…«Колчак расстрелян был Чека, вздохнули интервенты тяжко. Остался пшик от Колчака и адмиральская фуражка».

«Глуп Демьян Бедный», – подумал Шульгин, сбрасывая на пол купе тяжелый, отпечатанный на грубой оберточной бумаге лист газеты «Известия Совета рабочих и крестьянских депутатов», где были напечатаны эти пошлые стишки. Мало что смысл крайне похабный, так в них и фактически все неверно. Во-первых, по идее, расстреливал Колчака Иркутский ревком, отнюдь не ЧК, которой там не было и не могло быть. Во-вторых, интервенты вряд ли тяжко вздыхали, поскольку Колчака большевикам и выдали, чтобы спастись самим и утянуть пресловутый «золотой эшелон» – шестнадцать вагонов со спасенным от красных при их бегстве из Казани золотым запасом Российской империи. И про фуражку тоже бред, мороз тогда был за тридцать градусов, и адмирала на расстрел вели в папахе. Пшик же остался не от Колчака, который при любых поворотах сюжета остается одним из крупнейших политических деятелей России, ее же прославленным флотоводцем и вдобавок полярным исследователем, лауреатом Большой Константиновской золотой медали Русского Географического общества, именем которого назван остров в Карском море, а от самого Ефима Придворова, Демьяна Бедного тож, кое-как прожившего свою лакейскую жизнь и умершего в полной безвестности.

И еще ему думалось накануне решающего дня – так ли оно случилось на самом деле или начались уже очередные исторические аберрации? Был ли на самом деле расстрелян Колчак 7 февраля 1920 года даже и в прошлой реальности, или Сибревком все же последовал приказу Москвы: «В случае опасности вывезти Колчака на север от Иркутска…» Могло ли случиться, что факт изменения реальности в июле двадцатого года ретроградно повлиял на нее же в феврале? Гадать не будем, потому что все равно бесполезно. Постараемся сделать так, чтобы завтра все вышло как надо.

Шульгин все продумал с наивозможнейшей тщательностью. На ближайшем к Иркутску со стороны Москвы разъезде оставил паровоз с одним вагоном и десятью офицерами охраны. Бронепоезд продвинул по главному пути прямо к пассажирскому перрону. В случае необходимости он будет прикрывать отход. Его 4, 2-дюймовые пушки, если потребуется, разнесут половину города. Свой поезд он загнал на боковую ветку сразу за выходным семафором. Приказал загрузиться углем и водой под завязку и держать пар на марке. Поставил боевую задачу непосредственным исполнителям.

О подлинной цели их прибытия сюда знали только Кетлинский, Мальцев, Кирсанов и еще трое. Остальные офицеры-рейнджеры получили более-менее убедительные легенды и подробную диспозицию.

Командиру бронепоезда, убежденному троцкисту и тоже военному моряку, хотя и не офицеру, а бывшему гальванеру с линкора «Полтава», было сказано, что в местном Совете окопались предатели, возможно, кое-кого придется «изъять». Это не расходилось с инструкциями, которые тот имел непосредственно из Центроброни, и Шульгин был спокоен. Выделенный для сопровождения экспедиции сотрудник Агранова должен был нейтрализовать местное отделение Трансчека. Там же Шульгин, предъявив свой мандат, получил для выполнения специального инспекционного задания два автомобиля.

Согласно хранившимся в сейфе Трилиссера документам, имитация расстрела и дальнейшее содержание Колчака в заключении поручались лично председателю Сибревкома Смирнову, члену Иркутского ВРК Чудновскому и председателю ЧК Васильеву. Во избежание утечки информации каких-либо иных лиц, независимо от занимаемой должности, ставить в известность о дальнейшем существовании в природе «объекта № 27» категорически запрещалось.

С Васильева, учитывая его анкетные данные, и решили начать операцию.

На работе товарища Васильева не оказалось. Утомился он, поехал отдыхать домой. Адрес дежурный сказал не сразу.

– Не положено. На месте начальники оперативного и секретно-политического отделов, а также комендант. К ним и обращайтесь.

Пришлось Шульгину, кроме удостоверения московской ЧК, предъявить и здесь специальный мандат, подписанный лично новым начальником ОГПУ Аграновым.

