ПОВЕСТЬ О ТОРГОВЦЕ РЫБОЙ И УДАЧЛИВОМ БРОДЯГЕ

«Я родился в те дни, когда убийство превратилось в самоубийство, а самоубийство осталось самим собой. Мне с моим скудным воображением трудно представить времена, когда всё было иначе. Иные говорят, что это был ад. Если они правы, сейчас мы живём в раю. Недостойному монаху хотелось бы с ними согласиться. К сожалению, когда я гляжу вокруг, мне не хватает понимания истинной природы вещей, чтобы счесть увиденное раем.»

«Записки на облаках»

Содзю Иссэн из храма Вакаикуса

Глава первая
КАРП ПОДНИМАЕТСЯ ПО ВОДОПАДУ

1
«А-а-а-а!!!»

Труп нашёл зеленщик Ацуши.

Зрение у зеленщика было скверное, а утро выдалось раннее, мглистое, в клочьях тумана. Хорошо хоть, гроза стихла. А то шлепали бы под дождём! Вымокли бы до нитки, честное слово, еще и в лужу бы вляпались. Сказать по правде, Ацуши смотрел себе под ноги только в одном случае: когда жена напоминала ему об этом. Куда чаще он на ходу погружался в раздумья о высоком, например, о домах и деревьях, и двигался как старая кляча у во̀рота маслобойки — по привычке, в знакомом направлении.

Вы спросите, как же он нашёл труп? Очень просто.

Споткнулся.

Переулок Сандзютора был кривым, узким, грязным и больше смахивал на тупик. Лишь пройдя его насквозь, с запада на восток, вы обнаруживали, что здесь есть выход — еще более кривой, узкий и грязный — на соседнюю улицу. Тридцати тиграм, оправдывая название переулка, довелось бы брести здесь гуськом, уткнувшись мордой в зад идущего впереди и хрипло порыкивая от раздражения. А кто бы не рычал на их месте? Днём здесь случались заторы и скандалы, которые в каждом втором случае завершались потасовкой. Зная это, зеленщик Ацуши вставал не на рассвете, а перед рассветом — так, чтобы миновать переулок, когда он пустовал.

Сандзютора был кратчайшим путём к лавке Ацуши.

Большинство лавочников, размышлял Ацуши, спустившись в мыслях своих с небес на землю, живёт при лавках. Это удобно, да. Там же они держат и склад, куда поставщики свозят товар. Это тоже удобно. Когда я разбогатею — а я обязательно разбогатею! — я продам свой нынешний дом. Нет, я сперва продам свой нынешний дом, разбогатею, получу разрешение — и пристрою к лавке, с тыльной её стороны, новый дом со складом. Там есть подходящий пустырь. Нет, если я сначала продам дом, а только потом разбогатею — где я буду жить во время строительства? Вот незадача…

— Э-э!

Споткнувшись, зеленщик едва удержался на ногах. Чтобы не упасть, он качнулся вперёд и переступил через труп. Ну вот, говорил же, что в лужу вляпаюсь! Ацуши замер на месте, прислушиваясь к собственным ощущениям. Нет, не упал. Просто забрызгался до пояса. Можно повернуться. Что это такое лежит?

— Стойте! — заорал Ацуши. — Ни с места!

Следом за ним, чуть отстав от хозяина, двое слуг катили доверху набитые тележки. В первой возвышалась горка мизуны. Пышные розетки капусты, фиолетовые и зеленые, были для свежести сбрызнуты водой. Стороннему глазу могло показаться, что это цветы в росе. Вторая тележка была полна листьев осо̀та, луковиц лилий и молодых побегов папоротника вараби.

В смысле рассеянности слуги были достойны своего господина. Ещё миг, и колёса наехали бы на мёртвое тело.

Присев на корточки, Ацуши потыкал труп пальцем. Покойников он не боялся по причине скудости воображения, а о том, что всё, связанное со смертью, дело нечистое, попросту забыл. Холодный, отметил зеленщик. Твёрдый. Окоченел, значит. Кто бы это мог быть?

— Мужчина, — сказал первый слуга.

— Ага, — согласился второй.

— Мёртвый.

— Ага.

С воображением у них тоже было туго.

— Бродяга! — вставая, поправил Ацуши.

И ударил себя кулаком в грудь: учитесь наблюдательности, пока я жив!

Действительно, мертвец был одет как бродяга. Драные штаны до колен, холщовая куртка на голое тело. Подошвы сандалий прохудились, пестрят дырками. Одна сандалия свалилась с ноги, отлетела к забору. Солома торчала из неё во все стороны. На голове несчастного был повязан грязный платок. Платок сполз набок, узел придавил ухо, свернув его в забавную трубочку. В иное время это послужило бы поводом для насмешек, но кто бы засмеялся над этим сейчас?

Разве что бесчувственный чурбан.

Из-под платка на землю натекла тёмная, глянцево блестящая лужица. Над ней уже кружилась вялая осенняя муха. Дождь размыл лужицу, но не до конца.

— Ишь ты! — сказал Ацуши, почёсывая живот. — Надо же!

И тут до него дошло, что стоит он в пустынном, если не считать двух дураков с тележками, переулке, а перед ним в грязи лежит мертвый, возможно, даже убитый человек, и надо что-то делать. Вот только что?

— А-а-а-а!!!

— А-а! — подхватили помощники. — А-а-а!

Миг, и переулок был полон народу. Откуда и взялись? Труп оказался в центре внимания. Вряд ли при жизни бедолага мог похвастаться таким интересом к своей скромной персоне. Обитатели соседних домов, владельцы ближайших лавок, слуги, метельщики, компания всклокоченных самураев, монах с чашкой для подаяния, кузнец, его дюжие подмастерья, прачка с корзиной белья — шум, гам, тарарам.

— Это я! — объяснял всем Ацуши. — Это я нашёл!

От него отмахивались: «Молчи! Не до тебя!»

— Это же Весёлый Пёс! — узнала прачка.

— Пёс! — загалдели все. — Весёлый Пёс! Точно, он!

— От пьянства умер!

— От холода! Замёрз!

— Какой холод? Ночи ещё тёплые, муха не замёрзнет…

— Убили?

— Крови натекло, а?

— Убили!

Слово прозвучало. А где убили, там и фуккацу.

— Полиция! Зовите полицию!

— Р-р-р…

И завершая грозное рычание:

— Р-разойтись!

Толпа прянула в стороны. В узком переулке это было чудом, и чудо свершилось. Молодой досин крепкого телосложения подошёл к трупу и долго смотрел на разбитую голову Весёлого Пса. Затем, словно решив подражать зеленщику, присел на корточки и принюхался. К счастью, дождь уничтожил не все запахи, а дикая груша, росшая близ забора, прикрыла тело своей густой кроной. Да, отметил досин. Пьяница, нет сомнений. Пахнет саке — дешевым и крепким фуцусю, какое подают в харчевнях самого низкого пошиба. Чем ещё? От бродяги разило давно немытым телом. Досин ждал сладковатой вони разложения, но нет, мертвечиной не пахло. Вряд ли тело долго пролежало на земле, да и гроза постаралась, остудила.

— Кто знает этого человека? — громко произнёс досин.

Ответом ему была тишина.

— Кто-нибудь видел, как он погиб?

Переулок опустел. Была толпа, и нет. Кому охота связываться с полицией? Свалят вину на тебя, отдувайся потом! Ну, положим, вину за убийство свалить не получится, да только был бы человек, а провинность отыщется! Прочь, прочь отсюда! Лишь Ацуши остался стоять, где стоял. Помощники, громыхая тележками, сбежали, а зеленщик опоздал.

— Я его нашёл, — грустно сказал Ацуши.

Каким бы скудным ни было его воображение, картину оно рисовало безрадостную. Ацуши прямо-таки видел, как три десятка тигров, чьё имя носил переулок, присели в отдалении, стуча хвостами по земле, и плотоядно облизнулись.

2
Двое мучителей

— Гром и молния! А мы уже думали, прошло стороной…

Смеясь, стражники отвесили мне по поклону:

— Доброе утро, Рэйден-сан.

Утро и впрямь удалось на славу. Гроза, что ворчала и грохотала с полу̀ночи, перед рассветом уползла к морю, утащив за собой все тучи до последнего облачка. Лучи солнца, отмытого до блеска, приятно щекотали кожу. Над городом плыли запахи ранней осени: земли, влажной после дождя, грибной прели, первых опавших листьев.

— Горо-сан, Киёши-сан, — я поклонился в ответ. — Удачного вам дежурства!

За полтора месяца ежедневных визитов в правительственный квартал я успел запомнить всю стражу на воротах сначала в лицо, а позже и по именам. Клянусь, это было нелегко! Думаю, им было куда проще запомнить одного-единственного Рэйдена. С тех пор, как мою одежду украсил герб Карпа-и-Дракона, стражники перестали всякий раз интересоваться, кто я и зачем пришёл, приветствуя меня добродушным подтруниванием.

Улица Ироторидори, ведущая вглубь квартала, сегодня превзошла саму себя. С яркостью черепичных крыш и воротных столбов соперничали золото и багрянец клёнов, темная зелень сосен, светлая — лиственниц. Со старой меди дубов начала понемногу сходить сизо-зелёная патина. Не знал бы — решил, что иду в театральном квартале, выбирая, на какое представление зайти.

Хотя нет, вряд ли. Как тут спутаешь? Актёры — беднота, не чета здешним богатеям. Столичных любимцев публики в расчёт не берём — те и по тысяче золотых кобанов в год, случается, зарабатывают.

Ворота с нашим — да, теперь уже нашим! — гербом, карп машет хвостом, дракон подмигивает, и вот я вхожу в высокие двери. Двери? Родные братья ворот! Тяжёлые створки, тёмные от времени, медные кольца надраены ладонями чиновников и посетителей…

Встретил меня секретарь Окада.

— Сэки-сан велел вам ждать его в приёмной, — уведомил он.

Кабинет секретаря — сразу за входом. Двери в кабинет всегда раздвинуты, никто из посетителей или служащих не прошмыгнёт мимо Окады незамеченным. При этом секретарь постоянно что-то пишет, читает отчёты и сводки, сортирует документы. Как у него получается всех замечать, ума не приложу.

— Да, Окада-сан.

Экзамен страшнее казни, подумал я. Младший дознаватель Торюмон Рэйден, будьте начеку!

Приёмная пустовала. Лакированные доски пола, циновки для посетителей. Потолок разделён балками, выкрашенными в чёрный цвет, на белые прямоугольники. Две стены украшены росписью — бамбук весной и листва осенью, друг напротив друга. Две другие — чистая штукатурка, ожидающая прихода своих времён года: птиц над летней рекой и снежных шапок на зимних утёсах. Четыре двери: направо — в крыло дознаний, налево — в архив. Через третью дверь я вошёл. Четвёртая, в дальнем конце приёмной, ведёт в личные апартаменты старшего дознавателя Сэки. Там и кабинет, и вторая приёмная, куда меня направили, когда я впервые явился сюда.

Тишина такая, что кажется, будто я оглох. Ну да, явился раньше всех. Кроме, разумеется, секретаря Окады. И Сэки-сан тоже здесь, раз успел распорядиться насчёт меня.

Сажусь на циновку, устраиваюсь поудобней.

Жду.

Боюсь.

За время ожидания я успел изучить каждый лист на одной стене и каждую бамбучину на другой. Глазеть на роспись вскоре надоело, и я принялся вспоминать дни, проведенные в подвале, где Кента набивал на мою спину должностную татуировку, а архивариус Фудо набивал мою голову должностными инструкциями.

Архивариус долгое время оставался для меня загадкой. День за днём в час Зайца я спускался в подвал, раздевался, ложился на стол лицом вниз — и Кента привязывал меня ремнями. Мог бы и не привязывать: я и так терпел. Не дёргался, не кричал и даже не ругался, чем весьма гордился. Но у Кенты, видимо, имелись на сей счёт строгие указания. Едва мой мучитель приступал к художественным издевательствам над несчастным младшим дознавателем — счастливым младшим дознавателем! — как рядом объявлялся архивариус Фудо.

Объявлялся?

За всё это время хитрый старикан — кем ещё мог быть архивариус, если не стариком?! — ни разу не показался мне. Становился так, что я не мог его увидеть, как ни выворачивай шею. Зато я прекрасно слышал, как Фудо шелестит бумагами. Чаще, судя по звуку, это была кипа потрёпанных листков; реже — свиток. Хрупкий и древний, он еле слышно потрескивал, словно головешка в костре, когда архивариус его разворачивал.

