Глава 6. О нравственности и истории

Нравственность — это свод правил, посредством которых общество призывает (подобно тому как посредством законов принуждает) своих членов вести себя в соответствии с принятыми порядками, не создавая угроз безопасности и развитию этого общества. К примеру, благодаря строгому морально-нравственному кодексу еврейские общины христианской Европы на протяжении шестнадцати столетий поддерживали внутренний мир и порядок, практически не прибегая к помощи официальных властей.

Обладая поверхностными познаниями в истории, кто-то может сделать вывод, что своды моральных и нравственных законов не так уж важны, поскольку они весьма различаются в зависимости от времени и места их применения, а часто и вовсе противоречат друг другу. Но если копнуть глубже, становятся очевидными универсальная значимость и необходимость для человека подобных этических кодексов.

Различия нравственных правил обусловлены тем, что они всегда приспосабливались к тем или иным историческим условиям и среде. Если рассматривать экономическую историю человечества в виде трех обширных стадий — охоты, земледелия и промышленности, — то, вероятно, следует также ожидать и смены нравственных законов при переходе от одной стадии к другой. Скажем, когда основной деятельностью людей была охота, каждому следовало быть всегда готовым к погоне, борьбе и убийству. Загнав добычу, охотник практически сразу же употреблял ее в пищу, наедаясь до отвала, поскольку никогда не знал, когда вновь удастся поесть; алчность — всегда порождение неопределенности. По-видимому, уровень смертности среди мужчин, столь часто подвергавших свои жизни опасности на охоте, был существенно выше, чем среди женщин. Поэтому некоторые мужчины брали себе более одной женщины, и каждая из них ожидала скорейшей помощи в зачатии. Воинственность, мужественность, жадность, сексуальная готовность — вот важнейшие человеческие качества той эпохи борьбы за существование. Вполне возможно, что нынешние наши пороки были некогда и добродетелями, внесшими весомый вклад в выживание наших предков, их семей и племен. Как знать, вдруг вообще грехи человеческие — скорее следы былой мощи, нежели символы его падений?

История не сохранила точной датировки перехода от охоты к земледелию; по всей видимости, это произошло в эпоху неолита, когда человек обнаружил, что зерно можно сеять и таким образом преумножать урожай дикой пшеницы. Резонно предположить, что столь радикальная перемена требовала наряду с появлением новых добродетелей смены отношения и к некоторым старым. Так, трудолюбие резко возросло в цене, в то время как смелость резко упала; бережливая исполнительность оказалась намного продуктивнее, чем жестокое насилие, и в целом мир одержал победу над войной. Дети стали рассматриваться как экономические активы, поэтому возникла необходимость поддерживать рождаемость. Семья превратилась в единицу производства, управляемую лишь волею отца семейства и временами года. Сыновья быстро мужали и вскоре могли сами себя прокормить; к пятнадцати годам они уже знали все, что могли бы знать и в сорок. Все, что требовалось для жизни, — кусок земли, плуг и руки, готовые вспахивать надел. Поэтому весьма ранние, практически «по зову природы», браки стали нормой, и молодым людям не приходилось слишком долго претерпевать муки добрачных запретов и ограничений. Что касается юных дев, то во главу угла теперь было поставлено целомудрие, так как его отсутствие грозило незапланированным материнством. Моногамия возникла вследствие приблизительного равенства между представителями обоих полов. Моральный кодекс аграрного общества, оберегавший целомудрие, ранние браки, моногамию и запрет на развод, а также многократное материнство, поддерживался в христианской Европе и ее «белых» колониях на протяжении пятнадцати столетий. То был строгий свод правил, и именно в условиях его господства родились самые влиятельные личности в истории.

Сперва постепенно, потом все более нарастающими темпами промышленная революция видоизменяла экономику, а с ней и принятые нормы морали и нравственности в Европе и Америке. Мужчины, женщины, даже дети — любой теперь мог, покинув дом, семью и родные места, начать самостоятельно работать на заводе или фабрике. С каждым десятилетием фабричные станки совершенствовались и становились все сложнее; до стадии экономической зрелости (то есть когда экономика поддерживает семью) было еще далеко; дети более не считались важнейшим экономическим активом, поэтому возраст вступления в брак резко поднялся, а сохранять целомудрие до этого момента стало намного труднее. Огни большого города изо всех сил старались отбить у молодых людей охоту сочетаться браком, предлагая для удовлетворения сексуальных желаний все, что только душе угодно. В это же время развернулось движение за эмансипацию женщин, то есть за равные с мужчинами права. В числе прочего оно также подстегнуло развитие методов контрацепции, позволивших женщинам отделять половой акт от зачатия. Ввиду все возрастающего индивидуализма родительская власть потеряла былую экономическую опору. Мятежную юность уже более невозможно было удержать в деревнях под бдительным родительским оком, и молодые люди ринулись в города — навстречу скрывающей все грехи анонимной растворенности в толпе. Научный прогресс существенно возвысил лабораторную пробирку над пастырским посохом; машинизация всех отраслей экономики задала общий курс на более механистическую, материалистическую философию; доступное образование развенчивало один религиозный миф за другим. В результате нравственность практически лишилась «поддержки свыше». Так угасал старый уклад.

