Шатры кидарские
Перевод А. Комаринец

Истклифф шел вверх по реке уже три дня, когда заметил, что далекие берега стали сближаться. Но и тогда он не был уверен, начала ли сужаться река или его подводит зрение. Ему требовалось непреложное доказательство, что катер не стоит на месте, борясь с течением, а действительно движется вперед, ведь зачастую мы видим то, что хотим видеть – особенно, когда жизнь висит на волоске.

Временами Истклифф ловил себя на том, что река кажется ему скорее озером. Эту иллюзию поддерживало почти незаметное течение, становившееся сильнее в середине русла, – именно такой курс он ввел в автопилот, чтобы держаться как можно дальше от лесистых берегов и редких деревушек эбенцев. Тяга к уединению в значительной мере определялась его характером, но была и практическая причина. Хотя экваториальный пояс Серебряного Доллара нельзя было назвать примитивным и диким краем, буш, через который бежала река и на южной окраине которого находились плантации Истклиффов, представлял собой сравнительно неизведанную территорию. За неимением традиционных местных органов власти их функции отправлял так называемый «Орден лекарей», а добровольно подчинявшиеся ему черноспинники мало чем отличались от дикарей.

Долгие жаркие дни Истклифф проводил за чтением, а еще предавался воспоминаниям, упрятав за темными очками от безжалостного отблеска воды сверхчувствительные больные глаза. По вечерам он не читал, а сидел на корме, расчерчивая черноту тлеющим кончиком сигареты, – курил он непрерывно, слушая гул мотора и шелест кильватерной волны, глядя, как колеблются и складываются во все новые узоры на воде созвездия. В последнее время он все чаще находил красоту в обыденности – в симметричных зубчиках листа, в несмелой предрассветной розовости неба, в серых туманах, окутывавших по вечерам далекие берега.

На четвертый вечер, когда катер проходил мимо небольшого мыска – слишком незначительного, чтобы заставить автопилот изменить курс, из расступившегося тумана вынырнула туземная дриуха. Четверо черноспинников ритмично взмахивали деревянными веслами, а пятый стоял за примитивным рулевым веслом. На носу стояла женщина. Она была высокой и худой и обладала прямой, почти несгибаемой осанкой представительниц своей расы. Ее черные как ночь волосы были собраны под ярко-красный платок, в правой руке она держала красный узелок. На ней была хлопчатобумажная юбка с запахом и короткая кофточка, ступни охватывали высокие сандалии из местной разновидности вымоченного ротанга.

Она помахала Истклиффу, который курил, облокотившись о перила по левому борту. Он никак не отреагировал, только смотрел холодно на дриуху и плывших в ней эбенцев, стараясь проанализировать иррациональное дежавю, которое почему-то возникло у него при виде туземки. Катер двигался медленно, и худощавые мускулистые гребцы без труда его нагнали и удерживали дриуху с ним вровень, – один даже схватился за нижнюю планку перил.

– Мне нужен транспорт до клиники, – крикнула Истклиффу туземка. – Вас щедро наградят.

Он не удивился, что ей известно, куда он направляется. На плантанциях Истклиффов работали черноспинники со всех регионов Эбена, а потому она была опутана местным «лесным телеграфом», соединявшим все до единой деревушки, все байяу, все фермы на этой территории. Истклиффу, его недужной матери, его сестре или зятю достаточно было чихнуть, и за каких-нибудь пару часов об этом узнавал каждый черноспинник на много миль окрест. Но хотя туземка знала, что он держит путь в клинику, ей никак не могло быть известно, зачем. И лекари ордена, и местные знахари джунглей и буша строго придерживались местного эквивалента клятвы Гиппократа, а знахарю, к которому обратился Истклифф и который, поставив ему диагноз, связался по рации с клиникой, и во сне бы не приснилось нарушить врачебную тайну пациента.

– Вас щедро вознаградят, – снова крикнула туземка, не дождавшись ответа Истклиффа. – И я вам не помешаю.

По-английски она говорила безупречно, а ведь многим черноспинникам английский язык не давался. У нее были высокие, широкие скулы, которые только подчеркивала впалость щек. Кожа у нее была настолько чистая, что сама ее чернота казалась прозрачной.

– У меня нет места для пассажиров, – холодно ответил Истклифф.

– Я с радостью устроюсь на палубе.

Истклифф вздохнул. Перспектива, что в его уединение вторгнется туземка, не слишком радовала. Но он не мог нанести оскорбление явно уважаемой представительнице той самой расы, которая поставляла работников для плантаций и слуг для большого дома, – без них империя Истклиффов зачахнет и умрет.

– Ладно, – сказал он наконец. – Можете подняться на борт.

Она швырнула свой красный узелок, и, поймав его, Истклифф опустил его на палубу. Потом, изо всех сил скрывая отвращение, протянул руку и помог туземке перебраться через перила.

– Спасибо, – сказала она, поправляя юбку с запахом. – Меня зовут Сефира.