Бумаги замолкали, говорить начинал Фудо.

3
«История о слепом провидце и фальшивом фуккацу»

— Допрос подозреваемого может проводиться как в кабинете дознавателя, так и в доме подозреваемого. Сам допрос надлежит проводить следующим образом…

— …не менее трёх свидетелей из числа родственников, близких друзей или сослуживцев подозреваемого. Необходимо объявить о начале официального дознания, после чего…

— …обязательные вопросы таковы: имя, возраст, сословие, работа либо место службы, должность. Согласен ли он (она) с обвинением или отрицает его. Состав семьи. Слуги. Взаимоотношения с умерщвлённым (он же пострадавший), если таковой обнаружен. Местонахождение и действия подозреваемого на момент смерти пострадавшего. Имеются ли свидетели, способные это подтвердить…

— …перейти к произвольным вопросам, целью которых является…

— …перейти к опросу свидетелей…

— …все вопросы и ответы в обязательном порядке заносятся в протокол дознания…

— …протокол имеет право вести личный слуга дознавателя, либо специально назначенный помощник, который обязан обладать следующими умениями…

Временами я забывал об иглах, вонзающихся в мою горемычную спину. Память впитывала слова архивариуса, как губка воду. Голос у Фудо был высокий, писклявый, с одышливой хрипотцой. Я живо представлял себе высохшего старика, похожего на седого палочника. Наверняка он подслеповато щурится, разбирая иероглифы на ветхом листе бумаги, мало отличимой от его собственной кожи, бледной и истончившейся. Изредка голос Фудо густел, уходил вниз, наполнялся силой и уверенностью. Но тут на старика нападал кашель. Отдышавшись, он вновь начинал пищать, как раньше.

— …Большинство преступлений, связанных с фуккацу, укладываются в четыре основные категории…

— …сокрытие фуккацу преступником лично; сокрытие фуккацу при содействии родственников, друзей или иных сообщников; фальшивое фуккацу, которого в действительности не было…

— …фуккацу, при котором один перерожденец выдаёт себя за другого. Однако бывают и особые случаи, которые плохо вписываются в ту или иную категорию. Например…

Эти примеры и были самым интересным. Голос Фудо терял сухость, оживал, а слог делался едва ли не актёрским. Чувствовалось, что старик рассказывает в своё удовольствие, а не по долгу службы. Мои уши сразу же отрастали и удлинялись на манер лисьих, словно я был не Торюмон Рэйден, а лис-оборотень в момент превращения — так я старался ничего не пропустить.

— …случай братьев-близнецов, лесорубов с горы Хина-дакэ. Валили братья лес, срубили очередное дерево, а тут, откуда ни возьмись, путник. Вывернул из-за скалы, когда дерево стало падать. Хрясь — и насмерть. Несчастный случай, непреднамеренное убийство. Братья не скрывались: сами доложили в службу Карпа-и-Дракона. Сделали заявление о фуккацу, всё честь по чести. Вины нет, наказывать не за что. Одна беда: каждый утверждал, что это он теперь — паломник Хару из Аомори, а другой — самозванец. Из-за этого близнецы разругались и подрались прямо в управе — пришлось разнимать. Провели раздельный допрос — оба отвечали одно и то же, слово в слово, будто не просто оставались близнецами, а сделались одним человеком в двух телах. Друзья и родственники Хару, когда их разыскали, полностью подтвердили сказанное обоими…

Иногда Фудо рассказывал историю до конца. В таких случаях мне становилось ясно, что же произошло на самом деле, кто был виноват и как дознавателю удалось изобличить преступника. Но случалось, что архивариус замолкал посреди рассказа, и хоть клещами из него слова тяни, не поддавался. Вот как с делом о близнецах-лесорубах и паломнике из Аомори. Я жду, верчусь на столе, Кента бранится, что вместо доблестного карпа у него получается совершенно неприличный угорь, а Фудо молчит. Ну и я молчу. Знаю: хитрый старик ничего не делает случайно или по забывчивости. Какую цель он преследует? Чего хочет от меня?

Я надеялся, что со временем это пойму.

Как учил настоятель Иссэн, на дне терпения находится небо.

— …или вот ещё. Любопытная история о слепом провидце и фальшивом фуккацу, которое позднее оказалось настоящим…

В какой-то момент я начал всерьёз беспокоиться, что когда дело дойдёт до обещанного экзамена, моя бедная голова будет напрочь забита близнецами, провидцами, честными людьми и записными обманщиками — хоть садись, пиши новые «Повести о бренном мире». Все же требования официальных уложений и наставления по проведению дознаний вылетят из неё вольными птицами и больше не вернутся. Спросит меня Сэки-сан:

«При допросе подозреваемого за чем надо следить в особенности? Отвечай, младший дознаватель Рэйден!»

А я ему в ответ:

«Жил-был в городе Момояма некий торговец одеждой по имени Муро и с бородавкой на носу. И вот однажды перестал вышеупомянутый Муро узнавать собственную дочь, бросая в неё утварью и мисками с рисом…»

То-то Сэки-сан обрадуется!

Но всё рано или поздно заканчивается. Закончились и мои подвальные истязания вместе с лекциями Фудо. «Завтра отдыхаешь, — уведомил меня старик. — Послезавтра экзамен. В час Зайца явишься к старшему дознавателю Сэки.»

И исчез прежде, чем Кента отвязал меня от стола.

На следующий день я выпросил у матери зеркало и долго любовался своей замечательной татуированной спиной. Целиком карп в зеркале не помещался. Ну да ничего, рассмотрел как-то. Оделся, пошел, помахал плетями. Нагрел воды, перелил в бочку, стоявшую в саду под навесом. Залез, вымылся. Ещё полюбовался карпом. Мытый, он смотрелся лучше. День тянулся и тянулся. Карп не спасал. Меня томили дурные предчувствия. Провал, позор, изгнание со службы. Что ел — не помню. Ночью не мог сомкнуть глаз. В тысячный раз перебирал в уме наставления Фудо. Под утро забылся беспокойным сном.

Снились пожар и землетрясение.

— Вставай, — отец тряс меня за плечо. — Опоздаешь на экзамен!

4
«Прошу вас! Извольте взять…»

Я ждал Сэки Осаму, но в приёмную вошёл незнакомый самурай. На вид он был вдвое старше меня, лет тридцати. Крепкий, широкоплечий, грудь колесом. Походка упругая, кошачья, как у Ясухиро-сенсея. Шелковое кимоно украшал серебристый узор из цветов лотоса, намеченных изящными контурами. Дознаватель, предположил я, хотя герба на кимоно не было. И вряд ли младший.

Уперев ладони в пол, я низко поклонился.

Самурай на ходу кивнул мне, быстрым шагом пересёк приёмную и раздвинул двери в апартаменты господина Сэки. Даже не постучал, не назвался! Я вжал голову в плечи, ожидая худшего. Вот сейчас грянет гневный рык хозяина кабинета, и нахал опрометью выбежит прочь — если не вылетит кубарем, подгоняемый плетью. Нет, дверь встала на место, а из кабинета донеслось эхо спокойной беседы. Слов разобрать не удалось, но голос господина Сэки я узнал сразу. Второй голос тоже показался мне знакомым.

Двери открылись вновь.

— Доброе утро, Сэки-сан, — произнёс я, кланяясь. — Доброе утро, Фудо-сан. Ваше присутствие на экзамене — честь для меня.

Мужчины рассмеялись.

— Как вы меня узнали? — спросил архивариус.

— По голосу.

— Что, отсюда хорошо слышно?

Он пищал и сипел, как в подвале во время занятий. Притворялся? Нет, вряд ли. Должно быть, у него было повреждено горло.

— Плохо, — честно признался я. — Но мне хватило.

— Удивились?

— Да.

— Почему?

— Не сочтите оскорблением, но я думал: вы старый, седой. Высохший, кожа да кости.

— Вы огорчены своей ошибкой?

— Я рад, что ошибся!

— Чувства, — вмешался Сэки Осаму, — могут подвести человека. По отдельности слух, зрение, обоняние и осязание редко дают полную картину. Так же, как чужие рассказы. Слухи. Показания свидетелей. Три действия: проверяй, перепроверяй, сопоставляй. И только потом следует делать выводы.

— Я понял, Сэки-сан.

Я собой гордился — ну, самую чуточку. Гордиться сильнее не позволяло снедавшее меня беспокойство. Это не экзамен, это пустяк, проверка. Велика ли заслуга — опознать человека по голосу? Отказаться от образа, сложившегося до того?

— Следуйте за нами, младший дознаватель.

Куда? Зачем?

Проглотив вопросы, я вскочил с циновки.

* * *

Покидать правительственный квартал нам не пришлось. Выйдя из двора управы, Сэки и Фудо сразу свернули налево. По этой улице я ещё не ходил. Здесь тянулись глухие высокие заборы, больше похожие на крепостные стены. Над ними пламенели клёны, зеленели сосны и лиственницы — да изредка маячила верхушка крыши, чёрная или золочёная. Видимо, сюда выходили зады канцелярий и чиновничьих усадеб. Улица, мощёная гладкой брусчаткой, была чисто подметена и пустынна.

Во время недолгого путешествия нам никто не встретился.

Последняя по левую руку усадьба примыкала к квартальной стене. В ограде, на вид глухой, обнаружилась неприметная калитка. Тщательно закрашенная извёсткой, она сливалась с забором — сразу и не заметишь. Сэки Осаму постучал и что-то негромко сказал. Мгновением позже калитка бесшумно отворилась. Входя, я отметил толщину двери: добрых три суна, клянусь!

Прочные дубовые брусья были стянуты железными полосами.

За дверью лежал двор, квадратный и пустой. Я впервые видел такой двор, ровный как поднос для посуды — если бы кому-то пришло в голову усесться здесь перекусить. Утоптанную землю от края и до края покрывал мелкий вулканический гравий. Тёмно-серый, почти чёрный, он громко хрустел. И резким, режущим глаз контрастом — снежная белизна здания, длинного и приземистого, в глубине двора.

Только два цвета: чёрный и белый. Строгие прямые линии. Никакой зелени. Никаких украшений. Ничего лишнего.

Казарма? Плац для строевых занятий?!

Впустившего нас привратника я толком не рассмотрел. С завидной прытью он пересёк двор и нырнул в казарму. Сэки и Фудо, напротив, не торопились. Мы едва успели миновать середину двора, когда из здания начали выходить люди.

Люди?!

Меня передёрнуло.

Накидки из грубой пеньковой холстины. Пояса — верёвки. Низко надвинутые капюшоны. Под капюшонами… Там клубилась серая мгла.

Безликие.

Каонай.

Бывшие люди.

Мои пальцы сжали рукоятку плети. Зачем эти здесь?! Зачем я здесь?!

С безучастным видом — впрочем, какой ещё вид может быть у тех, кто потерял лицо?! — каонай выстроились перед нами в шеренгу. Их было двенадцать. Кажется, двенадцать. Я считал безликих, желая успокоиться, и не мог. Сбивался со счёта.

Меня трясло, как в лихорадке.

Нормальный человек и одного каонай рядом с собой не потерпит. А тут целая дюжина! Кого угодно затрясёт от омерзения и гнева.

С опозданием я сообразил, что не успел вовремя замедлить шаг — и поравнялся с Сэки и Фудо, что было недопустимо в моём положении. Отступить? Нет, это только усугубит промах. Мы стояли в ряд — трое против двенадцати. Никогда бы не подумал, что старший дознаватель и архивариус могут быть похожи, как родные братья — равнодушие и бесстрастность во плоти.

Они не смотрели на меня. Не обращали внимания на мои промахи. Молчали, скучали, ждали. И это значило, что оба наблюдают за Торюмоном Рэйденом самым пристальным образом.

Экзамен!

Он начался, а я и не заметил. Вероятно, я его уже провалил.

Я сосредоточился на собственном дыхании, как учил настоятель Иссэн. Убрал руку с плети. Согнал прочь болезненную гримасу. Подумаешь, дюжина каонай! Гром и молния! Нашли, чем удивить!

Стоя перед шеренгой безликих, я изо всех сил пытался сохранить лицо.

— Прошу вас! Извольте взять…

Привратник вернулся, подбежал к нам.

