Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Как эмоции изменяют наше прошлое
В пятницу 14 апреля 1865 года в Театре Форда в Вашингтоне давали трехактную комедию Тома Тейлора «Наш американский кузен» (Our American Cousin). В пьесе рассказывается о молодом американце, который пересек океан, чтобы заявить свои права на наследство богатых британских родственников. В зале тем вечером был майор Генри Рэтбоун, офицер и дипломат, со своей невестой Кларой Харрис. Рядом с ними сидели Мэри Тодд Линкольн и ее муж, президент США Авраам Линкольн.
Все были великолепно одеты сообразно случаю: дамы – в элегантных платьях, джентльмены – в изысканных костюмах. Никому и в голову не приходило, какие страшные события ждут их впереди. Майору судьба готовила безумие, Кларе – жестокую смерть от руки будущего мужа. Но если у Клары и Генри до потери рассудка и смерти еще оставалась пара десятков лет, то для Мэри и Авраама это был последний вечер, который они провели вместе. В 10:15 вечера Джон Уилкс Бут вошел в президентскую ложу Театра Форда и выстрелил в мужа Мэри. Ее крики оборвали смех зрителей, которые явно наслаждались происходящим на сцене. Президент Авраам Линкольн получил тяжелое ранение и на следующее утро скончался.
Если бы убийство по политическим мотивам произошло в XXI веке, то сотовые телефоны изо всех карманов немедленно зафиксировали бы обстоятельства дела. В течение часа фотографии хаоса внутри театра появились бы в сообщениях телекомпаний Fox News и CNN. Мир в тот же день получил бы ясную картину ужасного события. Однако в те времена (без интернета, телевидения, SMS, факсов и даже радио) известия распространялись медленно.
Мы с отцом ехали в Огасту в штате Мэн, чтобы купить принадлежности для предстоящей мне церемонии окончания учебного заведения. Съезжая с крутого холма в город, мы сразу почувствовали, что произошло что-то нехорошее. Все люди выглядели очень печальными; ужасное волнение заставило отца остановить лошадь. Он наклонился с повозки и спросил: «Что такое, друзья? Что случилось?» «Вы не слышали? – ответили ему. – Линкольна убили». Из ослабших рук отца выпали поводья, из глаз его потекли слезы, и он сидел, как будто лишился сил и не мог двигаться. Мы находились далеко от дома, нужно было сделать много дел; поэтому немного погодя он поехал, и мы закончили работу, насколько позволили наши скорбные сердца.
Это цитата из самого первого исследования, посвященного тому, что теперь мы называем «фотографическими воспоминаниями». Оно было опубликовано в 1899 году в журнале American Psychologist ученым по имени Ф. У. Колгроув. В работе «Личные воспоминания» (Individual Memories) он описал воспоминания отдельных людей о том, как они узнали об убийстве Линкольна. Колгроув обнаружил, что даже спустя годы после события большинство людей в мельчайших деталях помнят, где они были и чем занимались, когда впервые услышали, что убит президент. В приведенных им примерах рассказываются истории с разным местом и временем действия, однако переживания героев нам поразительно знакомы.
Перенесемся в 1963 год, 22 ноября, в город Даллас, штат Техас. В президентском лимузине, направляющемся в район Дили Плаза, сидят губернатор штата Техас Джон Боуден Конналли-младший и его жена Нелли. Позади них, на задних сиденьях лимузина, располагаются Жаклин Кеннеди и ее муж, президент Джон Фицджеральд Кеннеди. Это будет их последняя совместная поездка. В 12:30 по местному времени из близлежащего здания в президента выстрелит Ли Харви Освальд. По сторонам дороги стояли люди, взволнованные возможностью лицезреть первых лиц государства. Их громкие приветствия оборвались криками Жаклин. Через тридцать минут объявили, что президент Джон Фицджеральд Кеннеди мертв.
Фотографии убийства Кеннеди были сделаны и задокументированы. Сопровождавшие президента в поездке по Техасу фотографы и кинооператоры запечатлели последние мгновения его жизни. В результате расследование опиралось не только на показания свидетелей. Однако прямой трансляции фатальной поездки не велось. Прошло несколько дней, прежде чем отснятый материал впервые появился в эфире, но и тогда – лишь на местном канале. Наиболее полное видеосвидетельство убийства, снятое Абрахамом Запрудером, показали по телевидению лишь годы спустя.
