих пор работает столько народу. Даже после такой катастрофы и в таких условиях люди зависят от АЭС как от источника средств к существованию, и это заставляет по-новому оценить собственные обстоятельства, взглянуть на них под иным углом.

Мы проходим через небольшой, но оживленный привокзальный рынок и поднимаемся по растрескавшимся бетонным ступенькам на ближайшую из четырех платформ. Остальные три безлюдны. За самой дальней платформой – несколько длинных белых двухэтажных (вероятно, офисных) зданий; гофрированные металлические крыши делают их похожими на перепрофилированные сараи. В темных окнах не видно ни души. До электрички остается несколько минут, и платформа заполняется. Я единственный из группы достаю камеру и начинаю снимать, стремясь запечатлеть все, что вижу, но, заметив через видоискатель взгляды горожан, быстро прекращаю это занятие. Они не рады, что их фотографируют. По правде говоря, они вообще нам не рады.

К платформе, тарахтя, подъезжает старый добрый, украшенный спереди бирюзовыми и красными полосами серый электровоз, волоча за собой остальной состав. Автоматически срабатывает привычка бросаться на свободные места, выработанная годами, когда мне приходилось ездить на работу в пригородном поезде, и я проскальзываю в ближайшую дверь, чтобы поскорее занять место. Сидящие в вагоне пассажиры не особо стараются скрыть, что мое соседство будет им неприятно, поэтому я останавливаю выбор на незанятой скамейке у входа спиной к двери. Мы вчетвером, теснясь, усаживаемся, и только тут я понимаю, что наша группа, хоть и сидит в разных вагонах, но занимает сидячих мест в общей сложности на целый вагон, а здешние претенденты на места вынуждены из-за этого стоять. Хоть я и не владею языком, но слышу в их интонациях законное недовольство. Подозреваю, они видят во мне человека, ненадолго оторвавшегося от благополучной жизни в современном доме и явившегося поглазеть на реальность, в которой они вынуждены существовать каждый божий день, и мне приходится признать, что они, вообще говоря, правы. Несмотря на весь свой искренний, даже страстный интерес к тому, что здесь произошло, – интерес, скорее всего, куда более глубокий, чем у моих спутников или даже у некоторых из тех, кто здесь работает, – я не могу отрицать, что живу побогаче здешних обитателей и в любой момент могу переехать куда захочу. Я помню грустные истории о людях, эвакуированных из Припяти, от которых все шарахались из-за иррационального страха перед радиацией, – многим из них пришлось вернуться в Зону. Во мне закипает чувство вины и стыда за свою бестактность. Никогда больше я не буду занимать их места.

Дух захватывает, когда электричка с грохотом подъезжает к Чернобылю. На первом отрезке маршрута мы проезжали пару ферм и несколько домиков, разбросанных между перелесками, пересекли Днепр и Припять и даже на пару минут сделали остановку у какой-то деревеньки. А вторая половина пути – сплошное болото до самого горизонта, вид просто невероятный. Рискую прослыть каким-то извращенцем, но в точности так мое воображение и рисовало пейзаж вокруг места ядерной катастрофы; я даже поймал себя на сожалении, что нет тумана. Само собой, Украина и Беларусь выглядят так же, как и в те времена, когда никто еще не мечтал даже об угольной энергетике – не говоря уже о ядерной, – но этот пейзаж все же очень вписывается в контекст. Сейчас осень, и природа вокруг ожидаемо тускнеет и отступает перед зимой, но я все равно удивлен такой монотонностью цвета и формы. Признаки жизни видны лишь в редких бледно-зеленых вкраплениях среди кустарника. Громко стуча колесами, мы проезжаем пятнадцать километров по соседней Беларуси, хотя здесь нет никаких пограничных ограждений или знаков.