— Вот, это для вас!

Он кланялся, как фарфоровый болванчик, предсказывающий землетрясения, и совал мне что-то в руки.

Я взял, как велели — и едва не уронил. Предмет, завёрнутый в чистую хлопковую ткань, оказался неожиданно тяжёлым.

— Разверните.

На меня уставились два выпученных белых глаза. Чёрные дыры зрачков. Губастый рот. Чешуя блестит надраенной медью. Кожаные ремешки.

Маска карпа.

Служебная маска карпа.

— Что я должен сделать?

Оказывается, я задал вопрос вслух.

— Вы должны сделать выбор, — сказал Сэки Осаму. — Выбирайте, младший дознаватель Рэйден.

Глава вторая
ПОЖАР В ХРАМЕ ХОННО-ДЗИ

1
«Записки на облаках», сделанные в разное время монахом Иссэном из Вакаикуса

…земля — не то место, где следует искать абсолютной чистоты.

Взывая к будде Амиде, настоятель Кэннё порезался мечом. Злой дух, запертый в клинке, возликовал; кровь, пролитая в момент сошествия Чистой Земли, запятнала её белизну. Новый кармический закон воссиял нам, но нашлись люди, которые вольно или невольно, ради чести или выгоды, ищут лазейки, стараясь этот закон обойти.

Или обернуть закон себе во благо.

Умирает старый князь, владетель провинции с доходом в триста тысяч коку риса. Дни его сочтены, лекари разводят руками. Наследник уже предвкушает сладкие тяготы власти. Жена старца, не сегодня-завтра — вдова, рыдает в своих покоях. Это уже третья жена — князь пережил двух первых и взял молодую, горячую. Все заняты делом — разводят, предвкушают, рыдают. Занят делом и гонец: спешит исполнить приказ.

Скачет с посланием.

И вот в спальню умирающего заходит молодой самурай, преданный вассал из овеянного славой, старинного рода. Он падает ниц перед княжеским ложем, затем становится на колени, вглядывается в старика, как если бы пытался запомнить его облик навсегда, кланяется — и перерезает князю горло острым ножом, как ему и было велено. Может ли верный слуга не исполнить повеление господина? Не отдать ему всего себя без остатка? Да после такого самопожертвования ад покажется раем!

Фуккацу!

Утешься, жена. Оставь надежды, наследник. Прочь, лекари! Полон сил, князь оживает в новом теле.

Славься, будда Амида!

Хорошо, не князь. Богатый торговец из Эдо, владелец трех кораблей, перевозящих товары с острова на остров. Болезнь точит его нутро, этой зимы ему не пережить. Сын готовится возглавить семейное дело, жена втихомолку радуется, ибо заботы о больном утомили её. Соседи готовят поминальные подношения. Лишь дальние родственники, бедняки, каких поискать, собрались тайком в своей хибаре, спорят втихомолку.

На коленях у главы семейства — письмо от торговца.

Решение принято, просьба уважаемого родича удовлетворена. Две тысячи золотых монет? Ах, даже три? Такое щедрое предложение! Кто бы не согласился? И вот юный племянник входит к смертельно больному дяде, падает на колени, кланяется — и душит дядю верёвкой, как приказали ему дома.

Фуккацу!

Торговец живёт дальше, молодой и здоровый. Родичи, отдавшие ему тело своего мальчика, забывают про нужду. Соседи огорчаются, что зря потратили деньги на поминальные подношения.

Славься, будда Амида!

Хорошо, не князь. Не торговец. Женщина, одинокая мать дочери-калеки. Сильная, красивая, нестарая ещё. Она прячет слезы, чтобы дочь, прикованная к циновке, не видела материнского горя. Лжёт, что сыта, что уже наелась, стараясь вдоволь накормить дитя. Мечтает о зяте, которого у неё никогда не будет. О внуках, которые не родятся. Прибирает за дочерью, поскольку та ходит под себя. Моет, одевает, расчёсывает волосы.

И однажды не выдерживает.

Когда дочь спит, мать кладёт ей на лицо дзафу — круглую подушку, набитую гречишной лузгой. Дзафу женщина выпросила у монаха из храма на горѐ. На этой подушке монах размышлял о природе Будды десять лет подряд. По мнению несчастной, а главное, недалёкой матери подушка насквозь пропиталась святостью, значит, так будет лучше. Вероятно, монах догадывался, зачем у него просят подушку — святым людям свойственны прозрения — но спорить или отговаривать просительницу не стал.

Да, я не стал её отговаривать. Зачем?!

Мать наваливается на подушку всем телом. Душит спящую дочь. Захлебывается слезами и душит, душит, пока слабое тело не перестаёт содрогаться.

Фуккацу!

Дочь возрождается в теле, пожертвованном ей матерью.

Славься, будда Амида!

Всё происходит именно так. Возрождаются князь, торговец, девочка. Но я уже говорил и повторю снова: подарки будд не доступны нашему скудному пониманию. Слова будд — притчи, чей смысл туманен. Что же говорить про их действия, подобные удару молнии?

Я сказал: живут дальше? Сказал: полные сил? Молодые и здоровые?!

Это так и не так.

О человеке, навлекшем на себя позор, мы говорим: «Као-о цубусу!» — «он потерял лицо». Должно быть, будда — милосердный, но строгий — говорит то же самое. Потому что князь, торговец, девочка — в течение трех дней, пока их дух утверждается в новом теле, они утрачивают лица.

Кожа становится серой и морщинистой. Вместо носа — прорези для дыхания. Безгубый рот, похожий на щель. Стираются черты, приметы, особенности. Выпадают волосы, ресницы, брови. Глаза утрачивают блеск, тонут в глазницах, сузившихся сверх меры. Не скрыть, не спрятать, не затаиться. Не обмануть.

Безликие.

Каонай.

Мишень для стрел презрения.

Все, кто использовал фуккацу в корыстных целях — неважно, двигала ими выгода или любовь — утрачивают лицо. Следом они утрачивают имя, как если бы уже умерли. Нового, посмертного имени им не дают. Если у них спрашивают прежнее имя, то говорят: «Как тебя звали при жизни?» Парии, изгои, живой позор во плоти, каонай безропотно терпят любые поношения.

Их можно убить.

Их можно убить без фуккацу. Просто убить и уйти прочь, оставшись собой. Их можно убить, но никто не хочет марать о безликих руки. Пусть живут. Такая жизнь горше смерти, князь ты, торговец или девочка-калека.

Я, недостойный монах, иногда думаю, что девочке легче, чем остальным. Она хотя бы может теперь ходить на своих ногах. Иногда я думаю так, но чаще сомневаюсь. На месте безликого я бы скорее кинулся вниз головой со скалы, кем бы я ни был.

Свои размышления о судьбе каонай я излил в стихах, не заслуживающих ни внимания, ни похвалы:

Отражение
Лебедя в мутной воде.
Тает белый цвет.

2
«Небо размещается в аду»

— Выбор?!

— У вас плохо со слухом?

— Н-нет, хорошо.

— Вы должны выбрать себе слугу.

— Из них?!

— Из этих двенадцати. Приступайте.

Маска едва не выскользнула у меня из рук.

— Слугу? Безликого?!

— Не испытывайте моё терпение! Вы что, спали на занятиях с Фудо-сан? Скажете, он не сообщил вам?

Я лихорадочно рылся в собственной памяти. В панике натыкался на что угодно, кроме того, о чём спрашивал Сэки-сан. Ну да, в деле с отцовским фуккацу старший дознаватель явился к нам во двор в сопровождении безликого…

— Это моя вина, Сэки-сан. Я не рассказывал об этом младшему дознавателю. Приношу свои глубочайшие извинения. Простите и вы, Рэйден-сан.

Фудо церемонно поклонился нам обоим.

— Ладно, — брюзгливо процедил Сэки Осаму. — В уложении о нашей службе записано: «Каждый служащий в ранге дознавателя, от низшего до высшего, обязан иметь слугу-каонай.» Выбирайте!

«Почему каонай?! Зачем?!» — едва не возопил я. Как сумел сдержаться, не знаю. Вопросы щекотали мне горло. Ничего я не желал так страстно, как ответов. Да, конечно: «На дне терпения находится небо». Но чаша оказалась слишком глубока.

— Нижайше прошу простить скудоумного…

— Что ещё?

— Как мне выбрать слугу? Они же все одинаковые!

— Вы и впрямь скудоумны! Что делает дознаватель? Отвечайте!

— Проводит дознание! Доискивается до истины!

— Проводите. Доискивайтесь.

— Я могу задавать им вопросы?

— Да. Они обязаны вам отвечать.

— Любые вопросы?

— Любые. Кроме одного: как они потеряли лицо. Об этом я запрещаю спрашивать. Это не должно влиять на ваш выбор. Приступайте!

Брови Сэки Осаму сошлись на переносице. Между ними проступила угловатая складка, похожая на молнию. Вот-вот полыхнёт! Уж не вселился ли в него мой бог-покровитель?! Вселился — и гневается на Торюмона Рэйдена! Безмозглого перед безликими!

— Да, Сэки-сан! Приступаю!

Сказать легче, чем сделать. На негнущихся ногах я побрёл к строю безликих, прижимая к груди сияющую на солнце маску карпа. Так, наверное, раньше шли на казнь. Так сейчас идут в ссылку на Кюшишиму — Остров Девяти Смертей, откуда нет возврата.

В трёх шагах от шеренги безликих я заставил себя поднять взгляд. Уставился на ближайшего каонай в упор. Ничего особенного. Ну ведь правда, ничего особенного! Ростом на полголовы выше меня. В плечах шире. Мешковатый балахон скрадывал очертания фигуры. Под капюшоном — никакая не мгла. Обычная серая тряпка с прорезями для глаз.

Я сглотнул. Собрался с силами.

— Как тебя звали при жизни?

— Йошиюки, господин.

Голос глухой, мёртвый. Назвал только имя. Значит, простолюдин. Самурай… Самурай при жизни имел бы фамилию.

— Кем ты был?

— Гончаром, господин.

О чём его ещё спросить?

Слуга господина Сэки вёл протокол дознания у нас во дворе. «Протокол имеет право вести личный слуга дознавателя, либо специально назначенный помощник…»

— Грамоту знаешь?

— Нет, господин.

И какая от тебя польза, гончар?

Я шагнул к следующему:

— Как тебя звали при жизни?

— Румико, господин.

Имя — женское. Голос выше, чем у гончара. Женщина-каонай?! Почему бы и нет? Вон как балахон на груди натянулся. Хорошую убийцу себе подобрала Румико, статную. Я потупился. Только безликой служанки мне не хватало! Грязными сплетнями с ног до головы измажут! Надо было идти дальше, но ноги и язык вступили в преступный сговор против младшего дознавателя Рэйдена, отказав в повиновении.

Вопрос сам сорвался с моих губ:

— Кем ты была?

— Проституткой, господин.

— Как ты ею стала?

— Воровала, господин. Меня поймали. В наказание продали в «весёлый квартал» на шесть лет.

— Ясно.

Воровка, проститутка… Спрашивать, знает ли она грамоту, я не стал.

Третий был ростом с меня. В плечах шире, но самую малость. Мужчина, никаких сомнений.

— Как тебя звали при жизни?

— Дон Мигель де ла Роса.

Мигеру Дэрароцу? Мигеру-доно?! Так равный мог бы назвать равного. Наглец, ты на что намекаешь? Чего требуешь? Какая ты мне ровня?!

— Обращаясь ко мне, добавляй «господин».

Мой голос зазвенел. Взгляд уперся в серую тряпку, в узкие прорези для глаз. Впервые я смотрел на каонай в упор.

— Повторяю свой вопрос: как тебя звали при жизни?

— Дон Мигель де ла Роса. Господин.

Требуемое слово «господин» каонай произнёс после короткой паузы. Кого он назвал господином: меня или себя? Впрочем, формально придраться было не к чему. Изощрённая дерзость! Будь слова плетями или палками, эту схватку каонай у меня бы выиграл.

У него странный акцент…

— Откуда ты?

— Из Кантабрии. Господин.

Ещё одна такая издевательская пауза, и я изобью его плетью!

— Кантабрия? Это где?

— В Испании, господин. Это за морем.

Паузы исчезли. Каонай перестал испытывать моё терпение. О небеса! Как же ты, южный варвар, попал в Акаяму? Как потерял лицо? Мне запрещено спрашивать тебя об этом. Хорошо, двинемся в обход.