Как и во времена Сократа или Октавиана Августа, так и в наше время война всегда способствовала упадку нравов. После кровопролитий Пелопоннесской войны Алкивиад чувствовал себя вполне спокойно, насмехаясь над нравами предков, а Фрасимах провозглашал, что сила — единственная мера справедливости. После всех войн Гая Мария и Суллы, Цезаря и Помпея, Антония и Октавиана «Рим был наполнен людьми, потерявшими всякую твердую почву под ногами, не говоря уже о нравственном их упадке: повсюду были солдаты, вкусившие военные приключения и научившиеся убивать в бою; горожане, привыкшие к военной инфляции и изъятию имущества для пополнения казны; женщины, потерявшие голову от свободы; повсеместные разводы, аборты и прелюбодеяние <…> Римом правила пошлая утонченность, любующаяся своим пессимизмом и цинизмом». Довольно точное описание европейского и американского общества после двух мировых войн.

История пытается подсластить пилюлю, указывая нам, что грех процветал во все эпохи. Да и в наше свободное время мы еще даже не приблизились к размаху гомосексуализма в Древней Греции, Древнем Риме или Италии эпохи Ренессанса. «Гуманисты отзывались об этом с некоторой ученой симпатией и интересом, что дало Ариосто повод утверждать, что и они также были подвержены тому же соблазну; Аретино просил герцога Мантуи прислать ему красивого собой юношу. Поток проституции не иссыхает от времен ассирийских борделей до «ночных клубов» в Европе и Америке наших дней. В Виттенбергском университете в 1544 г., согласно Лютеру, «отроковицы совершенно потеряли стыд: они преследуют юношей вплоть до их келий, предлагая им свою свободную любовь». Монтень указывает, что в его время читатели принимали низменную литературу с большой симпатией. Нынешнее падение нравственности отличается от упадка времен Реставрации Стюартов в Англии именно по существу, а не по размаху, ведь роман Джона Клеланда «Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех» — сплошная вереница постельных сцен — в 1965 г. едва ли пользовался меньшим спросом, чем в 1749-м. Во все времена людей влекли азартные игры: к примеру, при раскопках древней Ниневии были найдены игральные кости. Во все века мужья и жены не хранили верность друг другу, а государства оказывались коррумпированы, быть может, гораздо более, чем в наши дни. Если вспомнить, как сокрушались авторы памфлетов в XVI в. по поводу заполонивших рынок некачественных продуктов питания и других товаров, то станет окончательно ясно, что времени, когда человек жил бы в полном согласии с десятью заповедями, попросту не было. Известны взгляды Вольтера на историю как на «картину преступлений и несчастий» и созвучное ему мнение Гиббона.

Стоит также держать в уме, что история — это зачастую записанная история (peccavimus), которая несколько разнится с историей прожитой; ведь историки фиксируют только необычайные события, интересные лишь тем, что они необычайны! Если бы каждому когда-либо жившему повстречался свой Босуэлл, уделивший ему причитающееся количество страниц, то у нас была бы куда более занудная и скучная, но вместе с тем намного более правдивая история прошлого. Ведь за окровавленным фасадом войн, политической лжи, несчастий, бедности, прелюбодеяний, разводов, брато- и самоубийств скрывается дом, в котором живут миллионы самых обычных семей, мужей и жен, в горестях и радостях помогающих детям встать на ноги. И даже в документированной истории мы находим величайшее множество проявлений добра и благородства, а потому с легким сердцем можем простить (но отнюдь не забыть) совершенные грехи. Любовь и помощь ближнему практически сглаживают жестокость кровавых сражений и ужасы острогов. Примеры тому можно припоминать до бесконечности: Фаринелли, помогавший детям Доменико Скарлатти, множество людей, поддерживавших молодого Гайдна, граф Агостино Литта, благодаря покровительству которого Иоганн Кристиан Бах мог бесплатно учиться в Болонье, профессор Джозеф Блэк, постоянно одалживавший деньги Джеймсу Уатту, а Михаэль Пухберг — Моцарту. Когда же кто-нибудь осмелится написать историю добрых дел?

Таким образом, мы не можем с уверенностью судить о том, что нынешние нравы — предвестник скорого упадка нашего рода; скорее бы даже стоило утверждать, что мы находимся на болезненном и прекрасном распутье, когда старые устои уже окончательно отринуты, а новые еще не успели полностью сформироваться. Меж тем, как уверяет история, цивилизации погибают медленно. Ослабление Греции растянулось на 250 лет с софистами и эллинистической культурой, подарившей нам множество шедевров искусства. Падение Рима началось вскоре после того, как Греция окончательно лишилась независимости и вошла в состав Италии (146 г. до н. э.), однако великие политические деятели, философы, поэты и художники не перевелись в Риме вплоть до кончины Марка Аврелия (180 г. н. э.). Политически Рим достиг апогея при Цезаре, простоял под постоянными варварскими набегами вплоть до 476 г. Всем бы такой упадок!

Вполне вероятно, что порядок вернется в нашу цивилизацию благодаря военной дисциплине; ведь очевидно, что границы частной свободы перемещаются в зависимости от общей безопасности. Скорее всего, под напором более важных вопросов геополитической безопасности индивидуализм в Европе и Америке пойдет на убыль. Сексуальная свобода, надо полагать, исцелится собственным переизбытком. Как знать, быть может, уже нашим детям посчастливится стать свидетелями того, что порядок и скромность вновь войдут в моду, а люди вспомнят, что одеваться — не менее интересное занятие, чем раздеваться. Вместе с тем очевидны и плюсы нынешней свободы: можно без зазрения совести дышать полной грудью, пока это не мешает ни тебе, ни окружающим. А без теологического террора делать это намного легче и привольнее.