Мой первый чернобыльский вид – пронзающая горизонт 75-метровая градирня, словно памятник опасности, – мне ее видно, пока электричка делает плавный поворот. Затем она исчезает из поля зрения, и мы начинаем двигаться прямо к станции. Напряжение среди моих спутников нарастает. Наш состав въезжает на вокзал, подстраивая двери вагонов к дверям закрытой платформы, и останавливается. Мы, не толкаясь, даем выйти ежедневным пассажирам. Я провожаю их взглядом, но вижу лишь, как они молча просачиваются через единственный выход на дальнем конце платформы. Куда теперь? Нам никто ничего не сказал. Что снаружи – не видно; холодные серые стены закрытого пространства сделаны из листового гофрированного металла, оно разделено пополам шеренгой толстых голубых колонн, подпирающих наклонную крышу. Судя по всему, сооружение планировалось как временное. От группы местных работников, материализовавшихся на платформе, отделяется наш проводник и окликает нас. С ним мы проходим к пятачку на перекрестке двух коридоров, где поджидают суровые, внушительного вида, стриженные под ежик мужчины в армейской форме. Двое молча наблюдают, а третий караулит стол, вооружившись канцелярским планшетом. Он неторопливо называет по списку наши имена и проверяет паспорта, а мы тем временем молимся про себя, чтобы весь этот путь не оказался напрасным. Спустя десять тревожных минут мы без всяких проблем получаем разрешение на проход, и нас толпой ведут в конец широкого низкого коридора, где продолжают тянуться гофрированные металлические стены, подсвеченные золотом флуоресцентных ламп.

Нашего проводника зовут доктор Марек Рабиньский. У него пышные седые усы, лысая голова и очки в толстой оправе – внешность как у хрестоматийного рассеянного гения, я сразу же проникаюсь к нему симпатией. Он руководит кафедрой физики и технологии плазмы в Институте ядерных исследований Анджея Солтана, выступает сооснователем Польского ядерного общества и считается экспертом по Чернобыльской аварии. Марек произносит пространный монолог по технике безопасности, а потом зачитывает сегодняшний маршрут, который мы и без того помним наизусть. Никто не собирается лезть на крыши и сигать оттуда вниз (при желании мы могли заняться этим дома), но, разумеется, он все равно обязан нас предупредить. Группа, и я том числе, проявляет нескрываемое растущее нетерпение: мы ворчим, переминаемся с ноги на ногу, каждые пару секунд меняем позу, озираемся по сторонам. Стоять без дела, когда ты уже у цели, доставляет почти физическую боль – это как любимый деликатес перед носом, который нельзя съесть. У нас так мало драгоценного времени. Преамбула тормозится еще и тем, что идет она через переводчика, поскольку Марек не говорит по-английски, и мне кажется, что мы стоим здесь, сгорая от нетерпения, уже не меньше получаса. И вот наконец выходим наружу.

Станция перестала быть силуэтом вдали, и я могу теперь с расстояния в несколько сотен метров разглядеть детали и цвета Саркофага. От выхода, где стою я, его частично скрывает огромный проржавевший рельсовый кран, но я, не обращая внимания на помеху, все равно снимаю, изо всех сил стараясь выбрать ракурс получше. Как и ожидалось, с бесцветного неба закапал дождь, так что я убираю камеру и вместе с другими залезаю в чудесный старый красно-белый автобус семидесятых годов. Именно такими автобусами после аварии эвакуировали людей. Нас будет сопровождать военный неопределенного звания – возможно, из младших офицеров. Сказать точнее трудно, поскольку знаки отличия скрыты под плащом. Он с бритой головой, немного ниже меня – метр семьдесят с лишним, – носит очки-«капельки», непрерывно жует резинку, и у него вязкий, как смола, выговор – настолько вязкий, что фонетически даже напоминает английский. Мне нравится его слушать, но, увы, он редко открывает рот – как и мрачный, морщинистый водитель: оба всем своим видом показывают, что у них есть миллион дел поинтереснее, чем нянчиться с нами.

Но я слишком воодушевлен, и мне наплевать. Вся группа залезает в автобус, и нас минут пять везут к четвертому энергоблоку. Стоя перед ним, я могу теперь рассмотреть Саркофаг во всем его жутком великолепии. Он необъятен! Я, конечно, знал, что он большой, но и представить не мог, насколько чудовищны его размеры в реальности. Труба – около 150 метров, такую высоту трудно зрительно вообразить человеку, выросшему на столетней каменной двухэтажной мельнице в деревне. Кстати говоря, два года спустя я соорудил полноразмерную модель Чернобыля в «Майнкрафте», используя несколько схем, которые удалось найти в интернете, и еще раз убедился, какой он на самом деле гигантский.

Меня переполняют эмоции; не знаю, почему эта поездка столько для меня значит, но это так. Я пересмотрел множество документальных и игровых фильмов о катастрофе, перечитал массу материалов о людях, которых она затронула, и сейчас, стоя на том самом месте, где разворачивались все эти события, я потрясен. Наверное, то же самое испытывают некоторые люди, приезжая в Освенцим или на берега Нормандии.