Гарвардские психологи Роджер Браун и Джеймс Кулик проанализировали воспоминания людей о том, как они узнали об убийстве Кеннеди. Работа этих ученых стала весьма плодотворной для этой области психологической науки. Как и Колгроув, они выяснили, что люди помнят страшное происшествие детально и четко. Ученые заметили, что в воспоминаниях о шокирующем событии обычно присутствуют ответы на следующие вопросы (проверьте, насколько легко вы сами сможете ответить на те же вопросы об 11 сентября 2001 года): «Где вы находились?», «Что вы делали?», «Кто вам сказал, как вы узнали о том, что произошло?», «Что чувствовали окружающие вас люди?», «Что испытывали вы сами?», «Каковы были последствия?».
На основе своего исследования ученые предположили, что неожиданность и важность публичного события запускает специфический механизм, сохраняющий все, что происходит в этот момент, в виде яркой картины, которую они назвали фотографическим воспоминанием (flashbulb memory). Браун и Кулик посчитали живые и детальные воспоминания необыкновенно точными. Однако у них не было возможности оценить достоверность собранных воспоминаний, и впоследствии выяснилось, что ученые сильно заблуждались.
Их работа строилась на анализе рассказов людей через несколько лет после смерти Кеннеди. Ученые не располагали данными, необходимыми для подтверждения достоверности воспоминаний. Их не было, пока профессор Корнеллского университета, член Национальной академии наук США Ульрик Найссер не сравнил фотографические воспоминания с собственными записями людей, которые они сделали вскоре после катастрофы. Тут-то и обнаружилась истина.
28 января 1986 года космический шаттл «Челленджер» взорвался в воздухе через 73 секунды после старта. CNN транслировало его запуск в прямом эфире, поскольку в состав экипажа входила школьная учительница из Нью-Гемпшира Криста Маколифф, первая участница проекта «Учитель в космосе» (The Teacher in Space Project). Для учеников средних школ НАСА организовало возможность в прямом эфире наблюдать за стартом космического корабля. В результате тысячи школьников стали свидетелями взрыва. По разным каналам весь день показывали страшные картины катастрофы. Поскольку СМИ широко освещали это событие, 85 % американцев узнали о взрыве в течение первого часа после него.
Уже на следующий день Найссер начал свое исследование фотографических воспоминаний. Он опросил студентов университета, где они находились и что делали, когда узнали о катастрофе «Челленджера», – и повторил свои вопросы 30 месяцев спустя. Теперь он обладал тем, чего не было у Брауна и Кулика: информацией, необходимой для проверки точности и целостности фотографических воспоминаний. Сравнивая первоначальные рассказы людей о том, как они узнали о взрыве шаттла, с тем, что они помнили через два с половиной года, он имел возможность опытным путем установить, действительно ли такие воспоминания исключительно устойчивы к забыванию или всего лишь кажутся незабываемыми.
Полученные Найссером данные оказались ошеломительными. 25 % участников эксперимента спустя время ошиблись по поводу практически всех деталей того, как они узнали о катастрофе. Не было ничего общего между последующими воспоминаниями об обстоятельствах события и тем, как все происходило на самом деле. Возьмем первоначальный рассказ одного из участников эксперимента о том, как он услышал о взрыве:
Я был на занятиях, когда вошли люди и стали говорить о катастрофе. Я не узнал никаких подробностей, только то, что шаттл взорвался, а все ученики той учительницы смотрели прямой эфир по телевизору. Мне стало их очень жалко. Потом после занятий я пошел в свою комнату и посмотрел по телевизору программу, где рассказывали о том, что произошло с шаттлом; из нее я и узнал все детали.
Через 30 месяцев тот же человек вот так вспоминал, как он узнал о катастрофе:
Когда я впервые услышал о взрыве, мы с соседом сидели в своей комнате в общежитии для первокурсников и смотрели телевизор. В экстренном выпуске рассказали о катастрофе, мы оба были просто в шоке. Я на самом деле расстроился и пошел наверх поговорить с другом, а потом позвонил родителям.
Некоторые участники справились лучше: 50 % ошиблись примерно на две трети. И лишь воспоминания 7 % респондентов о взрыве «Челленджера» через 30 месяцев совпали с рассказами, записанными сразу после события. Но еще удивительнее было то, что почти все студенты абсолютно не сомневались в том, что помнят ход событий совершенно точно. По шкале от 1 («совсем не уверен в точности воспоминаний») до 5 («полностью уверен, что воспоминание точно воспроизводит происходившее») средняя величина уверенности участников составила огромные 4,17. Другими словами, студенты были совершенно убеждены в точности своих воспоминаний. Более того, не существовало положительной связи между достоверностью воспоминаний и уверенностью людей в них. Это означает, что во многих случаях респонденты не сомневались, что помнят все как было, хотя на самом деле ошибались.
