…Дорога выдалась долгая, как и рассчитывал Шульгин, и настолько же скучная. Однажды он уже проехал по ней из любопытства, когда после окончания института решил добираться до Хабаровска поездом. Рельеф местности, открывающейся из вагонного окна, с тех пор практически не изменился. Но признаков цивилизации стало меньше. Теперь они ограничивались паровозами, в большинстве ржавеющими на узловых станциях, и электрическим освещением на некоторых крупных вокзалах.

Время от времени он приглашал к себе в салон офицеров, по двое, по трое, и сам ходил к ним в вагоны. Разговаривали, пили чай, играли в карты, обсуждали нынешние перспективы военного и политического положения России, иногда, на особенно длинных перегонах, понемногу и выпивали, но Шульгин никогда не позволял переходить некую грань. Как только глаза участников застолья начинали чересчур блестеть и тональность разговоров менялась в нежелательном направлении, вестовой как бы невзначай убирал со стола бутылки, приносил самовар или кофейник.

Долгими часами Сашка просто лежал на верхней полке своего двойного купе, читал справочники, подборки документов, иногда местные, получаемые на узловых станциях газеты. Никакие книги, изданные после нынешнего года, если только это не были воспоминания участников гражданской войны с той или другой стороны либо написанные в эмиграции ностальгические романы и эссе о прошлой жизни, он читать не мог. Да и действительно, для чего? Что мог ему сообщить даже самый прославленный автор, творивший во времена, которых никогда не будет? Печально усмехаться от понимания, что прогнозы не осуществились, страсти героев ходульны и бессмысленны, якобы великие свершения, которым люди посвящают жизнь, – чепуха и тлен?

Бывало, выпив рюмочку водки под купленные на перроне какого-нибудь Глазова или Кунгура соленые огурцы и грузди, Сашка долго смотрел на мелькающие за окном деревни и села, то богатые, с каменными домами и двухэтажными рублеными избами, то поразительно нищие, разрушенные войной, общероссийской или местной, между соперничающими уездными отрядами и бандами. Видел толпы голодающих, собирающихся у станций и разъездов. Одни хотели уехать в иные, предположительно сытые края, другие просто просили милостыню или, потеряв последнюю надежду, покорно умирали, прячась от порывов ледяного ветра за стенами станционных пакгаузов.

Видел он и поезда, составленные из разбитых, раздрызганных пассажирских вагонов пополам с теплушками, месяцами ползущие по Сибири от станции до станции, люди в которых ехали настолько туго спрессованными, что не имели возможности выйти по нужде или даже выгрузить трупы умерших от голода, тифа, сердечного приступа, или, наоборот, висели на площадках, буферах и крышах, замерзая от ледяного встречного ветра, засыпая и падая под колеса. Многих просто сбрасывали под откос, предварительно обобрав и раздев…

По отдельности он их жалел, особенно замотанных в грязное тряпье детей, и раздал бы им все скромные в масштабах общероссийской трагедии запасы имеющегося в поезде продовольствия. Только что бы это изменило? Вечная, можно сказать, проблема абстрактных гуманистов. Они могли облагодетельствовать несколько сотен людей на ближайшей станции. Но, раздав все на очередном полустанке, увидели бы новые сотни и тысячи голодающих, неотличимо похожих на только что накормленных шестью часами раньше. И тоже тянущих к зеркальным окнам вагонов дрожащие грязные руки.

Но Шульгин, отказывая в милостыне, не позволял себе малодушно отворачиваться, стоял в коридоре, курил, может быть, чаще, чем обычно. Или даже спускался подышать воздухом на утоптанный снег платформы.

И видел, что рядом с умирающими от голода торгуют вареными курами, печенными в золе русских печей яйцами, горячей картошкой, соленьями и салом такие же точно русские тетки и старухи, а коренастые бородатые мужики в нагольных полушубках и суконных поддевках предлагают проезжающим четверти, литровки и полбутылки крепчайшего самогона.