И все же комплекс выглядит немного не так, как я его себе представлял. До сегодняшнего дня основное внимание в своем исследовании я уделял событиям до 1987 года, когда построили Саркофаг. Теперь, двадцать пять лет спустя, его крыша и западное крыло поддерживаются 63-метровой ССК (стальная стабилизационная конструкция), сооружение которой завершили в 2007 году в рамках планов SIP, долгосрочного проекта по строительству Нового безопасного конфайнмента, призванного обеспечить радиационную безопасность объекта на будущие десятилетия. Изначально вес крыши Саркофага несли на себе две огромные металлические балки, закрепленные на остатках поврежденной взрывом западной стены четвертого энергоблока и оказывавшие на нее немалое давление. К началу 2000-х возникла серьезная опасность обрушения конструкции, и сейчас, дабы этого избежать, 80 % тяжести 800-тонной кровли взяли на себя консоли ярко-желто-зеленой ССК.

На покрытом ухоженной травой пятачке в 150 метрах от Саркофага стоит каменный памятник – здание блока и его труба в сложенных чашкой ладонях. Надпись на памятнике гласит: «Героям, профессионалам, тем, кто защитил мир от ядерной беды. В ознаменование 20-летия сооружения объекта “Укрытие”». Дождь усиливается, но я продолжаю снимать ветшающий Саркофаг, пока нас не приглашают в информационный центр, расположенный здесь же, у бетонной стены, обнесенной колючей проволокой. В единственной тесной комнатке стоит великолепная посекционная модель четвертого блока, где в масштабе тщательно воссозданы внутренние разрушения. Секция с насосами, где погиб Ходемчук, полностью засыпана. Справа от модели – стеклянная стена, за которой открывается вся АЭС в деталях; это лучший ракурс за всю нашу поездку, но нам неожиданно запрещают фотографировать станцию с этой превосходной для съемки позиции. Почему – неясно; моей досаде нет границ. Местная чиновница в деловом костюме вкратце излагает, как продвигается строительство Нового безопасного конфайнмента и на какой стадии оно находится. И вскользь замечает, что для монтажа НБК, который должен завершиться через несколько лет, потребуется разобрать знаменитую вентиляционную трубу. За прошедшее с тех пор время это уже произошло – в феврале 2014 года.

Выйдя на воздух, наша группа по просьбе организатора тура выстраивается на фоне станции для общего снимка. У меня хранится забавная фотография того момента: каждый из нас попросил сделать такой же снимок для себя, и организатор стоит с парой десятков «зеркалок», свисающих с шеи. По округе разносится ритмичный гулкий звук, словно удары опущенного в воду церковного колокола, по которому бьют молотком. Это бригада строителей за стеной с колючей проволокой вбивает сваи для фундамента под рельсовый путь, который будут использовать, чтобы надвинуть арки НБК на здание реактора. Следующие два дня этот звук будет сопровождать нас повсюду. Он станет для меня «звуком Зоны».

Мы катим на автобусе к Припяти. На подъезде к городу одинокий скучающий солдат, караулящий блокпост, поднимает обычный шлагбаум, пропуская автобус на огражденную территорию. Нас выгружают на одной из центральных улиц и просят вернуться через девяносто минут. Мы с Дэнни, Кейти, Давидом и еще парочкой примкнувших к нам людей откалываемся от основной группы и направляемся к самому высокому зданию Припяти, которое удачно обращено к северо-западному углу. По моему первому впечатлению, все именно так, как я ожидал. Все на месте: уличные фонари, дорожные знаки, детский велосипед на обочине, но это – история о прошлой жизни. В фонарях нет лампочек, сами дорожные знаки проржавели, а изображения на них выцвели, у велосипеда отсутствуют колеса и руль. Сколько лет я езжу по брошенным местам, но столь тотальное ощущение утраченной жизни сообщества вижу лишь второй раз. Предыдущий пример – Бангурская больница, построенная в 1906 году на территории в 960 акров в деревне неподалеку от Эдинбурга, одна из первых в Шотландии психиатрических «лечебниц-деревень». Она стоит обезлюдевшей уже больше десяти лет, но за ней ухаживают по сей день, ты видишь там церковь, магазинчик, фонари, автобусные остановки, дорожную разметку и другие детали, о которых даже не думаешь в нормальной жизни. В Припяти тоже полно этих мелочей, но в несопоставимом масштабе.