– Ты понимаешь, товарищ, у нас крайне важное дело непосредственно к Васильеву. О нем не должен знать больше никто. И о нашем приезде ты тоже должен молчать. Иначе – сам знаешь…

Дежурный подтянулся, проникся серьезностью момента (слух о последних событиях в столице дошел и сюда), подробно объяснил и даже коряво нарисовал, как проехать.

Этот чекист, немолодой уже мужчина с внешностью культурного мастерового, в круглых маленьких очках, когда Шульгин с сопровождающими вошел в комнату, пил чай из большой фарфоровой кружки. Пока с ним говорили, все время на нее поглядывал, боялся, что остынет. Да и то, буржуйка грела плохо, в окно сквозил ледяной ветер. Дождавшись, когда дежурный на секунду отвернется, Сашка неуловимым со стороны движением опустил в чай крупинку чуть больше спичечной головки. Поблагодарил товарища, мягко улыбнулся и вышел. Только за дверью задержался ненадолго, проследил, не вздумает ли чекист позвонить куда-нибудь по телефону. Нет, желание согреть живот и руки оказалось сильнее бдительности.

Значит, все в порядке. Через несколько минут у «пациента» вдруг возникнет сильное головокружение, и он потеряет сознание. Ненадолго. Очнется с симптомами, похожими на тиф или малярию, а заодно и потеряет память. На неделю, может, на две. Если сильно не повезет – совсем. Зато никому не расскажет, что приезжие товарищи интересовались секретным адресом.

Из обильно читанной в свое время шпионской литературы, Юлиана Семенова в особенности, Сашка знал, что прокалываются обычно на мелочах. Как, например, непродуманный контакт с особо охраняемым эсэсовцем Либо в «Майоре Вихре» чуть не провалил всю операцию по спасению Кракова.

Товарищ Васильев жил в кирпичном двухкомнатном домике, целый квартал которых тянулся позади закопченных корпусов какой-то фабрики. Задолго до революции их построил для своих рабочих хозяин. Лицемерная забота коварных капиталистов о «рабочей аристократии», имеющая целью внести раскол в борьбу пролетариата за свои права.

Очень удобное место для намеченной акции – стены толстые, окошки маленькие, улица безлюдная, депо неподалеку, паровозы то и дело гудят.

Главный чекист только что проснулся. До того двое суток не спал – совещание с сотрудниками, совещание в губкоме, заседание продкомиссии, выезд в Хомутово, где имели место выступления несознательных элементов на почве неправильного понимания новой экономической политики, да несколько важных допросов, да ночной расстрел кулаков, подозреваемых в пособничестве белым партизанам… На стук в дверь вышел в нательной рубахе и синих галифе, заправленных в толстые шерстяные носки, крашенные фуксином.

– Вы ко мне, товарищи? Откуда, по какому делу? Почему в комиссии не подождали? Я предупредил, что к обеду буду…

Вежливо, но с уверенностью, не позволившей хозяину закрыть дверь перед носом нежданных гостей, Шульгин и Кирсанов, обмахнув веником рыхлый снег с сапог (чтобы не насторожить раньше времени – люди, пришедшие не с добром, такой ерундой себя не затрудняют), вошли в холодные сени. Вдоль стен кадки с домашними соленьями. Семейный, выходит, человек и хозяйственный, даром что из интеллигентов.

Еще трое офицеров и гардемарин Белли, которого Шульгин специально взял с собой, имея на него особые планы, одетые разномастно, но так, что видно было – это люди, причастные к власти, причем к ее военизированным структурам, остались ждать в длинном сером «ганомаге» с поднятым верхом.

– Пригласил бы в дом, товарищ, неудобно тут разговаривать, и подзамерзли мы, – по-свойски сказал Шульгин, роясь во внутреннем кармане бекеши. – А мандатик наш вот…

Сели в кухне, рядом с большой теплой печью. Раздеваться не стали, только расстегнули пуговицы и сняли шапки. Из комнат, отделенных узким коридором, доносились детские голоса. Кажется, две девочки. Или три.

Васильев внимательно, даже, кажется, дважды прочитал короткие машинописные строчки. Встал, плотно притянул дверь. Кирсанов тут же достал папиросы, не спрашивая, закурил. Хозяин посмотрел на него неодобрительно, однако замечания не сделал.

– Так. Понятно. Что требуется от меня? – Голос его едва заметно дрогнул.