Революционное исследование Найссера показало, что фотографические воспоминания похожи не столько на снимки фотоаппаратом Polaroid, сколько на кадры, которые снова и снова обрабатывались в программе Photoshop. Отретушированная фотография может напоминать оригинальный снимок, но уже не является точным воспроизведением того, что было снято изначально. Хотя результаты Найссера ясно говорят, что фотографические воспоминания не следует считать «фотографией» события, вопрос по-прежнему существует: лучше ли они изображают исходные инциденты, чем воспоминания о рядовых повседневных случаях? Можно ли сказать, что события 11 сентября мы помним полнее (пусть и не совсем точно), чем вчерашний ужин?
Тем утром вторника в начале сентября я не торопясь встала, потом сварила кофе. До первой лекции оставалось около часа. В единственное окно моего крошечного лофта на Шестнадцатой улице светило солнце. Через пару минут раздался звонок приятеля, который уже сидел у себя в кабинете, в центре города: похоже, в Центр международной торговли врезался самолет! Я включила телевизор, чтобы посмотреть, что происходит. В программе Today показывали дымящуюся башню. Было неясно, что случилось. Предполагали, что небольшой самолет случайно врезался в Северную башню. На другом конце провода мой приятель, лицензированный пилот, утверждал, что это невозможно.
«Невозможно случайно впилиться в здание площадью 18,5 квадратного метра и 415 метров высотой, – говорил он, – и уж тем более при такой идеальной видимости, как сегодня».
Мои воспоминания о том, что происходило потом, размыты. Могу только предположить, что я продолжала следить за событиями по телевизору, когда второй самолет врезался прямо в Южную башню. Следующее, что всплывает в памяти: я в ужасе вижу на экране, как рушится Южная башня. Примерно через двадцать минут, не зная, что делать, я отважилась выйти на улицу.
Разумеется, я совсем не была готова к тому, что ожидало меня внизу. Массы людей шли от башен на север, по Шестой авеню. Деловые костюмы многих, пару часов назад безукоризненные, теперь покрывала пыль. Мужчины несли портфели. Женщины были обуты в модные туфли на высоких каблуках. У телефонных будок выстраивались длинные очереди, потому что мобильные телефоны уже не действовали (линии проводной связи тоже скоро перестанут работать). А затем мы все увидели, как упала Северная башня.
Обрушение второй башни меня потрясло. С полчаса назад я смотрела, как исчезает первая. Мне было известно и то, что оба здания одинаковым образом пострадали от ударов в них самолетов. Не нужно быть опытным научным работником, чтобы сложить два и два: конечно, вторая башня тоже обвалится. Однако я была не в состоянии спрогнозировать предсказуемое развитие событий (был ли это еще один пример склонности человека не верить в наихудший сценарий? Или, может, я просто растерялась?). На самом деле туча пыли с обломками распространилась настолько далеко, что я даже не совсем понимала, чему являлась свидетельницей. Это рушится вторая башня? Или соседний жилой дом? Казалось, что здание падает всего в нескольких метрах от меня, хотя оно находилось на расстоянии трех километров.
За годы моей жизни в Нью-Йорке произошло много ярких событий, но тот краткий миг в 10:28 11 сентября 2001 года в моем мозгу стоит особняком. Оседающая башня, люди вокруг кричат от ужаса, мужчина справа от меня, дама в алом платье на другой стороне улицы, тучи пыли и теплые лучи солнца. Говоря словами «крестного отца» экспериментальной психологии Уильяма Джеймса, «впечатление может быть настолько волнующим, что практически оставляет шрам на мозговом веществе». Кажется, что это был тот самый случай. Или вовсе не «кажется», а так и есть?
Хотя вы легко убедите меня, что я не очень хорошо помню происходившее в прошлую среду, сделать это в отношении моих воспоминаний об 11 сентября, теперь уже давних, будет очень затруднительно. Тем не менее я собираюсь предположить, что, возможно, они не совсем точны.
12 сентября 2001 года психологи Дженнифер Таларико и Дэвид Рубин собрали группу из 54 студентов Университета Дьюка и попросили их записать, как они узнали о терактах 11 сентября. Кроме того, им было предложено описать все, что они делали накануне, 10 сентября 2001 года. Таким образом, ученые получали, как говорят психологи, «контрольные условия» – точку отсчета, относительно которой можно сравнить уровень забывания фотографических воспоминаний. 10 сентября, накануне террористической атаки, у большинства студентов был обычный заурядный день. Они делали то, что делают студенты по понедельникам, – ходили на занятия, сидели в библиотеке, стирали одежду и выпивали с друзьями.