Десять минут бодрой ходьбы, и вот мы у шестнадцатиэтажного многоквартирного дома, который называли Фудзиямой в честь японской горы (понятия не имею почему). После изнурительного подъема – карабкаясь по лестнице, я кляну себя, что прихватил столько оборудования, и начинаю пересматривать свою багажную философию, – вылезаю на пустынную крышу. Вид оттуда – просто не передать словами: передо мной раскинулся заброшенный, заросший город – как во сне. Брутальные бело-серые бетонные сооружения без каких бы то ни было отличительных особенностей проступают сквозь ландшафт, превратившийся в сущности в дикий лес, а на горизонте сквозь дымку виднеется нечеткий силуэт Чернобыля. В воздухе висят темные тучи, пропитывая все вокруг влагой, но это выглядит даже уместно. Нигде на всей земле вы не испытаете таких чувств, как здесь – в этом запустевшем, неописуемом городе, превращающемся в руины. Я стою среди безмолвия – лишь ветер свистит в ушах, – как будто на земле уже давным-давно никого не осталось, а я как-то уцелел, и это ощущение пробирает до костей. Меня вдруг охватывает невыносимое одиночество, хотя друзья рядом. Интересно, они чувствуют то же самое? Спрашивать я не стал.

Мы помним, что у нас строго девяносто минут, и не задерживаемся там дольше, чем нужно. На чердачном этаже среди голого бетона, баков для воды и труб мы натыкаемся на мумифицированный труп собаки. Как она сюда попала? Может, искала убежище или пропавших хозяев? По всему туловищу дыры. Пулевые отверстия? Не исключено, что ей не удалось скрыться от ликвидационных патрулей, которые охотились на животных, оставшихся после эвакуации, но прошло двадцать пять лет, и эти дыры могли взяться откуда угодно. Лучевая болезнь – тяжелый недуг и для человека, но ему по крайней мере расскажут о симптомах и лечении. А для пса, который понятия не имеет, что случилось и почему люди, которые о нем заботились, вдруг исчезли, последние недели жизни были, наверное, совсем невыносимы. Надеюсь, это несчастное создание не дожило до худших последствий облучения и умерло просто от голода.

Возвращаясь к автобусу, мы ненадолго заглядываем в один из многочисленных припятских детских садов. В умолкнувших комнатах – пустые кроватки и игрушки, стены красочно разрисованы: улыбающиеся звери, мультяшные пейзажи, цифры, буквы алфавита. Когда вся группа собралась в назначенном месте (одного человека недосчитались было, но он появился), нас повезли из Припяти в исследовательские здания, откуда ученые ведут мониторинг уровня радиации по всей Зоне. Мы проезжаем мимо печально известного Рыжего леса – его зеленые листья после аварии покраснели из-за облучившей его интенсивнейшей радиации, – а потом наш путь лежит через древний город Чернобыль, от которого и получила свое название станция. Жаль, я совсем не помню, что нам рассказали о своей работе ученые, с которыми мы встречались, – снова началась эта тягомотина с переводом, и от раздражения я быстро утратил интерес. Дальше мы останавливаемся еще в паре примечательных мест. Одно – колоритная, в белых, золотых и ярко-голубых тонах Ильинская церковь, единственный действующий храм в Зоне. Батюшка – один из немногих постоянных жителей города, а сама церковь знаменита тем, что, по легенде, сразу после аварии ее почти не затронула радиация. Другое место – старая пристань на реке Припять, где еле держатся на плаву ржавые, кренящиеся радиоактивные суда.

По пути на станцию мы на пару минут останавливаемся у памятника пожарным – скульптурной группы в натуральную величину, изображающей шестерых отважных мужчин в схватке с огнем. Немного позади от них – врач. Трудно сказать, какой вариант трагичнее – тот, где эти несчастные люди на крыше не понимают, с чем они столкнулись, или же тот, где они сознательно жертвуют собой. Интересно, многие ли отдавали себе отчет, что обломки, на которых они стоят, – это ядерное топливо и радиоактивный графит, что воздух, который они вдыхают, отравлен смертельными радионуклидами, за минуты превращающими их в ходячих мертвецов. Как бы то ни было, эти люди оставались на посту, погасили, невзирая ни на что, почти сорок пожаров, и их жертва остановила готовое разразиться бедствие. Табличка на памятнике с полной серьезностью гласит: «Тем, кто спас мир».