— Кем ты был при жизни?

— Capitán de barco, господин.

— Каппа-тян? Поясни!

Ха! Неужели мне попался маленький водяной? Тебя кто-то убил, наглый Мигеру? Треснул по макушке, разлив воду твоей жизни?!

— Я был главным на корабле, господин. Сорокапушечный фрегат «Меч Сантьяго».

Гром и молния! Сорок пушек? Если так, ты не маленький, а большой каппа.

— Давно ты здесь?

— Пять лет, господин.

— Грамоте обучен? Писать умеешь?

— Да, господин…

Каппа-тян замялся. Как я это определил, сам не знаю. Безликий не двигался, не жестикулировал, а лица его я не видел. Да и не было у него лица.

— Говори.

— Я медленно пишу так, как пишут у вас. Но я учусь.

Клещами из тебя каждое слово тянуть, что ли?! С другой стороны, это неплохо. Болтливый слуга-каонай — хуже не придумаешь!

Я что, его уже выбрал?

— На своём языке ты пишешь быстрее?

— Да, господин.

— Какими варварскими языками ты владеешь?

— Испанский, французский. Латынь. Английские ругательства.

Я нашёл глазами привратника:

— У вас есть письменные принадлежности?

— Не нужно, — вмешался Мигеру. — У меня всё с собой.

Я взялся за плеть.

— Да, господин. Прошу прощения, господин.

— Доставай, что там у тебя.

Из холщовой котомки Мигеру извлёк кипарисовую дощечку, тушечницу странного вида, несколько листков грубой бумаги. Это ещё что? Гусиное перо? Где твоя кисть, каппа-тян? Чем ты собрался писать? Не пером же?!

— Ты готов?

— Да, господин.

— Садись. Записывай.

Уселся каонай враскоряку, расставив колени в стороны. Пристроил на бедре кипарисовую дощечку, на ней — лист бумаги. Открыл тушечницу, больше похожую на флакон для ароматического масла — бронзовую, с крышкой на тонкой цепочке. Обмакнул перо…

Он и правда собрался им писать! Что ж, это любопытно.

— «При необходимости дознаватель службы Карпа-и-Дракона может обратиться за помощью к служащему полиции, к какому сочтёт нужным, — голос архивариуса Фудо скрипел в моей голове. Мне оставалось лишь повторять за ним. — Согласно указу сёгуна, полиция обязана оказывать всяческую помощь и содействие. Если полицейский пренебрегает этой обязанностью, следует обратиться к его непосредственному начальнику. Если же и это не возымело действия, дознавателю следует обратиться к собственному начальнику, дабы тот…»

Косо обрезанный конец гусиного пера нырял в странную тушечницу и выныривал обратно. С лёгким скрипом он бегал по бумаге — слева направо, а не сверху вниз! Перо оставляло за собой ряды бессмысленных закорючек, не имевших ничего общего с разумными иероглифами.

— Что это?

— Запись ваших слов, господин. На испанском.

— Прочти. Так, чтобы я понял!

— При необходимости дознаватель службы Карпа-и-Дракона может обратиться…

Он бубнил глухо, монотонно. Пару раз запнулся, ища подходящее слово для перевода. Но в целом всё было записано верно.

— …к собственному начальнику, дабы тот…

— Сможешь записать то же самое, но по-нашему?

— Да, господин. Но это будет гораздо дольше.

— Приступай.

Обмакнув перо в тушечницу, Мигеру принялся старательно выводить иероглифы. Каждую чёрточку он рисовал отдельно — рисовал, а не писал. Результат был удовлетворителен, но как же медленно! Улитка, и та быстрее взберётся на гору Фудзи.

— Достаточно. Напиши ещё что-нибудь на своём языке.

— Что, господин?

— Что хочешь. На твоё усмотрение.

Перо ожило. Ринулось по бумаге, разбросало закорючки. И тушь у него варварская, необычная. Больно жидкая на вид. Чем он пишет, чернилами каракатицы?

— Сделано, господин.

— Прочти.

— Creer que un cielo en un infierno cabe; dar la vida y el alma a un desengaño…

— Переведи.

— Думать, что небо размещается в аду; отдавать жизнь и душу разочарованию…

— Ты сочиняешь стихи?!

— Это Лопе де Вега, мой соотечественник. «Несколько эффектов любви».

Я мысленно представил эти стихи, записанные как подобает:

Думать, что небо
Размещается в аду.
Отдавать жизнь
И душу
Разочарованию…

Надо будет прочитать настоятелю Иссэну. Скажу, что это я сочинил. Любовался луной и сочинил. Потом призна̀юсь, посмеёмся. А вообще неплохо. Для варвара просто отлично. Да он второй Басё!

— Вставай. Собери свои вещи.

Мигеру упаковал всё обратно в котомку. Встал, замер напротив меня. Он не сутулился, как другие, не склонял голову — стоял прямо, как самурай. Вызов? Возможно ли, чтобы у каонай было чувство собственного достоинства?!

— Ты давно здесь?

— В строю выбора? Третий год, господин.

— И что же?

— Меня не выбирают.

— Почему?

— Не знаю. Должно быть, из меня плохой слуга.

— Я выбираю тебя. Надень это.

Я протянул ему маску карпа.

— Благодарю, господин.

Благодарность? Искренняя? И что, никакой скрытой издёвки?!

Я отвернулся. Мигеру сейчас наденет маску, а я не хочу смотреть на то, что заменяет ему лицо. Моя брезгливость сдала позиции, но всему есть предел.

* * *

— Вот, держите.

Сэки Осаму остановился возле калитки. Выйти на улицу он не спешил. Извлёк из рукава простой бамбуковый футляр, из футляра — лист бумаги, свёрнутый в трубку. Лист был перевязан красным шёлковым шнурком.

— Что это, Сэки-сан?

— Ваше первое задание, Рэйден-сан.

Он был подчёркнуто вежлив. Сказать по правде, его вежливость пугала меня больше привычной насмешливости или даже откровенного гнева.

Я развернул лист. Официальное заявление. Заявитель — досин Комацу Хизэши. Южный торговый квартал. Переулок Тридцати Тигров. Обнаружен труп мужчины. Ведётся следствие. Ряд обстоятельств свидетельствует о том, что дело это касается службы Карпа-и-Дракона…

— Может, касается, — ворчливо прокомментировал господин Сэки. — А может, и не касается. Найдите заявителя, разберитесь, что к чему. Потом доло̀жите. Скорее всего, пустая трата времени. Такими сообщениями нас заваливают через день. Но мало ли…

— Вы справитесь, — счёл нужным подбодрить меня Фудо. — Желаю удачи!

— Благодарю, Фудо-сан. Ваша поддержка много для меня значит.

Я ничуть не кривил душой. В придачу к безликом слуге сразу же получить задание! Ну да, пустяк, а вдруг не пустяк…

— Бросьте переживать! — усмехнулся Фудо. Архивариус видел меня насквозь. — Это всего лишь ваше первое задание. А вы трясётесь так, словно это первый случай фуккацу в истории нашей страны!

3
«Записки на облаках», сделанные в разное время монахом Иссэном из Вакаикуса

Недостойный монах, я слышал, что впервые дар будды Амиды проявился во время знаменитого сражения при храме Хонно. Это потом уже было столько случаев фуккацу, что им утратили счёт. Но всё, что случается впервые, не может произойти с простолюдином или человеком незначительным.

Битве при храме Хонно, открывшей людям простор Чистой Земли, посвящены поэмы и пьесы без числа. На этом поприще отметился и я, бездарный сочинитель. Пьесу для театра Но, которую вы, вероятно, знаете под названием «Пожар в Хонно-дзи», написал ничтожный Содзю Иссэн под чужим именем. Многие театральные труппы исполняют её, и сказать по правде, мне приятно это внимание, пускай даже я и стыжусь своего презренного честолюбия.

Позвольте поделиться с вами этими строками.

Сцена 1

Актер в маске духа:

Я дух старой акации,
старой акации в храме Хонно.
О, могучее дерево!
Ты растешь в углу ограды
близ Восточной пагоды.
Ты даёшь пчёлам столько мёда,
что им можно прокормить целый город.
И тебе суждено погибнуть?
Превратиться в чёрный остов?!

Актер в маске Хатимана:

Я бог войны Хатиман,
покровитель воинов и храбрецов.
Что ты сетуешь, дух?
Что печалишься?

Исполняет танец «камигакари», принятый в храмах, посвящённых Хатиману.

Дух акации:

Мои листья скручиваются в трубочки
от жара ярящегося огня,
в моем стволе торчат оперенные стрелы,
моя кора иссечена мечами,
промахнувшимися мимо избранной жертвы.
Вороны сорвались с моих ветвей,
кричат, голосят, мечутся.
Вокруг царит резня,
ужасная резня.
О горе! О великое горе!

Играет на флейте, печалится.

Хатиман:

Гляди, вокруг храма кипит битва,
битва в утренних сумерках,
битва в отблесках пожара.
Трубят в раковины, бьют в гонги и барабаны!
Земля ходит ходуном,
небеса содрогаются.
Тебе ли сетовать,
когда сотни самураев расстаются с жизнью?

Дух акации (взмахивая флейтой):

Разве я воин?
Я дух дерева, несчастного дерева.
Что же случилось, о бог,
неистовый бог войны,
почему кровь льётся рекой?

Хатиман:

Князь Акэти Мицухидэ восстал,
восстал против своего господина,
Демона-повелителя Шестого неба,
князя Оды Нобунаги.
Совершив ужасное предательство,
он поднял знамя мятежа.
Это его воины осадили Нобунагу
в храме Хонно,
Это его раковины трубят, предвещая победу.
Это их боевые кличи
несутся с востока от Абуракодзи,
с запада от Тоина,
с севера от Нисикикодзи,
с юга от Роккаку.

Дух акации:

Не пойти ли нам, о Хатиман,
не пойти ли к осажденному Нобунаге?
Не проводить ли героя
в последний путь?
Я — боязливый дух дерева,
но ты-то божество отважных,
покровитель храбрецов!
Кому, как не тебе, быть там?

Хатиман:

Воистину ты прав, о мудрый дух!
Идём же!

Делают круг по сцене под грохот боевых барабанов.

Сцена 2

Актёр в маске Оды Нобунаги:

Я князь Ода Нобунага,
глава могущественного клана,
вершитель судеб,
объединитель страны.
И вот я сижу в стенной нише
с мечом в руке,
в белых одеждах,
И вот весь мир для меня —
тесная комната,
где нельзя дышать из-за дикого жара.
Отсюда уйду я из мира!

Служители огораживают его ширмами с изображением языков пламени. Танцуют вокруг, размахивая ярко-красными веерами. Стучат барабаны. Входят Хатиман с духом акации.

Дух акации:

Он печалится.
Он плачет!

Хатиман:

Он плачет.
Он уйдёт с достоинством!

Ода Нобунага:

О, мои верные самураи!
Вас застали врасплох, на рассвете.
Где ваши грозные доспехи?
Вы не успели их надеть.
Где ваше славное оружие?
Вы схватили то, что попалось под руку.
Где ваша знаменитая отвага?
Она всегда при вас, днём и ночью.
Ярость отчаяния ведёт вас в бой!
Ярость отчаяния и верность господину.

Служители сдвигают ширмы теснее. Взмахивают веерами.

Захлёбываются барабаны.

Дух акации:

Враг рвётся к главному зданию,
пробивается к гостевым покоям.
Стаи острых стрел летят в нападающих
с веранды и балюстрады,
Но разве это остановит изменников?!

Хатиман:

Смерть в бою —
мечта самурая.
Горят кухонные постройки,
горит храм Хонно,
горят стены и крыши.
Дым затянул небо чёрной пеленой.
Славьте меня, воители!

Ода Нобунага:

Вот, я вспарываю себе живот.
(делает ритуальное движение веером)
Сейчас я умру.
Некому отрубить мне голову,
некому прекратить мои мучения.

Входит актёр в маске Акэти Мицухидэ.

Сцена 3

Акэти Мицухидэ:

Я князь Акэти Мицухидэ,
вассал князя Нобунаги,
поднявший знамя мятежа.
Все я принял из рук господина —
щедрые дары и низкое поношение,
все принял и взвесил на весах,
и счёл дары лёгкими, а позор тяжёлым.