Ну и кто во всем этом виноват? Расстрелянный царь, при котором если и голодали, то умеренно и с твердой надеждой на казенную или благотворительную помощь, большевики, пообещавшие всем все и сразу, но расстреливавшие за спрятанный от реквизиции пуд муки, или отступавшие вдоль Великой Сибирской магистрали измученные непрерывными боями, тоже голодные и поголовно больные тифом и испанкой колчаковские дивизии?

Ответить на эти вопросы Шульгин не мог, по гудку паровоза возвращался в вагон и либо снова наливал себе полстакана водки, либо приглашал для очередного разговора капитана Кирсанова.

С этим жандармским офицером, весьма далеким от карикатурного образа своих коллег, семьдесят лет изображавшегося литературой соцреализма, Шульгину было интересно беседовать. Что удивляло – Кирсанов совершенно не пил. По крайней мере любое предложение на эту тему он деликатно, но твердо отклонял. Не ссылаясь ни на болезнь, ни на службу. Просто: «Благодарю, ваше превосходительство (или Александр Иванович – смотря по обстоятельствам), сейчас не хочется».

В его присутствии и Шульгину приходилось воздерживаться. Чтобы не ставить себя в неравное положение.

– А вы обратили внимание, господин генерал, – начал очередные посиделки Кирсанов, – что тон большевистской прессы, чем дальше от Москвы, тем отчетливее начинает меняться. Здесь о нововведениях господина Троцкого пишут глухо. Многие предпочитают обойти новую экономическую политику молчанием, да и перестановок в системе власти открыто не поддерживают.

– Да и неудивительно. Инерция. Здешние губсекретари все больше ленинского призыва, и привычки к безусловному «чего изволите» пока не выработалось. А вас это отчего волнует?

– Думаю, помешает это нашей миссии или нет?

О целях поездки Шульгин пока еще не говорил никому и ничего. Однако решил, что постепенно уже пора и начинать готовить соратников к предстоящему. Вначале – по одному и дозированно.

– А как вы ее себе представляете?

– Мне представлять незачем, я получу приказ и вот тогда стану думать, как его наилучшим образом исполнить.

Нет, было в этом худощавом голубоглазом человеке, выглядящем значительно моложе своих тридцати трех лет, нечто тревожащее. Если бы не сами они с Новиковым завербовали его в свой отряд в Стамбуле, когда никто еще в мире и помыслить не мог, кто они и для чего беседуют с безработными офицерами-эвакуантами, Шульгин мог бы заподозрить, что капитан им подставлен чужой спецслужбой.

– Хорошее правило. Можно только приветствовать…

Поскольку разговор у них был приватный, как бы и ни о чем, Кирсанов держался свободно, с интересом осматривался, изучая обстановку салон-вагона, курил шульгинские папиросы (вот курил он часто и жадно, затягиваясь почти без пауз, пока огонь не добегал до картонного мундштука), отхлебывал крепко заваренный чай с сахаром внакладку.

Сашка заметил его взгляд, несколько раз зацепившийся за ореховый корпус блютнеровского пианино.

– Играете, Павел Васильевич?

– Совершенно по-школярски.

– Однако же… Я вот никак не умею, хотя и мечтал. Исполните что-нибудь.

– Я и не знаю, право… Давно не упражнялся. Ну извольте, только что? Может быть, Моцарта?

– Ради бога. На ваше усмотрение…

Играл Кирсанов хорошо. Не слишком, может быть, технично, но эмоционально. Пока он, наклонив голову, стремительно бросал тонкие пальцы по клавишам, Шульгин за его спиной рюмочку все же выпил. Разговор без этого шел как-то вяло.

Да он и не знал толком, что именно ждет от встречи с Кирсановым. Надеялся на интуицию и случай.