Для сравнения воспоминаний часть добровольцев пригласили вернуться в лабораторию через неделю, других – через 42 дня и через 7,5 месяца. Всех студентов снова попросили записать, что сохранилось в их памяти об 11 и 10 сентября. Будут ли отличаться воспоминания об обыденных событиях от тех, что касаются терактов? Забудут ли их быстрее? Ответ был – «да»… и «нет».
Таларико и Рубин обнаружили, что воспоминания о терактах 11 сентября стирались в точно такой же степени, что и память об обычных повседневных делах. Хотя одни детали запомнились с фотографической точностью и оставались таковыми через месяцы после события, другие теряли четкость, а какие-то и вовсе забывались. В общем, студенты помнили 11 сентября 2001 года не лучше, чем предыдущий день. Однако существовало важное различие в воспоминаниях о терактах и стирке накануне, и оно состояло не в объективной точности памяти, а в ее субъективных качествах.
Студенты свято верили, что события 11 сентября происходили именно так, как они их помнят, и убедить их в обратном было затруднительно. И дело не только в том, что они доверяли своим воспоминаниям об 11 сентября больше, чем тому, что помнят о дне накануне терактов. Воспоминания о терактах были ярче памяти о других событиях. Участники эксперимента говорили, что они как бы переживают все снова, чувствуют, будто возвращаются обратно в 11 сентября 2001 года. Такого ощущения не возникало при воспоминаниях о том, как они ходили на занятия или в спортзал днем раньше.
Таларико и Рубин пришли к тем же выводам, которые сделал Найссер десятью годами ранее: фотографические воспоминания не точнее «обычных», но несомненно кажутся таковыми. Почему? При воспоминаниях о рядовых событиях точность памяти и наша уверенность в ней обычно соответствуют друг другу. Почему же, когда речь идет о случаях, вызывающих сильные эмоции, – теракты 11 сентября, взрыв шаттла или убийство президента, – наша уверенность в собственных воспоминаниях уже не может быть подходящим показателем ее достоверности? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно исследовать работу мозга человека.
Так случилось, что мы с коллегами получили отличную возможность провести такой эксперимент. В 2001 году я исследовала влияние эмоций на память человека в Нью-Йоркском университете. Он находится в центре Гринвич-виллидж, недалеко от парка Вашингтон-сквер. Располагаясь в сердце одного из самых энергичных городов мира, этот район наполнен соответствующей атмосферой. Эпицентр взрыва тоже находился всего в трех километрах от университета.
11 сентября 2001 года на нашем факультете еще не было МРТ. Аппарат доставили примерно год спустя, и приблизительно через три года после того вторника в сентябре 2001 года мы приступили к исследованию механизмов мозга, обеспечивающих фотографические воспоминания. Мы хотели выяснить, не включаются ли какие-либо особые механизмы, когда люди вспоминают, что с ними было 11 сентября, в сравнении с их воспоминаниями о рядовых событиях. Для эксперимента были приглашены те, кто в день терактов находился на Манхэттене. С помощью визуализации мозга мы могли видеть, какие участки активизируются, когда участники вспоминают те страшные часы.
Как и в эксперименте Таларико и Рубин, нам требовалась база для сравнения. Мы решили сопоставить воспоминания участников эксперимента об 11 сентября с их воспоминаниями о предшествовавшем тем событиям лете: людей просили дополнительно вспомнить то, что происходило с ними с июля по август того же года. Участники чаще всего вспоминали практику, летние курсы и поездки в зарубежные страны. События, которые добровольцы могли восстановить в памяти через три года, были, конечно, нерядовыми и заметными, но не травмирующими и не совершенно неожиданными, каким являлось 11 сентября.
Предаваясь воспоминаниям, участники около часа находились в установке МРТ. В размещенном внутри аппарата зеркале они могли видеть экран компьютера. На экране выводились ключевые слова, направляющие ход их мыслей: не только «сентябрь» и «лето», чтобы показать, когда следует переходить к терактам 11 сентября, а когда – к событиям предшествующего лета, но и, например, одновременно «друг» и «сентябрь», что означало необходимость поразмышлять о друзьях в тот страшный день. Всего вариантов было около шестидесяти. Когда процедура завершилась, участники эксперимента сели за компьютеры. Мы попросили их записать все свои воспоминания, также задавая вопросы: были ли они яркими; насколько участники уверены, что помнят события именно так, как они происходили; казалось ли им, что они будто заново все переживают; вызывали ли воспоминания сильные чувства.