Ода Нобунага:

Некому отрубить мне голову,
некому прекратить мои мучения.
Кто услышит меня?

Акэти Мицухидэ:

Я слышу тебя, господин мой,
я, предатель, слышу твою просьбу.
Я служил тебе много лет,
я избавлю тебя от мук.

Обнажает меч.

Дух акации:

Помоги! Помоги уйти ему
без лишних страданий!

Хатиман:

Но дух, видишь ли ты?

Дух акации:

Что? Где?

Хатиман (указывает веером):

Далеко отсюда, на острове Госю,
острове Пяти провинций,
далеко отсюда, на Красной горе,
одинокой горе Акаяме!
Вглядись!

Дух акации:

Слеп я к таким видениям.
Что же там, о бог?

Хатиман:

Монах молится будде Амиде,
монах Кэннё, настоятель сожжённого монастыря,
и будда Амида откликается на мольбу.
Чистая Земля спускается с небес,
накрывает реки, поля и холмы,
впитывается, как вода в песок.

Дух акации:

Что же теперь?

Хатиман:

Фуккацу!
Убитый станет убийцей,
и никак иначе.
Славься, будда Амида!

Акэти Мицухидэ взмахивает мечом. Поднимает с пола упавшую маску Нобунаги, символизирующую отрубленную голову. Снимает свою маску, надевает чужую.

Акэти Мицухидэ:

Я князь Акэти Мицухидэ,
вассал князя Нобунаги,
поднявший знамя мятежа.
Но нет, я уже не я!
Я князь Ода Нобунага,
вершитель судеб,
объединитель страны.
Мне теперь быть сёгуном,
прекратить бессмысленное сражение,
основать династию на сто лет.
Я первый, кого коснулась милость
Будды Амиды,
Первый, кто принял его дар.

Дух акации и Хатиман (хором):

О будда Амида!

Ода Нобунага:

О, мои верные самураи!
Все, кто погиб после меня,
захватите тела ваших убийц!
Все, кто умер сейчас и умрёт позже,
возьмите врагов, как берут трофеи!
Нас ждёт великое будущее!

Хатиман:

Будда Амида!
Красное тело, синее сердце!
Что же ты наделал, милосердный?
А как же я, бог храбрецов?
Куда идти мне,
что теперь делать,
если убитый станет убийцей,
если воины откажутся от острых мечей?
От копий и алебард?
Чем они будут сражаться? Плетями,
как погонщики стад?!
О горе! О великое горе!

Дух акации:

Тихо!
Бог плачет!
Смотрите, как плачет бог.

Играет на флейте. В углу сцены затихают боевые барабаны.

Глава третья
ПЕРВЫЙ ВЕРДИКТ

1
«Это я! Я!»

— Комацу Хизэши, к вашим услугам.

— Торюмон Рэйден. Это вы — здешний досин?

— Да.

— Давно?

— Седьмой год. Раньше я служил в Норибаси.

Всех знает, отметил я. Шесть лет? Успел обжиться, осмотреться. Это хорошо. Из Норибаси? Похоже, Комацу Хизэши взяли в полицию, когда он был примерно в моём возрасте. Нашлось, значит, кому похлопотать. Сейчас ему лет двадцать пять, вряд ли больше. Лицо круглое, уши торчат. Лоб и макушку не бреет, все волосы собрал в узел на темени. Масла не пожалел, целую плошку, небось, вылил. Блестит, аж смотреть больно!

Крепкий, плечистый. Вон какие ручищи!

Отец, который бабушка — ну, вы поняли! — учил: «Разговариваешь с незнакомцем — сразу прикидывай, кто кого поколотит, если что. Драться не надо, грубить не надо. Просто размышляй над этим вопросом. Многое сразу станет ясно. И собеседник будет вежливей, вот увидишь!» Когда я рассказал об этих наставлениях сенсею Ясухиро, сенсей сказал, что мой отец — мудрый человек. Он это повторял тысячу раз, мне даже надоело. Я согласился, посмотрел на сенсея, представил, кто кого поколотит, если что, и ушел домой в большом расстройстве чувств.

Вот, смотрю на досина Хизэши. Ну, тут тоже радоваться нечему.

— Хизэши-сан, вы отправили сообщение в службу Карпа-и-Дракона. Я здесь, чтобы выслушать вас.

— Прямо на улице? Давайте зайдём в лапшичную.

— Вы голодны?

— А вы?

Досин улыбнулся. Кажется, он тоже прикинул, кто из нас кого поколотит, и пришел к более утешительному выводу.

— Я, Рэйден-сан, со вчерашнего вечера ничего не ел. Возьмём лапши, я вам всё и расскажу. История мутная, сомнительная. Может, зря я вас вызвал. О, я вас угощу! Если перестарался с вызовом, вы уж не обессудьте…

— Спасибо, не надо. Я заплачу̀ сам.

— Как вам будет угодно.

Мне не хотелось с первого же своего дела быть обязанным осведомителю. Пускай всех обязательств — горсть медяков за уличную еду! Трудно привыкнуть, что ты в кои-то веки разжился монетой. Ещё труднее привыкнуть к тому, что твое жалованье на четырнадцать коку риса в год больше отцовского. Как говорится, где стража на заставе, а где служба Карпа-и-Дракона!

Поначалу я боялся, что отца это обидит, уязвит. Ничего, обошлось.

— Жди здесь, — велел я безликому Мигеру.

И громче, для мальчишек, которые уже вертелись вокруг, подыскивая нечистоты для метания:

— Кто тронет, пожалеет.

— Кыш отсюда! — поддержал меня досин. — Маску видите?

Мальчишки намёк поняли, сгинули.

Войдя под навес, мы взяли гречневой лапши. Я — с соусом цую, Хизэши — с «горными овощами» в маринаде. Хозяин стелился перед нами, как новая циновка. Предложил саке за счёт заведения, но мы отказались. Я сперва приободрился, радуясь такому вниманию, выпятил грудь со служебным гербом, но быстро понял, что стелится хозяин перед досином. Ну да, фуккацу — дело далёкое, а полиция, она всегда за спиной, в затылок дышит. И взял с меня хозяин полную цену, а для Хизэши сделал скидку.

— Я вас слушаю, — напомнил я, когда мы сели подальше от уличного гама.

— Угу, — кивнул Хизэши.

С набитым ртом, живо работая челюстями, он ухитрялся говорить разборчиво и чётко. Мне бы так! Макая лапшу в соус, я кивал, отмечая факты. Значит, труп. Хорошая приправа к лапше! Обнаружен вчера на рассвете в переулке Тридцати Тигров. Голова разбита.

— Полагаете, его убили? Может, просто упал спьяну?

— Может, и так. От него разило саке.

— Вот видите! Труп опознали?

— Бродяга. Прозвище — Весёлый Пёс. В городе, согласно показаниям свидетелей, с начала года. Здесь его многие видели, ошибка исключена.

— Чем жил? Воровал?

— Вроде бы нет. Тихий был, смирный. Песни пел, шутки шутил. Истории рассказывал забавные. Подрабатывал, где придётся. Эй, Ючи!

— Что изволите? — откликнулся хозяин. — Подать саке?

— Ну, подай, — согласился досин. — Ты и мёртвого уговоришь.

— Подогреть?

— Не надо, неси холодное!

И спросил, когда хозяин подбежал к нам с двумя чашками и полным доверху глиняным кувшинчиком:

— Весёлый Пёс на тебя работал?

— А как же!

Хозяин ловко налил саке в чашку Хизэши. Свою я прикрыл ладонью, давая понять, что отказываюсь. Пить я не умею, быстро пьянею, а тут ещё с самого утра! Не хватало только напиться при первом же задании!

— Мне мукѝ привезут, бобов, яиц, редьки, а он тут как тут! «Ючи-сан, я разгружу?» Таскает, аж сандалии дымятся. Я его потом накормлю, напою. Медяк суну, если выручка есть. Славный был парень, жалко.

Жестом досин отослал хозяина прочь.

— Многим помогал, — он повернулся ко мне. Опустошил чашку, вытер рот платком. — Зря вы не пьёте, Рэйден-сан. Если в меру, для здоровья полезно.

— Мне чаю! — крикнул я хозяину.

— Если в меру, полезно, — повторил Хизэши, думая о чём-то своём. — А если не в меру… Весёлый Пёс был пьяницей, это каждый знал. Заводились деньжата — пропивал. Ходил без денег — клянчил выпивку. Гнали — уходил без споров. В драках не замечен. Зачем такого убивать? Несчастный случай, слепому видно.

Принесли чай.

— Тем не менее, — я вдохнул слабый аромат. Чай пах сеном и морем, — вы послали сообщение. Что-то вас гнетёт, Хизэши-сан. Что?

Досин налил вторую чашку саке.

— Я, Рэйден-сан, вчера заходил к торговцу Акайо. Весёлый Пёс у него чаще других трудился. Корзины с рыбой таскал, с осьминогами. Прямо от причала, люди видели. Я к торговцу зашёл, а торговец ко мне не вышел.

— Дома не оказалось? — предположил я.

— Оказалось. Но вышла ко мне его жена. Подтвердила, что знакома с Весёлым Псом. Сказала, что не видела его уже два или три дня. Я повернулся уходить, а в доме кричат.

— Что кричат?

— «Это я! Я!» Вот что, Рэйден-сан.

Это я, мысленно повторил я. Звучало глупо.

— Я жену спрашиваю, — досин прикончил саке, рот вытирать не стал, — кто, мол, кричит? Она смутилась, говорит: муж мой. Напился, говорит, буянит. Всё крушит, орёт, доставляет неудобства соседям. Вот, пришлось запереть, пока не проспится.

— И вы ушли?

— И я ушёл. А что, обычное дело!

— Значит, необычное, раз отправили сообщение.

— Я пробежался по соседям. Все в один голос заявляют, что торговец Акайо пил редко и никогда не поднимал шума. Вот я и решил уведомить вашу службу. Бродяга, торговец… Одно к одному. Сам я в это лезть не хочу…

— Не хотите? — я решительно встал. — А придётся!

Хизэши вздохнул — грустней, чем на похоронах.

— Знал же, — пробормотал он. — Знал, чем кончится. Нет, докладывать побежал, дуралей…

Поворачиваясь, чтобы идти, я вспомнил, что у меня теперь есть слуга. Безликий он или какой, всем надо есть, чтобы жить. Велев хозяину завернуть в бамбуковые листья порцию лапши с овощами, я на улице отдал еду Мигеру. Пусть жует на ходу, ждать некогда.

— Muchas gracias, — сказал безликий.

Я не понял, а переспрашивать не захотел.

2
«Своего счастья не понимаешь, дурак!»

— Открывайте!

— Убирайтесь! Хозяин спит!

— Немедленно! Или пожалеете!

— Кто там буянит?

— Служба Карпа-и-Дракона! Шевелитесь!

Ворота распахнулись.

Я вошёл первым. Досин — следом. Безликий Мигеру плёлся третьим. Останавливать нас — или хотя бы каонай — никто и не подумал. Слуги, двое здоровенных парней с бамбуковыми палками, пятились от незваных гостей, словно мы были призраками, источавшими могильный холод.

Шалея от собственной наглости, упиваясь преимуществами нового положения, краем сознания я всё-таки отмечал, что шагнул за черту дозволенного. Да, я самурай при исполнении, а Акайо — простой торговец. Богатый торговец. Человек со связями. Если выяснится, что я без причины ворвался в его дом, рассыпая угрозы, если Акайо подаст жалобу в управу — мне несдобровать. А если он, как говорится, смажет жалобу взяткой… Высоких покровителей у меня нет, Сэки Осаму вряд ли вступится за взбалмошного наглеца.

Интересно, когда таких, как я, выгоняют со службы, что делают со служебной татуировкой? Небось, спарывают вместе с кожей, чтобы неповадно было.

Отступить? Поздно. Меня успокаивало лишь присутствие досина. Полиция как-никак! Имеет право. Хотя если досин заявит, что не хотел идти, а я силой заставил благонравного Комацу Хизэши сопровождать себя…

— Где хозяин?

— Спит, — повторил слуга, пряча палку за спину.

Второй кивнул.

— Умоляю простить нас!

На веранду выбежала молодая женщина. Её длинное, до земли, кимоно украшала вышивка: зелёные ветви ивы над ручьём. Пояс развязался, женщина на ходу завязывала его концы у себя за спиной. Судя по всему, это была жена торговца. В волосах хозяйки дома торчал черепаховый гребень, но уложить волосы в причёску она не успела.