Такой наконец представился. Капитан закончил играть – что именно, Сашка не понял, в классике он разбирался слабо, еще «Турецкий марш» сумел бы узнать, а в остальном… Снова вернулся к столу. Глаза у него сохраняли несколько отсутствующее выражение. Тут Шульгин и спросил небрежно:

– А за что вы меня недолюбливаете, Павел Васильевич? Я вам что-нибудь неприятное сделал? Задел, может быть, чем? Если так – простите великодушно…

Жандарм смотрел на него ясным и легким взглядом, в котором Шульгин уловил что-то похожее на пренебрежение. Понятно, генерал, который извиняется перед капитаном, немногого стоит.

– Нет, что вы, Александр Иванович, против вас лично я ничего иметь не могу. Напротив, крайне благодарен. Гнил бы сейчас в стамбульских доках или… не знаю, в Иностранном легионе, может быть.

– Так что? Не бойтесь, за откровенность я еще никого не утеснял. – Архаичное слово само собой сорвалось с его губ. Откуда оно? Кажется, в школе учили: «…погибель ждет того, кто первый восстает на утеснителей народа…» Лермонтов? Или Некрасов?

– Политика мне ваша не нравится. Не для того мы воевали, чтобы в трех переходах от Москвы остановиться и жида патлатого на кремлевский стол сажать… Вы нам кое-что другое обещали.

– Ну-у, капитан!.. – Шульгин картинно всплеснул руками. – Уж от человека вашей профессии я такой наивности не ждал. Каждый необходимо приносит пользу, будучи употреблен на своем месте. Кто так сказал?

– Козьма Прутков, разумеется.

– Так вот и приносите, в дозволенных пределах. Вы в шахматы играете?

– Слегка, – состорожничал на всякий случай Кирсанов.

– Если противник на четвертом ходу ферзя в поле выводит и подставляется, сразу бить будете или обождете слегка? Вот то-то… Дела нам с вами еще ой-ой какие предстоят! Не далее чем через неделю, а то и раньше. Давайте в сообразительность поиграем. Организуем этакий клуб веселых и находчивых. Тридцать секунд вам на размышление – предлагайте гипотезу, что нам в Сибири вдруг потребовалось? Время пошло…

…Как-то, уже в Омске, Шульгин вышел прогуляться на привокзальную площадь, пока паровозы принимали уголь и воду, а смазчики ковырялись в буксах. После многодневного стука колес, дергающегося и раскачивающегося вагонного пола под ногами пройтись по твердой и неподвижной земле было приятно. Компанию ему составил каперанг Кетлинский. Готовясь к предстоящему, Сашка словно бы невзначай стал расспрашивать капитана о прошлой службе, о личных качествах, характере и привычках адмирала. Цель операции он до сих пор никому еще не раскрывал, допуская, хотя и как весьма маловероятную, возможность присутствия в поезде вражеского лазутчика. А ведь достаточно одного, пусть просто неосторожного слова, чтобы полетел по телеграфным проводам в Иркутск шифрованный сигнал – и все. Тщательно разработанные стратегические планы пойдут прахом. Последнее совещание и постановку боевой задачи он решил провести уже после Нижнеудинска и более не позволять никому из посвященных покидать вагоны и общаться с посторонними.

Особый интерес у Шульгина вызвали воспоминания Кетлинского о последних месяцах шестнадцатого года:

– Флот тогда был в высочайшей стадии боеспособности. Даже гибель «Марии» на ней мало отразилась. Хотя, конечно, эта катастрофа всех потрясла. Новейший линкор, в собственной гавани, огромные жертвы… Но поведение адмирала! Уже через шесть минут после взрыва он прибыл на палубу «Императрицы», ни секунды растерянности, никаких разносов. Когда стало ясно, что корабль спасти не удастся, приказал спокойно начать посадку в шлюпки. За исключением погибших непосредственно от взрывов, не допустил ни одной лишней жертвы. За одно это ему можно памятник ставить…

«Уж это точно, – подумал Шульгин. – Когда «Новороссийск» взорвался, десять адмиралов собралось, три часа друг перед другом руками размахивали и в итоге шестьсот человек утопили в ста метрах от берега».