Дриуха быстро отстала, развернулась и направилась назад к мыску. Истклифф не потрудился назваться. Зачем? Она же и так знает. Подобрав с палубы ее узелок, он повел ее вниз, в единственную каюту.

– Можете спать здесь. У меня есть удобный шезлонг, который разворачивается в кровать, и вообще я предпочитаю спать под открытым небом.

Его тон пресекал любые возражения. Тон и почти материальная аура властности, окутывавшая его как плащ. Та самая знаменитая властность Истклиффов, подкрепляемая высокомерием и напором, оппортунизмом и неотразимостью, обратила в звонкую монету никчемный на первый взгляд буш, от которого пренебрежительно отвернулись более удачливые колонисты с Андромеды VI, и дала планете ее нынешнее название.

Достав из рундука одеяла (ночи ведь на реке прохладные), он бросил два на койку, а одно перекинул через плечо. Потом, затылком чувствуя взгляд Сефиры, неохотно повернулся к ней лицом. И поймал себя на том, что смотрит ей в глаза. Глаза у нее были черные, но такой черноты он никогда в жизни не видел. Это была даже не трехмерная, а – если такое возможно – четырехмерная чернота, и у него возникло ощущение, что он заглядывает в бесконечный космос, и пусть там не видно ни единой звезды, тысячи их ярко сияют где-то за периферией его зрения. Но и эта аналогия не удовлетворяла. Космос подразумевает абсолютный ноль – холод и безразличие. Но во тьме этих глаз сияли, смешавшись с жгучей мировой скорбью, теплом в ночи его жизни сострадание и человеческая доброта такие, о существовании каких он даже не подозревал. И полускрытое чернотой было еще кое-что, что-то прекрасно ему знакомое, что-то, чего он не мог распознать.

И пока он глядел ей в глаза, его вновь пронзило ощущение дежавю, на сей раз с такой силой, что он едва не пошатнулся. И внезапно он понял, что стало его причиной: эта женщина, иссиня-черная, чернее ночи туземка из буша в нелепой одежде и с примитивными духами напоминает ему покойную жену. Это было невероятно, это было омерзительно. И это было так.

Он гневно отвернулся.

– Доброй ночи, – только и сказал он. Потом, вспомнив ее впалые щеки, добавил: – Если вы голодны, камбуз к вашим услугам.

– Спасибо. Я приготовлю кофе к вашему пробуждению.

Всякую ночь, когда Истклифф засыпал, это было сродни умиранию, так велики были шансы, что он вообще не проснется. Но он привык умирать, он умирал уже много недель, и сейчас, пока он лежал в шезлонге под звездами, если это и тревожило его больше обычного, то только потому, что до клиники оставалось всего ничего. А еще потому, что за долгие дни путешествия вверх по реке он разобрал по косточкам скептицизм, с которым относились к искусству лекарей колонисты, и пришел к выводу, что этот скепсис – порождение скорее апартеида и слухов, нежели фактов. Потому что за неизменной дымкой скептицизма маячил шанс, что достопочтенные знахарки из буша, эти черные изольды с их магическими отварами, сумеют совершить то, на что не способна традиционная медицина.

Когда он умер и звезды погасли, ему приснились (как это было всегда) лето его жизни и Анастасия, которая явилась словно бы на крыльях легкого ветерка, впорхнувшего в окно большого дома, и окутала его теплом, наполнив его жизнь радостью и смягчив суровость его бытия.

По утрам она приносила ему во внутренний дворик апельсиновый сок, по вечерам, когда с дневными заботами было покончено, смешивала мартини. В пять часов подавали чай – так заваривать умела только она одна – нежный, как роса, ароматный и как солнце золотой.

Когда она только приехала на плантацию, она благоговела перед ним. Его полное имя было Улисс Истклифф Третий. Он владел (или будет владеть после смерти матери) ста тысячами акров плодородной, удобренной речным илом земли, на которой благоденствовали, давая четыре урожая в год, тучные зерновые – основа экономики Серебряного Доллара. Откуда ей было знать, что ее благоговение перед ним уступало лишь его страху перед ней. Колонисты на Эбене по праву, хотя и несколько агрессивно, гордились новой страной, которую создали так далеко от дома, и памятуя о прошлых обидах, постоянно напоминали всем, что их общество – вершина демократии. Но кому, как не ему было знать, что они беззастенчиво лгут, ведь он, Истклифф, здесь король. И как королю, ему следовало бы оставаться совершенно безучастным к красавице простолюдинке, невосприимчивым к ее обаянию, так, словно она – глиняный истукан.

Но нет. Глядя в ее золотисто-карие глаза, глядя, как играет солнце в завитках темно-рыжих волос, он ловил себя на нелепой мысли: неужто к ее появлению в его кабинете причастно нечто столь приземленное, как агентство по найму? Она же сошла со склонов Олимпа, дщерь современного Зевса, рожденная девой в одеянии из звезд. И она была такой юной, такой мучительно, обжигающе юной. Он испугался, впервые увидев свои загрубевшие руки на ее гладкой безупречной коже, и боялся, что ее оттолкнет далеко уже не юношеское тело. Но нет. У нее не было на то причин. Ему тогда исполнилось сорок, он был худощавым и крепким и еще не превратился в рассадник смертоносных бактерий-шизомецитов, обезумевших от синдрома Мейскина.