— Приносим глубочайшие извинения! — она пала на колени. — Я…

— Ваше имя! — прервал я её.

— Умеко, господин.

— Где ваш муж?

— Спит, господин.

— В такое время?! Почему не в лавке?

— Похмелье, господин.

Я бросил косой взгляд на безликого: учись, мол, бестолочь! Вот кому не надо напоминать про «господина»! Мигеру стоял у ворот, безучастно глядя перед собой. А может, и вовсе закрыл глаза — поди-пойми, куда он смотрит под рыбьей маской.

— Плохо ему, — бормотала Умеко, отбивая поклон за поклоном. — Всю ночь маялся, животом скорбел. Я за ним выносила… Только-только заснул! Что же его зря беспокоить? Я сама, всё, что прикажете…

Лицо её было белым, как снег, безо всяких белил.

— Заснул? — я шагнул ближе. — Разбудите!

— Господин дознаватель…

— Хватит отговорок! Проводите меня к нему!

Взбежав на веранду, я кинулся в дом, не дожидаясь, пока Умеко последует за мной. Жилище торговца было куда больше нашего, коридор в конце поворачивал налево, в западное крыло. Бумага, натянутая на бамбуковые рейки стен, слабо просвечивала. Казалось, я забрался внутрь фонаря на празднике Шести богов.

Где Акайо? Ага, храпит, слышу.

Дверь скользнула в сторону.

— Это вы — торговец Акайо?

— Что? Кто?!

— Вы Акайо?!

— Н-нет, это не я.

— Лжёте!

— Клянусь, я г-говорю п-п-правду…

— Как вас зовут?

— Пёс! Весёлый П-пёс!

— Это прозвище! Ваше настоящее имя!

— Т-тору из Доси…

Я с облегчением выдохнул. Никаких жалоб, это раз. Надо быть самоубийцей, чтобы пожаловаться на меня в сложившейся ситуации. Фуккацу, это два. Воскрешение налицо, сам признался.

За моей спиной хрипло дышал Хизэши.

— Вы его узнаете? — спросил я досина.

— Да. Это торговец Акайо. Вернее, уже не торговец.

Бывший Акайо, ныне Весёлый Пёс, был пузатым коротышкой. Насмерть испуганный вторжением, он отполз в угол, отгородился от нас задранным вверх краем циновки. Глазки бедняги вылезли из орбит, щеки залила нездоровая краснота. Голый, в одном хлопковом фундоси, он выглядел жалким и пришибленным.

— Одевайтесь! — велел я.

— Н-не могу…

— Это ещё почему?

— З-забрали…

— Что забрали?

— Одежду. Всю од-д-д… Одежду забрали.

— Зачем?

— Б-боялись, что я сб-бегу…

Я повернулся к досину:

— Акайо заикался?

— Нет, — сразу ответил Хизэши. — Я точно знаю.

— Кто? Кто боялся, что вы сбежите?

Я давил на бродягу, не давая ему опомниться.

— Эта ж-ж-ж… Эта женщина. Велела сидеть вз-з-з…

— Взаперти?

— Да. Я хотел на д-двор…

— И что?

— Её слуги… Они т-такие сильные! П-п-п… Принесли мне горшок.

— Вас били? Пытали?

— П-поили…

— Что?!

— П-поили саке. Много саке! Она гов-в-ворила: спи, п-пьяница. Не буянь, не шуми. Б-будешь смирным, награжу. Что ты орёшь? Своего с-счастья не понимаешь, дурак. Заживёшь в т-тепле, в сытости. Спать с тобой буду, б-баловать. Хватит, мол, под заборами в-в-в… Валяться хватит.

— Она — это жена Акайо?

— Эта ж-женщина… Да, жена!

Допрос меньше всего походил на официальный, каким его описал мне архивариус Фудо. Ничего, сейчас главное — вытащить побольше сведений. По правилам мы его допросим позже.

— Вы знакомы с торговцем Акайо?

— Корзины ему н-носил. Перед лавкой землю мёл, водой б-брызгал. Он меня к-к-кормил, денег давал. В этот раз не дал, сказал: зап-платит позже. Я его встретил, говорю: п-плати, а?

— Где вы его встретили?

— В переулке.

— Сандзютора?!

— Д-да.

Обращаясь ко мне, бродяга забывал про «господина», но тут я не настаивал. Кажется, Весёлый Пёс вообще не понимал, кто я такой. Отвечает, и ладно.

— Что было дальше?

— Он шёл из харч-ч-ч… Из харчевни. От него п-пахло выпивкой. Я ему: Акайо-сан, вот вы пили, а я нет! Я т-тоже хочу! Дайте денег, а? Или угостите, что ли?!

Бродяга разгорячился, перестал заикаться:

— Он заругался, толкаться начал. Ты, кричит, собака, грязные ноги! А я ему: на себя посмотрели бы? Тоже мне к-князь! Вон пузо до земли свисает… Отъели пузо, а бедному человеку медяка жалеете! Он меня толкнул. А я его толкнул. А он меня! Я упал…

— И что?

— Ничего. Головой ударился, всё кру̀гом пошло. Стою, смотрю: кто-то лежит, мёртвый. Кто лежит? Почему мёртвый? Не разобрать. Очнулся уже здесь, в доме. Ноги, видать, сами принесли. А они меня взяли и заточили!

— Ноги?

— Слуги! Им эта женщина велела. Говорит: муж ей нужен. Кормилец. Обещала помочь…

— В чём?

— Торговле обучить грозилась. Мол, заживу с ней лучше лучшего. Саке, говорит, хочешь? А я чую: вроде я, а вроде не я. Ну, не до конца я. Только саке всё равно хочу…

— Это вы кричали? — вмешался досин. — Вчера?

— Что к-кричал?

— Это я! — Хизэши довольно точно передразнил бывшего торговца. — Я!

— Ага. Напоминал с-себе, что это я. На руки гляну, на н-ноги… Не я! Вот и напоминал, чтобы не з-з-з… Чтобы не забыть.

3
«Вы слишком добры к людям…»

— …Разобрались с делом?

— Да, Сэки-сан!

От гордости меня прямо-таки распирало. Своё первое дело я не только не провалил, а завершил в течение дня, и завершил, можно сказать, с блеском! Дознание провёл по всей форме. Факт фуккацу подтверждён. Все обстоятельства ясны. Протокол составлен.

Чего ещё?

— Докладывайте.

На сей раз ждать в приёмной не пришлось. Сэки Осаму сразу пригласил меня в служебные апартаменты. Мигеру потащился за мной, и никто не остановил безликого. Восседая на помосте, старший дознаватель выглядел вполне доброжелательным, что случалось с ним нечасто.

Я приступил к докладу.

— …пятеро свидетелей: Умеко, жена торговца, его старший сын. Двое завсегдатаев харчевни, в которой они часто пили вместе с Весёлым Псом. Ючи, хозяин харчевни. Весёлый Пёс, он же Тору из Доси, факт фуккацу не отрицал. Но, желая удостовериться, я сравнил показания…

— Он ответил на все вопросы? Никто не уличил его во лжи?

— На два вопроса подозреваемый не ответил. Он не помнил, когда пил со свидетелями в последний раз. Сказал, что пил каждый день и вокруг была уйма людей. Но в лицо свидетелей узнал.

Сэки-сан хмыкнул.

— Какой был второй вопрос?

— Один из свидетелей попросил подозреваемого вспомнить смешную историю, которую тот рассказал ему три дня назад. На что подозреваемый ответил, что он рассказывал множество разных историй и не знает, о какой идёт речь. Он начал пересказывать некоторые — и в конце концов свидетели сказали: «Да, вот эта самая!» Но это могло быть и простым совпадением.

— История и правда была смешная?

— О да!

Мне не удалось сдержать улыбку.

— Если она короткая, расскажите.

Надо же! Никогда бы не заподозрил, что старший дознаватель Сэки — любитель посмеяться.

— Однажды к поэту Тосиро из Нагасаки пришёл в гости его друг, поэт Дзёмеи. Они стали пить саке, слагать стихи и читать их друг другу. Так они сидели довольно долго, и саке у них кончилось. Как хозяин дома, Тосиро пошёл в ближайшую лавку, чтобы купить ещё саке, а гость остался его ждать. Но едва хозяин покинул дом, в комнату влетел жуткого вида призрак с ледяными глазами и принялся дуть на Дзёмеи могильным холодом. Поэт понял, что вот-вот замёрзнет насмерть. У него отнялись руки и ноги, он не мог даже убежать. Но тут поэт вспомнил, что успел выпить немало саке, и сам что есть силы дохну̀л на призрака. Призрак мгновенно вспыхнул и сгорел в корчах! А оба поэта с тех пор полюбили саке ещё больше.

— Что здесь смешного? — спросил Сэки Осаму, хмуря брови.

Я не нашелся, что ему ответить.

— Глупость какая-то. Призраки, пьяницы… На остальные вопросы подозреваемый ответил?

— Да, Сэки-сан.

— И никто из свидетелей не уличил его во лжи?

— Нет, Сэки-сан.

— Что-то ещё?

— Новый Акайо заикается. Прежний торговец не заикался. Свидетели подтвердили, что Весёлый Пёс был заикой. Пьяный, он, случалось, и слова не мог произнести без того, чтобы не споткнуться десять раз. Хотя будучи трезв, говорил чётко и связно.

— Обстоятельства смерти совпадают с рассказом подозреваемого?

— Да, Сэки-сан. Досин Хизэши видел труп и говорит, что у него была разбита голова. А подозреваемый утверждает, что торговец Акайо сильно толкнул его в грудь, он упал на спину и ударился затылком.

— Всё это занесено в протокол?

— До последнего слова.

Мигеру скромно сидел у дверей. Повезло мне со слугой! В доме Акайо я велел безликому вести протокол на своём родном языке — и перо в руках каонай летало над бумагой с такой скоростью, что я только диву давался. Я даже зауважал себя за «искусство живота» — вот, я выбрал Мигеру, а другие дознаватели и брать его не хотели!

В том, что я зауважал Мигеру, я не признался бы и под пыткой.

— Он писал на своём языке?

Господин Сэки был догадлив.

— Да, Сэки-сан. Сегодня он всё перепишет, как следует.

— Ночью, что ли? Пусть завтра зайдёт к нашим писцам и продиктует. Это выйдет быстрее.

— Да, Сэки-сан! Я об этом не подумал, простите.

— А о том, какой вынести вердикт по результатам дознания, вы подумали?

— Младший дознаватель не имеет права выносить вердикт. Он может только проводить дознание и устанавливать истину.

— Хороший ответ. Но если бы вы могли выносить вердикт, что бы вы решили?

Экзамен, понял я. Продолжается.

— Жена торговца Акайо хотела бы оставить Весёлого Пса, как замену мужу. Сам Весёлый Пёс не против. Думаю, от этого никому не будет вреда. Если бы я имел право решать, я бы согласился.

Жена торговца слёзно упрашивала меня замолвить за неё словечко и даже совала взятку, но об этом я умолчал. От денег я отказался, накричав на женщину, хотя досин Хизэши смотрел на меня, как на умалишённого. Говорить им, что и так, будь моя воля, вынес бы решение в пользу семьи Акайо, я не стал.

Начинать первое служебное дело со взятки — дурная примета. Об этом меня уведомил архивариус Фудо — еще когда я считал его стариком. Второе-третье дело, как говорят мастера «игры слов» — совсем другое дело. Сёгун, сказал тот же Фудо, всё грозится издать указ о наказании за взяточничество, но до сих пор не собрался.

— А как же попытка сокрытия фуккацу?

— Со всем уважением, Сэки-сан, но с момента смерти пострадавшего ещё не прошло трёх дней. В этот срок можно не заявлять о фуккацу, пока всё не выяснится окончательно. Весёлый Пёс и не думал скрываться, а жена торговца… Она растерялась. Испугалась, что её жизнь сломается. Прибегла к насилию и запирательству. Думаю, в итоге она бы одумалась.

— Одумалась? Вы слишком добры к людям…

Сэки-сан пребывал в сомнениях, но я видел: он уже принял решение. Сомнения — веер, которым он прикрывает от меня своё настоящее лицо.