Хотя гибель линкора «Новороссийск» считалась одной из страшных военных тайн советской власти, вся страна о ней знала, а наиболее колоритные подробности Шульгину еще лет пять назад пересказывал служивший в Черноморском пароходстве судовым инженером Левашов.

Причиной взрыва называли и невытраленную мину, и итальянских диверсантов, но наиболее абсурдную, а с точки зрения Шульгина, вполне убедительную версию изложил не понаслышке знавший минное дело Воронцов.

«Никакая мина пятнадцать лет под водой не пролежит, чтобы неконтактный взрыватель исправным остался. И насчет итальянских диверсантов полный бред. «Джулио Чезаре» четыре года у стенки ржавел, пока его нам не передали, а потом еще восемь лет плавал. И вот вдруг у старого князя Боргезе оскорбленный патриотизм взыграл! Собрал своих старичков-подрывников и отправился за три моря историческую справедливость восстанавливать! С точки зрения логики страшно убедительно! Вроде бы как царский Генмор послал людей в шестнадцатом году в Сасебо крейсер «Варяг» взрывать, чтоб под японским флагом больше не ходил. Других дел у итальянцев к тому времени не было! Мне знающие ребята говорили: вся причина – в обычном бардаке. На общефлотских учениях отрабатывали минирование крупного корабля в неприятельском порту, ну и сдуру вместо учебного заряда боевой прицепили. Только и делов. Оттого из всего флотского начальства одного адмирала Кузнецова и наказали, который в то время в Москве в больнице лежал и к гибели линкора ни малейшего отношения не имел».

А вот за взрыв «Марии» Колчак никого наказывать вообще не стал, сочтя его «неизбежной в условиях войны случайностью». Наоборот, многих наградили за мужество и героизм.

«Что за черт! – продолжал думать Шульгин. – Какой темы ни коснешься, обязательно ей параллели в советской жизни находятся. И всегда не в пользу последней».

А капитан продолжал рассказывать, успев перейти уже к тому, как Колчак за неделю и навсегда запер «Гебен» и «Бреслау» в Босфоре.

– До этого мы за ними два года гонялись, и без толку. Всегда им ускользнуть удавалось. Адмирала Эбергарда даже «Гебенгардом» прозвали… А Колчак вывел флот в море, две тысячи глубоководных мин в устье Босфора поставил, постоянный дозор возле заграждения учредил – и все. Как отрезало…

Морозец был градусов около пятнадцати, впервые за три дня прекратился снегопад и показалось солнце. Хотя пронзительный ветер с востока продувал даже Сашкину меховую куртку. А капитану было как бы и не холодно, в своей потрепанной черной шинели он держался прямо и даже не прятал руки в карманы. Привычка, наверное, стоять на мостике во время зимних штормов. Однако Воронцов всегда говорил, что к холоду привыкнуть невозможно.

Они обошли по периметру большую пустынную площадь, заваленную всяким мусором. Поезда, значит, скоро не предвидится. А те несчастные, кому деваться некуда, туго спрессовались в зале ожидания, коридорах и бывшем ресторанном зале вокзала, все входы и выходы из которого перекрыли стрелки НКПС по случаю прибытия поездов спецназначения.

Вдоль глухого кирпичного забора станции тянулся ряд неровно срезанных пней – память о пущенной на дрова березовой аллее. Слева от длинного серого здания вокзала приплясывали возле своих саней, хлопали рукавицами по бокам и хрипло зазывали немногочисленных возможных пассажиров извозчики. Два милиционера в мохнатых забайкальских папахах, закинув за спину японские винтовки, разводили костер из старых шпал. Внимание Шульгина привлек согнувшийся крючком парень, донельзя замерзший. Ему не хватало терпения ждать, пока огонь разгорится по-настоящему, и он совал ладони прямо в вялую струю сизого дыма.

Одет страдалец был в растоптанные юфтевые сапоги, штаны домотканого сукна и совсем не подходящий к погоде короткий флотский бушлат. На голове – грязно-белый треух. Но вот лицо у него… не совсем подходило к наряду.