«Опасается, – подумал Шульгин. – Должен понимать, что хранители грязных тайн все время под богом ходят. Или не уверен, сочтет ли его новая власть по-прежнему достойным доверия и должности…»

– Объект двадцать семь. Имеем приказ забрать и этапировать в Москву.

На этот раз щеточка усов не дрогнула, и глаза остались безразлично-пустыми.

– О чем это вы, товарищ? Не понял.

– Не понял? – с интересом протянул Кирсанов. – Как же ты, такой непонятливый, в Чека работаешь?

Классовым чутьем и опытом большевика с дореволюционным стажем Васильев сразу угадал в жандарме его бывшую профессию. Но в окружении Троцкого таких персонажей всегда хватало. За что и ненавидели предреввоенсовета, а ныне диктатора истинные «бойцы ленинской гвардии». За что и освистывали его выступления в период острой внутрипартийной борьбы 24 – 27 годов, дружно выслали его сначала в Алма-Ату, а потом за границу. Предпочли бы расстрелять, конечно, да тогда еще такие формы борьбы между «своими» не практиковались.

– Оставьте этот тон, товарищ! Я действительно не знаю, о чем вы говорите. Никаких номерных объектов в моем ведении не было и нет. Возможно, вам следует обратиться непосредственно к товарищу Смирнову?

Шульгин молчал. По распределению ролей главная сейчас принадлежала Кирсанову.

– Вот ты и спекся, Иван Яковлевич! – Кирсанов прямо сиял от удовольствия. Как рыбак, выхвативший из воды полупудовую щуку на катышек хлеба. – Зачем ты Смирнова назвал? При чем тут Смирнов? Когда это предревкома информированнее чекистов был? Стал бы просто отнекиваться, я бы задумался: а вдруг и вправду ничего не знает? А так все как на ладошке: Васильев, Смирнов… – Жандарм потянул паузу. – И Чудновский. Скажешь, ничего такую вот троицу не связывает?

Наконец Васильев побледнел. Слабоват оказался. И неудивительно. Люди, профессионально занимающиеся палачеством, вольно или нет, часто или изредка, но ставят себя на место своих жертв. Оттого и ломаются так быстро, попадая в собственные застенки. Парадокс вроде бы, а бесчисленные руководящие товарищи, оказавшись в лапах ежовско-бериевских костоломов, сдавались куда быстрее, чем они же или их коллеги в царской жандармерии, белогвардейской контрразведке и даже в пресловутом гестапо. У своих, они знали, надеяться не на что и упорство только продлит мучения, а спасения не принесет. Так же случилось и с советскими генералами Отечественной войны, оказавшимися в немецком плену. Три года многие из них стойко выносили «бухенвальды» и «моабиты», но к немцам служить не пошли, попав же после победы на Лубянку, с ходу признали себя предателями и шпионами.

– Не валяй дурака, Васильев, – включился наконец в разговор и Шульгин. – Допускаю, что для полной откровенности тебе требуется еще какой-нибудь пароль или предваряющая наш приезд шифровка, так у нас их нет. И людей, которые могли бы их дать, тоже нет. В курсе того, что в Москве случилось? А вот объект № 27 есть, и ты нам его отдашь.

– Пожелаешь же упорствовать, цену себе набить или, если ты такой беззаветно преданный, приказ до донышка соблюсти, тогда не обессудь. Нам к следующим по списку товарищам обратиться придется. – Кирсанов говорил ласково, курил следующую папиросу, пепел аккуратно стряхивал в горшок с геранью на окне. – Зная, что с тобой случилось, второй сговорчивее окажется. А уж третий…

– Убьете? – обреченно спросил Васильев.

– Не только и не сразу… – Кирсанов указал большим пальцем себе через плечо, на ведущую в коридорчик дверь.

– А… А их-то… Их за что? Дети ведь…

Шульгин отвернулся, а Кирсанов разулыбался еще шире.

– Как же ты не понимаешь? Если белобандиты, враги, потерявшие человеческий облик, нападают на дом верного бойца революции, – а именно так все будет обставлено, – они что, семью его пощадят? Какие же они после того бандиты и выродки будут?