Мы ожидали, что воспоминания об 11 сентября будут более яркими, эмоциональными и вызывающими стойкую уверенность в своей правдивости, чем память о событиях июля и августа того года. Однако полученные данные поведали совсем другую историю: результаты лишь половины участников оправдали наши ожидания. У остальных участников воспоминания об 11 сентября и лете 2001 года ничем не отличались. Что различало эти две группы людей? Почему у одних воспоминания об 11 сентября имели качества фотографических, а у других – нет?
Согласно данным исследовательского центра Pew Research Center for the People & the Press, 51 % жителей Нью-Йорка и 38 % американцев в целом назвали теракты 11 сентября самым значительным событием их личной жизни в 2001 году. Понятно, что не было необходимости находиться на Манхэттене и даже в Соединенных Штатах 11 сентября, чтобы вспоминать потом тот день. У людей во всем мире есть собственные истории о том, что они переживали тогда, и каждый из нас может что-то рассказать, а многие повторяют свои рассказы снова и снова. Однако открытие, на пороге которого мы стояли, состояло в том, что если речь идет о субъективных качествах воспоминаний, то огромное значение приобретает место, где вы находились, когда самолет врезался в Северную башню: были ли вы в трех или 30 000 километров от эпицентра взрыва. На самом деле важна даже разница между тремя и семью километрами от места события.
По плану эксперимента испытуемые заполняли анкету о том, чем занимались 11 сентября. Помимо всего прочего они должны были описать, где конкретно находились в тот день, были ли в башнях их знакомые, как теракты отразились на их личной жизни. Оказалось, что субъективные качества воспоминаний о событиях 11 сентября определялись точным расстоянием от Всемирного торгового центра, на котором находились люди в момент теракта.
У людей, которые были в среднем в трех километрах от Всемирного торгового центра, воспоминания о переживаниях 11 сентября оставались исключительно яркими, и они сомневались в их точности значительно меньше, чем в том, насколько хорошо помнят происходившее с ними летом. А вот у тех, кто 11 сентября находился в среднем на расстоянии семи километров от башен Центра международной торговли (в районе Эмпайр-стейт-билдинг), воспоминания о том дне мало отличаются от таковых о летних событиях. Хотя все участвовавшие в нашем эксперименте добровольцы 11 сентября были на Манхэттене, воспоминания тех, кто оказался в центре района, совсем недалеко от Центра международной торговли, качественно отличались от воспоминаний людей, находившихся дальше.
Чем же отличались впечатления того дня у двух групп людей, если у одних остался «шрам на мозговом веществе», а у других – нет? Только те, кто был совсем рядом, могли видеть, как падают башни, слышать взрывы и чувствовать дым. «Я видел собственными глазами: башни в красных языках пламени, грохот и крики людей», – сказал один доброволец. Те, кто все время был там, около эпицентра взрыва, фактически участвовали в событиях. Одно из самых впечатляющих описаний в нашем исследовании дал человек (назову его Мэтт), который 11 сентября работал на Уолл-стрит.
Я помню, как вышел из метро на Уолл-стрит: с неба отовсюду летели листки бумаги. Я поднял голову и увидел дым над моим зданием. Я подошел к своему офису и услышал, как коллега рассказывал, что только что на его глазах самолет врезался во Всемирный торговый центр. Мы решили пойти посмотреть, что происходит, стояли на углу Бродвея и Либерти-стрит, перед парком Либерти, смотрели на огромную пробоину и страшное пламя, охватывающее крышу башни. В это время второй самолет врезался в Южную башню. Взрыв заставил людей непроизвольно пригнуться, потом все повернулись и побежали. Когда толпа убегала от горящих зданий и падающих обломков, помню, одна пожилая женщина рядом со мной споткнулась, упала, и люди ее топтали. Когда я, как робот, бежал через Бродвей, мое исступление в поисках спасения остановил визг тормозов автомобиля: машина затормозила, чтобы не задавить парня, который перебегал улицу передо мной. Это возвратило меня в мир за пределами слепого бегства от взрыва, я увидел какие-то строительные леса, под которыми можно укрыться от падающих обломков, и решился противостоять стремлению к паническому бегству. Глядя на башни, я ждал там, пока вокруг не станет немного спокойнее, потом пошел обратно к офису – сказать всем, кто мог там оставаться, чтобы они уходили. Помню еще, что шел с коллегой по Бродвею через Трайбеку к своему дому, чтобы уйти подальше от башен. Помню огромную дыру в боку башни и пламя на фоне чистого голубого неба. Помню, как люди на улице плакали, кричали и слушали радио из припаркованных машин. Помню, как из одной из тех машин донеслось сообщение об ударе самолетов по Пентагону и как смотрел на башни. Вдруг мы заметили, что люди начали прыгать с верхних этажей. Я видел, как прыгнули пять или шесть человек, и стал думать, каково должно быть им там наверху, что они захотели спрыгнуть со сто десятого этажа. Мне пришлось отвести глаза, потому что кто-то пронзительно закричал, а когда снова посмотрел на здание, оно уже оседало в столбе дыма и обломков. Я это никогда не забуду.
