Приглашение на вальс
Перевод А. Комаринец
Возникшая на экранах космическая станция выглядела чужеродной, неуместной и невозможной, как на этом краю галактической линзы, так и в просвещенную эпоху самого Д’Этуаля. И тем не менее она преспокойно и неспешно вращалась всего в сотне километров. На взгляд человека двадцать пятого века, то есть самого Д’Этуаля, в ней было что-то от затерявшегося во времени средневекового замка. Д’Этуаль совершал рутинный патрульный полет с заданием искать признаки t-семпи – С-флуктаций, иногда порождавших страшные фотонные бури, от которых его родная планета могла защититься, только заранее зная об их приближении. В этом секторе звезды перемигивались редкими точками, словно бы сходили на нет, исчезая в пропасть метагалактического пространства, а в миллиардах световых лет размытыми мазками в необъятной темноте маячили три внегалактические туманности.
Станция, выступавшая четким силуэтом на слепящем фоне далекого звездного облака, находилась так далеко от ближайшего светила, что вполне могла и сама считаться полноправной звездой. Судя по показаниям инструментов на контрольной панели патрульного судна, она тихонько дрейфовала к краю галактики – то ли своим ходом, то ли по инерции от гипотетического ускорения или целой череды ускорений, некогда столкнувших ее с орбиты и отправивших лететь неведомым курсом, чем и объяснялась ее независимость. Что до ее происхождения, то в ней явно угадывался невидимый штамп «материнская планета», а значит, к краю галактики она дрейфовала вот уже пару столетий. Не получив ответа на радиовызов, Д’Этуаль не удивился, но испытал легкое раздражение. Протокол требовал подняться на станцию и проверить, что там и как, а ему не хотелось. Было в ней что-то отталкивающее; возможно, из-за жутковатой конструкции.
По мере сближения станция быстро разрасталась на экране. В просвещенный век самого Д’Этуаля подобные космические станции считались ненужным расточительством, но так было не всегда. До введения в эксплуатацию двигателя транспереноса Свейка, благодаря которому колонизация других галактик стала экономически оправданной, с материнской планеты Земля вывели на орбиту тысячи подобных объектов. Поначалу они были довольно примитивными, но постепенно усложнялись – по мере того, как технологии освоения космоса переходили, условно говоря, из детского сада в первый класс школы. Со временем подключился частный бизнес, и на орбите стали появляться «звездопоместья», «астрозамки», «спутникоборы» и «звездобары». По современным меркам, это были огромные и неуклюжие сооружения, эдакие стальные замки, привлекательные разве что сказочной атмосферой.
Когда станция заполнила экран целиком, Д’Этуаль запрограммировал автопилот на определение местонахождения входного шлюза и швартовку. Затем надел скафандр, немного подумал и перед тем, как закрыть отсек со снаряжением, повесил на пояс устройство для «взламывания» замков, – едва ли на станции остались люди, которые откроют ему шлюз. Еще он прихватил с собой дезинтегратор средней дальности; впрочем, это был стандартный алгоритм по протоколу.
К тому времени станция была уже так близко, что он разглядел мириады щербин, которые оставили на ее корпусе многочисленные рои метеоров. Что-то в ней внушало дурные предчувствия… И ни малейших признаков шлюзового отсека… Может, перепрограммировать автопилот, чтобы сдал назад? Но страхи оказались напрасными. Вскоре на экране возник старомодный шлюз модели Дженкинсона, и автопилот без труда завел в него нос патрульного судна. Когда замигала лампочка, указывающая, что стыковка завершена, Д’Этуаль прошел через внутренний и внешний шлюзы собственного корабля, миновал внешний и внутренний шлюзы станции и ступил в раздвинувшиеся створки.
И очутился в выстланном алым ковром коридоре, залитом к тому же красноватым светом. Издали доносились звуки музыки.