Уронив руки на колени, Васильев смотрел на него обреченным взглядом. Жалко его Шульгину не было, а вот участвовать в психологическом этюде Кирсанова – стыдно. Однако какой выход? Не из высших же убеждений чекист не хочет выдавать Колчака. Боится нарушить инструкцию, зная, что за это бывает. Мечется сейчас его мысль: а вдруг это всего лишь проверка на лояльность? Где грань, до каких пор следует упорствовать? Или есть у него и личный интерес? Надеются все же выколотить у адмирала тайну эшелона, куда делись шестнадцать вагонов с золотом из сорока?

Так он ему и сказал, выждав нужное время.

– Повторяю, сообрази – Дзержинского нет, Трилиссера нет. От кого тебе теперь приказ нужен?

– Поехали к Смирнову. Чудновского вызовем. Втроем все и решим. – Васильев придумал наконец, как ему казалось, выход.

– Учить он нас будет, – хмыкнул Кирсанов.

– Или прямо сейчас едем за адмиралом, или едем, но без тебя.

– Ну а если… Какие гарантии?

– Гарантии… Тоже вопрос, между прочим. Я вот думаю-думаю и ничего, кроме своего честного слова, придумать не могу. Но поверить тебе все равно в него придется. – Шульгин тоже закурил, протянул портсигар Васильеву. Тот мотнул головой, отказываясь. – Так, по логике, ты нам больше ни для чего не нужен. Убивать тебя – лишнее внимание привлечь. Да и за что убивать-то? Вообразил черт-те что! Мы тут все товарищи по партии и по службе. Приехали к тебе с конкретным приказом. Ты его исполняешь, и все, разошлись. А что слегка тебя пугнули, так извини, нечего было ваньку валять.

Уже в машине, успокоившись немного, Васильев стал задавать вопросы практические. О том, что ему делать и как объясняться с остальными двумя хранителями тайны. Попробуй им все объясни.

– Не вижу проблемы. Мы даем тебе расписку на бланке ГПУ, что объект получен для использования по назначению, плюс распоряжение на том же бланке хранить факт передачи в тайне от всех до особого распоряжения. Надеюсь, те двое не слишком часто интересуются состоянием здоровья «пациента» и наносят ему визиты?

– Когда как. Чудновский прошлым месяцем заезжал, а Смирнов с самого февраля ни разу не был.

– Вот и весь сказ. Сделай так, чтобы недели две никто ничего не знал, а там по обстоятельствам. Можем из Москвы на имя Сибревкома телеграмму прислать: «Объект доставлен в целости, благодарим за образцовое выполнение задания».

…Ехали недалеко, но долго. Дорога была сильно переметена снегом, и автомобиль часто буксовал. Хорошо еще, что водитель догадался надеть цепи на задние колеса. Верстах в сорока от Иркутска в сторону Усолья на холме, окруженном густым сосновым бором, стоял совсем небольшой монастырь.

Монахов в нем давно уже не было, населяли его два десятка латышей и мадьяр из Интернационального полка и человек шесть штатской обслуги. Еще четверо пожилых, ко всему равнодушных надзирателей, лет по двадцать пять прослуживших в знаменитом Иркутском централе, которым давно было все равно, кого охранять. Да они и не знали, кто содержится в одиночке, под которую приспособили две смежные сводчатые кельи. Телевидения в то время не было, кинохроники практически тоже, а если попадались кому из них года полтора назад газеты с портретом Колчака, так узнать в нынешнем узнике бывшего Верховного правителя с тремя черными орлами на широких погонах было бы затруднительно даже хорошо знавшим его людям.

Самому же адмиралу было строжайше приказано своего имени не называть. И вообще не вступать с надзирателями в разговоры, за исключением чисто бытовых и необходимых.

– Вы бы еще железную маску на меня надели, – сказал он иронически Чудновскому. Еще весной.

– Надо будет – наденем. И не только на вас.

Колчак догадался, что чекист (все они для него были чекисты), говорит о Тимиревой, об Анне Васильевне. И замолчал.

…Сегодняшний день начался, как обычно, как любой из прошедших в бессудном и бессрочном заключении трехсот предыдущих. Тянулись они то быстро – летом, когда разрешалось гулять без ограничений по выходящей в сторону Ангары крытой галерее, то удручающе медленно. Физическую форму адмирал поддерживал лишь колкой дров и многочасовым кружением по камере. Остальное время читал – исключительно церковные книги, других в монастыре не имелось, а газет не давали, или, лежа на спине и закутавшись в шубу, вспоминал. Недолгие дни своего правления – изредка, предвоенные и военные годы – постоянно.