Можно только вообразить, какой эмоциональный удар получает человек, когда лично переживает такие события. Вполне понятно, что пребывание вдали от эпицентра катастрофы породило воспоминания совсем другого качества: менее эмоциональные, менее яркие. Люди в центре Манхэттена находились слишком далеко, чтобы видеть, как врезается самолет и рушится башня. Они узнавали о событиях от друзей или из средств массовой информации. «Я был в офисе, когда узнал об ударе. Увидел в интернете», – сказал один участник. «Помню, я смотрел телевизор в «Кафе Таси» и, по-видимому, услышал в выпуске новостей звуки взрывов», – заявил другой.
Таким образом, если участники, которые 11 сентября были на месте происшествия, непосредственно лично переживали теракт и говорили, что чувствовали угрозу своей жизни, то другие воспринимали происходящее опосредованно, от других. Те, кто находился рядом с башнями, не только имели более яркие воспоминания, но и помнили больше деталей, а при описании использовали больше слов. Одна из участниц нашего эксперимента заметила это различие в переживании, оно оказало влияние на ее личную жизнь: «Напрасно было пытаться говорить об этом с моим парнем в Калифорнии; он никак не мог взять в толк, что мы по-разному переживали это событие и поэтому у нас так расходятся взгляды… Вскоре мы расстались».
Я не знаю, точны ли воспоминания наших испытуемых. У меня нет личных описаний, сделанных 11 сентября, с которыми можно было бы их сравнить. В отличие от Таларико и Рубин я не в состоянии сказать вам, отличаются ли они от воспоминаний о рядовых событиях вроде стирки, и если да, то насколько. Однако я могу утверждать, что у тех, кто был там, в ужасе смотрел на обрушающиеся башни и людей, прыгающих вниз навстречу смерти, воспоминания об этих переживаниях качественно отличались от памяти о других примечательных событиях прошлого. А вот у тех, кто узнал о терактах по интернету или телевидению, в воспоминаниях, пусть и ярких, не было заметных отличий от того, как они помнили летнюю стажировку или переезд в другой город.
Мы обратились к собранным снимкам МРТ, чтобы проследить, как эти различия выражались в мозгу. Будет ли представлена степень удаленности участников от падающих башен 11 сентября в активации мозга три года спустя, когда они вспоминали теракты?
Мы определили две особые модели активации мозга во время воспоминания, которые могли дать нам ключ к пониманию, на каком расстоянии от горящих башен находился человек – в паре километров или заметно дальше. Во-первых, мы заметили четкую разницу в активности мозжечковой миндалины. В предыдущих главах я уже несколько раз упоминала эту структуру. Когда в 1927 году впервые серьезно изучали системы мозга, которые отвечают за эмоции, мозжечковая миндалина не получила статуса ключевой. Ее отношение к эмоциям страха и тревоги предположили только в конце 1930-х годов, когда двое исследователей, Генрих Клювер и Поль Бьюси, сообщили, что обезьяны с повреждением средней височной доли (там располагается мозжечковая миндалина) практически теряют чувство страха. Но только в 1956 году выяснилось, что специфическое поражение мозжечковой миндалины приводит к эмоциональному дефициту. С тех пор роль мозжечковой миндалины в обработке эмоций и обеспечении влияния эмоции на память тщательно изучается и фиксируется.
Эксперименты на животных показывают, что мозжечковая миндалина особенно важна для выражения страха и способности понимать, откуда исходит угроза. Например, когда крысы оказываются в неблагоприятных ситуациях (скажем, получают удар током), они замирают. Эти животные способны быстро запомнить, где их ждет опасность, и, если дать им такую возможность, они никогда не пойдут в отсек, в котором раньше получили удар. Однако при повреждении мозжечковой миндалины крысы теряют способность учиться избегать опасных мест. Они также не выражают страха (то есть не замирают), когда их помещают в отсек, где они прежде испытали неприятные ощущения. Похоже, что без здоровой мозжечковой миндалины бедные создания просто не в состоянии помнить травмирующие события, а поэтому не могут уклониться от опасности.