Поначалу его страдающая атеросклерозом мать недолюбливала Анастасию. Девушка невесть откуда родом, без семейных связей. Такая совершенно не подходит на роль продолжательницы рода Истклиффов. И сестра Истклиффа тоже поначалу ее невзлюбила, а ее муженек отпускал оскорбительные шуточки, – до тех пор, пока Истклифф не позвал его прогуляться за конюшню и не избил до полусмерти. Но не прошло и месяца, как Анастасия завоевала их сердца. Сам же Истклифф рухнул к ее ногам как высокий, загрубевший от времени дуб. В его жизни были женщины, много женщин, но то были случайные связи, а истинная его любовь принадлежала плантации. Но теперь все изменилось. Через два месяца после того, как Анастасия поступила к нему личной секретаршей, она стала его женой, и ночь его жизни превратилась в яркий солнечный день.

От «смерти» Истклифф очнулся на рассвете. Оказалось, что Сефира уже встала. Она сварила на камбузе кофе и, когда увидела, что он проснулся, принесла ему с робкой улыбкой дымящуюся чашку.

– Добре утро.

По вкусу кофе и близко не походил на тот, что варил он сам. За это он испытал прилив благодарности. Кофе был крепким, но нисколько не горьким, и молока она добавила ровно столько, сколько нужно.

– Как вы узнали, что я пью без сахара? – спросил он, садясь боком на шезлонге и поставив чашку на колено.

– У вас вид человека, который пьет без сахара.

– И что же это за человек?

Она улыбнулась.

– Такой, как вы.

Упав внезапно на реку и позолотив серую палубу катера, первые лучи восходящего солнца только подчеркнули черноту туземки, выявив не поддающийся анализу выверт пигментации, из-за которой представители туземной расы Эбена казались не просто черными, а синеватыми. Кожа Сефиры влажно поблескивала, и он сообразил, что, пока он спал, она искупалась в реке. И ее черные волосы тоже блестели, теперь их не стягивал платок и они падали ей на плечи. Она недавно их расчесала.

Он заметил, что берега приблизились: за ночь река сузилась до половины прежней ширины, а течение бежало с удвоенной силой. Он понял, что до клиники уже недалеко. Поставивший ему диагноз и условившийся о визите знахарь, услышав от Истклиффа, что тот намерен отправиться на катере, сказал: «Вскоре после сужения река делает резкий поворот. Клиника сразу за поворотом. Ко времени вашего прибытия вам уже назначат лекаря».

Теперь в этой информации отпала нужда, теперь проводником послужит Сефира. Ему пришло в голову, что он не спросил, зачем она направляется в клинику. И сделал это теперь.

– Я там работаю.

– Понятно.

– А вы?

Он не видел причин скрывать правду.

– У меня синдром Мейскина, – ответил он и быстро добавил: – Это не заразно.

– И не неизлечимо.

– Почему вы так говорите?

– Потому что вы ведете себя как обреченный.

Некоторое время он молча рассматривал ее, потом допил кофе и пошел вниз умываться.

Когда он вышел из душевой кабины, Сефира уже спустилась в камбуз.

– Что бы вы хотели на завтрак?

– Ничего. Я предпочел бы встретиться с лекарем на пустой желудок и с ясной головой.

– Думаю, вы увидите, что они не такие уж страшные.

– В клинике бывает много колонистов?

– Вы будете первым.

Это его удивило.

– Верится с трудом.

– Отнюдь. Любому человеку, даже если он умирает, очень трудно искать помощи у представителя расы, которую он считает – вопреки бесспорным доказательствам обратного – ниже своей собственной. Даже вы, наш первый пациент, без сомнения, возлагаете надежды не на медицинские познания наших лекарей, а на магию, которую они якобы используют в своей практике.

– Но они же знахари!

– Как скажете. Но знахари с медицинскими дипломами. Порт Д’Аржан – не единственный космопорт на Серебряном Долларе.

– Но они же впадают в транс. Они…

– Прискорбно, что вы употребляете столько неверных эпитетов.

– Но они же сами себя называли тем туземным словом, под которым стали известны! Единственное английское слово, которое тут подходит, взято из Средневековья на Земле, когда за ранеными рыцарями ухаживали высокородные, но невежественные дамы, применявшие бог знает какие методы и лекарства!

– Эбенские лекари не невежественны. Жаль, что вы не смогли найти более подходящее слово.

– Я даже слышал, – сардонически бросил Истклифф, – что они будто бы носят маски.

– Сами увидите.