— Вы правы, Рэйден-сан. Три дня ещё не истекли. Формально состава преступления нет. Муж-пьяница будет достаточным наказанием для этой женщины. Я утверждаю ваше решение. Завтра утром полу̀чите свиток с официальным вердиктом и отнесёте этому Псу, или как там его…

— Тору из Доси.

Как же, забыл он! Всё он прекрасно помнит.

— Да, Тору из Доси. Или вызовите его сюда через посыльного. На ваше усмотрение, младший дознаватель.

— Да, Сэки-сан.

— Можете идти.

Я уже был в дверях, когда мне в спину донеслось:

— Хорошая работа. Поздравляю с первым раскрытым делом.

— Тысяча благодарностей, Сэки-сан! Вы слишком добры, ко мне, недостойному.

Пытаясь скрыть ликование, я пал ниц.

4
«Что здесь происходит?!»

— Это мой слуга Мигеру. Он будет жить у нас.

Ну да, так распорядился господин Сэки. Так написано в уложении службы. Дознавателю положен слуга-каонай, слуге положено жить в доме хозяина, а хозяин должен обеспечить слугу всем необходимым из своего жалованья.

С моим теперешним жалованием прокормить слугу — пустяки. Утром — миска вчерашнего риса с зелёным чаем, вечером — рыба с бобовой пастой. Не разорюсь. Заботы гнездились в другом. Неотвязной тенью они волочились за мной всю дорогу. По мере приближения к дому они росли подобно тому, как удлиняется тень на закате дня. Кстати, день и впрямь близился к закату.

Едва я вошел в ворота, тень поднялась с земли и встала передо мной, что называется, в полный рост.

— Каонай? В нашем доме?!

— Я на службе, матушка!

— Ни за что! Никогда!

— Так положено.

— Выгони его! Прочь!

— Я не могу отказаться…

— Уведи туда, откуда привёл! Сейчас же!

— Я…

— Или он, или я!

— Матушка…

— Какой позор! Я наложу на себя руки!

Встав под дровяным навесом, Мигеру слушал перепалку с равнодушием мертвеца. Казалось, решается вовсе не его судьба. Тупо блестела маска: рыбьи бельма, медная чешуя. Насмерть перепуганная О-Сузу пряталась за сараем. Присела на корточки, выглядывала из-за угла. Глаза круглые, на пол-лица. Знал же, что без скандала не обойдётся. А ведь всё так хорошо складывалось…

Я справился, Сэки-сан меня похвалил. И со слугой я сделал удачный выбор… Теперь мой удачный выбор стоял у забора, блестел лупоглазой маской карпа и делал вид, что происходящее его не касается. А моя почтенная матушка и не думала идти на попятный.

— Каонай в нашем квартале! В нашем доме!

— Он не простой каонай…

— Что люди скажут?!

— Он на службе…

За забором явственно ощущалось шевеление. Жена плотника Цутому уже была тут как тут, бдела. Я даже различил в щели её любопытный глаз.

— Как я им в глаза смотреть буду?!

Глаз в щели исчез, его сменило ухо. Очень хотелось запустить в это ухо чем-нибудь тяжёлым.

— Позор! Позор!

Скрипнули ворота.

— Что здесь происходит?!

Мать протяжно всхлипнула. Не в силах больше вымолвить ни слова, она молча указала на безликого.

— Пристройка на заднем дворе, — буркнул отец не терпящим возражений тоном. — Раньше там жила О-Сузу. Эй, ты, пошевеливайся! Не торчи здесь, понял?

На крыльце отец обернулся:

— Ужин готов?

— Сейчас, господин, — О-Сузу выглянула из-за сарая.

— Поторопись. Мы голодны. Мы все хотим есть.

Он скрылся в доме. Даже не думая приводить себя в порядок, мать бегом последовала за отцом.

— Иди за мной, — велел я Мигеру, топтавшемуся на месте. — Я покажу тебе твоё жильё.

Через дом я его вести не захотел. Повёл в обход.

Глава четвертая
ПОДАРКИ И ПОЖЕЛАНИЯ

1
«Какой же пир без саке?»

— Останешься дома, — распорядился я. — Поможешь О-Сузу по хозяйству. На рынок с ней сходишь, покупки отнесёшь. Дров наколешь, забор подлатаешь…

— Я должен всюду сопровождать вас.

Упрямец-каонай стоял стеной. Возражал мне, стервец этакий!

— Я должен, господин.

— Только по служебным делам, лентяй!

Эту подробность я уже успел выяснить у Фудо. Если я веду дознание или отправляюсь в управу — каонай должен меня сопровождать. В остальное время я волен использовать его как обычного слугу, который обязан делать, что прикажут, а не таскаться за своим хозяином, как привязанный.

Я не знал, примет ли О-Сузу помощь безликого. Может и побрезговать. Матушка так точно побрезгует, ещё и раскричится. Но и водить Мигеру за собой, всякий раз следя, чтобы его не обижали, ловить враждебные взгляды окружающих — нет, этого мне тоже не хотелось.

Надеюсь, на рынке его никто не тронет.

Сейчас я собирался в додзё и не хотел, чтобы меня там видели с безликим. Сенсей, ясное дело, и виду не подаст, так на то он и сенсей! Зато остальных вряд ли остановит моё служебное положение. Горячие головы! Начнут гнать Мигеру, посыплются оскорбления, кто-то хлестнёт его плетью или палкой приложит, а мне отдувайся! Не хватало ещё устроить поединок из-за каонай!

Рассердится Ясухиро, выгонит.

А ведь моё пребывание в додзё только стало налаживаться! Появились деньги для оплаты занятий. Но едва я преподнёс сенсею увесистый мешочек, как выяснилось: за моё обучение воинским искусствам теперь платит служба Карпа-и-Дракона. И что прикажете делать? Трудиться с двойным усердием, дабы оправдать расходы казны — и не ударить лицом в грязь.

Вечерами, когда отец был в настроении, он занимался со мной. Раньше я втайне об этом мечтал. Вот, сбылось, правда, не так, как мечталось, совсем не так…

Ладно, хватит. Нечего ворошить прошлое.

Насколько я знал, Ясухиро вёл сейчас сложные переговоры с господином Хасимото, начальником городской стражи. Сенсей хотел, чтобы мой отец оставил службу и вел занятия в его додзё. Хасимото в целом не возражал, но выставил ряд условий. В ответ учитель выставил свои. Медленно и осторожно они приближались к решению — шаг, шажочек, остановка. Так крадутся два тигра к лакомой добыче: и вкусненького хочется, и драться желания нет, и лицо потерять нельзя. Встречались через день, пили чай или саке, любовались клёнами, пламенеющими на склонах гор, вели беседы, полные намёков и поэтических образов.

По крайней мере, так утверждали сплетники. Меня на эти беседы никто не приглашал.

— Просим прощения! — гаркнули за воротами.

— …прощения!

— Не здесь ли живёт…

— …живёт…

— Уважаемое семейство…

— …Торюмон?

— Да, Торюмон!

Я рывком распахнул створки. Здоровяк, стоявший на улице, от неожиданности отшатнулся и налетел на своего спутника — такого же громилу с тяжёлой корзиной в руках. Вторая корзина, сплетённая из полос бамбука, стояла на земле у ворот.

А парни-то знакомые!

— Доброе утро, Рэйден-сан, — оба поклонились с удвоенным почтением. — Господин Акайо передаёт вам свои наилучшие пожелания. Этот скромный подарок он шлёт в знак своего безмерного к вам уважения.

В ближней корзине лежала рыба. Лоснилась, отблёскивала на утреннем солнце. Сверху пристроилась лакированная деревянная коробка с неведомым мне содержимым. Из второй корзины наружу свешивались щупальца осьминогов. Щупальца вяло шевелились, намекая на свежесть улова.

Судя по испарине на лбах и румянцу на щеках, слугам довелось изрядно попотеть, чтобы дотащить «скромный подарок» до нашего дома.

— Морские окуни нодогуро! Свежайшие, только из воды! Копчёная скумбрия! Вяленый хирамэ! Сушёные анчоусы! Креветки эби: отборные, в две ладони. И ещё…

Театральным жестом слуга приподнял крышку коробки:

— Тобико! Икра летучей рыбы!

— Не откажите, — пробасил второй. — Соизвольте принять!

Тобико я ни разу не пробовал. Знатоки хвалили её за сочность, нежность и сладковатый привкус. Но мало ли что болтают знатоки? Не с нашими доходами — в особенности, с прежними доходами! — баловать себя такими деликатесами! Это не взятка, сказал я себе. Решение вынесено, дело закрыто. Новому Акайо и его предприимчивой жене от меня больше ничего не нужно. Какая ж это взятка? Это подарок. Подарок удачу не спугнёт, это вам не дурная примета!

В животе предательски заурчало.

— Хозяин передаёт свои глубочайшие извинения…

— За что?

— За то, что не оказал вам…

— …достойный приём…

— …в первый раз!

— Глубочайшие!..

Что ж, не станем обижать хороших людей.

— Я не в обиде на уважаемого Акайо. Я с благодарностью принимаю его щедрый дар. Как он поживает? Здоров ли? Надеюсь, у него всё хорошо?

— Благодарим за заботу, Рэйден-сан!

— У хозяина всё хорошо…

— Разве что палец…

— Что же случилось с его пальцем? Надеюсь, ничего серьёзного?

Если честно, мне не было никакого дела до пальцев торговца рыбой, в чьём теле хозяйничал Весёлый Пёс. Но вежливость требовала проявить участие.

— Пустяки! — заверил первый слуга.

Он сердито зыркнул на своего товарища. Нечего, мол, языком молоть!

— Вчера хозяин по неосторожности отсёк себе левый мизинец.

— Рыбу разделывал, — добавил второй.

И хмуро уставился на осьминогов. Казалось, это они виноваты в несчастье хозяина.

— Очень жаль. Вы обратились к лекарю?

— Лекарь заверил, что всё заживёт.

— В лучшем виде!..

Чему тут удивляться? Чужое тело, чужое дело. Я вспомнил семенящую походку бабушки, когда она первые дни обживала отцовское тело. Разделка рыбы, непривычная работа. Небось, ещё и пьян был. Нет, удивляться тут решительно нечему.

— Передайте хозяину мои сожаления по поводу его досадного ранения. Советую ему быть поосторожнее. Надеюсь, на этом его неприятности закончатся.

— Ага, передадим!

— Передадим, Рэйден-сан!

— Слово в слово!

— Куда поставить корзины?

Я показал, куда. Выпроводил слуг со двора. Обернулся к О-Сузу и Мигеру, молча взиравшим на всё это богатство, благоухающее морем.

— Поход на рынок отменяется. Мигеру, выпотроши окуней! Потом О-Сузу скажет тебе, что делать дальше.

Я сурово посмотрел на О-Сузу. Служанка старалась держаться как можно дальше от безликого, но взгляд мой поняла правильно:

— Да, господин! Я ему скажу.

Мигеру кивнул.

— Вот и хорошо. Вечером нас ждёт пир горой!

На обратном пути из додзё надо будет купить саке для отца. Может, и мать выпьет чашечку. Какой же пир без саке?

2
«В другой раз, господин!»

Вечер стоял чудесный. Тёплый, сухой.

Воспоминания о пиршестве — м-м-м, объедение! — располагали к возвышенным чувствам. Полный живот и выпитое саке — к неподвижности. Лежа на циновке, которую Мигеру по моему приказу выволок на задний двор, я глядел в небо. Любовался ущербной луной. Напоминал себе, что ущербность — признак естественности бытия, а значит, луна прекрасна. Сказать по правде, полная луна мне нравилась больше.

Вот кто мне совсем не нравился, так это безликий. Усевшись на пороге беседки, вполоборота ко мне, он произносил слова, о смысле которых я мог только догадываться. И какой злой дух толкнул меня на беседу с каонай?

— Маниру? Фирибину?

— Филиппины, — поправил Мигеру. — Лопес де Легасли, королевский adelantado…

— Кто?!

— Первопроходец. Он назвал этот архипелаг в честь его величества Филиппа Второго. Из Манилы наши корабли приплыли к вам. Это было давно, в период большой резни. О фуккацу ещё ничего не знали…

— В Эпоху Воюющих Провинций, — теперь пришёл мой черёд поправлять безликого. — Что ещё за резня? Так нельзя говорить!