Он не знал, для чего его здесь держат, предполагал, что в ожидании суда. Не знал и о том, когда таковой состоится. Может быть, после окончания гражданской войны. В исходе ее амирал не сомневался. Что происходило в Сибири, он видел сам, последняя дошедшая до него сводка с деникинского фронта (в январе двадцатого) говорила о начавшейся и там катастрофе.

Допрашивали его после перевода в монастырь всего три-четыре раза. Спрашивали только о золоте, другое чекиста Васильева не интересовало. С удручающей обоих монотонностью повторялись те же самые вопросы и ответы адмирала:

– Нет, не знаю, после Нижнеудинска лично вагонов не видел. Обращайтесь к Жанену и Сыровому.

Они с Васильевым, кажется, разобрали по метрам весь маршрут от станции Татарской, где после столкновения поездов «золотой эшелон» был переформирован, до Иннокентьевской, где Колчака арестовали чехи.

– Союзники сопровождали эшелон, с них и спрашивайте. – На этой позиции Колчак стоял твердо.

…В камере было холодно. В окне, забранном толстыми, в руку, прутьями решетки, косо летели крупные снежинки, дымоходы от ветра стонали тоскливо и нудно. Колчака познабливало. Ему казалось, что он заболевает. Ну и черт с ним, какая разница!..

Вдалеке, на узкой, «архиерейской», как здесь ее называли, дороге, связывающей монастырь с Сибирским трактом, послышался забытый звук. Похожий на завывание автомобильного мотора.

Адмирал прижал ладонь к нижней части оконного стекла, протаивая смотровой глазок. Увидел в перспективе просеки черного жука, барахтающегося в снегу, как в тарелке со сметаной. Опять, наверное, будет допрос. Провизию для узника и охраны, а также смену наружной охраны привозили раз в месяц на лошадях.

…В коридоре загремели шаги. Стук промерзших кожаных подошв по лиственничным плахам гулко отдавался под сводами. Чудновский, Васильев, когда приезжали, входили тихо, даже вкрадчиво, а сейчас идут грубо, решительно, можно сказать – нагло. Сердце на мгновение охватила обморочная слабость. Или конец, или какие-то перемены в жизни. Возможно, повезут на суд. Или в другую тюрьму. Как царя из Тобольска в Екатеринбург. Что бы там ни было, нынешняя жизнь, постылая, мучительная своей бессмысленной неопределенностью, вдруг показавшаяся даже милой, кончилась.

Завозился ключ в скважине. Вошли, нет – ввалились, кучей, сразу заполнив первую комнату. Впереди он, инквизитор, палач Васильев. Остальные незнакомы. В бекешах, полушубках, один в короткой кожанке на меху. Но что это? Знакомое, безусловно знакомое лицо! И не из этих, не из большевиков, совсем из другой, забытой жизни. Что это значит? Очная ставка?

Высокий человек с сухощавым, гладко выбритым лицом, надвинувший на глаза лисью ушанку, будто прячущийся за спиной главного чекиста, поднес на долю секунды, словно невзначай, ладонь к губам. Кивнул чуть заметно и отвернулся.

Колчак пошатнулся на вдруг ослабевших ногах, нащупал за спиной табурет. Сел, скривил тонкие побелевшие губы. «Господи, укрепи душу раба твоего…»

– Извините, господа, нездоровится мне. Вынужден быть невежливым…

Васильев тоже выглядел непонятно растерянным. Словно не знал, зачем он здесь.

«Неужели все-таки расстрел? Без суда? – неожиданно спокойно подумал адмирал. – Иначе отчего он так… тушуется?»

– Гражданин Колчак, – произнес стоявший слева от чекиста человек в кожанке, в не по погоде легких сапогах, ногтем большого пальца пригладил короткие светлые усы, – мне поручено сообщить вам, что по распоряжению Совета Народных Комиссаров… – «Вот оно… Приговор. Все-таки без суда», – понял адмирал, – вы будете этапированы в Москву для определения вашей дальнейшей участи. Собирайтесь.