Красноватый свет не имел очевидного источника и словно бы исходил от стен и потолка, которые были одного цвета с полом. Но Д’Этуаль не дал себя так просто обмануть. В курсе психоистории много говорилось о фрейдистском конфликте, будто бы лежавшем за потребностью жителей материнской планеты скрывать и маскировать источники освещения, равно как и за тягой к образу жизни, взятому с темных страниц прошлого. Что до музыки, то это была, разумеется, запись, которая, как и свет, активировалась открытием и/или смыканием створок внутреннего шлюза.
Показатели на мини-панели, проецируемые чуть ниже уровня глаз на визор шлема, показывали, что атмосфера сносная, температура тоже, а гравитация вдвое больше той, что воссоздана на патрульном судне. Приблизительно это он и предположил по конденсату (уже испарившемуся) на визоре шлема и по тому, какими тяжелыми стали вдруг руки и ноги. Тем не менее он не торопился освободиться от скафандра. Показания приборов не всегда безупречны, да и вообще ему незачем снимать скафандр. Несмотря на музыку, приемлемую температуру и атмосферу, он ни на секунду не верил, что на станции есть кто-то живой.
Оглянувшись по сторонам, он пошел на звуки музыки. Из-за красноватого свечения все казалось призрачным, нереальным. Д’Этуаль различил мерное гудение и догадался, что, наверное, включились древние вентиляторы, которые теперь гоняют по кругу мертвый воздух, восстанавливая уровень кислорода из скрытых где-то в недрах станции гидропонных баков. Как большинство станций материнского мира, эта была полностью автономной и самодостаточной.
Наконец, коридор закончился, и Д’Этуаль очутился на пороге гигантской залы с балконами вдоль стен. С высоченного потолка свисала огромная вращающаяся люстра в форме решетчатой спиральной галактики. Вероятно, в такт музыке менялись светофильтры всех цветов радуги, поскольку залу и танцоров омывало попеременно красным, оранжевым, желтым, зеленым, синим и фиолетовым сиянием. Завороженно глядя на кружащиеся пары, подмечая отточенные па и элегантные повороты, Д’Этуаль сообразил, что музыкальная композиция, под которую они двигаются, на самом деле вальс – вальс, написанный за много столетий до того, как они родились на свет, возрожденный услаждать слух в эпоху, когда истинное искусство атрофировалось и вымерло.
При всей своей реалистичности танцоры были всего лишь голографической проекцией, взятой, по всей видимости, из архива аудиовизуальных записей. Скорее всего, людей записали одновременно с вальсом, и теперь они стали неотъемлемой его частью. Не исключено, что это были ожившие в голограмме версии мертвецов, которые сидели сейчас за столиками под балконами и наблюдали за танцем.
Нет, неверно было бы сказать, что все они «наблюдали». Одни попадали со стульев и мешками костей лежали на полу. Другие опрокинулись на стол, их костлявые пальцы сжимали ножки пыльных бокалов.
Большинство столов были пусты.
Д’Этуаль пробежал глазами по балкону, тянувшемуся вдоль залы, по дверям, которые на него выходили. При мысли, что может таиться за этими резными панелями, его передернуло.
Вальс закончился, танцоры исчезли. И тут же начался другой вальс, и появились другие танцоры, а может, те же самые. С невольным отвращением, но не в силах оторвать глаз, – он сам едва отдавал себе отчет в этой раздвоенности – он смотрел на разыгрывающуюся перед ним фантасмагорию. Женщинам – на самом деле девушкам – было лет восемнадцать-девятнадцать или чуть за двадцать. На них были экстравагантные длинные декольтированные платья, к тому же кричащих цветов. Их волосы были уложены в гротескные прически, лица – неестественно нарумянены. Мужчины были разных возрастов: одни молодые, другие старые, большинство – средних лет. И все – в вечерних костюмах: черные фраки, черные галстуки, черные лаковые туфли.
Мертвые танцевали с мертвыми.
Это ведь Уайльд, да?
Да. Оскар Уайльд. Который сам, как привидение, рыскал по темным улицам после своего позора. И написал балладу Редингской тюрьмы.