Его снова пронзило ощущение дежавю, и он стремительно поднялся из камбуза на палубу. Теперь река была не больше полумили в ширину, а сила течения снова удвоилась. Катер боролся с течением, пыхтя как беременная бегемотиха. Повинуясь автопилоту, мотор прибавил оборотов и ритмично ухал. Истклифф не любил путешествовать по воздуху и катер выбрал не за скорость, а за комфорт. В сущности ему не было дела, доберется ли он до клиники, он не верил, что снадобья лекарей лучше справятся с шизомицетами Мейскина, чем мощные антибиотики, прописанные терапевтом. Он не сообщил о своей болезни семье и, отправляясь в клинику, сказал, что едет на рыбалку. Когда он в последний раз был у своего терапевта, тот дал ему три месяца. Это было десять недель назад. По всей вероятности, катер станет ему погребальной ладьей.

Река все сужалась, вот-вот должен был появиться поворот. Сефира тоже вышла на палубу. Истклифф мог бы спросить у нее, далеко ли еще плыть, но промолчал. Облокотившись о перила по левому борту, она молча смотрела на берег. Однажды она помахала группе черноспинников, которые шли гуськом по тропе вдоль реки. Очевидно, они были знакомы, потому что все помахали в ответ.

Утро близилось к концу, вступал в свои права день, когда она вдруг сказала:

– Уже совсем близко.

Посмотрев вверх по реке, Истклифф увидел поворот. Но испытал не облегчение, а стыд. Синдром Мейскина – эндемическое заболевание и существует только на планете Эбен, известной также как Серебряный Доллар, но до сих пор им заразились лишь несколько колонистов. И у всех, очевидно, хватило мужества посмеяться над суевериями местных жителей и их клиникой и умереть с достоинством в собственных постелях. У всех, кроме него.

Все еще держась строго середины реки, катер начал входить в поворот. По обеим сторонам – высоченные деревья, расцвеченные тут и там радугами длиннохвостых попугаев, тянули бородатые от мха сучья, точно хотели коснуться катера. Деревья, высившиеся за ними, смотрелись почему-то иначе, походили на батальоны, выстроившиеся на плацу, уходившем вдаль, к поросшим травой холмам. За поворотом река стала шире, холмы отступили в туманную дымку. На правом берегу раскинулась деревня черноспинников, от пристани выдавался в воду крепкий причал, ощетинившийся дриухами. По сути она походила на десятки и сотни туземных деревень, какие видел Истклифф: жалкие хижины, наспех возведенные из стволов, камней и лиан и покрытые пальмовыми листьями, лабиринт узеньких улочек, среди которых не нашлось бы двух, которые вели бы в одном направлении. Единственное, что ее отличало, – здание клиники, маячившее позади хаоса примитивных построек.

«Клиника» – неверное название. По размерам это была скорее больница. По туземным меркам, это было, вероятно, современное величественное здание. По меркам Истклиффа – архитектурное убожество. Возведено оно было почти исключительно из синей глины, которую подняли со дна реки и отлили в большие прямоугольные блоки. Само строение казалось достаточно крепким, и естественная окраска блоков радовала глаз, но Истклиффу было мучительно очевидно, что строители взялись за работу, не имея ни малейшего плана. По всем признакам, начали они с квадратной одноэтажной постройки, достаточно просторной, чтобы вместить первых пациентов. Но по мере того, как пациенты множились, возникали пристройки, прибавлялись новые этажи. Потребность во все новых площадях росла, и пристройки лепились к пристройкам, а там, где фундамент мог выдержать дополнительную нагрузку, надстраивали новые этажи. Результатом стала мешанина из накладывающихся друг на друга разновысотных строений, которая затмевала размерами деревню и терялась из виду в буше.

Истклифф без особого труда пришвартовался между двумя дриухами. Сефира в это время была внизу, но сейчас поднялась – в ярко-красном платке на голове, с красным узелком в руках. На фоне деревни ее хлопковая юбка с запахом и короткая кофточка казались менее гротескными.

На причале начала собираться толпа. Помедлив у поручня, Сефира заглянула в глаза Истклиффу, точно искала там что-то. Что бы она ни искала, она явно этого не нашла.

– Спасибо, что подвезли меня, – сказала она.

Потом ее взгляд скользнул в сторону, к людям на причале. Ему почудилось, что сейчас он услышит «Черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы». Она смотрела в толпу.

– Мой народ так любопытен. Это потому что они пусты. Полые внутри… – Она снова встретилась с ним взглядом. – Еще раз спасибо за доброту.

Она помедлила, потом быстро повернулась, перебралась через перила и ступила на причал.

– Прощайте, – крикнул он ей вслед, смутно удивленный, что она не предложила платы за проезд.

Он смотрел, как она пробирается в толпе и исчезает в устье деревенской улочки, и пока он смотрел, дежавю обрушилось на него с такой силой, что у него сжалось горло и все поплыло перед глазами. Точно он только что попрощался не с туземкой из черноспинников, которую скорее всего завтра уже забудет, а с Анастасией.