Последняя наша остановка перед обедом – на открытом участке дороги в миле к юго-востоку от станции. Оттуда издали открывается поразительный вид на остатки четвертого энергоблока и его Саркофаг. На другом берегу реки справа от меня – недостроенная градирня и почти завершенный пятый блок, который должны были открыть через пару месяцев после рокового дня. Его так и не достроили; рабочие бросили свои инструменты, а краны оставили там, где они стояли на тот момент.

На поздний обед мы приезжаем в рабочую столовую, где раньше кормили персонал АЭС. Вступив перед входом в красную жидкость для дезактивации радиоактивной пыли, если та вдруг попала нам на обувь, мы моем руки и поднимаемся в обеденный зал. Кроме кухонных работников там почти никого, так что мы по очереди получаем обед и впервые с момента прибытия плотно едим. После обеда нас везут рассмотреть поближе пятый энергоблок, он стоит в окружении ржавых башенных кранов, которые работали прямо в момент взрыва. Я бы все отдал, чтобы попасть внутрь… Фотографии этого сооружения вышли ужасными. Я не свожу глаз с пятого блока, поглощенный поисками удачных ракурсов, – впустую трачу драгоценное время. К автобусу я возвращаюсь через небольшой перелесок, усеянный не поддающимися определению деталями бывшей техники, и вдруг натыкаюсь на компанию милых и игривых бездомных щенков, за которыми, по всей видимости, присматривают солдаты из местной части. Может, это потомки собак, которые жили здесь до аварии? Скорее всего. Едва ли солдатам разрешено держать на службе домашних животных. Когда мы уже отъезжаем, я успеваю мельком заметить огромный черный рельсовый кран – точно такие же краны постоянно попадаются на фотографиях с чернобыльских стройплощадок. Но он тут же исчезает из поля зрения, а я ругаю себя последними словами, что не заметил его раньше.

Отведенное нам время близится к концу, и мы едем к главному мемориалу погибшим. Я всегда считал, что четвертый энергоблок – это «перед» станции, а первый – «зад», просто потому что большинство здешних фотографий снималось в направлении с востока на запад; а теперь я оказался на другом конце – за первым блоком, по другую сторону от машинного зала, рядом с административными зданиями. Отсюда открывается масштабная панорама всего чернобыльского комплекса. Мне это особенно интересно, поскольку я почему-то никогда – вообще ни разу – не видел ни одной фотографии, снятой с этого ракурса. Я беру камеру и делаю серию снимков, из которых потом составлю панораму. Чей-то голос запоздало кричит, чтобы я не фотографировал ничем не примечательные административные здания, так что я поворачиваюсь обратно к мемориалу. К красной полутораметровой стене прикреплена тридцать одна черная мраморная табличка, на каждой – имя одного из погибших от облучения. В центре – красная кирпичная арка с висящим в ней черным колоколом. На черной мраморной плите выгравированы слова «Жизнь ради жизни» и символ атома. Мемориал довольно сдержанный, но видно, что за ним хорошо ухаживают. Интересно, что чувствуют родственники бесчисленных жертв, чьи имена здесь не указаны, у кого нет своего памятника?

Последняя на сегодняшний день остановка – Янов, железнодорожная станция, расположенная строго на запад от ЧАЭС. Мои силы уже на исходе, по дороге к Янову я просматриваю сегодняшние снимки. Из-за плохой погоды многие фото не получились, а жаль. Автобус останавливается. Как, уже?! Первое, что я вижу, выйдя на воздух, – два стареньких, но исполненных величия дизельных локомотива. Они стоят ко мне боком и греются на угасающем предвечернем солнце. Я захожу в проем между ними и тут обнаруживаю, что эти два дизеля не одиноки: через проем видны еще четыре колеи, и только одна из них пустует. Пути сплошной линией идут в обе стороны, сходясь у горизонта. Здесь, среди старой техники, самое сильное впечатление производит выделяющаяся на фоне ржавых собратьев новенькая ярко-желтая платформа с краном. Зачем она здесь? Ключ к одному из возможных ответов находится рядом: еще одна платформа с почерневшими чурбанами. Между ними стоит приземистый бордовый вагон-цистерна, и Кейти, тут же бросившись к нему стрелой, моментально вскарабкивается наверх; некоторые члены группы следуют ее примеру.