Колчак непроизвольно судорожно вздохнул. В бронхах вдруг остро кольнула боль. Он собрался с силами и встал.

– Хорошо. Мне понятно. Если можно, подождите в коридоре. Я хочу переодеться.

Когда люди выходили из камеры, тот, знакомый, подзадержался и снова кивнул. Ободряюще.

«Кто он? Не могу вспомнить. Владивосток, Петербург, Гельсингфорс? Севастополь, конечно же, Севастополь! Но как, откуда здесь, зачем?»

…На площадке лестницы, ведущей в братскую трапезную, Шульгин остановился. Один из сопровождавших офицеров остался у двери камеры. Кирсанов тут же полез в карман за портсигаром. Всю дорогу от города он не курил, не имел привычки делать это на морозе, и сейчас затягивался жадно, глотая дым, словно добравшийся до колодца в оазисе путник – воду.

– Пока все идет удачно, Павел Васильевич?

– Более чем. Правда, до Москвы дорога длинная, всякое еще может случиться…

– Бог с вами, накаркаете еще…

Васильев вдруг начал ощущать смутное беспокойство. Что-то вокруг было не так. Он еще не понял, откуда исходит тревога, но не зря ведь два года уже занимался своей работой.

– Я вот что думаю, – продолжил Шульгин. – С товарищем Васильевым надо определиться окончательно. Помог он нам и правильно сделал. Расписочку я ему сейчас напишу… Только вдруг он решит, как оно говорится, и рыбку съесть, и все остальное тоже?

«Они говорят между собой так, словно меня здесь нет. Или я уже… – осенило чекиста. – И вообще они совсем не те… Не наши… А что делать? Выхватить «наган», поднять стрельбу, бежать к казарме охраны?»

– Может, – лениво согласился Кирсанов и вдруг стальным зажимом перехватил запястье Васильева. – А ну, не балуй! Ишь, глазенки забегали. – Другой рукой он опустошил кобуру чекиста.

– Нервный какой. Тебе чего, дурак, померещилось? У нас нервных не любят. Стой и молчи, если жить собираешься.

Шульгин сунул в карман поданный Кирсановым револьвер.

– Этого я и боялся. С таким импульсивным характером он свободно мог тут же кинуться к своим подельникам и начать каяться, плакать, что он не хотел, что его заставили…

– Я ж говорю – дурак, – кивнул Кирсанов.

– Поэтому во избежание, когда адмирал соберется, посадите его туда же, Павел Васильевич. Пусть хоть сутки себя в его шкуре поощущает. А надзирателям скажите, чтобы до послезавтра к дверям и не подходили. Хоть головой в дверь колотить будет. Иначе… Потом можно выпустить… – И снова обратился к Васильеву: – Но когда доберешься до Иркутска, болтать не советуем. А лучше всего втихаря собирай манатки и рви куда глаза глядят. Можешь даже в Китай. А то вдруг из Москвы телеграмма вовремя не дойдет…

Шульгин сейчас явно говорил лишнее. Вполне можно было довести партию до конца чисто, чтобы ни у кого не возникло и малейших сомнений, но уж больно захотелось ему позабавиться. Убивать чекиста он не собирался, так пускай тот хоть испытает муки уязвленного самолюбия, страх перед соучастниками, посидит в одиночке, не зная, чем все для него закончится. А если его все-таки пристрелят свои, туда ему и дорога. Главное, помешать он уже не сможет.

Васильева втолкнули в камеру адмирала, и после скрипа ключа он успел услышать:

– Ваше высокопревосходительство! Капитан первого ранга Кетлинский в ваше распоряжение прибыл!

Чекист ударил бессильными кулаками в стену, прижался к ним лбом. Белые, ведь это белые! Обманули, выручили своего адмирала, а он не сумел его сохранить для справедливого революционного суда! Уж лучше бы действительно расстреляли тогда на берегу Ангары, как и собирались…

Накричался Васильев, наплакался бессильными слезами, потом наконец – ведь жить-то все равно надо – подошел к грубо струганному деревянному столу, налил себе воды в стакан из глиняного кувшина, жадно выпил. Пока не догадываясь, что через несколько минут ему станет легко и просто. Шульгин, уходя, в последний момент передумал и, не желая рисковать даже на долю процента, бросил в этот кувшин свою гомеопатическую таблетку для коррекции памяти.