К тоске примешивалась привычная ирония, от которой боль становилась еще острее. Он ведь так и не попрощался с Анастасией. Однажды ночью они заснули, обнявшись, а проснувшись, он обнаружил, что она исчезла. Исчезла из его постели, исчезла из большого дома, исчезла с плантации. Сходя с ума от беспокойства, он связался с губернатором колонии и приказал, не афишируя, начать поисковую операцию. Выяснить местонахождение Анастасии не удалось, зато вскрылся ряд неаппетитных подробностей о ее прошлом. Она приехала на Серебряный Доллар чуть больше года назад и в одночасье стала самой дорогостоящей и желанной шлюхой в кварталах вокруг космопорта Порт Д’Аржан. За два месяца до того, как она объявилась в конторе Истклиффа, она ни с того ни с сего бросила свою профессию, прошла курсы секретарш, обзавелась фиктивной и расплывчатой биографией и подала заявление в единственное агентство по найму Порта Д’Аржана. Она словно бы заранее знала, что освободится место личной секретарши Истклифа.

Ошарашенный этими ударами Истклифф получил еще один, когда пришли выписки с банковских счетов. Сразу после свадьбы он открыл на имя Анастасии счет на сто тысяч долларов: из банковских документов следовало, что она выписала единственный чек ровно на эту сумму и сняла ее наличными. С той же почтой он получил письмо от Анастасии без обратного адреса, но с требованием, чтобы он внес на этот счет еще сто тысяч. Он сделал это сразу же, а сам уселся в вестибюле банка ждать, когда она появится. Он приходил каждый день на протяжении недели. Тщетно. Следующие известия о ней пришли в официальном отчете, который ему переслали из офиса губернатора. Она поселилась с двумя черноспинниками в буше и однажды ночью была случайно убита, когда они подрались из-за нее. Прочитав это, Истклифф достал винтовку, с которой ходил на крокодилов, выследил туземцев и снес им головы. Свидетелей не было, а потому инцидент не попал в «лесной телеграф». Зато о нем узнали в офисе губернатора – от самого Истклиффа, и губернатор решил ради доброго имени Истклиффов и межзведной репутации Эбена «причесать» дело Анастасии. Тела двух черноспинников тайно кремировали, тело Анастасии было передано Истклиффу для похоронной церемонии в узком кругу семьи, а в файлы полицейского управления Порта Д’Аржана была занесена та же информация, которую передали в городскую «Космо-Таймс», а именно, что, получив документы об аннулировании брака, Анастасия покинула Серебряный Доллар на корабле, следующем курсом на Землю.

Но хотя Истклифф избежал наказания в рамках судебной системы, судьба вынесла ему свой приговор. Меньше чем через месяц после того, как он убил двух любовников Анастасии, ему диагностировали синдром Мейскина.

Из толпы возник и приблизился к катеру высокий черноспинник в длинной синей хламиде с капюшоном и красных сандалиях. Его морщинистое лицо было исхудавшим, а черные глаза – холодными и безучастными.

– Улисс Истклифф?

Истклифф кивнул.

– Ваша палата готова, и вам уже назначен лекарь. Прошу вас следовать за мной…

Спустившись в каюту, Истклифф собрал в небольшую сумку немногие личные вещи, вернулся наверх, запер люк и перелез к черноспиннику в синей хламиде на причал. Черноспинник провел его через толпу к деревенской улочке. Под ногами крутились голые ребятишки, полуголые матери с обвисшими грудями следили за ними из темных дверных проемов, некоторые кормили грудью младенцев.

Вблизи клиника казалась еще более невзрачной, чем издали. Вымощенная плитами дорожка вела через выжженную солнцем лужайку к porte-cochere, столь же непривлекательным, сколь и ненужным, а примитивные двойные двери распахивались в безликое фойе. Однако дальше обстановка разительно поменялась. Коридоры, по которым вел Истклиффа черноспинник в синей хламиде, были отмыты так, что пол и потолок сияли каким-то голубоватым свечением. Собственно свет исходил от примитивных флуоресцентных трубок в потолке. Через регулярные промежутки в стенах белели безупречно чистые двери. Большинство было открыто, и можно было видеть опрятные квадратные палаты, обставленные одинаково: кровать, шкаф и стул. Практически все палаты были заняты: одни пациенты лежали пластом на кроватях, другие сидели, последние, вероятно, были на пути к выздоровлению.

Молодые чернокожие туземки в зеленых колпаках и зеленых халатах до колен совершали утренний обход, некоторые разносили подносы с медикаментами. Медикаменты казались современными и, без сомнения, таковыми и являлись; скорее всего продукция фармацевтических лабораторий из соседней провинции. Но они не произвели на Истклиффа большого впечатления. Современные лекарства не обязательно подразумевают современную больницу.

Так или иначе сейчас это не имело значения. Синдром Мейскина не поддавался лечению даже сверхсовременными медикаментами.