Выходка Кейти оказывается заразительной – я тоже, оперев штатив на огромный синий дизель, который только что фотографировал, взбираюсь туда. Не проверив – на свою беду, – есть ли кто в кабине, я через пару секунд оказываюсь на крыше. Кому-то из наших в голову приходит та же мысль, и вот он уже стоит на другом локомотиве метрах в пятидесяти по тому же пути. С этой удобной точки обзора я разглядываю, что там внизу, и в этот самый момент солнце пробивает тяжелые тучи, наполняя окружающий ландшафт теплыми, насыщенными красками. Вид отсюда просто идеальный. И момент идеальный. Темные тучи, всевозможные осенние оттенки желтого, красного и зеленого, вокруг ржавеющее железо, сияние низко висящего солнца – все это подчеркивает текстуру каждой детали.

Я слышу, как со стороны стоящих слева зданий что-то орут по-украински. А голос где-то ближе кричит уже по-английски, чтобы я спускался. Оказывается, локомотив не так уж пуст! Карабкаясь вниз, я замечаю, как из-за автобуса выходят несколько сердитого вида мужчин – вероятно, машинисты. Вот блин! Я хватаю штатив и торопливо иду к веренице вагонов, стараясь держаться подальше от синего дизеля на случай, если машинисты захотят потолковать со мной по-мужски, и задним числом понимая, что это было хамство с моей стороны.

Мне не хочется уезжать. Теперь, когда вышло солнце и мне впервые за день стало тепло, делается грустно, что этот чудесный день подходит к концу. Это как дочитывать полюбившийся роман. Печально знать, что книга скоро закончится, и в глубине души тебе уже неохота читать дальше – так хочется растянуть удовольствие, – вот такое же чувство у меня сейчас. Я бы с удовольствием провел этот вечер, в одиночку шагая неведомо куда вдоль путей под звуки Зоны. Вернулся бы на станцию побеседовать с тамошними работниками о выводе АЭС из эксплуатации и о возведении Нового безопасного конфайнмента. Выслушал бы, что они думают об аварии, о ее последствиях, о том, как им живется в этой неприветливой, изолированной части мира, и, главное, каким они видят свое будущее. Провел бы ночь на крыше заброшенной припятской гостиницы, разглядывая город в холодном свете далекой луны. Но больше всего мне хотелось бы отважиться и забраться в четвертый блок, обойти руины его коридоров и хотя бы на миг увидеть реактор своими глазами. Но этому не бывать. В последний раз на сегодня Марек созывает нас к автобусу (скоро отходит электричка на Славутич), и я впервые задерживаюсь. Мне хочется хотя бы еще на несколько секунд продлить ощущение от этого удивительного места.

На вокзале путь к платформе заблокирован людьми, толпящимися у ряда радиационных сканеров. Их не обойти, и я, пожав плечами, проталкиваю свое снаряжение под барьером и шагаю в кабинку. Расположив руки и ноги на четырех датчиках, я чувствую холодок под кожей и надеюсь, что это стандартная процедура. Загоревшаяся зеленая лампочка, полагаю, означает, что я не особо радиоактивен. Члены нашей группы по одному проходят через сканеры, и мы направляемся на сине-зеленую платформу к электричке. Я не забываю остаться в тамбуре вместе с еще двумя людьми из группы, чтобы не занимать места усталых чернобыльских рабочих.

Кажется, что назад мы едем быстрее, чем сюда, и что электричка грохочет еще сильнее, словно все узлы этого дряхлого состава раскачиваются в коллективном стремлении как можно скорее убраться подальше от Чернобыля. Мы мчимся мимо рек, болот, заброшенных грунтовых дорог и лесов и все трое молчим, погруженные в свои мысли. Я снимаю некоторые фрагменты на видео телефоном, чтобы точно помнить, как выглядят подъезды к месту, где произошла самая трагическая в истории антропогенная катастрофа.

В Славутиче мы с Давидом, Кейти и Дэнни вновь собираемся вчетвером и отправляемся в местный магазин купить что-нибудь на ужин. Я подхожу к продавцу – приветливому тридцатилетнему парню, который немного знает английский, – и спрашиваю, как по-русски и по-украински сказать «будьте добры» и «спасибо», чтобы поблагодарить кассиров. Он с улыбкой консультирует нас. Все вокруг выглядит незнакомо – я не могу ни прочесть надписи на упаковках, ни, зачастую, понять, что в них лежит. В итоге, стесняясь своего невежества и к тому же слишком устав, чтобы готовить, я покупаю две единственные вещи, в которых абсолютно уверен и которые не требуют готовки, – мороженое и бисквитный кекс.