Больная, тошнотворная планета, больная цивилизация, подумал Д’Этуаль. Кем надо быть, чтобы подобно ворам разорять свое собственное прошлое? Строить спутникоборы и собороспутники вместо настоящих соборов?
Старая продажная Матушка-Земля.
Он снова поднял глаза к балкону, к загадочным дверям. Он проследил изгиб перил и нашел то место, где их изгиб ведет вниз, где ступени спускаются в бальную залу. Он не помнил, как пересек залу, но поймал себя на том, что нехотя поднимается по ступеням. Где-то наверняка есть бортовой журнал, в котором содержится вся необходимая информация для доклада в центр, однако болезненное любопытство подталкивало Д’Этуаля посмотреть на все своими глазами.
Д’Этуаль толкнул первую дверь. Заперто. Он толкнул вторую и третью. Наконец нашел такую, которая поддалась под его рукой, и переступил порог. Он очутился в небольшой комнатке, залитой все тем же красноватым свечением, что и коридор. Там стояли затейливое бюро, стул, стойка с тазиком и кувшином и кровать. Кровать была пуста. В потолок прямо над ней было встроено большое прямоугольное зеркало.
Вернувшись на балкон, он толкнул следующую дверь. Когда она не поддалась, он достал дезинтегратор, выжег замок и вошел. Представшая перед ним картина была точной копией той, которую он только что видел. Вот только со спинки стула свисала истлевшая одежда…
Вот только в кровати лежали кости…
Это были два сплетенных скелета. Ребра верхнего, того, что побольше, провалились в ребра нижнего поменьше. Два черепа лежали бок о бок на истлевшей подушке, один – лицом вниз, другой скалился в зеркало, точно увиденное там его позабавило.
Д’Этуаль попробовал еще три двери. Две были не заперты и вели в комнаты, которые ничего ему не сказали. Он выжег замок третьей и нашел еще два скелета. Эти лежали на кровати лицом друг к другу. Правые берцовая и большая бедренная кости меньшего лежали поверх левой безымянной кости более крупного, в красном полумраке словно бы покачивалась скелетная рука.
Старая продажная Матушка-Земля.
После долгих поисков Д’Этуаль нашел капитанскую рубку. Она располагалась над алым коридором, в конце узкой винтовой лестницы, которая начиналась справа от внутреннего шлюза. Он не сразу ее заметил, потому что ведущая к лестнице дверь на первый взгляд была неотличима от стены.
Войдя в рубку, он увидел еще один скелет – скорее всего, пилота. Стараясь не коситься в его сторону, Д’Этуаль поискал бортовой журнал. Наконец нашел и представил себе жуткую картину случившегося.
Подавив позывы к тошноте, он спустился по лестнице и вышел в коридор. В бальной зале начался новый вальс. Он знал, что ему следует немедленно покинуть станцию, но почему-то вернулся в залу и снова, с каким-то двойственным чувством, наблюдал за вальсирующими.
И почему-то не удивился, когда из сумрака в дальнем конце залы возникла она. Вероятно, он с самого начала знал, что она там. Ждет.
Теперь она шла к нему через зал.
Высокая, статная, в белом платье. На черные волосы, собранные в высокую прическу, ложились радужные блики. Ее кроваво-красные губы подчеркивали белизну лица. В глазах чернела тьма межгалактического пространства.
Она протянула к нему руки.
– Танцуете?
И они танцевали. Под вальс Штрауса «Вино, женщина и песня».
Они кружились среди призраков, проскальзывая сквозь них: он – неуклюжий в своем скафандре, она – легкая, как воздух, из которого и была создана, и одновременно сладко весомая в его объятиях.
– Меня зовут Трепонема Паллидум, – сказала она, смеясь.
– Знаю, – ответил он, и его передернуло.
– В космосе я обрела мощь, – сказала она.
– Знаю, – ответил он.