Они разминулись с высокой иссиня-черной женщиной в голубом одеянии, и Истклифф инстинктивно понял, что это лекарь. На ней был не колпак, а капюшон, и одеяние доходило ей до лодыжек. Марлевая повязка наподобие чадры покрывала ее нос, рот и подбородок, безупречная белизна повязки резко контрастировала с цветом кожи и странным одеянием. Так, значит, про маски слух был верным, подумал про себя Истклифф. Только они не имели ни малейшего отношения к маскам гротескных чудовищ, которые были в ходу у африканских знахарей и шаманов в глубокой древности.

В конце коридора крутая лестница поднималась на второй этаж. Потолок тут был таким низким, что Истклиффу пришлось пригнуться, чтобы войти в палату, в которую привел его туземец в синей хламиде. Как и во всех прочих, тут стояли кровать, шкаф и стул. Рядом с кроватью – контейнер для мусора. Истклифф устало опустился на стул, а когда снова посмотрел на дверь, увидел, что мужчину в хламиде сменила робкая туземка в зеленом чепце и зеленом халатике.

Девушка застенчиво попросила его снять одежду и надеть больничный халат, который она ему принесла. Он подчинился, изо всех сил стараясь скрыть, какое отвращение вызывает у него ее присутствие. Ее эти попытки не обманули так же, как и Сефиру. Он сел на край кровати, и она взяла у него кровь на анализ из правой руки. Он заметил, что у нее дрожат руки, и сообразил, что она до смерти его боится. Закончив, она сказала дрожащим голосом:

– Прикрепленный к вам лекарь придет, как только анализ будет готов.

Она практически выбежала из палаты.

Истклифф закурил, затянулся несколько раз, потом бросил окурок на пол. Он лег на кровать, накрылся единственной простыней и сцепил за головой руки. Он уставился в отмытый голубой потолок, осознав вдруг, насколько устал, насколько вымотан. Путешествие по реке отняло те немногие силы, какие оставили ему шизомицеты. Яркий свет еще прохладного утра лился в единственное окно, а потолок отражал свет ему прямо в глаза, пронзая крошечными стрелами боли хрусталики. Войдя в клинику, он снял темные очки, но не потрудился достать их из кармана пиджака, оставленного на стуле у кровати. Вот и сейчас он продолжал мазохистски пялиться в потолок. Гиперчувствительность к свету – прелюдия к слепоте, а та в свою очередь – к смерти, которая наступает секунду спустя. Изолировав свою бесценную бактерию, Мейскин любовно проследил неудержимое развитие заболевания в пространной статье в научном журнале, на который подписывались образованные люди вроде самого Истклиффа. Его участь предрешена. Как участь Рейно, Эдисона, Паркинсона…

Вероятно, Истклифф заснул. Когда он проснулся, утренняя прохлада сменилась удушливым жаром полдня, и в палате он был уже не один. В дверном проеме стояла статуя – высокая, облаченная в голубое и в белую маску. А над маской – черные омуты глаз, в которые он уже заглядывал.

Сефира.

Ступая с природной грацией, она подошла к кровати и длинными прохладными пальцами коснулась его руки, чтобы пощупать пульс.

– Почему? – вскинулся он. – Почему вы мне не сказали, что вы мой лекарь?

Она не встретилась с ним взглядом.

– Если бы я сказала, вы бы продолжили свой путь?

– Нет.

– Поэтому я вам не сказала.

– Что вы делали в буше?

– Все лекари живут в буше. Это наш дом. Я живу неподалеку от того места, где вы взяли меня на борт.

– Вы ездите на дриухах?

– Мы ночуем в клинике, уезжаем только на выходные, а тогда, да, приходится плыть на попутных дриухах. Вчера у меня был выходной. И так получилось, что мимо проплывал ваш катер.

– Так вы знали, что я приеду?

– Конечно, знала. Меня же к вам прикрепили. А теперь у меня для вас хорошие новости. Взятый у вас утром анализ крови однозначно показывает, что вакцинация прошла успешно.

– Какая еще вакцинация?

Не ответив, она достала из кармана халата ампулу и с нажимом провела ею по его правому бицепсу. Он ощутил легкий укол, мгновение спустя она бросила пустую ампулу в мусорный контейнер у кровати.

– Это была первая из вспомогательных инъекций. Остается еще семь, их вам будет вводить моя ассистентка через каждые два с половиной часа. Затем возьмем пункцию спинного мозга, но это просто рутинная проверка. К завтрашнему утру вы окончательно исцелитесь.

– Это смехотворно! Нельзя излечить за ночь синдром Мейскина!

– Если верить вашим колониальным врачам, его вообще нельзя излечить. Кроме того, я никогда не говорила, что его можно излечить за ночь. Имейте терпение. Утром администратор вам все объяснит. А теперь мне надо идти.

В дверях она оглянулась. Впервые с тех пор, как вошла в палату, она посмотрела ему в глаза. Встретившись с ней взглядом, Истклифф снова ощутил – за краткий миг перед тем, как она повернулась и исчезла в коридоре, – их глубину, скорбь и безграничное сочувствие. И, да, любовь, которую она к нему питала. И он понял кое-что еще. Это были глаза святой.