Когда речь идет о нейронных маршрутах эмоциональных воспоминаний, мы немного напоминаем крыс. В ситуации, которая вызывает сильные эмоции, к примеру при автомобильной аварии или физическом нападении, мозжечковая миндалина человека бурно реагирует. Ее активизация оказывает влияние не только на немедленную эмоциональную реакцию в отношении этой ситуации, но и на то, каким образом память о ней закладывается в нашей голове на долгое время. Мозжечковая миндалина корректирует сохранение воспоминаний и прямо (подавая сигнал другим структурам мозга, участвующим в укреплении памяти, например гиппокампу), и косвенно, через гормоны стресса, которые усиливают закрепление воспоминаний.
Можно предположить, что мозжечковая миндалина у людей, находившихся в непосредственной близости от башен Всемирного торгового центра, когда они обрушились, отреагировала сильнее, чем у тех, кто сидел в своей квартире и смотрел новости по телевизору. Хотя человек может начать сильно волноваться, даже если просто услышит об ужасающем событии, сила реакции, скорее всего, различается в зависимости от степени личной вовлеченности.
Жители Нью-Йорка, оказавшиеся в тот день недалеко от места трагедии, попали в ситуацию, которую мы называем «бежать или бороться». Когда вы сталкиваетесь с опасностью, к примеру с вором у себя дома посреди ночи или с медведем в лесу, ваше тело готовится действовать (учащается сердечный ритм, ускоряется дыхание), и вы выбираете, бежать от источника опасности или вступать в бой. Чем ближе к башням находились люди 11 сентября, тем больше была непосредственная угроза их жизни и, таким образом, острее необходимость быстро реагировать. Для людей вроде Мэтта, стоявших совсем близко от башен, единственно возможным вариантом было спасаться. Мы все видели фотографии, на которых толпы людей убегают от падающих башен в попытке не попасть под град обломков. Полагаю, что уровень гормона стресса у них зашкаливал как никогда раньше и, скорее всего, понизился далеко не сразу.
Поскольку башни были очень высоки и туча обломков оказалась громадной, всем, кто находился в двух-трех километрах от эпицентра взрыва, казалось, что они ближе к башням, чем на самом деле. Я тоже испытывала такое чувство, когда с расстояния трех километров смотрела, как рушится Северная башня. Как я уже отмечала, видимость в тот день была хорошая, а туча обломков надвигалась очень быстро, поэтому мне казалось, что падает соседнее здание. Думаю, моя мозжечковая миндалина активно сигналила об опасности, но, конечно, не так отчаянно, как у Мэтта.
Севернее мой друг работал в офисе. Он мог видеть дым на расстоянии и слышать, как санитарный транспорт и пожарные машины несутся в район бедствия. Возможно, он почувствовал какую-то опасность для себя лично, но его мозг не подавал сигнала срочно спасаться или вообще что-либо немедленно предпринимать. Хотя уровень гормонов у него, должно быть, повысился, он, разумеется, не входил ни в какое сравнение с таковым у людей на Уолл-стрит или даже у той дамы, что стояла напротив меня на другой стороне Четырнадцатой улицы.
С моей стороны все это, конечно, лишь квалифицированное предположение. Я не брала анализов крови у людей 11 сентября и не замеряла активность их мозжечковых миндалин в тот день. Однако я зафиксировала работу мозжечковой миндалины Мэтта и двадцати двух других жителей Нью-Йорка через три года после события. Действительно, когда людей попросили вспомнить собственные впечатления от теракта, те, кто находился в тот день совсем близко к месту удара, как Мэтт, показали более высокую активность в мозжечковой миндалине, чем другие, которые находились дальше. Чем ближе мои испытуемые были к башням тогда, тем активнее реагировала их мозжечковая миндалина сейчас, когда они вспоминали тот день. Сигнал в мозжечковой миндалине был прямо связан с тем, насколько сильно и ярко испытуемые переживали свои воспоминания об 11 сентября: чем ближе они находились к эпицентру взрыва, тем эмоциональнее и ярче были их воспоминания – и тем мощнее активизировалась мозжечковая миндалина во время воспоминаний.
Сделанные нами снимки головного мозга выявили и второй важный показатель того, как расстояние от башен Всемирного торгового центра, на котором люди находились 11 сентября, отразилось на их воспоминаниях. Когда те, кто был близко, вспоминали тот день, наблюдалась пониженная активность в их парагиппокампальной коре. Считается, что эта область головного мозга человека участвует в обработке и распознавании деталей зрительных образов. Ранее психологи установили, что, когда мы зрительно воспринимаем эмоциональное событие, наше внимание сосредоточивается на его главных волнующих аспектах (например, на обрушении башен) за счет второстепенных деталей (скажем, людей, стоящих рядом с нами). В итоге мы плохо запоминаем эти подробности, поэтому впоследствии парагиппокампальная кора меньше вовлекается в процесс расшифровки и восстановления воспоминаний. То, что нейроны парагиппокампальной коры менее активны, когда мы вспоминаем эмоционально волнующие события, а нейроны мозжечковой миндалины более активны, объясняет, почему мы лучше помним основные эмоциональные детали и наши чувства в тот момент, но не всегда можем возродить в памяти точные подробности происходившего.