Светофильтры в решетчатой спиральной галактике над ними сменились с фиолетового на красный. Она сказала, кружась с ним в бордовом полумраке:
– Я мутировала. Я становилась все сильнее, все опаснее. Я обрела способность за день совершать то, на что раньше требовались годы. Я научилась переходить из тела в тело. Я обрела способность засыпать на тысячи лет.
– Знаю, – ответил он.
– Какие-то чиновники поставили станцию на карантин и отправили эпидемиолога, который должен был найти и уничтожить меня. Он испробовал все известные ему антибиотики и препараты. Он даже пытался применить ртуть и салварсан.
– Знаю, – повторил он.
– А когда все его попытки провалились, он приказал пилоту увести станцию с орбиты и уничтожить. Но я уже завладела пилотом, а после добралась и до эпидемиолога. Но перед самой смертью пилот все же исхитрился увести станцию с орбиты. Эпидемиолог катапультировал себя в открытый космос. – Она усмехнулась. – Всех, кто остался, я пригласила на вальс. А теперь я пригласила тебя.
– Тебе до меня не добраться! – выкрикнул он. – Мой скафандр герметичен!
С кроваво-красных губ сорвался звенящий смех, пронзивший переливчатую мелодию Штрауса. Д’Этуаль отшатнулся, но длинные алые ногти полоснули его по груди. В ужасе он повернулся и бросился прочь из залы, но на пороге коридора все же помедлил и оглянулся. Его взгляд успел выхватить ее, прежде чем она исчезла среди теней в дальнем конце комнаты. Или растворилась среди теней в закоулках его сознания.
Он целый час простоял в абсолютном вакууме стыковочного отсека. Ритуал очищения. Едва ступив на патрульное судно, он стащил с себя скафандр и одежду и выбросил все с борта через мусоросборник. Возможно, это была чрезмерная предосторожность, но он не собирался рисковать. За одеждой последовал дезинтегратор, а сам он отправился прямиком в душ, где намылился самым мощным антибактериальным мылом, какое нашлось в аптечке. Смыв пену и вытершись досуха полотенцем, он с ног до головы намазался изопропилом. Надев чистый комбинезон, устроился в своем кресле и наконец позволил себе один-единственный вздох облегчения. И тут же принялся за работу.
Он отвел патрульное судно на пятьсот километров, развернул бортом к станции и терпеливо ждал, пока далекий силуэт сказочного астрозамка не появился в перекрестье прицела бортовой пушки. Первый удар превратил станцию в алый цветок, второй – в космическую пыль. Он позволил себе еще один вздох облегчения. Потом запрограммировал автопилот вернуться на первоначальный курс и начал диктовать доклад по протоколу «Инцидент и принятые меры». К тому времени, когда он закончил, на корабле наступила «ночь».
Д’Этуаль проспал семь часов – максимальное время, дозволенное по протоколу, но, проснувшись, не испытывал бодрости. Встав, он поймал себя на том, что нетвердо стоит на ногах и ему трудно натянуть на себя одежду. Уже одевшись, он вдруг забыл, где находится, а вспомнив, пошел на крошечный камбуз и приготовил кофе. Некоторое время он смотрел, как знакомое трио межгалактических туманностей бледно светится на экране камбуза, а потом вдруг вспомнил, что на камбузе нет экрана. Он в ужасе попятился из отсека.
Он услышал слабый шорох, словно бы женского платья. Повернувшись, он увидел ее.
Она стояла в узком коридоре.
Она усмехалась. Кожа и плоть сползли с правой половины ее лица. Забранные в высокую прическу волосы свалялись, некоторые пряди выбились и падали теперь на разлагающиеся плечи. Она протянула костлявую руку, намереваясь коснуться лица, но он лишь смутно различил это движение – через липкую пелену, застилавшую взор. Он обнаружил, что лежит на палубе, вслушиваясь в ее смех. В последние мгновения его жизни этот смех потонул в звуках вальса «Вино, женщина и песня».