Мужчина в синей хламиде сидел один в комнате на первом этаже, куда направили Истклиффа. Только письменный стол и прямоугольник солнечного света свидетельствовали о том, что это не палата, а офис. Не вставая, туземец знаком указал Истклиффу на стул напротив.

– Как вы себя чувствуете?

– Словно заново родился.

Черноспинник протянул ему небольшой запечатанный конверт.

– Письмо от Сефиры. Вам незачем читать его сейчас. Будет лучше, если вы вскроете его после того, как отплывете.

– Где она?

– Она вернулась к себе домой, в буш. Кодекс лекарей исключительно строг. Он не допускает ситуации, чтобы лекарь влюбился в пациента. Когда такое случается, лекарь обязан сообщить о своем проступке вышестоящим, после чего его дисквалифицируют. Вы – последний, кого исцелила Сефира.

– Да где это видано, чтобы женщина влюбилась в мужчину, едва увидев его? – холодно спросил Истклифф.

– Все было не совсем так. После моих слов вам станет яснее. Постигший вас недуг мы называем «Слепящий свет». Здесь, в буше, мы уже много поколений успешно с ним боремся, хотя все еще не знаем, что является его возбудителем. Не будь последствия столь трагичны, мы сочли бы весьма забавным, что глупый ученый с Земли имел наглость назвать его своим именем и объявить неизлечимым. Все эбенцы от пяти до двадцати лет проходят поэтапную вакцинацию. Вакцина вводится оральным путем. Разумеется, существует небольшой процент таких, кто из суеверного страха скрывается от наших знахарей и подхватывает заболевание в более зрелом возрасте, но даже тогда оно не приводит к смерти, поскольку, хвала небу, у нас есть лекари. Лекарь переносит себя в тело жертвы, если позволяет ее пол, или, если пол не позволяет, в тело кого-то из близких жертве людей и проводит серию прививок до того, как жертва подхватывает заболевание. Заражение все равно имеет место – не только потому, что, если бы этого не произошло, возник бы временной парадокс, но и потому, что вакцинация, которая длится всего несколько месяцев, значительно слабее той, что проводится обычным порядком на протяжении пятнадцати лет. Тем самым вакцинацию в зрелом возрасте необходимо дополнить серией инъекций, вы бы назвали эти препараты стимуляторами. Иными словами, заражение действительно имеет место, симптомы заболевания по-прежнему налицо, но причиненный ущерб оказывается незначительным.

Эта способность лекарей мысленно – или если хотите, духовно – проецировать себя назад во времени – врожденный дар. Он никогда не встречается у эбенских мужчин и проявляется лишь у немногих местных женщин. И тем не менее у него есть некоторые ограничения. Во-первых, лекарь способна «реинкарнировать» только в тело представительницы своего пола, а во-вторых, временной промежуток подобной «реинкарнации» ограничивается периодом чуть меньше годичного цикла Андромеды VI. Тем не менее это позволяет лекарю ретроактивно исцелять целый ряд заболеваний, включая «Слепящий свет». В вашем случае, как это часто случается, диагноз поставил один наш знахарь. Задача Сефиры с того момента, как она была за вами закреплена, заключалась в том, чтобы «реинкарнировать» в тело представительницы своего пола, достаточно вам близкой, чтобы иметь возможность поместить вакцину в ваши еду и питье. Саму вакцину ей доставлял курьер клиники. По сути, вы излечились еще до того, как прибыли сюда, хотя симптомы еще продолжали вас беспокоить. Вчера и прошлой ночью вам были сделаны инъекции стимулятора.

– Чье это было тело? – хрипло спросил Истклифф.

– В этом отношении задача Сефиры оказалась довольно сложной. Ваша мать не подходила по причине слабого здоровья. Сестру пришлось исключить из-за требований, налагаемых на нее супружескими обязанностями. Поэтому Сефире пришлось «перенестись» в тело женщины, не принадлежавшей к членам вашей семьи. В конечном итоге ей пришлось воспользоваться проституткой по имени…

– Нет! – выкрикнул Истклифф, приподнимаясь со стула.

Черноспинник в синей хламиде пожал плечами.

– Хорошо, я не стану упоминать имени вашей покойной жены, это не так уж важно. Важно то, что «реинкарнация» возможна лишь в ограниченный отрезок времени. Подобные «трансы», как упорно называет их наш народ, требуют огромного напряжения сил. В объективной реальности они длятся всего несколько часов, но субъективно лекарь проживает тот же период времени, что и тело, в котором она находится. Поэтому, даже если бы кодекс лекаря позволил Сефире остаться в теле вашей жены, она не смогла бы этого сделать. Лекарь обязан вернуться в настоящее. Мы не боги и не способны изменить прошлое. Что было, то прошло. Что есть, то есть. Тем не менее перед тем как лекарю разрешают «переместиться» в тело другого человека, мы проверяем, что происходило с данным человеком в период после «реинкарнации», а потому нам было известно, что после ухода Сефиры из тела вашей жены ваша жена добилась расторжения брака и покинула планету. Прискорбная ситуация, но к нам она не имеет никакого отношения.