Сашка указал на него Кетлинскому:

– Взгляните, Казимир Филиппович, не из ваших? Бушлатик форменный, а на «революционного матроса» не слишком похож.

– Сейчас любой одет во что придется. Мог и на толкучке купить, и с убитого снять, – ответил каперанг, однако изменил свой курс и, поравнявшись с парнем, негромко, но резко скомандовал по-английски:

– Гардемарин, ко мне!

«Правильно, – одобрил капитана Шульгин. – Скорее всего именно гардемарин. Лет ему двадцать, от силы двадцать один, мичманом стать не успел бы…»

Парень непроизвольно дернулся и тут же снова сник, еще ближе придвигаясь к костру, так, что один из милиционеров даже слегка его оттолкнул.

– Ну куды, куды лезешь? Щас разгорится, тады и погреемси…

– Подойдите, подойдите к нам, – уже мягче сказал, остановившись, Кетлинский. – Сейчас вам бояться нечего.

Они пошли рядом, о чем-то негромко переговариваясь, а Шульгин слегка приотстал, обернулся. Эта мимолетная сценка не привлекла ничьего внимания. Да, собственно, чего им было опасаться? Со своим мандатом Сашка мог без суда расстрелять начальника станции, если бы ему это пришло в голову, и никто бы не стал спорить, а тут всего-то захотелось большим московским начальникам переговорить с замерзающим бродяжкой. Может, просто документы проверить в целях бдительности.

У входа на перрон Кетлинский придержал шаг. О чем он расспрашивал бывшего гардемарина, Шульгин не слышал, но глаза парня светились отчаянной надеждой, смешанной со страхом.

– Вот, Александр Иванович, позвольте представить – старший гардемарин Морского корпуса Белли Владимир Александрович, потомок известного в истории русского флота капитана Белли. В семнадцатом году застрял во Владивостоке, где проходил морскую практику на вспомогательном крейсере «Орел». После открытия железнодорожного сообщения через Читу пробирается домой, в Петербург. Денег нет, есть нечего, на поезд не может сесть пятые сутки…

Шульгин сразу понял, что за мысли скачут сейчас в давно не мытой голове гардемарина. Эти двое, конечно, большевики. Кто еще может находиться здесь и сейчас? В немалых чинах, судя по одежде и возрасту. Разгадали его сразу. До сих пор ему удавалось прикидываться демобилизованным матросом, затертая справка об этом от штаба Сибирской флотилии годилась для малограмотных заградотрядников, а тут попался. Пока не спросили, что он делал три года в белом, оккупированном американцами и японцами Владивостоке, но наверняка спросят. Удастся выкрутиться или сдадут в ЧК? Этот, в офицерской шинели, выглядит доброжелательным, прадеда вспомнил. Бывший старший лейтенант, наверное, или кавторанг. Но все равно ведь служит большевикам. Одна надежда на остатки дворянской чести и человеческое сочувствие… Теперь все будет зависеть от второго. Непонятный тип, наверное, комиссар…

Шульгин снова ощутил возбуждающее чувство власти над чужой судьбой. И удивление перед могуществом случая. Вот захотелось им размять ноги – и встретили погибающего гардемарина. Остались бы в вагоне чай пить или вышли на полчаса позже – пропал бы парень без следа. До Питера ему точно не доехать. И сейчас все в моих руках. Могу отвернуться и пройти мимо. На секунду Владимир почувствует облегчение, благодарность судьбе за спасение. Которое на самом деле окажется чуть отложенным смертным приговором. Могу выдать ему действительно надежный мандат с приказом всем властям оказывать подателю всяческое содействие и обеспечить проезд в литерном поезде. А могу сейчас пригласить в свой вагон… Что сулит гардемарину в будущем адмиральские погоны, но с тем же успехом и смерть в бою через неделю или год. Так что выберем, о всемогущий Гарун-аль-Рашид?