Когда я вспоминаю, как стояла на Шестой авеню и следила за летящей на меня огромной тучей пыли, испытанное в тот момент чувство полной растерянности легко восстанавливается и я быстро возвращаюсь в прошлое. Моя эмоциональная реакция во время воспоминаний создает ощущение ясной и живой памяти. Чувство, что моя память истинна, наверное, справедливо лишь частично. Я, конечно, хорошо помню падающую башню и мою реакцию на эту картину (то есть те части, за которые отвечает мозжечковая миндалина), но некоторые детали, которые больше зависят от работы парагиппокампальной коры, например красное платье женщины на другой стороне улицы, возможно, менее достоверны.
Исключительно важно четко понять, какие детали волнующих событий сохраняются в памяти лучше, чем подробности рядовых эпизодов, а какие вспоминаются с трудом. Ученые усердно работают над тем, чтобы разобраться в этой проблеме. Хотя мы еще не имеем точного ответа, уже известно, что, когда дело касается самых эмоциональных событий нашей жизни, уверенность в правдивости воспоминаний не может служить надежным подтверждением их точности. Этот вывод имеет важные последствия, к примеру, для судебной системы, особенно в отношении юридической силы показаний очевидцев, которые зачастую могут быть ошибочными без злого умысла со стороны свидетеля.
Рассмотрим, например, смерть Жана Шарля де Менезеса. 22 июля 2005 года на станции метро Стокуэлл в Лондоне его застрелили офицеры полиции. Сначала свидетели говорили, что он перепрыгнул через турникет, убегая от полицейских. Вскоре стало ясно, что ничего подобного не было: де Менезес не убегал от полиции и не перепрыгивал через турникет. Показания очевидцев оказались ложными во многих отношениях. Воспоминания о том, во что де Менезес был одет, как конкретно реагировали полицейские и сколько раз они в него выстрелили, были противоречивы. Позже выяснилось, что полиция ошибочно подозревала его в попытке взорвать метро днем ранее, на самом же деле он был непричастен к подготовке террористического акта. История запутанная: полиция не смогла разобраться сразу и положилась на впечатления свидетелей. В конце концов правда просочилась в прессу, и полицию обвинили в искажении информации.
Назначение памяти – предоставлять нам возможность использовать прошлый опыт, чтобы направлять будущие мысли и действия. Если событие не стирается из памяти и мы верим, что оно происходило именно так, как мы его помним, то мы будем руководствоваться этим, не раздумывая, надежно ли воспоминание. Например, если однажды ночью вас жестоко избили, когда вы шли одни по парку, то вряд ли вы когда-нибудь снова войдете в парк в темное время суток, если только не в составе большой компании. Не важно, насколько точно вы помните, в какой части парка и в котором часу это произошло или как выглядел нападавший. Мозг не имеет возможности хранить всю информацию. Однако жизненно важно то, что у вас сохранилось убедительное воспоминание об эпизоде, которое служит постоянным напоминанием не ходить одному по укромным местам в ночное время.
Что касается нашей памяти, то нам необходимо ясно помнить и хорошее, и плохое, и безобразное, даже если наши воспоминания и не отражают происходившие события совершенно точно. Ребенку необходимо помнить болезненное ощущение, которое он почувствовал, прикоснувшись к горячей духовке, чтобы больше не пытаться вытащить кекс (или это была булочка?) прямо оттуда. Яркое воспоминание о провале на экзамене заставляет нас заниматься усерднее, чтобы следующий экзамен сдать на «отлично», а легко всплывающие в памяти сердечные страдания могут помочь не ошибиться при следующей попытке построить романтические отношения. Вера в то, что мы в состоянии использовать прошлый негативный опыт, чтобы научиться в будущем действовать лучше, по сути, подпитывает оптимизм. Оптимистичные люди – это совсем не обязательно те, кто имеет склонность приукрашивать прошлое или видит только хорошее в настоящем. Оптимисты смотрят сквозь розовые очки на будущее – вопреки всему печальному опыту, который имеют.
Войти с помощью соц. сетей: