Глава пятая МОТЫЛЁК СЕЛ НА МЕЧ

Назад: ПОВЕСТЬ О ТОРГОВЦЕ РЫБОЙ И УДАЧЛИВОМ БРОДЯГЕ

Дальше: ПОВЕСТЬ О ЖЕНЩИНЕ-ВОИНЕ И ПРЕДАННОМ УЧЕНИКЕ

Глава пятая
МОТЫЛЁК СЕЛ НА МЕЧ

1
«Торчащий гвоздь забивают!»

На улице я оглянулся — проверить, не отстал ли Мигеру. Безликий обнаружился позади, с корзинкой в руке. Корзинка была предусмотрительно накрыта промасленной бумагой. Шагнув ближе, я потянул носом.

— Копчёный угорь?

— Да, господин.

— Акайо вручил?

— Его жена.

— Ты хотя бы поблагодарил?

— Да, господин.

Лицо каонай заменяла маска. А по голосу я не сумел определить: врёт он или говорит правду.

— Мы тут задержимся.

Мигеру кивнул. Над головой громыхнуло: так низко, словно туча задела крышу ближайшего дома.

— Будет дождь.

— Да, господин.

Я огляделся. Уже стемнело, на улице зажгли масляные фонари. Один, похожий на громадный рыбий пузырь, висел над лавкой Акайо. В его свете тени делались чёрными, резкими, неприятными. Ага, вон проход между двумя домами.

— Иди за мной.

Проход заканчивался тупиком. Это даже лучше. Крыши домов здесь сходились близко-близко, почти касаясь друг друга. Если ливанёт…

Тут-то и грянул ливень!

Мы с Мигеру прижались к заборам друг напротив друга, прячась от дождя под карнизами крыш. Зря я это затеял. Какой дурак в такую погоду из дому выйдет?

Разве что младший дознаватель Рэйден!

Надо было уходить. Но дождь припустил не на шутку. Настоящий водопад! Мне, глупому карпу, вовсе не улыбалось начинать долгий и мучительный путь против течения. Стану я драконом, не стану, а вымокну до нитки, это точно. С другой стороны, я и здесь вымокну. Потоки жидкой грязи обтекали мои сандалии. Не находя выхода из тупика, они превращались в одну здоровенную лужу. Долго так лить не может! Переждём, да. Утихнет — и сразу домой.

Акайо, небось, спать лёг. Я бы на его месте точно лёг.

Не знаю, как насчёт торговца, а в смысле ливня я оказался прав. Грохот небесного водопада поутих, блестящая стена распалась на отдельные струи. Барабаны моего небесного покровителя лениво перестукивались в вышине, стихали, удалялись. Ещё чуть-чуть подождём…

Подождём под дождём! А вот кому-то ждать стало невтерпёж.

Под фонарём объявилась парочка кайцубури. Сырость, вот поганки и полезли: соломенные шляпы скрывают лица, грубые серые куртки висят мокрыми тряпками. Хлопковые штаны заляпаны грязью выше колен. Один застучал в ворота рыбной лавки, гаркнул что-то. Открывать ему не спешили. Поганка заколотил сильнее; его приятель заорал дурным голосом:

— Открывай! А то хуже будет!

Выйдя из укрытия, я направился к наглой парочке. Руки я держал на рукоятках плетей. Безликий остался в тупике, лишь выдвинулся ближе к краю, чтоб лучше видеть. Это правильно: чем он мне поможет?

— Кто такие?!

Поганки обернулись ко мне.

— Зачем ломитесь к честным людям? Отвечайте!

— Пошёл отсюда, щенок!

— Убирайся, пока цел!

Кровь ударила мне в голову. Я рванул из-за пояса плети…

Хотел рвануть. Меня обхватили сзади, прижали руки к телу. Я дёрнулся, попытался отбиться локтем. И получил увесистый пинок под колено. Грубые руки вырвали, отобрали плети, отшвырнули в сторону, к тупику. В левом ухе ударил гонг. Нет, это ухо — гонг. А ударил кулак. Земля ушла из-под ног. Грязь. Холодная, липкая. На руках, на лице, под животом.

Рёбра взорвались острой болью. И ещё раз.

— Сопляк!

— Мальчишка!

— Торчащий гвоздь забивают!

— Aléjate de él, bastardos!

2
«Мотылек присел на меч…»

«Всякий самурай умеет сражаться двумя плетями, — говорил Ясухиро Кэзуо, когда ему надоедало браниться и хотелось внимания. — Хуже, лучше, не об этом речь. Каждый третий умеет сражаться рукоятями свёрнутых плетей, как палками. Каждый пятый умеет сражаться двумя настоящими палками. Каждый десятый — деревянным мечом. Каждый первый считает, что он умеет всё это и даже больше. Но мало кто умеет биться двумя деревянными мечами, большим и малым. И никто уже не умеет биться парой стальных мечей. Никто, ни одна живая душа на всей Чистой Земле. Ничто не наполняет мое сердце большей скорбью, чем это.»

И он декламировал одно из полузабытых стихотворений прошлого:

Вечерней порой
Мотылек присел на меч.
Трепещет клинок.

«Искусство боя парой стальных мечей, большим и малым, — говорил Ясухиро Кэзуо, когда бывал в дурном настроении, что случалось чаще, чем хотелось бы его ученикам, — утеряно. То, что сохранилось, недостоверно. То, что известно мне, скорее догадки и предположения. Теория без практики мертва. Лягушка в колодце не знает большого моря. Только бой насмерть способен подтвердить или опровергнуть мои суждения, но бой насмерть в моём положении исключён. Убить кого-то ударом «ласточкиного хвоста», выяснить, что был прав, и унести это знание в ад? Оставить тело, познавшее истину, бездарности, погибшей от твоего меча? О, судьба! Я пла̀чу от смеха, выслушивая твои шутки!»

И он декламировал:

Да, жизнь мотылька
Коротка, как взмах меча.
Ну и что с того?

«Если держишь меч двумя руками, — говорил сенсей Ясухиро, глядя на нас, как цапля глядит на мелких лягушек, — сложно свободно направлять его направо и налево. Истинный метод — держать по мечу в каждой руке. Длинный меч надо вести широко, а короткий — узко. Лучше использовать два меча, чем один, когда бьешься с толпой, и в особенности — когда хочешь взять пленного. Эти вещи нельзя объяснить в теории. На одном предмете познай десять тысяч. Вы должны учиться усердно!»

И он замолкал, сердито хмурясь. Мы тоже молчали. Сенсей ждал, делался мрачней ночи — и не дождавшись, декламировал:

Стал проще, проще.
Потянулись люди, да.
Кто эти люди?!

Со временем я понял, чего ждал сенсей. Он говорил не своими словами и надеялся, что кто-нибудь из нас опознает цитату, продолжит её. Но я так и не нашёл родник, из которого черпал Ясухиро, и даже настоятель Иссэн, кладезь знаний, не смог подсказать мне первоисточник. «Я монах, — вздыхал Иссэн. — Откуда мне знать про мечи?»

Сейчас, лёжа в грязи перед рыбной лавкой, я увидел то, о чём говорил Ясухиро. Да, рукояти моих плетей не были стальными мечами. Но мне трудно было избавиться от наваждения. Казалось, дерево превратилось в сталь. Для волшебника, владеющего сотней изменений и тысячей превращений, это было бы пустяковым делом. Для безликого Мигеру, выступившего вперёд, это было обыденностью, чем-то, что он впитал с молоком матери и наставлениями отца.

«Мотылек присел на меч…»

Вполоборота к врагам, сбившимся в кучку. Ноги выпрямлены, задники сандалий почти упираются друг в друга. Правая рука тоже выпрямлена, поднята на уровень плеча. Рукоять длинной плети — продолжение руки. Выставлена далеко, кончик смотрит в лицо ближайшему противнику. Поднята и левая рука с малой плетью. Замерла под правой.

«Трепещет клинок…»

Первый же бандит, которому выпала сомнительная удача сойтись с мятежным каонай, не успел и глазом моргнуть, как лишился этого глаза. Мигеру на ходу смахнул его палку, выставленную вперед, древком малой плети — так смахивают надоедливую муху — и внезапно крутанулся волчком. Торцом рукояти большой плети он наотмашь саданул мерзавца в лицо, под густую лохматую бровь. Бандит заорал, выронил палку и боком, боком, спотыкаясь, оскальзываясь на мокрой глине, побрёл к забору.

Не думаю, что он видел, куда идёт.

Голова кружилась, затылок ломило. Но мог ли я просто лежать и смотреть? Гром и молния! Всё повторяется: дождь, буря. Презренный Рэйден копошится в грязи, избитый простолюдинами, а его спасают все, кому не лень. Ладно, отец. Это не урон для моей чести. Но безликий?! Я встал на четвереньки, собираясь прийти на помощь Мигеру. Я опоздал. Не дожидаясь моего посильного участия, демон-каонай уже крушил мерзавцев.

Удар от локтя. Удар от плеча. Удар от кисти.

Ветер раскачивал фонарь над лавкой, тени метались по земле. Влево. Вправо. В обход. Присесть. Пропустить свистящую палку над собой. Крест-накрест рубануть по чужим коленям. Не вставая, ткнуть снизу в горло. Косой удар в ключицу. Тычок подмышку. Правая рукоять — господин. Левая — слуга-пройдоха. Не было случая, чтобы слуга помешал господину, пересёк его путь.

Будь рукояти плетей чуточку длиннее, Мигеру расправился бы с бандитами гораздо быстрее. Будь плети стальными мечами, не знаю, кто первый из банды воплотился бы в Мигеру. Может, все сразу, так быстро он действовал.

— Бежим!

Догонять их безликий не стал. Остановился, тяжело дыша, опустил плети. Малая размоталась, кожаный хвост упал в лужу. В иной ситуации я бы счёл это несмываемым оскорблением. Мало ли что я счёл бы в иной ситуации?!

— Besa mi culo! Hijos de mil putas!

Он кричал вслед бандитам, но вряд ли они его слышали. А если слышали, то вряд ли понимали.

3
«Вы меня сами выбрали»

— Я был болен. Тяжело болен.

Голос Мигеру утратил человеческие интонации:

— Я умирал, господин.

— Почему ты рассказываешь? — перебил я безликого. — Я ни о чём тебя не спрашивал.

— Спрашивали.

Небо пряталось за тучами. Луна скрылась, звёзды тоже. Дождь прекратился, но грозил возобновиться с минуты на минуту. Похолодало, я то и дело зябко передёргивал плечами. Плетёные стенки беседки не спасали от сырости и порывов ветра. Следовало идти в дом, поближе к угольным жаровням. Крошечный сад на заднем дворе был скверным пристанищем для избитого человека, но я боялся спугнуть миг откровенности.

Мы вернулись. Но я готов был поклясться, что бой продолжается.

— Когда?

— В тот вечер, когда мы говорили о блокаде Чистой Земли. Вы спросили, а я не ответил. Я отвечаю сейчас. Я был болен, я умирал, врачи отвели мне не больше трех месяцев.

Врёшь, беззвучно произнёс я, обращаясь к Мигеру. Не слышишь? И хорошо, что не слышишь. Был болен? Умирал? В это я верю. Ты врёшь, утверждая, будто отвечаешь на мой недавний вопрос. Не вступись ты за меня сегодня, ты бы и не подумал делиться своей историей. Я видел, как ты бился, Мигеру-доно. Я понял, каким ты был при жизни. Да ты и сам это понял, вспомнил, вернул себе прижизненное имя.

Говори, каонай. Я слушаю.

— Экипаж «Меча Сантьяго» ничего не знал о моей болезни. Даже старший помощник. Я скрывал боль, держался прямо, отдавал команды и выслушивал доклады штурмана. Но все чаще я запирался в капитанской каюте. Было трудно терпеть боль, не показывая её матросам. Трудно? Невозможно. Думаю, они догадывались и молчали.

Кажется, он рассмеялся. Если это был смех, под маской он прозвучал как рыдание.

— Червь грыз моё нутро. Я хотел жить, я очень хотел жить. Как угодно, где угодно; кем угодно. Я потерял лицо не тогда, когда воплотился в чужом теле. El idiota! Я потерял его раньше, когда ночью, под покровом тумана, спустил шлюпку на воду. Мой разум оставил меня, а с ним исчезло и лицо.

Я представил Мигеру-доно на палубе его корабля. Никогда я не видел кораблей варваров, поэтому воображение нарисовало мне одно из тех суден, какие я встречал в порту Акаямы. Три мачты, носовая сильно наклонена вперёд. Прямые паруса сшиты из нескольких полотнищ. Сорок пушек? Хорошо, борта зияют орудийными отверстиями. На носу «Меча Сантьяго» стоит Мигеру. Как одеваются знатные варвары, я тоже не знал, поэтому одел его как знатного самурая перед битвой. Шлем с пятью нашейными пластинами. Над шлемом — рогатый полумесяц. Лицо прячется за ужасающей маской демона. Доспехи из кожи и железа. Чёрно-красные шнуры. Края оплечий загнуты вверх. За спиной укреплено знамя на бамбуковом древке. Плащ для защиты от стрел. В руке — боевой веер с металлическими спицами.

За поясом — два меча, большой и малый.

Такой доспех я видел в доме сенсея Ясухиро, когда сенсей гонял меня за полотенцем, желая обтереть лицо. Вооружение принадлежало одному из предков учителя, сражавшемуся в Эпоху Воюющих Провинций; мечи тоже были его. Перед доспехом всегда курились благовония и стояла мисочка с поминальным рисом.

Безликие — парии, отщепенцы, отверженные. Бывшие люди. Глупцы, посягнувшие на справедливость кармы. А я — трижды глупец. Плюньте в мою сторону! В моём распоясавшемся воображении доспех воина из доблестного клана Ясухиро пришелся впору безликому Мигеру, варвару с вражеского корабля.

— В тумане я проскочил мимо побережья Рюкю. Чуть не сел на рифы, еле спасся. Когда пристал к Госю, у меня горлом шла кровь. Я понимал, что первый встречный донесёт обо мне властям. Не знал вашего языка, имел чуждую внешность. В пути я изобрёл сотню способов, как заставить кого-нибудь убить меня. Все способы, если мыслить здраво, рассыпались в прах. Чушь, бред умалишённого. Но я уже не мог мыслить здраво. На что я рассчитывал? На случай? На бога? Вместо небес откликнулся ад. Сатана плясал от радости, в этом я уверен. La mierda del toro! Мне повезло, удача сама шла в руки…

Берег, представил я. Скалы. В скалах при необходимости можно спрятаться. Галька у воды, сосна на утёсе. Крики чаек. Шлюпка, вытащенная из воды. Узкая тропинка ведёт наверх, к ближайшему рыбацкому поселению. Кого ты заставил убить себя, Мигеру-доно? Как ты это сделал?!

— Он был дурачок. Слабоумный. Совсем не боялся меня. Трогал одежду, шпагу, сапоги. Нацепил мою шляпу. Съел мой запас галет. Всё время смеялся. Кланялся, благодарил. Что-то бормотал, но я не понимал его. Я понимал лишь одно: вот он, подарок фортуны! Крепкий здоровый парень. И тогда я достал пистолет.

— Пистолет?!

Рыбья маска тускло блестела в сумерках. Разевала губастый рот. Казалось, я внимаю карпу, рассказывающему о трудностях пути против течения. Случается, что ты поднимаешься вверх по водопаду, до самых Драконьих Ворот, но драконом не становишься — становишься пиявкой, медузой, слизняком.

— Да. Показал ему. Он пришёл в восторг. Играл пистолетом, размахивал, щёлкал курком. Он впервые видел такую забавную штуковину. Я предложил ему игру. Открой рот, показал я. Он никак не мог сообразить, чего я от него хочу, но я был упорен. Когда он открыл рот, я сунул туда ствол пистолета. И спустил курок.

— Ложь! Это он убил тебя, а не ты его!

— Пистолет не был заряжен. Три раза я повторял игру, так она ему понравилась. Потом предложил спустить курок ему — и сунул ствол себе в рот. Только на этот раз я зарядил пистолет самым тщательным образом. Прогремел выстрел, но я его не услышал. Я стоял и смотрел на тело у своих ног. Тело с размозжённым затылком. Труп Мигеля Хосе Луиса де ла Роса, испанского дворянина. Дурачок ещё был здесь, он только начал уходить. И знаете, что? Что было самым страшным?!

— Что?

— Он радовался. Продолжал радоваться новой игре. Умирал вместо меня, отдавал мне своё тело — и был счастлив. По вашим представлениям, он уходил в ад. Прошу меня простить, господин, но я сомневаюсь. Ад — место для таких, как я. Таким, как он, место в раю.

Я замёрз. Пальцы свело, скрючило. И дело было не только в погоде.

— Там, на берегу, — Мигеру отвернулся, — я ещё не знал, что уже начал терять лицо. Саднила, чесалась кожа, вот и всё. На третий день я потерял лицо окончательно. Оставаться в скалах я не мог. Уплыть тоже. Куда? Когда я поднялся в рыбацкий посёлок, надеясь сойти за дурачка, меня забросали камнями, а потом натравили собак.

— Зачем тебя отдали мне? — после долгого молчания спросил я.

— Вы меня сами выбрали.

— Это не ответ.

— Дознавателю полагается слуга-каонай. Мы приходим в службу Карпа-и-Дракона — и предлагаем свои услуги. Не все, только те, кто хочет служить, у кого есть для этого веская причина. Нас отбирают: одних берут, других гонят прочь.

— При отборе вы рассказываете свои истории?

— Да.

— Сэки Осаму знает?

— Да.

— Так зачем же тебя отдали мне? Хорошо, не тебя, любого другого. Я мог выбрать бывшую проститутку, бывшего гончара. Неважно! Зачем мне слуга-каонай? Чтобы записывал показания? Колол дрова? Вызывал раздражение у окружающих?!

— Я не могу, господин.

— Чего ты не можешь?

— Не могу сказать вам это.

— Не знаешь?

— Знаю. Нам запрещено говорить на эту тему. Я получу право развязать язык только после того…

— Ну же!

— Старший дознаватель скажет вам первым. Потом и мне незачем будет молчать.

На пороге дома я обернулся.

Он стоял у беседки, провожая меня взглядом. Блестела рыбья маска. Мне померещилось, что это не карп — демон с забрала шлема. Пять нашейных пластин. Доспех из кожи и железа. Знамя на бамбуковом древке. Боевой веер с металлическими спицами.

Уверен, при жизни Мигеру-доно одевался иначе. Но я увидел так.

4
«Ваш приказ будет исполнен!»

— Я заказывал у вас коробку пирожных. Они готовы?

Щекастый продавец, обладатель тонких щегольских усиков, меня не узнал. Неужели я так плохо выгляжу после вчерашнего? Лицо вроде бы цело, не то что у Акайо. Ухо? Не по ушам же он покупателей узнаёт! Должно быть, у него просто плохая память на лица.

— Ах, это вы! Простите, умоляю!

Ухо распухло и горело. В темноте оно светилось, как угли в жаровне. Чудодейственная мазь аптекаря Судзуму, и та не спасала.

— Конечно же, ваш заказ готов! Извольте убедиться!

Светло-кремовые шарики пирожных аккуратными рядами лежали в коробке с изображением лотосового пруда. Карпов в пруду не водилось, но и так смотрелось чудесно. От нежного аромата сладостей у меня потекли слюнки. Настроение, с утра подобное небу, затянутому угрюмыми тучами, улучшилось. Уверен, Шиничи и его писцы будут довольны.

Расплатившись, я заковылял в сторону правительственного квартала. Мигеру следовал за мной по пятам. Два месяца назад я точно так же приноравливался к семенящему шагу отца. Да и этой ночью крался в дом не лучшим образом: семенил, хромал, зажимал себе рот ладонью, гася стоны…

И наткнулся на взволнованную мать.

Удивляюсь ещё, как мне удалось проскользнуть мимо неё в беседку! Моя дорогая матушка сгорала от беспокойства: пропал её непутёвый сын! Ночью! В такую погоду! Едва я переступил порог, меня ослепил свет масляной лампы.

— Что с тобой?! Тебя избили?!

Чтобы это понять, матушке не пришлось долго в меня вглядываться.

Я попытался вести себя как отец после битвы с разбойником. Всё в порядке, иди спать. Со мной ничего не случилось. Ага, не тут-то было! Матушкины причитания разбудили О-Сузу, из родительской спальни объявился отец — кстати, он не выглядел заспанным. В итоге служанку погнали в аптеку за припарками и снадобьями от ушибов.

Да, Судзуму никуда не делся. У него даже не отобрали лицензию. Он всё так же держал аптеку на углу улицы Цветущей Сакуры и Собачьего переулка. Никуда не делась его дочь Теруко — и грубияны-слуги. Правосудие будды Амиды свершилось, закон кармы сам определил, кто несёт ответственность за смерть бабушки Мизуки. Все остальные ни при чём. Несчастный случай, стечение обстоятельств. Ошибку дочери аптекаря ещё надо доказать, но раз карма уже указала убийцу — значит, и доказывать незачем. Если кое-где закрыли глаза на попытку сокрытия фуккацу в одной известной семье, то не этой семье взывать к справедливости и требовать наказания виновных!

Мы не взывали. Не требовали. Отец нанёс визит к аптекарю, запретив мне следовать за ним. И я — верите? — послушался. С того дня Судзуму снабжал нашу семью лекарствами бесплатно. Снабжал с радостью и даже с видимым облегчением. Попроси мы у него тюк женьшеня и рог носорога — отдал бы, не чинясь.

Ещё и сплясал бы от счастья.

Вот и сейчас, поднятый с постели, он выдал О-Сузу не только мазь и примочки, но и «целебную настойку на императорских грибах». Сказал: укрепляет дух и телесные силы. К настойке я отнёсся с подозрением. Морщась, сделал пару глотков: матушка настояла. Гадость редкая, но ничего дурного со мной не случилось.

Хорошего, впрочем, тоже.

Рёбра болели так, что заснуть удалось лишь под утро. Перебрав все лежачие позы, я каким-то чудом отыскал одну-единственную, в которой мог дышать, не скрипя зубами при каждом вдохе. Колено распухло, стреляло жаркими искрами. И рёбра, и колено мне туго перебинтовали, предварительно наложив мазь. Встав, я позавтракал рисом с копчёным угрём и чаем — корзинку с подарком, как ни странно, заботливый кайонай не потерял. Натянул верхнее кимоно, покрыл голову шляпой, сунул за пояс плети, спасённые безликим — и отправился на службу.

При виде пирожных Шиничи посветлел лицом и рассыпался в благодарностях. Думаю, причиной тому был не столько подарок, сколько мой плачевный вид. Главному писцу хотелось меня подбодрить. Не дожидаясь просьбы, он сам выделил Мигеру очередного наставника и прогнал обоих за ширму: трудиться в поте лица.

А я отправился к архивариусу Фудо.

— Доброе утро, Фудо-сан.

— Доброе… Ох, похоже, не для всех. Что с вами?

— Подрался. На улице напали.

Видите, я не соврал. Напали ведь? Напали. На улице? На улице. А подробности — кому они интересны? Фудо деликатно не стал меня расспрашивать, за что я ему был признателен. Мне и без того стыдно. Вот Фудо-сан рассказал мне, как упустил преступника и едва не поплатился жизнью… Впрочем, если бы поплатился — и преступник бы не ушёл, и у архивариуса горло бы целое было! Но это не важно. Он со мной поделился, открыл душу, а я…

— Это имеет отношение к вашей службе?

— Вряд ли. Они ломились в лавку, я их окликнул…

Он смерил меня взглядом:

— Ну да, конечно. Они ломились, вы окликнули. Чистая случайность, честный ответ. Сегодня вы можете быть свободны. Нет, лучше два дня. Явитесь в управу послезавтра. Если понадобитесь, за вами пошлют. И ещё…

Фудо качнулся вперёд:

— Будьте поосторожней. Берегите себя.

Ну да, я то же самое говорил торговцу Акайо.

— Вы, Рэйден-сан, очень напоминаете мне одного человека. В юности он тоже любил совать голову в пасть тигру. Это кончилось не лучшим образом, и мне бы не хотелось…

— Вы слишком добры ко мне, недостойному. В отпуске нет необходимости. Я готов исполнять свои обязанности.

— Убирайтесь!

Тигриный рык дался архивариусу дорогой ценой.

— Идите! — сипел Фудо, борясь с приступами кашля. — Немедленно! И нечего тут делать треугольные глаза! Пару дней Карп-и-Дракон управится с делами и без вас. Будет, конечно, трудно…

В глазах его плясали весёлые искорки. Я едва удержался, чтобы не рассмеяться в ответ.

— Слушаюсь, Фудо-сан! Умру, а исполню ваш приказ! На службу ни ногой!

Я спас Мигеру из цепких лап писцов и мы пошли домой.

Нет, не домой.

Глава шестая
С УТРА ДО ВЕЧЕРА

1
«Вам нужно заявление?»

— Моё почтение, Хизэши-сан.

Досина я отыскал в лапшичной, где мы беседовали при первой встрече.

— А, это вы! Рад встрече. Эй, Ючи!

Хозяин возник рядом — словно только и ждал, когда досин его позовёт. Я заказал комэ-мисо с морским окунем и гречневую лапшу с креветками. Лапшу я велел завернуть в листья бамбука — на вынос, для Мигеру, который остался на улице.

— Как насчёт чашечки саке?

Сейчас, пожалуй, саке мне не повредит.

— С удовольствием. Но только одну!

— Подогреть?

— Да, пожалуйста.

Знобит меня что-то.

— Сожалею по поводу ваших страданий, Рэйден-сан. Вы с кем-то подрались? Если с Акайо, то не сомневаюсь, что вы вышли победителем. Ему досталось куда сильнее.

Ни тени улыбки. Ни малейшего намёка на неуважение. Да, подтрунивает. Нет, я не обиделся. Разумеется, об очередном несчастье торговца Хизэши уже знал. У него по всему кварталу глаза и уши.

— Я подрался не с ним.

— Но Акайо с этим связан?

— Вы очень проницательны. Да, он имеет к этому самое непосредственное отношение.

Ючи принёс мой заказ — и маленькую бутылочку саке. Извинившись, я отлучился, чтобы отдать Мигеру его обед. Можно было послать хозяина или кого-то из слуг, но они бросили бы лапшу в грязь, под ноги безликому, а я после вчерашнего сомневался, что каонай так легко снесёт оскорбление. Когда я вернулся, мы без лишних разговоров подняли чашки с саке и выпили. Приятное тепло растеклось внутри, озноб отступил.

— О чём вы хотите поговорить со мной? Об этом досадном происшествии?

— Да. Хизэши-сан, вчера вечером возле лавки Акайо на меня напали четверо негодяев. Они ломились в ворота. Угрожали хозяину.

Я рассказал ему всё. Ну, почти всё. О том, что меня спас слуга-каонай, я умолчал. Для дела это не имело значения.

— До меня доходили слухи, — Хизэши задумчиво вертел в пальцах опустевшую чашку. Любовался расписными боками, словно в незатейливом орнаменте крылись тайные подсказки. — Люди болтают, что Акайо связался с контрабандистами.

— Тот, прежний Акайо?

— Да.

— Еще до смерти Весёлого Пса?

— Да. Это началось три-четыре месяца назад.

— Но теперь у тела Акайо другой хозяин!

Досин прищурился с грустной хитрецой:

— Неужели? Хороший вы человек, Рэйден-сан, и мыслите как хороший человек. Был и я таким, да поистёрся с годами. Представьте, что вы контрабандист. Что Акайо вам чем-то обязан. Занял чужое тело? Живёшь в чужом доме? Спишь с его женщиной? А главное, унаследовал дело? Имущество?! Значит, отвечай по всем обязательствам предшественника!

Звучало убедительно. К наследнику по закону переходит не только имущество, но и долги. А ко «второму человеку», которого оставили в семье — тем более. С другой стороны, если Акайо связался с контрабандистами, не всё ли равно, что гласит закон? У таких людей свои законы, прав досин. Вот ведь! В каждой печали есть зерно радости, в каждой радости — зерно печали.

— Я был бы вам крайне признателен, если бы вы разузнали об этом поподробнее.

Хизэши отставил чашку:

— Это не так-то просто. Тёмные людишки и дела свои хранят в темноте. Слухи? Не всему, что слышишь, можно доверять. Я, конечно, расспрошу кое-кого…

Большого рвения в его голосе не прозвучало. Малого — тоже.

— Если этих людей не остановить, они продолжат избивать Акайо!

Хидэши пожал плечами:

— Пусть заявит на них.

Он вновь разлил саке. Я вспомнил, что хотел ограничиться одной, но моя чашка уже была полна.

— Былой Акайо знал бы, кто на него напал. Знает и Весёлый Пёс — не по именам, так в лицо. После заявления я их найду и арестую. Или хотя бы предупрежу, чтобы гуляли подальше от лавки. А так — кого ловить? За что? За то, что некий торговец оттяпал себе палец ножом, а потом упал и разбил рожу? Нет заявления — нет преступления.

— Они его запугали! Угрожали семье! Вероятно, грозились сжечь дом. Уверен, он боится идти в полицию…

— Может быть, да. А может, и нет. Откуда мне знать?

— Вам нужно заявление? — меня взяла злость. — Пожалуйста! Четверо негодяев вчера вечером ломились в дом торговца Акайо и угрожали ему. Я пытался их остановить. Они напали на меня, о чём я заявляю официально. Если угодно, могу заявить в письменном виде. Как досин этого участка, вы обязаны расследовать нападение!

Не говоря ни слова, Хизэши выпил саке. Мне ничего не оставалось, как последовать его примеру. Сделав последний глоток, я поспешил накрыть свою опустевшую чашку ладонью, чтобы Хизэши не налил снова. Мне и первой-то было вполне достаточно.

— Ваше заявление принято, Рэйден-сан. Сделайте одолжение, опишите нападавших.

Я описал бандитов, как мог.

— Дешевые куртки без рисунка. Соломенные шляпы, — повторил Хизэши. — Я ничего не упустил? Скупые приметы, однако. Вы случайно не разглядели их лица?

— Нет. У них должны были остаться синяки на теле!

— Я не могу приказывать каждому подозреваемому раздеться догола. В городе уйма людей с синяками. Это не преступление.

— У одного сильно подбит глаз. Возможно, выбит.

— Глаз? — досин оживился. — Это уже что-то. Есть, с чего начать. Хорошо, Рэйден-сан. Я займусь этим делом.

Во взгляде Хизэши читалось неподдельное уважение. Меня обжёг стыд — это неприятное чувство начало входить у меня в привычку. Он думает, я сумел отбиться от четырёх бандитов. Одного наградил особой приметой…

Нет, я не стал его разочаровывать. Не только неудобные вопросы могут послужить лопатой для раскопок истины. Уважение тоже пригодится. Видите, Фудо-сан? Я быстро учусь.

— Благодарю вас, Хизэши-сан. Позвольте ещё один вопрос?

— Разумеется.

— Кто забрал тело погибшего бродяги?

— Весёлого Пса? — если досин и удивился моему вопросу, то виду не подал. — У него не нашлось ни родственников, ни близких друзей. Тело унесли эта, сборщики трупов. Выяснять имя покойного не понадобилось, так что думаю, труп уже сожгли.

— Благодарю вас. И последняя просьба: не могли бы вы показать мне то место, где нашли тело Весёлого Пса?

— Но там уже не осталось никаких следов!

— И тем не менее, я хотел бы взглянуть.

— Я вас отведу, — Хизэши встал. — Тут недалеко.

Он подозвал хозяина, мы рассчитались и вышли на улицу. Я махнул рукой поджидавшему на углу Мигеру: за мной!

2
«Та женщина назвалась?»

К вечеру распогодилось. Верховой ветер унёс тучи к морю. Небо перечёркивали лишь тающие перистые хвосты — точь-в-точь следы от метлы нерадивого уборщика. Клонясь к закату, солнце красило их в нежно-персиковый цвет.

Красота, подумал я. И начертал рукой в воздухе подходящий иероглиф.

Квартал эта располагался на северной окраине города. Тут красотой и не пахло. Пахло, вернее, смердело гнилью, гарью и нечистотами. Под стать ароматам были и улицы: грязь, колдобины, мерзкого вида сточные канавы. Кривобокие развалюхи прятались за прохудившимися заборами, а местами стояли просто так, без заборов. В горах мусора рылись чумазые дети, одетые в лохмотья, и стаи кудлатых тощих собак. Те взрослые, что попадались нам на пути, при виде незваных гостей спешили исчезнуть с глаз долой. Опыт подсказывал им, что встреча с прилично одетым самураем, забредшим в их квартал — в особенности с самураем, которого сопровождает слуга-каонай! — не сулит добра.

Женщина в ветхой накидке замешкалась, и я окликнул её:

— Эй!

От звука моего голоса женщина вздрогнула всем телом, словно от удара. Втянула голову в плечи:

— Виновата, господин! Простите, господин…

— Мне нужен староста сборщиков трупов.

— Виновата, господин…

— Где мне его найти?

— Простите, господин…

— Хватит! Просто скажи, где живёт староста.

Но смысл моих слов был далёк от неё. Взгляд упёрся в лужу, язык бормотал:

— Виновата, простите…

Я начал терять терпение.

— Хочешь заработать монету?

— Я хочу, господин!

Из щели меж двумя хибарами, где, казалось, и собаке не протиснуться, вывернулся юркий, закутанный в тряпьё человечек с подвижным обезьяньим лицом.

— Знаешь, где живёт староста сборщиков трупов?

— Знаю, господин! Отвести вас?

— Веди. Придём — вознагражу.

— Да, господин! Вы очень добры!

Прихрамывая, человечек с завидной резвостью затрусил по улице. Время от времени он оглядывался, проверяя, следую ли я за ним. Призывно махал рукой, маленькой как у ребёнка:

— За мной, господин!

— Налево, господин!

— Сюда, господин!

— Уже совсем рядом, господин!

И наконец:

— Мы пришли, господин! Это дом старосты.

Жилище выглядело пристойнее, чем у соседей. По крайней мере, стены стояли ровно, солома на крыше не топорщилась всклокоченными вихрами, а бамбуковая ограда не зияла проломами.

Человечек заискивающе глядел на меня снизу вверх. Прежде чем расплатиться, я постучал в ворота: мало ли, куда он меня привёл?

Скрипнула дверь дома.

— Кто там?

Голос был недовольный, заспанный.

— Здесь живёт староста сборщиков трупов?

— Да. А вы кто такой?

Недовольство исчезло, его сменила чуткая настороженность.

— Меня зовут Торюмон Рэйден. Я дознаватель из службы Карпа-и-Дракона.

— Да, господин! Открываю, господин! Прошу вас…

Я бросил провожатому медную монету. Человечек рассыпался в благодарностях и исчез. Ворота мне открыл слуга — бедно одетый, но опрятный. Крепкий парень, между прочим.

— Проходите в дом, господин, — он низко поклонился, не отрывая от меня взгляда. В другой ситуации такой поклон можно было бы счесть вызовом. — Староста Хироки вас ждёт.

Увидев безликого у меня за спиной, слуга невольно попятился.

Никогда раньше я не был в местах, подобных этому. В целом, ничего особенного: дом как дом, двор как двор. Ограда и стены — из бамбука. Узкая веранда, пара сараев, дровяной навес. За домом, кажется, сад, но отсюда не разглядеть. На нашей улице такое жилище было бы одним из многих — не хуже и не лучше, чем у соседей. Здесь, похоже, это был лучший дом в квартале.

— Какая честь, господин! Какая честь для меня, ничтожного…

Староста встретил меня в дверях: лет пятидесяти, приземистый, коренастый. Крючковатый нос и кусты седых бровей, сросшихся на переносице, делали его похожим на крупного филина.

— Жди на веранде, — бросил я Мигеру.

Ни к чему смущать хозяина. Пусть он и сам из парий, но присутствие каонай в доме вряд ли ему понравится. Низкие бывают ещё злее к низшим, чем высокие.

— Не желаете ли чаю?

Я желал поскорее завершить дело, которое меня сюда привело. Но не обижать же хозяина прямо с порога? Это было бы скверным началом разговора. Пришлось соблюсти традицию и дать старосте уговорить меня с третьего раза. Чайник уже посвистывал на жаровне. Можно подумать, филин ждал моего появления.

— Что привело вас в мою убогую нору?

— Мне нужно поговорить с уборщиками трупов.

— С кем именно?

— С теми, которые унесли тело бродяги из переулка Сандзютора. Это случилось семь дней назад.

— Они в чём-то провинились, господин? Если да, я их накажу.

— Никого не надо наказывать. Я хочу уточнить некоторые подробности. Вы знаете, кто из ваших людей выполнил эту работу?

— Да, господин.

— Можете послать за ними?

— Я сделаю это немедленно! Микио!

В дверях возник слуга.

— Беги, разыщи Кио и Такео. Приведи сюда. Быстро!

— Слушаюсь, Хироки-сан!

Слугу как ветром сдуло. Я понадеялся, что он и впрямь управится быстро. В ожидании его возвращения мы со старостой пили чай, ведя беседу о пустяках: погода, дожди, невзгоды прошлой зимы, невзгоды зимы грядущей. Ну да, и красота первого снега, а как же? Следует запастись дровами и углем, пока они не взлетели в цене…

Поддерживая эту скучную, но обязательную беседу, я тайком осматривался. Циновки на полу, жаровня, чайные принадлежности. Переносной столик — простой, не лакированный. Помещение казалось нежилым. Оно выглядело, как приёмная управы. Что ж, я понимал старосту. Уверен, здесь каждый день толкутся люди со своими нехитрыми заботами.

— Я привёл их, господин!

— Пусть войдут.

Увидев меня, гости тут же пали ниц.

— Кио, Такео, — представил их староста. — Спрашивайте, Рэйден-сан.

От сборщиков трупов за дюжину шагов разило гарью. Я постарался не думать о том, что это за гарь. Чумазые, в обтрёпанных куртках цвета древесного угля, они сошли бы за близнецов, не будь Кио в полтора раза меньше Такео. Словно некий шутник изготовил уменьшенную копию последнего, сохранив все пропорции и даже основные черты лица.

— Вы забирали труп бродяги из переулка Сандзютора?

— Да, господин.

— Мы, господин.

— Вы хорошо рассмотрели тело?

Такео замялся. На сей раз Кио его опередил:

— Да, господин!

— На нём были повреждения? Смертельные?!

— У него был разбит затылок, господин.

— И сломана шея.

— Шея?

— Да, господин.

— Ты уверен?

— Да, господин. Когда мы его подняли, голова свесилась…

— Так бывает, когда сломана шея, господин.

— Мы давно носим трупы. Мы не могли ошибиться.

— Тело, как я понимаю, уже сожгли?

— Да, господин. Пришла эта женщина…

— Какая женщина?

Трупоносы переглянулись. Похоже, они не собирались болтать лишнего. Но слово вылетело, и теперь оба понимали, что им не отмолчаться.

— Женщина из торгового квартала Тен-но-Ёрокоби.

— С двумя слугами.

— Зачем она пришла?

— Она хотела, чтобы бродягу похоронили как следует.

— Велела ждать. Вернулась с буддийским священником.

— Содзю Иссэн из Вакаикуса. Старенький…

— Он прочёл молитвы, воскурил благовония…

— После этого нам разрешили сжечь тело.

— Что потом?

— Священник дал нам урну, мы собрали в неё прах.

— И святой Иссэн его унёс.

— Это всё, господин.

— Женщина вам заплатила?

Оба потупились. Неучтённый доход, догадался я. Староста об этом не знает.

— Отвечайте!

— Она заплатила священнику.

— И вам тоже, — мрачно добавил староста.

— Совсем немного!

— Пару медяков!

— Вам заплатили за работу, — вмешался я. — В этом нет ничего дурного.

Судя по взгляду старосты, он думал иначе. В том, что женщина заплатила, он тоже не видел ничего дурного. А вот в том, что трупоносы скрыли это от него…

— Та женщина назвалась?

— Да, господин.

— Её зовут Умеко.

Ну конечно, жена торговца рыбой. Выяснила, что случилось фуккацу, узнала, кто занял тело её мужа — и оплатила похороны. Любая порядочная женщина на её месте так бы и поступила. Настоятель Иссэн, помнится, цитировал какого-то поэта древности: «Старую одежду сжигают вместе с воспоминаниями, старое тело — с молитвами…»

Кстати, насчёт одежды.

— Во что был одет бродяга?

— Штаны, рваные совсем…

— И куртка. Холщовая.

— Жёлтая такая…

— Как песок.

— Грязная!

— Тоже рваная…

В последних словах Кио мне послышался отзвук разочарования. Куртку трупонос был бы не прочь оставить себе. Да вот беда — рваньё. А может, всё равно оставил — не пропадать же добру?

— Уходите. Я узнал всё, что хотел.

И что я, собственно, узнал?

3
«Они ещё здесь?!»

Ворота квартала эта давно скрылись из вида, а я всё ещё ощущал запах гари. Странное дело: смрад нечистот как отрезало, а гарь осталась. Казалось, она въелась в одежду, волосы, забилась в поры кожи. Теперь придётся полдня — вернее, полночи — мыться и стирать одежду, чтобы от неё избавиться.

Над горами розовела узкая полоса неба. Меж двух вершин угадывался краешек закатного солнца. Я ускорил шаги. Час Птицы скоро подойдёт к концу, а в час Собаки закроют ворота между кварталами. Надо успеть в дом тётушки Ясу — забрать из гостей мою дорогую мать и сопроводить её до дома. У Ясу матушка всегда засиживалась допоздна, до того времени, когда порядочной женщине опасно возвращаться одной.

Ну вот, дошли. А солнце-то уже совсем за горы упало.

Безликого я оставил за воротами. Хватит с тётушки и меня одного, хромого да пропахшего гарью! Хромал я, надо сказать, всё сильнее. Ушибленная нога разнылась не на шутку. Отпуская меня со службы, архивариус Фудо явно подразумевал, что я буду сидеть под крышей, делать припарки и натирать колено целебной мазью, а не кружить по городу с утра до вечера.

Рискуя обидеть тётушку, в дом я не вошёл: нижайше благодарю за ваше гостеприимство, крайне сожалею, при всём моём безмерном уважении, Ясу-сан, время позднее… Удивительно, но вняли обе: и тётушка, и матушка.

Неужели моя убедительность возрастает?

Пока они прощались, я выскользнул на улицу и удачно поймал носильщиков с каго. Закрытый паланкин — дорогое удовольствие. Бить ноги по ночным улицам матушка тоже не захочет, да и я ей не дам. А пара носильщиков вместо четырёх и плетёное бамбуковое кресло, подвешенное к шестам — в самый раз. Уж их-то мы можем себе позволить!

Разумеется, носильщики подслушали мои мысли и устроили торг. Уже поздно, ворота вот-вот закроют, надо бы набавить, а то домой не поспеете, за ночлег платить придётся… Хорошо, согласился я, и носильщики сразу насторожились, заподозрив неладное. Доставите госпожу домой до закрытия ворот — заплачу̀, сколько просите. А не поспеете — сами на себя жалуйтесь!

Взятку стражникам совать — дороже станет.

Носильщики покряхтели, носами пошмыгали и согласились. Тут и матушка из ворот вышла. Скажете, недостойно истинного самурая думать о деньгах? Торговаться? Скряжничать?! Ну да, недостойно. Но я же не всё время о деньгах думаю! Пожили бы, как мы, каждый медяк трижды пересчитали — иначе бы заговорили:

«Уж лучше лепёшка, чем цветок».

Передний носильщик зажёг фонарь, похожий на бумажную тыкву, подвесил его к шесту, а шест укрепил у себя за спиной, как самурай — знамя. Матушка забралась в каго, старательно не глядя в сторону подпиравшего забор Мигеру, и наша маленькая процессия тронулась в путь. Носильщики трусили бодрой рысцой, надеясь получить обещанную надбавку, я со своей ногой едва за ними поспевал. На улицах тоже зажигались фонари. Город обретал ночную притягательность: таинственную, опасную, манящую. Зябкий ветер шуршит опавшей листвой, ерошит волосы; ритмичный перестук деревянных сандалий; качается ложная тыква над головой носильщика, мажет охрой дорогу на полдюжины шагов вокруг; скачут по заборам тени; кругом вспыхивают маленькие луны…

Одни ворота. Вторые. В третьи, последние, мы едва не опоздали. Стражники уже собрались их закрывать, но придержали, пропуская загулявшего чиновника — его паланкин сопровождали четверо слуг. Мы успели проскочить следом. Створки со скрипом захлопнулись за нашими спинами. Улица, другая, вот мы и дома. Я расплатился с носильщиками, поднял руку, желая постучать и крикнуть: «Открывай, О-Сузу! Встречай хозяйку!» — и рука моя замерла в воздухе.

Ворота были открыты.

Ни отец, ни служанка никогда не забывали их запереть!

Я приложил палец к губам, убедился, что матушка всё поняла — и первым проскользнул во двор, доставая из-за пояса плети. Колено сразу угомонилось, перестало ныть. Уж теперь-то меня врасплох никто не застанет! Затылком я ощущал присутствие Мигеру — безликий тенью следовал за мной — и был рад, что каонай прикрывает мне спину.

На веранде никого. Тишина.

Дверь в дом. Тоже приоткрыта. Что-то смутно белеет. Лист бумаги? Записка? Приколота к косяку. Не до того! Потом разберёмся. По привычке я снял обувь, прежде чем войти, и проклял себя за это краткое промедление. В доме тьма. Кромешная тьма. Я замер, едва переступив порог. Прислушался. Что это?! Кто-то плачет? Глухие всхлипы. Еле слышный вой. Стесненное дыхание. Кряхтенье. Скрип…

— Отец?! О-Сузу?!

Я забыл об осторожности. Сейчас как набросятся из темноты!..

Сдавленное мычание. Яростное, злое.

Дверь в родительскую спальню. Нет, двери нет. Раньше была, а теперь — пустой проём. Под ногами хрустят обломки деревянной рамы, шуршат обрывки бумаги.

— Отец!

— Ум-ммы!

Я споткнулся о чьё-то тело; едва устоял на ногах. Живое: шевелится, дёргается. Упал рядом на колени. Бросил плети, зашарил руками. Верёвки!

— Кх-х-мммы!

Отец! Его связали и заткнули рот!

— Я сейчас! Сейчас развяжу! Они ещё здесь?!

— Р-рр-м-мых-хх!

Какой я дурак! Он же не может ответить!

Шаги. В коридоре. Блики огня. Пожар?! Комнату озаряют масляные сполохи. В их пляске я наконец-то вижу отца. Он лежит на полу. Пламя всхлипывает, дёргается. По стенам пляшут демоны. Нет, тени. Нет, не пламя. Это мама всхлипывает. Ну конечно, она не стала ждать за воротами.

Срываю грязную тряпку, врезавшуюся в отцовский рот. Отец кашляет, выплёвывает обслюнявленный комок ветоши. Снова кашляет. Плюётся, повернув голову набок. Поворачивается ко мне.

Глубокий вздох.

— Они ушли. Я слышал.

Глава седьмая
ПРИКРЫВАЯ ГОЛОВУ, НЕ ОГОЛИ СПИНУ

1
«Прочь с глаз моих!»

— Прошу меня простить, господин старший дознаватель. Я нарушил распоряжение…

— Какое распоряжение? Чьё?

— Архивариус Фудо велел мне два дня не выходить на службу.

— Вы уже выздоровели? Ваше колено не болит?

Ну конечно, он знает. Фудо ему рассказал.

— Моё колено не имеет значения, Сэки-сан. Я счёл, что обязан доложить…

— Вы, значит, сочли?

Попыхивая длинной трубкой, Сэки Осаму бродил по возвышению взад-вперёд. Окутан клубами дыма, с насупленными бровями, он как никогда походил на дракона, взлетающего в небеса. Ну да, а помост — вершина горы, откуда низвергается пресловутый водопад. Дракон скептически наблюдал за попытками незадачливого карпа взобраться к нему, споря с бурлящим течением.

На меня нацелился чубук трубки:

— Докладывайте. И поторопитесь!

— Вчера вечером на дом моей семьи было совершено разбойное нападение.

* * *

О-Сузу мы нашли в её каморке. Тоже связанную, с кляпом во рту. Скорчившись во тьме, служанка тихо плакала. Она была так напугана, что обрадовалась даже Мигеру — развязывал её безликий, от которого О-Сузу все эти дни шарахалась, как привидение от монаха. К счастью, бедняжка не слишком пострадала. Связали, заткнули рот, пнули раз-другой для порядка и оставили лежать на полу.

Отцу досталось больше. Лицом он теперь напоминал неуклюжего торговца Акайо, склонного падать на ровном месте. Хорошо хоть, без переломов обошлось. И пальцы все целы! Мазь и припарки, предназначенные для моего колена, оказались кстати. Отец, как обычно, был скуп на слова, и мне пришлось надавить на него: мол, показания необходимы для расследования.

— Разве ты служишь в полиции? — мрачно буркнул отец.

Рассказ его ничем не помог. После смены на почтовой станции отец зашёл в додзё сенсея Ясухиро. Пили чай, махали плетями и шестами; короче, расстались весьма довольные друг другом. Дома после ужина отца быстро сморил сон. Во сне его и связали: навалились, скрутили руки-ноги, заткнули рот. Четверо или пятеро. Вероятно, кто-то ждал снаружи. Били? Да, били. А что, не заметно?

Нет, ничего не говорили. Били молча.

Опознать? Нет, это исключено. Налётчики обмотали лица тряпками, будто каонай. У одного на повязке было бурое пятно. Напротив глаза. Да, свежее. Полагаю, кровь. Лишился глаза? Недавно?

Может быть.

Избиением отца бандиты не ограничились. Разнесли в доме всё, что можно было сломать без большого шума: внутренние перегородки, раздвижные двери, часть мебели. Не хотели, чтобы соседи услышали и подняли тревогу. Те и не услышали. Ну да, когда не надо, жена плотника Цутому тут как тут: ухо из дыры в заборе грибом торчит! А когда нужно, она не она, а три знаменитых обезьяны: ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу!

Всё ценное, что попалось под руку, налётчики унесли. Мамина лаковая шкатулка с притираниями, серебряная подставка для алтарных свечей, лучшее отцовское кимоно, кое-что по мелочи, немного денег… К счастью, бо̀льшую часть наших скромных сбережений отец надёжно припрятал. Даже я не знал, куда.

Бандиты тайник не нашли.

* * *

— Ограбление? Зачем вы мне об этом докладываете? Это дело полиции!

Ну да, отец сказал то же самое.

— Боюсь, тут есть и моя вина, Сэки-сан.

— Объяснитесь!

— Вот что я нашёл на дверях нашего дома…

Достав из рукава мятый листок бумаги, я передал его старшему дознавателю.

— «Прикрывая голову, не оголи спину!» — вслух прочёл Сэки Осаму. И брезгливо поморщился: — Ну и почерк! Собака хвостом лучше бы написала!

Взгляд его не сулил мне ничего хорошего.

— Это связано с той дракой, где вам повредили колено?

— Уверен, что связано.

— А с вашей служебной деятельностью?

— Я не уверен.

— Но это возможно?

— Да.

— Ах, даже так?! Рассказывайте! Рассказывайте всё! И только посмейте что-то утаить!

Какая тут утайка? Самым подробным образом я описал свой визит к Акайо, упомянул, как торговец себя подозрительно увечил: палец, лицо. И то, как я остался следить за его домом, нарвавшись на злодеев, изложил во всех неприглядных подробностях.

— Одному бандиту мой слуга выбил глаз. Может, не выбил, но сильно повредил. Отец предполагает, что среди налётчиков был одноглазый.

— Вы считаете, что на ваш дом напали те же люди, которые ломились в рыбную лавку? И они оставили вам эту записку?

— Да, Сэки-сан.

— Какое всё это имеет отношение к вашим служебным обязанностям?!

— Ну как же?! — признаться, я растерялся. — Похоже, за торговцем Акайо водились тёмные делишки. Расплачиваться за них теперь приходится Весёлому Псу. А он тут совершенно ни при чём…

— И что с того? Что с того, я вас спрашиваю?! Дознание проведено? Дознание успешно завершено?!

— Да, господин Сэки!

— Факт фуккацу установлен?

— Да, господин Сэки!

— Вердикт вынесен?

— Да, господин Сэки!

— Документ о перерождении вручен?

— Да, господин Сэки!

— Значит, дело закрыто! Слышите? За-кры-то! У перерождённого беда? Ему угрожают, избивают? Это дело полиции! Вы поняли меня, младший дознаватель Рэйден?!

— Да, Сэки-сан! Прошу простить меня, ничтожного, за безответственное поведение! Готов принять любое наказание!

— Вот именно — безответственное! Вот именно! Вы навлекли беду на свою семью. Ваш уважаемый отец был избит — из-за вас, между прочим! Исключительно из-за вас и вашей проклятой настырности! Вы сообщили о случившемся в полицию?

— Да, Сэки-сан! Нет, Сэки-сан!

— Да или нет?!

— Я сообщил досину Хизэши о драке у дома Акайо. Сообщить о налёте на наш дом я ещё не успел.

— Так сделайте это немедленно! И чтобы я больше не слышал от вас про этого злополучного торговца! Пусть им займётся полиция.

Отец сказал то же самое.

— Да, Сэки-сан!

— Прочь с глаз моих!

— Слушаюсь, Сэки-сан.

2
«И обезьяна иногда падает с дерева»

Тридцать Тигров чавкали под моими ногами.

Глинистая земля осенью вечно раскисала из-за дождей. За последние сутки она успела подсохнуть, но не слишком: дожди шли, считай, каждый день. Ага, тут, у забора, по словам Хизэши, лежал труп. Прав досин: какие ещё следы? Что не затоптали прохожие, то смыло водой.

Да, я обещал господину Сэки угомониться. Сказал, что сообщу досину о нападении на мой дом. Вот, иду сообщать. Переулок Сандзютора — как раз по дороге к лапшичной. Иду, куда велено, подчиняюсь приказу. А что задержусь и поглазею по сторонам, так это пустяки.

Забор? Высокий, в полтора человеческих роста. Белая штукатурка. Ну, раньше была белой. Сейчас она серая и унылая из-за пропитавшей её влаги. Над забором пальцами великана свешиваются узловатые ветви дикой груши: чёрные, корявые. Листья облетели, лишь немногие — чешуйки осенней меди, почерневшие по краям — ещё цепляются за ветви. Когда нашли тело, листьев было больше, в этом можно не сомневаться. Останься они на месте, и я бы тоже не заметил клочок ткани, зацепившийся за обломанный сук.

Трепещет, будто знамя.

Ветхая от времени ткань. Похожа на струйку грязного песка. По словам трупожогов, бродяга носил куртку песочного цвета. Рваную куртку.

Упасть в грязь от толчка в грудь? И не только разбить затылок, но и сломать шею? Да, такого человека не назовёшь любимцем судьбы! А вот если свалиться с забора… Нет, с груши. При падении легче лёгкого треснуться затылком о край забора. Тоже невезение, конечно. Но, как известно, и обезьяна иногда падает с дерева. Что уж говорить о пьянице-бродяге?

Да, тогда и затылок, и шея. Тогда понятно.

Что же это получается? Если Весёлый Пёс свалился с дерева, значит, он врал, когда говорил мне, что толкался с торговцем?

«Он заругался, толкаться начал. Ты, кричит, собака, грязные ноги! А я ему: на себя посмотрели бы? Тоже мне к-князь! Вон пузо до земли свисает… Отъели пузо, а бедному человеку медяка жалеете! Он меня толкнул. А я его толкнул. А он меня! Я упал…»

Гром и молния! Он же ни разу не сказал, где именно они толкались! Выходит, они сперва на забор залезли? На дерево? И там уже толкаться начали?

Я отчаянно замотал головой. Картина, представившаяся мне, напоминала историю в жанре кайдан. Настоящий тебе Судзуки Сёсан, «Повести о карме»: толстяк Акайо, пыхтя и бранясь, лезет на забор вслед за Весёлым Псом, а может, даже за призраком Весёлого Пса… На этом моё воображение зартачилось, отказавшись развивать историю дальше. Хорошо, зайдём с другого конца. Что, если на забор полез один Весёлый Пёс? А торговец попытался стащить его обратно? И стащил, да неудачно…

Сдержать хохот мне не удалось.

Двое крестьян, кативших мимо тележку с овощами, шарахнулись прочь, едва не вывалив свою редьку в грязь. Низко поклонившись, они ускорили шаги, торопясь убраться подальше от подозрительного молодого самурая. Хохочет? Уставился на забор? Мало ли что у безумца на уме?! Ещё вытянет плетью, ни за что ни про что!

«Он шёл из харч-ч-ч… Из харчевни. От него п-пахло выпивкой. Я ему: Акайо-сан, вот вы пили, а я нет! Я т-тоже хочу! Дайте денег, а? Или угостите, что ли?!»

Бродяга требовал у Акайо денег на выпивку. Почему? Потому что был трезв, а от торговца разило саке. Но Хизэши сказал, что от трупа разило саке! Значит, Весёлый Пёс успел-таки выпить перед смертью.

Может, выпил, да мало, добавить хотел?

Один мелкий обман. Второй мелкий обман. Да, господин Сэки, я помню. «И чтобы я больше не слышал от вас про этого злополучного торговца!» Долг самурая — подчинение. Так ведь я вам ничего и не рассказываю, Сэки-сан. Вы и словечка от меня не услышите. Думать-то мне об этом можно, а? Размышлять? Что тут такого?! Сейчас к досину пойду, расскажу ему всё…

А может, зря я на человека наговариваю? Может, тот клочок — вовсе не от куртки Весёлого Пса? Мало ли, что на дереве застряло?

Не проверишь — не узнаешь.

Я огляделся — вроде, никого. Мигеру не в счёт. Подпрыгнул: уй-й-й! До клочка не достал, так ещё и приземлился неудачно. В больное колено будто стрела вонзилась! В меня никогда не вонзались стрелы, выпущенные из лука, но поверьте на слово: так оно и бывает.

Нет, не допрыгнуть. И на забор не залезть. Подложить что-нибудь в качестве ступеньки? Я огляделся: ни камня, ни колоды. Глина да глухие заборы. Тот, что напротив, подпирал Мигеру.

Мигеру.

Только не это! Только не он! Не каонай!

У меня что, есть другой выход?

Да, есть. Повернуться и уйти.

— Мигеру, подойди. Видишь тот обрывок ткани?

— Вижу, господин.

— Что это, по-твоему?

— Обрывок ткани.

— Сам знаю! Что это за ткань, по-твоему?

— Грубая. Песочного цвета.

— Хлопок? Холстина? Шёлк?

— Не знаю, господин. Отсюда не разглядеть.

— Залезь и посмотри.

Сэки-сан, вы запретили мне лезть в это дело. Я и не лезу. Это Мигеру лезет. По моему приказу? Очень уж мне тот обрывок приглянулся. При чём здесь торговец Акайо? Пожалуй, и вовсе ни при чём. Добудет Мигеру обрывок, я обрадуюсь и дальше пойду.

Где же тут нарушение самурайского долга?

— Мне потребуется ваша помощь, господин.

Слабая надежда на то, что Мигеру справится сам, проявив навыки уличного акробата или ниндзя, облетела, как последний цвет сакуры под весенним ветром.

Я скрипнул зубами. Сцепил руки в «замок».

— Снимай обувь и становись.

Разувшись, каонай поставил мне на руки свою босую ногу. Меня передёрнуло от омерзения. Позволить безликому прикасаться к себе?! Да ещё и самому приказать ему это сделать?! До чего ты докатился, младший дознаватель Рэйден?! Теперь и за сутки в бане не отмоешься!

Безликий опёрся на моё плечо. Я начал медленно разгибаться. Спасибо сенсею Ясухиро: гонял меня, лентяя, заставлял приседать с колодой на плечах. Вот, пригодилось. Терпеть унижение довелось недолго: Мигеру дотянулся до края забора и ловко вскарабкался на гребень. Снизу я наблюдал, как он тянется к клочку, трепещущему на суку. Человек (бывший человек!) в рыбьей маске, лезущий на дерево — это было достойно кисти художника Макото, любителя изображать демонов, призраков и прочую нечисть. Видел я оттиски с его картин…

Всё, достал.

Очень хотелось окликнуть Мигеру, спросить, что это за ткань, но я сдержался. На дне терпения находится небо. Спустится — сам увижу. Ещё и на ощупь проверю.

Мигеру сунул добычу не в рукав, а за пазуху. Вот же! Варвар, что с него взять. Однако с возвращением на землю у каонай вышла заминка: Мигеру за что-то зацепился.

— Тут крюк, — сообщил безликий, когда ему наконец удалось освободиться.

— Какой ещё крюк?!

— Медный, господин. Грязный, нечищеный. Зелёный весь.

— Где ты его нашёл?

— В дереве, господин. Кто-то вбил его в дерево. Хорошо вбил…

Он присмотрелся:

— Вот ещё один. И ещё…

— Ещё крюки?

— Да, господин. Один в дереве, два в заборе, на самом верху.

— Ладно, слезай.

Спустился он, к счастью, сам, без моей помощи. Я забрал у него клочок ткани, помял в пальцах, разглядывая и так, и сяк, и на просвет. Сомнений не осталось: это был обрывок плотной грязно-жёлтой холстины. Такая обычно идёт на дешёвые куртки для простолюдинов.

Клок куртки. Крюки.

Да, Сэки-сан. Вы совершенно правы. Мне самое время встретиться с досином Хизэши.

3
«Осенью — луна»

— А скажите-ка мне, Хизэши-сан…

Досин кивнул: слушаю, мол.

Лапшичная стала нашей военной ставкой. Если я приходил, а Хизэши не было, хозяин Ючи мигом гнал слугу на поиски — и не успевал я расправиться с плошкой гречневой лапши, как слуга возвращался с досином. Не знаю, видел ли Хизэши в услугах, которые он оказывал мне, способ продвинуться по службе — или его забавляли беседы с молодым дознавателем, чем-то напоминавшим самого Хизэши в юности.

Так или иначе, денег ему я не предлагал, а он в свою очередь не намекал мне на необходимость оплачивать помощь и сведения. Такое отношение располагало к откровенности. Вот и сейчас: сперва я поведал Хизэши историю гнусного налёта на мой дом, а потом перешёл к главному, что тревожило меня после визита в логово Тридцати Тигров.

— Вот вы здесь седьмой год. Всё знаете, всех знаете. Чей это дом примыкает к переулку Сандзютора? Забор помните? Дикую грушу? Кто там живёт, за забором?

— Хирокадзу Ютэка, судебный чиновник, — не задумываясь, ответил Хизэши. — Это его усадьба. Задами она выходит как раз к переулку. А почему вас это интересует? Хотите навестить почтенного господина Ютэку?

Я щёлкнул палочками для еды, словно муху ловил.

— Навестить? Хорошая идея.

Досин засмеялся.

— Увы, Рэйден-сан, вы опоздали. Сегодня Ютэка с семьёй уехали из города в Футодзи, любоваться осенними клёнами. Тонкой души человек, большой знаток красоты. Как сказал поэт: «Цветы — весной, кукушка — летом, осенью — луна, чистый и холодный снег — зимой!» Только у господина Ютэки осенью не луна, а клёны.

— Наверное, милостив? — предположил я. — Приговоры мягкие, а?

Хизэши расхохотался — и зашелся кашлем, поперхнувшись лапшой. Этот хохот многое сказал мне о доброй душе судебного чиновника, большого знатока красоты.

— На кого дом остался? — сменил я тему.

— На слуг, на кого ещё?

— Если позволите, — встрял хозяин Ючи, — я бы на этих слуг гнилую тыкву не оставил. Вечно они у меня толкутся. Лакают саке без удержу. Опьянеют, развесят уши и Весёлого Пса слушают. То есть, слушали, конечно. Байку за байкой: ещё, кричат, ещё! Особенно любили, когда про лихих молодцев да большую дорогу. Вот, говорили, жизнь! Не то что наша скучища… Тьфу!

Плевок Ючи только изобразил, вытянув губы трубочкой. Гоже ли плеваться там, где люди едят?

— Судебный чиновник, — повторил я. — Хирокадзу Ютэка, любитель осенних клёнов. Уехал в Футодзи. Хизэши-сан, не хотите ли со мной прогуляться? Мы хорошо проведём время, не сомневайтесь! Хорошо и с пользой.

— Куда же мы пойдём, Рэйден-сан?

Я встал:

— К торговцу Акайо. Как вам икра летучей рыбы?

Когда мы вышли на улицу, ко мне подбежал тщедушный мальчишка лет семи. Он протягивал лист бумаги, свернутый в трубку и перевязанный красным шнуром.

— Это вам, господин!

— Что это? От кого?

Нет, убежал, только пятки засверкали.

Я развернул послание. Там значилось: «Из боевого лука по мышам не стреляют!»

— Вам угрожают? — встревожился Хизэши. — Это от налётчиков?!

— Идёмте, — отмахнулся я. — Я вам всё объясню по дороге.

4
«Доброй ночи, достопочтенные воры!»

— Привязал?

— Ага! — донеслось сверху.

Куро-бодзу подёргал верёвку: раз, другой. Держит, умница. Сплюнув под ноги — на удачу! — он ловкой обезьяной, в два рывка, взлетел на забор. Для Куро-бодзу не составило бы труда обойтись без верёвок, но мир, как известно, полон страданий — не все в банде обладали его талантами. Кроме того, обратно пойдём с награбленным добром, и тогда уже верёвки точно окажутся кстати.

Не соврал Весёлый Пёс. Вбил крюки, как уговаривались. А тянул-то, ломался! Сказал бы сразу, остался бы при двух мизинцах. Думал, Куро-бодзу отстанет? Даст спокойно жить? Торговать в чужой лавке? Спать с чужой женой?!

Такое счастье, и без Куро-бодзу?!

«Ты, битая рожа, забрал чужое тело, — Куро-бодзу широко ухмыльнулся, вспомнив опухшую физиономию Весёлого Пса. К этому лицу Куро-бодзу ещё не привык, а значит, и бить по нему было куда веселее. — Забрал ведь, а? Вот и пользуйся им сам. Тут я не в доле, мимо иду. А лавкой ты с нами поделишься, никуда не денешься. И лавкой, и товаром, и деньгами. И пухлой жёнушкой поделишься, если я захочу. Ко мне вход — монетка, а выход — дюжина!»

Сказать по правде, Куро-бодзу не понимал, отчего Весёлый Пёс на первых порах своего фуккацу молчал про крюки. На что надеялся? Если родился дурнем, дурнем и век свой закончишь. Ничего, кулак всюду в помощь, напомнит упрямцу, кто под кем ходит.

— Пошли!

Пять теней соскользнули с забора на землю. Куро-бодзу шёл первым. Прячась в тени хозяйственных построек, он подолгу замирал на месте, вслушивался в зябкое дыхание ночи. Опаска — вторая мать. Ага, вот и главное строение. В окнах — ни огонька, лишь тускло светится фонарь над верандой.

Служанка? Ушла к любовнику.

Куро-бодзу беззвучно засмеялся: Красавчик Ха был незаменим в делах по женской части. Если надо увести бабу из дому, за неделю до этого зашли к ней Красавчика. Можешь не сомневаться: в условленный час служанка бегом побежит туда, где будет ждать её новый возлюбленный — и до утра не вернётся.

Хозяева уехали, побег безопасен. Отчего же не позабавиться?

Двое слуг-мужчин тоже отсутствовали. Ичиро, мальчик на побегушках у Куро-бодзу, доложил: сидят в «квартале пёстрых лилий». Пьют, играют в кости. Собираются взять женщин для удовольствий. Дорогой «сливовый чай» не по карману, к дешёвкам, вроде банщиц, душа не лежит. Значит, пойдут или к тем, кто с набережной, или в «Дом колокольчиков».

Квартальные ворота заперты, вернутся после рассвета.

На судьбу Куро-бодзу полагался редко. Судьба что судья — не подмажешь, не поможет. Он своими руками передал слугам мешочек со звонкой монетой и намекнул, что спешить с возвращением не надо. Парни оказались головастые, с понятием. Разнос от хозяев? Потеря службы?! Это их не смутило. Может, и не выгонят, просто отругают. А даже если и выгонят? Оба давно собирались попытать счастья в лихом промысле. Кто лучше примет двух храбрецов, если не Куро-бодзу?

Кто щедрее наградит?!

Ну, тут Куро-бодзу ещё терзался сомнениями. Храбрецов можно приветить в шайке. А можно и по-тихому сдать властям, как главных подозреваемых в ограблении. Мало ли что их видели у проституток? Обнесли дом, добычу спрятали в укромном месте, а после ушли к «пёстрым лилиям», чтобы себя обелить. Полиция за такой подарок обеими руками ухватится, лишь бы не бить ноги в поисках…

— За мной!

Предвкушая славное дельце, Куро-бодзу облизнулся. Язык у него был длинней обычного, а голова облысела в юности, от неведомой кожной болезни. За это он и получил своё прозвище — Куро-бодзу. Так звали тёмного демона-призрака, похожего на лысого монаха с длинным языком. Ночами демон пробирался в дома и высасывал дыхание у спящих людей. Дыханием Куро-бодзу не интересовался, зато чужое имущество любил сверх всякой меры.

Тоже, если задуматься, в каком-то смысле дыхание. Когда богат, и дышится легко. А бедняку одна дорога — в петлю.

— Доброй ночи, достопочтенные воры!

На веранду, прямо под фонарь, вышел мужчина. Нет, мальчик. Тот самый щенок, которого люди Куро-бодзу избили у рыбной лавки. Ну, избили бы, если бы не вмешательство мерзкого каонай. О том, что это безликий на самом деле избил людей Куро-бодзу, и думать не хотелось. При одной мысли о таком сердце вскипало, а кровь бросалась в голову. Сам Куро-бодзу во время злополучной драки стоял поодаль, в свалку не мешался и потому остался цел. А Болтун Яри ослеп на правый глаз и головную повязку теперь носил наискосок, прикрывая то место, куда ударил каонай. Хромому Дракону сломали ключицу: лежит сейчас в ночлежке, охает…

Гордость взывала о мести.

Куро-бодзу наскоро огляделся: нет ли поблизости гада-безликого? Увы, есть. Стоит у дровяного навеса. Рыбья маска слабо мерцает в отблесках фонаря. Вооружён? Отсюда не видно.

— Доброй ночи! — с вызовом крикнул Куро-бодзу. — Сами уйдёте или помочь?

— Они не уйдут, — сказал кто-то. — И вы тоже.

У колодца качнулась тень. Подняла лампу, которую до того прятала за срубом.

— Я Комацу Хизэши, вы меня знаете. Со мной трое моих сослуживцев, не считая дознавателя Рэйдена, — безликого досин, разумеется, не упомянул. — Двор окружён дюжиной окаппики, имеющих достаточный опыт задержания преступников вроде вас. Предлагаю сдаться без сопротивления. В противном случае я не поручусь за ваше здоровье.

— Бежим! — заорал Куро-бодзу.

Если опаска — вторая мать вора, то суматоха — третья бабушка. Зная своих подельщиков, Куро-бодзу рассчитывал ускользнуть, пока тех будут вязать. Чаще всего он бывал прав в расчётах, но сегодня, к великому сожалению Куро-бодзу, прав оказался не он, а досин Хизэши.

Ну, в смысле потерянного здоровья.

Глава восьмая
ИЗ БОЕВОГО ЛУКА ПО МЫШАМ НЕ СТРЕЛЯЮТ

1
«Я вас не звал!»

«Мир ничто иное, как обитель страданий,» — говаривал настоятель Иссэн, когда его мучило воспаление дзи. И добавлял, кряхтя: «Всё повторяется, всё.»

Будда изрёк четыре благородные истины. Святому Иссэну хватало двух.

Болезнь монах лечил по старинке — мылся в ручье, вонзал в кусок соевого творога три сломанные иглы, закапывал приношение у главных храмовых ворот, читал молитвы и шёл к большому серому камню, грубо обтесанному в виде яйца. Теперь следовало потереть страдающую часть тела о камень и удалиться, думая о возвышенном. Лечился так не только настоятель — пожертвования от паломников, желающих выздороветь, составлял немалую часть общих доходов Вакаикуса.

«Мир — обитель страданий. Всё повторяется, всё.»

Сейчас, в служебном зале, со страхом ожидая, когда господин Сэки заговорит, я душой, сердцем, костным мозгом осознавал правоту слов старого монаха. Мне даже показалось, что у меня воспалился дзи. Сидеть на собственных пятках я привык с детства, но вдруг эта поза сделалась болезненной и неудобной. Хотелось вскочить, убежать, кинуться с утёса в море. Всё повторяется, да. Доски, покрытые лаком, чёрная кайма по краю. Походный стул, на нём — старший дознаватель Сэки Осаму. Веер в его руках. На голове — высокая, чёрная, увитая лиловой лентой шапка чиновника.

Пейзаж на стене: пена, брызги, упрямец-карп.

— Я вас не звал, — веер рубанул воздух. — По какой причине вы решили, что можете отнимать моё драгоценное время?

— Я пришёл заявить о фуккацу.

Повторялось решительно всё. Что-то сместилось в окружающем мире, а может, только у меня в голове. Комната превратилась в театральную сцену. За ширмой, стоявшей в углу, ударили в барабаны. Вот сейчас через зал, дробно стуча сандалиями, побежит шустрый служитель, отдёрнет трёхцветный занавес. Начнётся представление, господин Сэки встанет, обмахнётся веером, устремит на меня гневный взгляд…

Господин Сэки встал, обмахнулся и устремил.

2
ДОКЛАД ЮНОГО САМУРАЯ

Сцена 1

Сэки Осаму:

Я Сэки Осаму,
старший дознаватель Карпа-и-Дракона.
Кто же ты, стоящий предо мной?

Рэйден:

Я Торюмон Рэйден,
младший дознаватель Карпа-и-Дракона.
Явился я по вашему повелению,
весь в слезах, с рыдающим сердцем.
Склоняю голову и готов к признаниям.

Сэки Осаму:

Младший дознаватель? Неужели?!
Как по мне, ты наглый ослушник!
Пустозвон!
Помёт летучей мыши!
И это самурай, преданный долгу?

Рэйден:

Виновен, стократ виновен!

Сэки Осаму:

Не я ли велел тебе не вмешиваться?
Не ты ли нарушил мой приказ?!
Решил сгонять мух с чужой головы?
Считать шкуры непойманных барсуков?
Дерзость, неслыханная дерзость!
Позор!

Рэйден:

Виновен, стократ виновен!
И тысячекратно виновен в горшем,
страшнейшем, ужаснейшем преступлении!

Сэки Осаму (заинтересованно):

Горшее? Страшнейшее?
Неужели?!

Рэйден:

Что рядом с этим нарушение приказа?
Колебание воздуха летом,
падение снежинки зимой.
Умоляю дать мне распоряжение
немедленно покончить с собой!
Падаю ниц, молю о милости.

Сэки Осаму (взмахивает веером):

Ужаснейшее преступление?
Ужасней нарушения приказа?!
О, чудеса!
Скажи мне, о дерзкий самурай!
Скажи, пока тебе не велели
вспороть себе живот!
Расскажи мне об этом!
Что ты натворил?

Рэйден:

Я вынес ложный вердикт.
Опозорил звание дознавателя,
пошел лёгким путём,
который привёл меня в ад.
Каюсь!

Сэки Осаму (изумлён):

Ложный вердикт?
Нет, вы слышали: ложный вердикт!
(расхаживает по сцене, топает ногой)
Неслыханная дерзость!
Немыслимая глупость!

Рэйден:

Тогда ещё я не знал,
что ошибся.
Мои подозрения только рождались в душе,
набирали силу, крепли.
Но если искать корни сомнений,
докопаться до первопричины…

Хор:

Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
При первой нашей встрече Акайо заикался,
но разгорячившись, заговорил как все.
Когда же он успокоился,
то вновь стал косноязычен.
Весёлый Пёс заикался, будучи бродягой,
Весёлый Пёс заикался, став торговцем рыбой.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Заика, поняли мы,
запомнили мы.

Сэки Осаму:

Ерунда! Чепуха! Пустая болтовня!
Свидетели показали,
о, свидетели подтвердили,
что Весёлый Пёс был заикой.
Заикой он остался и в теле торговца.
Где здесь корень ошибки?
Что тут выкапывать?

Хор:

Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
Мы — свидетели допроса, давшие показания.
Весёлый Пёс был заикой, сказали мы.
Пьяный, он и слова не мог произнести
без того, чтобы не споткнуться
три раза,
пять раз,
десять раз.
Как вода на рифах,
как чай, взбитый венчиком,
пенились слова его на устах.
Трезвый, он говорил чётко и связно,
трезвый, он ловко молол языком.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Пьяный заика, сказали мы,
но не трезвый, нет!
Так запомнили мы.

Рэйден:

При первой нашей встрече
Акайо дышал саке, потел саке
мочился саке.
И заикался, стуча зубами.
Когда я во второй раз явился к нему,
желая поблагодарить за подарок,
от Акайо не пахло саке.
Он был трезв,
как птица в небе, как конь на скачках,
и всё равно заикался!
Отчего бы ему трезвому стучать зубами?
Булькать глоткой зачем?!
Отчего бы не молоть языком,
как мельничный жернов мелет зерно?
Лживый торговец путался в заикании,
то коверкал речь, то нет,
и всегда невпопад!
Подражая бродяге,
он не знал, когда следует остановиться.
Плохой, скверный актёр!

Сцена 2

Сэки Осаму исполняет танец, посвящённый Фукурокудзю — божеству счастья, дарующему мудрость. Во время танца Сэки держит напротив лица маску старца с огромным лбом.

Сэки Осаму (завершив танец):

Ты заинтересовал меня, юноша!
Возможно, ты не такой глупец,
каким выглядишь утром и вечером,
и ночью, когда спишь.
Значит, заикание?
И это всё?

Рэйден (бьёт поклоны):

Осмелюсь заявить, нет,
не всё!

Сэки Осаму:

Что же ещё?

Рэйден:

Записки, оставленные мне,
записки с пословицами!

Сэки Осаму (изумлён):

Записки с пословицами?
Нет, вы слышали: записки? Пословицы?!
(расхаживает по сцене, топает ногой)
Неслыханная дерзость!
Немыслимая глупость!
Немедленно объяснись, болтун!

Хор:

Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Когда мой дом был разгромлен,
когда мой отец был избит,
когда была связана наша служанка,
налётчики оставили мне записку.
«Прикрывая голову, не оголи спину!»,
говорилось в ней.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Прикрывая голову, поняли мы,
не оголи спину, поняли мы,
запомнили мы.

Сэки Осаму:

Не лезь не в своё дело — хуже будет!
Вот что гласила записка.
Прозрачный намёк,
прозрачней воды в ручье!

Хор:

Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Когда я узнал о долге Акайо,
о деньгах, занятых им у контрабандистов,
и продолжил расследование,
не смущаясь угрозами, презрев осторожность,
мне прислали иную записку.
«Из боевого лука по мышам не стреляют!»,
говорилось в ней.
Из боевого лука, поняли мы,
не стреляют по мышам, поняли мы,
запомнили мы.

Сэки Осаму:

Не рискуют жизнью ради ничтожной цели,
не тратят силы на пустяки,
не поджигают дом, чтобы вывести насекомых!
Вот что гласила записка.
Ясный намёк,
ясней весеннего неба!
Дважды тебя предупредили,
глупый самурай,
дважды сказали: не лезь, уймись!

Рэйден:

Осмелюсь возразить,
взгромоздить дерзость на дерзость!
Первая записка угрожала мне:
«В чужие дела не суйся!»
Вторая записка объясняла мне:
«Не рискуют из-за собачьего чиха!»
Станет ли объяснять тот, кто вчера угрожал?
Станет ли уговаривать тот, кто ворвался в твой дом,
избил твоего отца,
испугал до икоты твою служанку?
Трижды нет, четырежды и пятикратно!

Сэки Осаму:

О, миг ясности в сплошном тумане,
прозрение в слепоте!
Записки писали разные люди?

Рэйден:

Разные люди разными почерками.
Грубым, с ошибками в первом случае,
грубым, но без ошибок во втором.
Оба писца скверно владеют кистью,
но первый — дикарь, тупая башка!

Сэки Осаму:

И что же ты сделал, юноша?
Как ты поступил?
Надеюсь, ты ринулся в бой?

Рэйден:

Умоляю простить мою трусость,
но я не ринулся в бой, размахивая плетью,
а сел и задумался.
Что хотели сказать мне второй запиской?
Первая угрожала, тут нет сомнений,
но вторая?!

Сэки Осаму (задумчиво):

Из боевого лука не стреляют по мышам,
не рискуют из-за собачьего чиха,
из-за денег, которые должен торговец рыбой,
не врываются в дом дознавателя,
не бьют его отца,
не пугают служанку.
«Если Акайо и был нам должен,
Мы не вторгались в жилище семьи Торюмон!»
Вот что гласила вторая записка!
Так значит, контрабандисты ни при чём?
Кредиторы Акайо ни при чём, да?
Кто же виноват?!

Рэйден:

Восхваляю вашу мудрость и проницательность!
Падаю ниц, пребываю в восхищении.
«Кто же виноват?», подумал я,
«Что же делать?», подумал я.
И устремился в дом торговца Акайо,
теряя сандалии на ходу.

Сцена 3

На сцену выносят барабан тайко. Рэйден колотит в него палкой, чествуя громовика, своего бога-покровителя, и демонстрируя решимость, охватившую Рэйдена.

Под рокот барабана выходит торговец Акайо.

Акайо (рыдает):

О, я преступник из преступников,
отъявленный негодяй, а к тому же глупец!
Нет мне прощения в этой жизни,
не будет и в следующей!
Сошёлся я близко с Весёлым Псом,
пил с ним саке, ходил в игорные дома.
И вот смотрю: он погиб, мертвей мёртвого
лежит в переулке Сандзютора
с разбитой головой.
Первым я нашёл его, самым первым,
раньше других увидел.
Желая избежать уплаты долга,
боясь наказания за задержку,
замыслил я хитрое дело,
решил притвориться бродягой,
разыграть ложное фуккацу.
Знал я повадки Весёлого Пса,
истории и забавные байки,
а прошлая жизнь — кому она известна?
Кто знал это прошлое? Да никто!
Кто бы меня изобличил? Да никто!
Ах, какой был замысел, да прахом пошёл!

Под рокот барабана выходит жена торговца Акайо. Делает круг по сцене.

Жена торговца (рыдает):

Помилосердствуйте! Простите!
Знала я о коварстве мужа,
помогала ему всеми силами,
Хоть он и дурень, чурбан бестолковый,
что ни задумает, всё собаке под хвост.

Акайо (падает на колени, бьётся головой об пол):

Что ни задумаю, всё собаке под хвост!

Жена торговца:

Притворялась, что он — бродяга,
что удерживаю его силой и уговорами,
хочу оставить и в лавке, и в постели.
Оплатила похороны настоящего бродяги,
желая явить миру своё добросердечие,
уверить в истинности фуккацу.

Акайо (бьётся головой об пол):

Явила миру своё добросердечие,
уверила в истинности фуккацу.
Верная, достойная супруга!
Эх, а я-то сплоховал!

Жена торговца:

Боги благословили наше преступление,
вердикт был вынесен, муж стал бродягой,
бродяга — мужем.
Мой брат, промышляющий контрабандой…

Сэки Осаму (в гневе):

Ваш брат — контрабандист?
Как он посмел?!

Жена торговца (падает ниц):

О, пощадите!
Горе мне, горе!
Сама того не желая, обвинила я брата!
Мой брат, мой несчастный брат,
которому грозит наказание,
ужасная кара из-за бабьего языка,
одолжил нам сотню серебряных монет.
Он согласился обождать с выплатой,
пока новый Акайо,
новый муж мой в теле старого,
не выяснит, куда старый спрятал деньги,
приготовленные для выплаты.
Мы сказали брату, что деньги пропали,
и долг, и заработок за три месяца!

Акайо (бьётся головой об пол):

«Куда же он спрятал их?» — сказали мы,
имея в виду меня-былого.
«О небеса, где они лежат?
А может, он их проиграл?»
Ладно, кивнул мой шурин,
ладно, ищите хорошенько,
а не найдёте, так заработайте!

Жена торговца:

Он бы ждал, сколько надо,
или даже простил бы нам долг,
но тут явились эти негодяи, гнусные преступники…

Сэки Осаму (громко):

Эй, негодяи! Эй, гнусные преступники!

Сцена 4

Вбегает Куро-бодзу в цепях. Звон цепей сливается с рокотом барабана. Грим на лице Куро-бодзу символизирует кровоподтёки и ссадины, полученные им в ночной схватке.

Куро-бодзу:

О, мы негодяи!

Хор (закрывая лица платками, как принято убандитов):

О, гнусные преступники!
Мы — похитители чужого имущества,
возмутители общественного спокойствия,
позор наших отцов, слёзы матерей!

Куро-бодзу:

Наводчик мой, Весёлый Пёс,
ловкач, кому и боги завидуют,
умер, но воскрес в теле торговца рыбой,
шустрый пройдоха — в теле глупого толстяка.
Я пришёл, говорю: «Молодец!
Хорошо устроился, повезло тебе,
Одним камнем убил двух птиц!
Будешь торговать, мне — половина!
С каждой рыбы — хвост да брюшко,
с каждой монеты — середина да краешек!»
А он сделал треугольные глаза,
бормочет не пойми что,
будто впервые меня видит!

Акайо (горестно):

Так ведь впервые и видел!
Лучше бы вовсе не видел!
О, кара небес!

Куро-бодзу:

Я пришёл, говорю: «Молодец!
Крючья вбил, как мы условились?
Крючья в дерево и в забор?
Будем грабить чиновника, щипать ему перья,
так с крючьями сподручней выйдет!»
А он сделал круглые глаза,
заикается, хоть и трезвый,
притворяется пнём безмозглым,
будто я ему — чужой человек!

Акайо (горестно):

Так ведь чужой! Ну как есть чужой!
Лучше бы вовсе не знакомились!
О, гнев богов!

Куро-бодзу (машет кулаком):

Вижу, говорить с ним, болваном,
всё равно что читать су̀тру лошади!
Толку с кошачий лоб!
Отрезал дурню палец — не понимает,
квадратные глаза делает.
Рожу побил — не понимает,
вовсе глаза заплыли, никакие стали.
Явились в третий раз, стучим в ворота,
тут нам и досталось на рисовые колобки.

Сэки Осаму (хохочет):

От торговца?
От Акайо, мастера кулачного боя?
Рыбой вас бил, осьминогом?
Икрой забрасывал с крыши?
Акульим зубом ковырял?!

Куро-бодзу:

Где тут икра, где акулий зуб?
Стыд и позор нам,
дважды и трижды позор!
Лихо бьёт безликий, дрянь этакая,
лупит, выкидыш кармы, всех без разбору,
колотит честных разбойников!
Но и мы не промах,
головорезы мы, ночные демоны,
есть кое-какое соображение.

Сэки Осаму:

И что же вы сделали, демоны,
как вывернулись, головорезы?

Куро-бодзу:

Сбежали мы, оставили безликого с носом,
с носом, которого он лишён,
явились в лавку через день.
Тут Весёлый Пёс и сознался про крючья.
Воткнул, говорит, как условливались,
идите, мол, на грабёж, подельнички.
Я ему: «Так чего же молчал?
Был бы и с пальцем, и не битый,
и мы бы битыми не были, да!»
А он зубами стучит, клацает.
Я и плюнул, оставил его в покое.
Каюсь!

Сэки Осаму:

Вижу, ты человек большого ума!
А что же сам крючья не проверил?
Быстрее вышло бы, дешевле, а?

Куро-бодзу (гремит цепями):

Так меня в Акаяме всякая собака знает,
каждая кошка, любой воробей!
Явлюсь в переулок, залезу на забор —
люди увидят, скажут:
«О, да это же знаменитый Куро-бодзу!
Слезы матери, позор отца!
Небось, грабить будет, тут сомнений нет,
а кого это он грабить собрался?
Не судебного ли чиновника Ютэку,
преуспевающего в изобилии?»

Сэки Осаму:

Ну, дружков бы послал,
вон их у тебя сколько!

Куро-бодзу (танцует вокруг хора):

Так они ведь дурни, тыквы на плечах,
не чета мне!
Нашумели бы, всё дело испортили!
Знаю я их!

Акайо (плачет):

И я их знаю!
Лучше бы не знал!

Сэки Осаму (торговцу):

Так это ты им про крючья сказал?
Ну ты и хват!
Откуда тебе знать про крючья,
если ты не Весёлый Пёс?

Рэйден (падает ниц):

Каюсь!

3
«Готов понести наказание»

Тут я перед господином Сэки и повинился.

Дождался, пока разбойников в тюрьму уведут, а с ними за компанию — и торговца с женой, закрыл за стражей двери и рассказал, как дело было. Как вломились мы с досином Хизэши в дом Акайо, как кричали страшными голосами:

«Ах, так ты Весёлый Пёс? Подлый грабитель? Гордость шайки воров и разбойников? Да на тебе преступлений — что блох на собаке! Думал спрятаться за личиной порядочного торговца? Вставай, пойдёшь с нами! Тюрьма по тебе плачет! Остров Девяти Смертей! Что? Трясутся поджилки? Слаб в коленках? Ничего, наши слуги уже ждут на улице! Они тебя живо сволокут в темницу!»

Он и пал нам в ноги, сознался в ложном фуккацу. Не брать же на себя грехи Весёлого Пса? Я сделал вид, что доволен признанием, не гневаюсь. Урезонил досина — тот всё порывался ухо лжецу отрезать, в наказание. Насчёт уха — это я его тайно просил за нож схватиться. Пусть досин будет злой дух-людоед, а я добрый, милостивый даритель счастья. Торговец мне сандалии целовал. Начистил до блеска! Я ему и велел сказать про крючья, когда бандиты вновь заявятся. Скажешь, значит, спровадишь их восвояси — и сразу шли жену ко мне. Стрелой пусть летит, понял? А слугу — к досину Хизэши.

Встретим мерзавцев, как подобает!

Если по правде, опасался я, что торговец сбежит. Оно, конечно, без подорожной грамоты через заставы не пройти, в особенности с женой. Да и лавку бросать, добро нажитое — сердце от боли лопнет. Только страх — он злой погонщик. Хлестнёт кнутом, заорёт в самое ухо, приделает к ногам крылья…

Нет, не хватило смелости. Остался.

— Всё? — поинтересовался Сэки Осаму.

Он сидел на помосте, задумчиво поигрывая веером.

— Всё, — подтвердил я. — Готов понести наказание.

— За что?

Этот брюзгливый тон был мне хорошо известен.

— За ошибочный вердикт. Прикажите мне вспороть живот!

— Живот? — старший дознаватель взревел так, что я чуть не оглох. — Вердикт? Ах ты наглец! Ах, оскорбитель! В лицо мне плюнуть вздумал? В спину ударить?! И ты ещё смеешь называть себя самураем? Подлая твоя душонка!

Я лежал, ткнувшись лицом в пол. А надо мной бушевала гроза.

— Он готов! Нет, вы слышали? Он готов понести наказание! За ложный вердикт! С каких это пор…

Стучали громовые барабаны. Сверкала молния. Кажется, мой бог-покровитель отступился от меня. Ну и правильно! Я бы от такого дуралея тоже отступился. И не сегодня, а ещё при рождении.

— С каких это пор младшим дознавателям разрешено выносить вердикты? Кем подписан вердикт о фуккацу торговца Акайо? Тобой, что ли? Ты втайне от меня подписал такой важный документ? Отвечай!

— Н-нет, — пробормотал я. — Ник-как н-нет, не под-п-писывал…

Язык онемел, губы дрожали. Я заикался хуже покойного бродяги.

— Ага, значит, не подписывал! А кто его подписал?

— В-вы, Сэки-с-с…

— Не слышу!

— Вы, Сэки-сан!

— Так это, выходит, мой вердикт? Ложный, но мой? А если так, какая на тебе вина? Хотел мою ошибку покрыть, да? Лечь костьми за честь господина?! Похвальное рвение, глупое, но похвальное. Блюдёшь моё достоинство…

Стихала гроза. Уходила прочь. Да была ли она?

— Рэйден-сан, напишите объяснительную записку.

— Объясниться? В чём?

— Не скромничайте. Опишите все ваши подвиги начистоту. Итак, вы с первой же встречи разоблачили обман торговца Акайо. После чего предложили мне выдать торговцу фальшивый вердикт о фуккацу. Я принял ваше предложение, оценив его тонкую хитрость и несомненную пользу. Целью выдачи фальшивки была поимка банды опаснейшего преступника Куро-бодзу, что и произошло при всемерном содействии храброго досина Хизэши. Теперь преступники заключены в тюрьму, а торговец понесёт заслуженное наказание за свою ложь. Вы меня хорошо поняли?

— Д-да…

— И хватит заикаться! Ваше заикание напоминает мне об этом деле. А я хочу забыть о нём как можно скорее. Вам ясно?

— Да, Сэки-сан!

— Можете быть свободны.

Я уже был в дверях, когда меня догнал вопрос:

— И кстати, вы видели, что ваш слуга хромает?

— Хромает?!

Вопрос застал меня врасплох. Разве Мигеру хромой?

— Разумеется, — брюзгливый тон вернулся. Господин Сэки поджал губы, недовольный моей тупостью. — На обе ноги. Ему трудно поспевать за вами, а это никуда не годится. Прикажите каонай вырезать себе клюку. Если угодно, две клюки: такие, какие ему подойдут. Вам всё ясно?

Удар от локтя, вспомнил я. Удар от плеча. Удар от кисти. Ветер раскачивает фонарь. Тени мечутся по земле. Влево. Вправо. В обход. Пропустить свистящую палку над собой. Рубануть по чужим коленям. Ткнуть снизу в горло. Косой удар в ключицу. Тычок подмышку.

Безликим запрещено ношение оружия.

Клюка. Лучше — две.

— Да, Сэки-сан! Как же я сам не заметил, что он хромает?

4
«Звезда за облаками»

Вечер удался на славу. Тихий, тёплый.

У всех сад перед домом, а у нас — позади. Не знаю, как так вышло. Постелив на землю плотные тростниковые циновки, а поверх них — подушки для сидения, мы с отцом расположились под старой сливой. Перед этим он час, не меньше, заставлял меня ворочать пару валунов — серых, бокастых, поросших снизу тёмно-зелёным мохом. Левее, командовал отец. Правее! На меня тащи! Я весь взмок, пока он наконец не удовлетворился и кивнул:

— Хватит. Теперь неси саке.

Ну уж дудки! За саке я отправил служанку. Надеюсь, отец не усмотрел в этом пренебрежение сыновним долгом. Когда чайничек согрелся на жаровне, мы налили себе по чашке и стали любоваться садом. Судебный чиновник Ютэка, чьё жилище мы спасли от разграбления, уехал любоваться осенними клёнами, а мы чем хуже? Правда, у нас не клёны, у нас две сакуры. И любоваться ими надо весной, когда они цветут. А сейчас что? А сейчас тоже неплохо. У одного дерева листва желто-багряная, у другого — просто жёлтая. Скоро листья опадут, лягут один за другим: копейные наконечники с зазубренными краями.

Сейчас таких копий нет. Зачем?

— Я чуть было не потерял лицо, — глухо произнёс отец. — Никогда себе не прощу…

Сперва я решил, что он говорит о своём собственном фуккацу, случившемся летом. Потерял лицо? В отцовском воскрешении — вернее, в отцовской смерти и воскрешении бабушки — не было ничего, что нарушило бы естественный ход кармы. Ни корысти, ни насилия над убийцей. Злое стечение обстоятельств, вот и всё.

— О чём вы говорите? — удивился я. — С чего бы вам терять лицо?

Отец не ответил, только глянул через плечо на дом. Меня застали врасплох, молчал он. Меня связали, как безропотную жертву. Я спал, когда они вошли, и проснулся, когда уже было поздно. Позор, молчал он, неслыханный, немыслимый позор для самурая!

Я не знаю, кто из них молчал об этом. Отец? Бабушка Мизуки?

Оба?!

— Вы отомстили, — твёрдо сказал я. — Вернули вашу честь. Ваше лицо при вас, Хидео-сан, и никак иначе.

Во время захвата банды Куро-бодзу отец дрался так, что на долю полиции и остальных добровольцев мало что осталось. Вязали, это да. Крутили мерзавцам руки за спину. А бить, считай, и не пришлось. Кого там бить, если они по земле катаются и голосят?

Я боялся, что Мигеру тоже примет участие в драке. Запрещать ему я не стал — мало ли, как дело сложится? — но надеялся, что у каонай хватит ума не выказывать сноровку без крайней нужды. Такое поведение безликого могли счесть вызывающим, если не оскорбительным. В этом случае я и думать не хотел, чем бы всё закончилось. Каонай можно убивать без последствий. Рискнули бы разгневанные досины прикончить Мигеру на глазах его хозяина? И что должен был бы делать я? Вступиться за слугу? Не хватало ещё нам самим передраться между собой, на глазах у бандитов!

— Ваше лицо при вас, — повторил я. — И моё, хотя это не моя заслуга. Если бы не господин Сэки…

Я вспомнил, как Сэки Осаму взял на себя вину за ложный вердикт. Как ловко выкрутился, превратив ошибку в хитрый замысел. Как кричал на меня, не давая и слова вставить. Грозил, оскорблял. Сейчас я понимаю, почему он гневался, топал ногами. Долг самурая — подчиняться господину, исполнять приказ слепо, не рассуждая и не возражая. Начни я возражать, а уж тем более рассуждать — с моей-то удачей! — и ошибка действительно закончилась бы вспоротым животом. Даже не прибегни я к очистительному самоубийству, служба моя на этом завершилась бы точно.

Кричать, бранить, затыкать рот. Иногда это сводится к одному слову: спасать.

— Кто действительно потерял лицо, — подняв с земли щепочку, я сломал её пополам, — так это торговец Акайо. Да, его нос, глаза и рот остались при нём. Но что нос? Что глаза?! Это не лицо, а одна видимость. Должен вам признаться, отец: мне его даже жалко. Сломать себе жизнь из-за какого-то ничтожного долга? Скупость — дорога в ад.

— Глупость — дорога в ад, — возразил отец. — Впрочем, туда ведёт множество дорог.

Торговцу повезло: ему зачли признание и чистосердечное раскаяние. Акайо отделался простой ссылкой — вместо Острова Девяти Смертей его с семьёй отправили на дальний северный остров. Лавку конфисковали, сбережения — тоже, оставив ссыльным из имущества лишь одежду да нехитрые пожитки. Самого торговца заклеймили позорной татуировкой с иероглифом «собака», чтобы каждый видел, с кем имеет дело. Участь шурина-контрабандиста осталась для меня неизвестной. Семья Акайо отправилась в ссылку без него, а я получил хороший урок — и зарёкся совать нос в чужие дела.

Ну, почти зарёкся.

— Тишина кругом, — сказал отец. — Слышно, как плачет звезда за облаками…

Я мысленно расположил эти строки так, как полагается:

Тишина кругом.
Слышно, как плачет звезда
За облаками.

— Это вы сочинили? — спросил я.

Отец не ответил. Стеснялся, наверное.

— Тебе известно, как потерял лицо твой каонай? — сменил он тему.

— Да.

— Расскажешь?

Он говорил так, словно Мигеру здесь не было. Безликий сидел поодаль, скрытый от нас беседкой, на крохотной скамеечке. Мастерил себе клюку, исполняя приказ господина Сэки. Бамбуковую палку длиной в три сяку он подобрал заранее — и сейчас плёл из медной проволоки изящную корзинку сложной формы. Время от времени Мигеру примерял её на рукоять клюки. Зачем нужна такая корзинка, я не знал. Для красоты, должно быть.

Оказывается, и у варваров есть чувство прекрасного.

— Умоляю простить мою дерзость…

— Значит, не расскажешь. Хорошо, пусть будет так. Зачем тебе вообще слуга-каонай? Зачем дознавателям такие слуги? Что, обычных писцов мало? С лицами?

— Не знаю, — честно признался я. — Положено по должности.

— А кто знает?

— Господин Сэки. Другие дознаватели. Архивариус Фудо. Я спрашивал, но они не отвечают. Говорят: рано. Время не пришло.

Мы ещё долго сидели. Замёрзли, согрели второй чайник с саке. Больше мы не разговаривали, слушали тишину. Звезда плакала за облаками, но вскоре замолчала.

Назад: ПОВЕСТЬ О ТОРГОВЦЕ РЫБОЙ И УДАЧЛИВОМ БРОДЯГЕ

Дальше: ПОВЕСТЬ О ЖЕНЩИНЕ-ВОИНЕ И ПРЕДАННОМ УЧЕНИКЕ

1 «Торчащий гвоздь забивают!»

2 «Мотылек присел на меч…»

3 «Вы меня сами выбрали»

4 «Ваш приказ будет исполнен!»

Глава шестая С УТРА ДО ВЕЧЕРА

1 «Вам нужно заявление?»

2 «Та женщина назвалась?»

3 «Они ещё здесь?!»

Глава седьмая ПРИКРЫВАЯ ГОЛОВУ, НЕ ОГОЛИ СПИНУ

1 «Прочь с глаз моих!»

* * *

* * *

2 «И обезьяна иногда падает с дерева»

3 «Осенью — луна»

4 «Доброй ночи, достопочтенные воры!»

Глава восьмая ИЗ БОЕВОГО ЛУКА ПО МЫШАМ НЕ СТРЕЛЯЮТ

1 «Я вас не звал!»

2 ДОКЛАД ЮНОГО САМУРАЯ

Сцена 1

Сцена 2

Сцена 3

Сцена 4

3 «Готов понести наказание»

4 «Звезда за облаками»