– Сильно оголодали, юноша? – задал он наиболее бессмысленный в данной ситуации вопрос. – И вши, наверное, имеются? Тогда распорядитесь, пожалуйста, господин капитан первого ранга, чтобы старшего гардемарина помыли в бане (в поезде имелся хорошо оборудованный вагон-баня), переодели подобающим образом, а затем я приглашаю вас обоих на ужин. – Говорил это и наслаждался сменой выражения лица Владимира Белли. – Считайте себя снова на службе. От присяги вы, надеюсь, не отрекались?

– От какой присяги? – пробормотал непослушными, и не только из-за мороза, губами юноша.

– Казимир Филиппович, разве гардемарины Морского корпуса не принимали присягу до октября семнадцатого?

– Так точно, ваше превосходительство, – включился в игру и Кетлинский, – принимали, как все военнослужащие…

– Какие же могут быть еще вопросы? Не смею вас более задерживать. А в семнадцать часов жду…

Вагон снова надоедливо и уныло громыхал колесами по разболтанным, давно уже не отвечающим никаким ГОСТам и требованиям техники безопасности рельсам. Но Владимиру этот звук казался торжественным маршем. Было тепло, угля для отопления не жалели, горели электрические бра на полированных, хотя и изрядно поцарапанных стенах, под ногами в удобных мягких сапогах пружинил текинский ковер, скатерть на столе крахмальная, на тарелках дымился настоящий бефстроганов с гарниром из картофельной соломки, каперанг в кителе со свежайшим воротничком подливал гардемарину водку в серебряную с чернью стопку. Словно все происходило в кают-компании крейсера, еще до того, как власть и во Владивостоке захватили большевики.

Невозможно даже поверить своему счастью. А всего три часа назад… Нет-нет, лучше и не вспоминать, ну как рассеется дымом дивное видение? С ним уже было подобное, когда в тифозном бреду представлялась петербургская квартира, освещенные утренним солнцем квадраты навощенного паркета и мать, подающая чашку с клюквенным морсом…

Генерал напротив, хотя и нет на его мундире золотых погон, но все равно настоящий генерал, благожелательно щурится, смотрит, как гардемарин ест, стараясь правильно держать вилку и нож, не глотать слишком быстро и жадно. Владимиру хотелось немедленно начать задавать вопросы: что происходит, как возможно, что настоящие царские офицеры свободно путешествуют по красной России? У него вначале мелькнуло подозрение, что это чудовищная, иезуитская провокация чекистов, только зачем, кто он такой, чтобы ради него… И те люди, которых он увидел в соседнем вагоне, – самые настоящие офицеры, вряд ли ЧК сумела бы набрать столько талантливых статистов. Белли знал, что большевики не сумели разбить Врангеля и подписали мир, но какая связь?

– Вы в каких дисциплинах чувствуете себя лучше подготовленным? – спросил гардемарина каперанг.

– Вообще-то штурманское дело мне больше нравится. Но и по артиллерийской подготовке у меня полные двенадцать.

– Это хорошо. Артиллеристы нам пригодятся. Я и сам артиллерист. Кто у вас практикой руководил?

– Капитан первого ранга Китицын.

– Михаил Александрович? Были знакомы, еще по Балтике. Хороший моряк. Где он сейчас?

– Знаю только, что весной он увел отряд из трех кораблей в Японию, намереваясь идти в Севастополь, – ответил гардемарин, проглатывая кусок.

– Дошел, могу вам сообщить. На пароходе «Якут». С ним сто двадцать гардемаринов и команда. А вы почему остались? Сейчас бы уже мичманом были…

– Я тяжело болел. Тиф. Думали – не выживу.

– Ну, судьбе виднее. Даст бог, вскоре повидаетесь с однокашниками, – кивнул Кетлинский, со вкусом выпил. Ему тоже нравилось ехать в поезде Шульгина. Порядки совершенно как на старом флоте. Он промокнул губы салфеткой. – Только у них были в боях тяжелые потери. Во время десанта в Одессу чуть не половина…

– Оставим пока печальную тему, – включился в разговор Шульгин. – Вы через Иркутск когда проехали?

– Дней десять, наверное. У меня как-то дни перепутались. Я, и какое сегодня число, нетвердо знаю.

– Там долго были?

– Неделю. Дрова для паровозов на станции пилил, потом на тендере меня до Омска довезли.

– О Колчаке что-нибудь слышали?

– Да что же там можно услышать? Уже и забыли о нем все. Я бы хотел сходить, посмотреть, где его расстреляли, да расспрашивать не рискнул…

– Город хоть немного знаете?

– Центральную часть только…

Шульгин, словно потеряв интерес к этой теме, начал выяснять у гардемарина подробности жизни во Владивостоке при красных и во время интервенции союзников, о настроениях на Амурской и Сибирской флотилиях, их корабельном составе и об участии в боях против красных.

– Вот что интересно, Казимир Филиппович, на Балтике и Черном море матросы оказались главной разрушительной силой и ударным отрядом революции, а на Дальнем Востоке – наоборот. Матросские команды до последнего сохранили верность законной власти. Влияния над ними большевики так и не получили… Вы это чем-нибудь можете объяснить, гардемарин?

– Не могу, ваше превосходительство. Наверное, потому, что агитаторов не хватило и боевых действий там не велось. Вот и не было причины бунтовать.

– Скорее всего дело непосредственно в людях. Сибирская флотилия комплектовалась призывниками из Сибири же и Приморья. А там народ зажиточный, спокойный, им революция ничего особо привлекательного посулить не могла, – высказал свое мнение Кетлинский. – И лозунг «Штык в землю» популярности не имел. Войны и так нет, кормежка лучше, чем в деревне, большой город под боком, винную порцию выдают без задержки. Если хотите, Александр Иванович, вообще вся революция прежде всего из-за глупости верховной власти и несовершенства наших уставов произошла. С первых дней войны кадровых офицеров в атаку впереди пехотных цепей посылали, вот и осталась армия без настоящего офицерства. Уже в шестнадцатом году девяносто процентов полуротных и ротных командиров из мещан с четырехклассным образованием и шестимесячной школой прапорщиков состояли. Вот и некому оказалось солдатскую массу, где две трети рядовых были сорока лет и старше, в руках удержать. Далее. Гвардию с первых дней во встречные бои бросили. Дурак только такое мог придумать. Надеялись за два месяца немцев победить. А оставалась бы кадровая гвардия в Петрограде, никому в голову не пришло бунтовать, а и вздумали бы – одними ножнами палашей любую демонстрацию разогнали бы. Как в Москве в девятьсот пятом. С флотом то же самое. Четыре года линейный флот у стенки простоял, можете себе представить – ни разу в море не вышел. Вообразить только – чуть не десять тысяч молодых здоровенных мужиков четыре года на железных коробках сидели и большевистских агитаторов слушали! В таких условиях даже Иоанна Кронштадтского уговорить можно в бордель сходить.

– А вот Черноморский флот из боев и походов не вылезал, а итог тот же, – подначил Шульгин каперанга.

– Ну, то вы не путайте, Александр Иванович. На нашем флоте беспорядки начались, когда уже всю Россию большевики захватили. И тем не менее больше половины матросов не поддались. Кто вообще в Новороссийск не пошел, кто одумался и обратно вернулся. И сейчас на кораблях много рядовых и унтеров служит… Если бы командующий немного жестче себя вел, агитаторов с первых дней приказал арестовать и военно-полевым судом судить, сейчас бы жив был, наверное… Вечная ему память.

Гардемарин, разморившись в тепле и выпив три большие рюмки, осоловел и отчетливо клевал носом.

– Отведите его в купе, – попросил Шульгин Кетлинского.

– Спит, – сообщил, вернувшись, кавторанг. – А для чего он вам вообще нужен, позвольте полюбопытствовать?

– Да так. Жалко стало. Возьмете его к себе, глядишь, хороший офицер получится. А если даже и не очень, все лучше, чем если бы под забором умер или у стенки… И еще кое-какие соображения имеются.