Вскочив, Истклифф вцепился в край стола.

– Ничего вы не знаете! – выкрикнул он. – Ничего! Все – ложь!

– Мы получили информацию из архивов губернатора провинции, – невозмутимо продолжал черноспинник в синем. – Если с вашей женой случилось что-то, о чем в них не говорится, едва ли можно возлагать ответственность за это на нас. И мы в любом случае не могли бы ее нести, поскольку то, что случилось, уже случилось. Как я и сказал, мы не боги. Мы – целители. Ни больше ни меньше. Сефира совершила ошибку, позволив своей носительнице выйти за вас замуж. Но, сами понимаете, она не могла поступить иначе, поскольку в некоем смысле ее носительница уже вышла за вас. Истинная ее ошибка, если это можно так называть, заключалась в том, что она полюбила вас и не смогла этого предвидеть. Она планировала войти в тело вашей секретарши и позднее – жены, ввести вакцину и тем самым спасти вам жизнь.

– Но почему она мне не сказала? – крикнул Истклифф.

– Надо же, почему! Если бы она сказала: «За этим этнически приемлемым фасадом, столь милым вашему этноцентричному сердцу, кроется личность черноспинницы-знахарки, которая пришла исцелить вас от недуга, которым вы еще не заразились», как бы вы отреагировали?

Истклифф швырнул стул о стену.

– Да будь проклята ваша ханжеская клиника! Да будь проклята ваша ханжеская душонка!

Бросив на стол несколько пригоршней банкнот, он ушел.

Отчалив по не рассеявшемуся еще утреннему холодку, проплывая под свисающими плетями серо-зеленого мха, Истклифф почувствовал, что его горе стихает, превращаясь в слабую пульсирующую боль. Он вскрыл письмо Сефиры.

«Теперь тебе все разъяснили. Кроме одного, а именно – почему мы встретились на реке. Я хотела в последний раз увидеть тебя не как целительница, а как женщина, – я ничего не могла с собой поделать. Ты должен простить меня – ведь я целый месяц была твоей женой. Я – та ее часть, что любила тебя, но не та, которую любил ты.

На мыске, у того места, где ты взял меня на борт своего катера, есть причал. От него тропинка ведет через буш к моему дому. Если тебе захочется остановиться по пути домой, тебя будет ждать на плите горячий кофе.

Сефира»

Тропка была узкой и бессмысленно петляла среди деревьев и ежевичных зарослей с ярко-красными ягодами. Истклифф улавливал запахи лесных цветов, утренней сырости в подлеске. Потом до него донесся запах дыма, и наконец через листву низко свисающих веток он увидел маленький домик, практически хижину. На своем веку он повидал тысячи таких. Внутри окажутся дровяная печь, стол и стул. Возможно, два стула. Пол будет земляным. Он остановился на опушке.

Он вообразил, как она сидит у окна в дешевой хлопковой юбке с запахом и коротенькой кофточке. Ждет. Он увидел дымящийся на плите кофейник. Он вдруг понял, что руки у него дрожат, и сунул их в карманы пиджака.

«Черна я, но красива, как шатры Кидарские, как завесы Соломоновы… Не смотрите на меня, что я смугла, ибо солнце опалило меня…»

К хижине вела тропинка, присыпанная гравием и обложенная белыми камнями. В хижине он найдет то, что осталось ему от Анастасии. Он скажет матери, сидящей в теньке величавой веранды Истклиффов: «Смотри, я привел ее назад. Оказывается, она не умерла». И сестре: «Узри! Вот истинная Анастасия!» И они наморщат широкие аристократичные носы, и на кладбище позади сада его отец перевернется в черной земле, заскрипят иссохшие кости, в пустых глазницах черепа полыхнет яростью гордыня. И слуги-черноспинники будут заглядывать в окна в восторженном недоумении, и сам «лесной телеграф» завибрирует от поразительных известий.

Развернувшись, он прошел по своим же следам к причалу.

Заложив в автопилот курс, он мрачно сидел, уставившись на бурую воду. Есть не хотелось. День прошел незаметно. Берега окутал туман. Спустилась ночь, а он все сидел, и из темноты его лицо вырывал лишь отсвет тлеющего кончика сигареты, которые он курил одну за одной.

У него нет сына. Скоро лучшие его годы останутся позади. Вероятно, Улисса Истклиффа Четвертого так никогда и не будет. Пусть так. Он не допустит, чтобы род Истклиффов продолжила черноспинница.

Даже если она подарила ему жизнь и любила его так же глубоко, как он сам все еще любил бедную мертвую шлюху, в теле которой обитала другая душа.

Катер гладко скользил в черноте ночи, тихо шептала река. С высоты холодно светили звезды.