Речь безликого была представлением сродни театральному. Его губы и язык легко справлялись со звуками, которые я бы не произнёс даже под угрозой позорной казни. В то же время Мигеру спотыкался на самых простых словах. Вчера на закате я пугал его кэракэра-она — бесовкой-пересмешницей, которая изводит людей жутким хохотом — и сам чуть не помер от смеха, когда слуга в десятый раз пытался повторить за мной: каракка-рона, харакири-она, рокурокура-донна…

Кажется, убийца Мигеру — тот человек, чьё тело захватил мой каонай — тоже был косноязычен. Я попытался представить, кто бы это мог быть, и не сумел — воображение отказывало.

— Да, в ту эпоху. До нашего прибытия вы не знали ни табака, ни томатов, ни огнестрельного оружия.

— Мы и сейчас его не знаем, — отмахнулся я. — И знать не хотим! Указом сёгуна тэппо запрещено. Да и кто рискнёт им воспользоваться? Из такого слишком легко убить, даже если и не хочешь. Разве что на охоте? И то — промахнулся, попал в загонщика, сборщика хвороста, крестьянку на холме… Всё, хватит о прошлом! Как, говоришь, назывался твой корабль?

— «Меч Сантьяго». Мы патрулировали в Лусонском проливе, между Лусоном и королевством Рюкю. Топили ваши лодки, когда те пытались прорваться через блокаду…

— Топили, — хрипло повторил я. — Наши лодки.

Про блокаду у нас знал каждый ребёнок. Когда волей будды Амиды страна Восходящего Солнца превратилась в Чистую Землю, внешний мир ополчился против нас. Заключив союз с коварной империей Тюгоку, южные и западные варвары закрыли своими кораблями все морские пути, ведущие с наших островов. Если какой-то смельчак пытался прорвать это кольцо — или хотя бы проскользнуть тайком! — он шёл на дно, на корм рыбам. Вооружённые большим количеством пушек, с командой головорезов на борту, имея приказ не выпускать из карантина ни одной живой души, корабли подобные «Мечу Сантьяго» превратили Чистую землю в тюрьму, откуда не было выхода.

Топили, как правило, на расстоянии, не позволяя командам сойтись в абордажном бою. Ядра крушили борта и такелаж, начинался пожар — и огонь завершал то, что начали пушки. Если же всё-таки моряки сходились в рукопашной — будь ты хоть самый лихой самурай, ни победы, ни пощады от варваров ждать не приходилось. Много ли навоюешь с плетями и палками? В первое десятилетие после того, как будда откликнулся на просьбу яростного Кэннё, правительство ещё ставило на боевые суда до десятка лёгких пушчонок, вооружало экипажи стальными мечами и ружьями, сохранившимися с прошлых воинственных времён. Пользы это не прнесло: слишком неравными были силы. Задолго до моего рождения бакуфу перестало слать флот на верную смерть. А джонки с парусами из циновок и утлые весельные лодчонки, полные бедолаг, рискнувших попытать счастья в бегстве с родины, не были страшны «Мечам Сантьяго», могучим и беспощадным.

Испанцы. Голландцы. Португальцы. Англичане.

Китайцы.

В нейтральных водах — и дальше, на территориях, находящихся под их опекой — они могли убивать нас в своё удовольствие. Так убивают диких гусей на охоте, не заботясь о последствиях. Фуккацу вне Чистой Земли не существовало: убийца оставался самим собой. Вернее, фуккацу не существовало для варваров. Мы же были Чистой Землёй во плоти. Мы несли дар будды Амиды в наших душах и телах — всюду, куда бы ни последовали.

Настоятель Иссэн рассказывал мне об ужасе, охватившем китайское побережье и острова, соседствующие с нами, когда там поняли, что за подарок мы привозим с собой — словно чёрную отраву в потайной шкатулке.

Если кто-то из торговцев, пиратов, наёмных работников или беглых преступников, родившихся на Чистой Земле, убивал местного жителя — дух убитого переселялся в тело убийцы. Если местный житель убивал кого-то из наших, ничего такого не происходило. Первое испугало местную власть, для которой любое нарушение привычного хода дел было сродни мятежу. Второе дало власти в руки оружие против носителей фуккацу. Боясь, что зараза превратится в эпидемию, что и местным однажды станет запретно убивать чистоземельцев без кошмарных последствий, правители отдали жестокое распоряжение.

Оно касалось не только морской блокады.

Прокажённые? Нет, прокажённые были счастливчиками в сравнении с нами. Китайцы хотя бы разрешали прокажённым жить в специально отведенных для этого местах. Нам таких мест не отвели. Все, рождённые в Чистой Земле, были истреблены поголовно. Единицам удалось сбежать домой, остальных же зарезали, свалили в кучу и сожгли, а пепел развеяли по ветру.

Как бы ни был стар Иссэн, начала этой паники он не застал.

Торговля с внешним миром едва теплилась: исключительно за пределами наших вод, с корабля на корабль. Высаживаться для этого на берег было запрещено. Даже ради прибылей трусливые варвары не желали долго находиться рядом с нами, передавать товары из рук в руки. Боялись заразиться дурной кармой, будто оспой.

Просвещая меня, монах упоминал варварскую секту кириситан, где рядовые прихожане и главные священники — все считали фуккацу происками злого духа Акумы. Вожди кириситан поначалу собрались было в поход на Чистую Землю, намереваясь калёным железом выжечь «царство сатаны». Но тут выяснилось, что наши острова — это вам не нейтральные воды или китайское побережье. Милостивый будда хранил нас от врагов. Здесь, на моей родине, даже пришлый варвар не мог никого убить безнаказанно. Фуккацу! И жертва захватывала тело палача — смотрела на мир его круглыми глазами, утирала пот с его бледной кожи, расчесывала его светлые волосы.

Оставалось только выписать документ о перерождении.

В распоряжении кириситан осталась лишь блокада — и свобода кричать о кощунстве, исказившем величайшую ценность их веры. Иссэн даже разъяснял, в чём крылась эта ценность, а также смысл гнусных происков Акумы, да я, признаться, подзабыл его наставления.

Зато я хорошо помню, что воображал со всей детской горячностью, слушая настоятеля. Море, волны, свинцовые тучи над головой. Непобедимая армада Чистой Земли. Я — командир главного судна. Мы крушим варварские фрегаты один за другим, прорываем блокаду, высаживаемся на материк — и несём дар будды Амиды дальше, наделяя все земли, сколько их ни есть, истинной чистотой. После окончательной победы над варварами император вызывает меня во дворец и дарует титул сёгуна. Военный диктатор, я основываю сёгунат династии Торюмон, которому суждено править сто лет, не меньше…

О небеса! Дурака, как говорится, и смерть не исправит!

Дух Мигеру был душой одного из наших тюремщиков, судя по всему, человека высокопоставленного. Тело его было телом кого-то, кто родился на Чистой Земле, как и я. Не знаю, как безликий заполучил это тело, не знаю, с какой целью, но едва я представлял своего слугу на палубе корабля, патрулирующего окрестные воды, превращенные в стены нашей темницы…

Меня охватывала жаркая ненависть. Пламя это гасло с трудом, сопротивляясь дождю рассудка. Даже чудесный ужин не способствовал миролюбию. Надо было выпить ещё саке и сразу идти спать.

— Как ты стал безликим? — спросил я.

Мигеру двумя руками взялся за маску, словно хотел сорвать её с головы.

— В другой раз, господин, — севшим голосом произнёс он. — Если позволите, как-нибудь в другой раз.

Впервые он назвал меня господином. Впервые за всю беседу. Я только сейчас это заметил. Наверное, я мог бы приказать ему изложить свою историю — устно или письменно, на моё усмотрение. Я приказал бы, и не думаю, что Мигеру ослушался бы.

Мог бы. Не хотел.

3
«Мой дзен ещё слаб»

— Почему у вас такой голос, Фудо-сан?

— Подавился в детстве рыбьей костью. Меня еле спасли. С тех пор скриплю и хриплю, как старик. Мне было восемь лет, когда моя глотка состарилась.

Слушая, я наблюдал за архивариусом, сидевшим напротив. Руки лежат на коленях ладонями вверх. Не дрожат. Не шевелятся. Спина прямая, поза расслабленная, спокойная. На лице — тихая грусть Будды, осознающего несовершенство мира. Глаза…

— Это неправда, Фудо-сан.

— Как вы определили?

— У вас бегают глаза. Говоря про кость, вы увели взгляд.

— Неплохо. Совсем неплохо, Рэйден-сан.

— Если позволите, я повторю вопрос. Как вы потеряли голос?

Сейчас он пошлёт меня в преисподнюю князя Эмма. И будет в своём праве.

— Я пытался задержать преступника, скрывшего отвратительное фуккацу. Мы дрались. Он ударил меня ребром ладони по горлу. Меня еле спасли. Преступник бежал, позже его поймали.

— Кто его поймал?

— Сэки-сан. Видели бы вы, что он сделал с негодяем! Это случилось семь лет назад.

Вряд ли я захотел бы рассказывать подобное о себе. Проиграть схватку? Упустить преступника? Кому приятно говорить такое?!

— Это правда, Фудо-сан. Прошу простить меня за бестактный вопрос.

— На допросе, Рэйден-сан, бестактные вопросы — самые действенные. Это лопата, с помощью которой мы докапываемся до истины. Можно рыть и руками, но лопатой удобнее. Как вы определили, что на этот раз я не солгал?

— Солгать, чтобы похвастаться? Запросто! Но солгать, признаваясь в неудаче?

— Это все ваши доводы?

— Нет. Говоря о драке, вы нарочно отвели взгляд. Хотели, чтобы я подумал, будто вы лжёте!

— Какая проницательность!

Фудо расхохотался. Я не удержался, присоединился к архивариусу. Уж очень заразительно он смеялся! И не пискляво, как разговаривал, а громко, по-мужски, на все свои двадцать девять лет.

Нет, закашлялся. Трудно ему всё-таки.

— На сегодня всё. Вы свободны, Рэйден-сан. Похоже, вы недурно меня изучили — вас всё труднее провести. В следующий раз найду вам другого допрашиваемого. Посмотрим, как вы справитесь с ним!

Я поклонился:

— Благодарю, Фудо-сан. Ваши уроки для меня бесценны.

— Прямо так уж и бесценны! — фыркнул он. — Мы с вами как-нибудь на плетях сойдёмся. Или на палках. Тогда и узнаете цену моим урокам. Хороший лекарь есть на примете? Или посоветовать? Дознаватель должен уметь работать не только языком.

Вижу, ответил я Ясухиро-сенсею. Сенсея рядом не было, но у меня вошло в привычку говорить с его неотступным призраком. Да, архивариус поколотит меня без труда: плетями, палкой, голыми руками. На победу никаких шансов. Но поражение — отличная наука. Чем сильнее противник, тем большему мы учимся у него. Что вы говорите, сенсей? Ну да, это сейчас я такой умный, а во время схватки вся мудрость куда-то улетучивается.

Мой дзен ещё слаб, любит говорить настоятель Иссэн. Если его дзен слаб, то мой, наверное, вообще не родился.

— Почту за честь, Фудо-сан.

От архивариуса я зашёл к писцам. Здесь Мигеру упражнялся в каллиграфии: под диктовку или переписывая служебные уложения. Старший писец Шиничи всякий раз ворчал, что мы отвлекаем его подчинённых от работы, но в итоге выделял безликому место за ширмой — и приставлял к нему кого-нибудь из писцов. Если все и вправду были заняты — выдавал текст для переписывания.

Пахло у писцов по-особому: свежерастёртой тушью, новенькой шелестящей бумагой. И почему-то — сосновой стружкой.

Мне нравилось.

— Ваш слуга делает успехи! — встретил меня Шиничи. — Не пройдёт и десяти лет, как новая копия «Уложения о спорных фуккацу третьей степени» будет готова!

— Нижайше благодарю за обучение моего бездарного слуги, Шиничи-сан. К тому времени, как копия будет закончена, к уложению наверняка возникнут поправки и дополнения. Полагаю, мой слуга без работы не останется.

— Этого-то я и опасаюсь, — Шиничи отвернулся, пряча усмешку.

Надо будет купить писцам коробку рисовых пирожных с каштановым кремом. Или жареных пирогов с начинкой из красной фасоли. Я заранее поинтересовался у Фудо, как в нашей управе принято благодарить сослуживцев за разные услуги. На благодарность деньгами обучение Мигеру не тянуло. На коробку пирожных — вполне.

Сладкое все любят. Главное, коробку выбрать большую, красивую, с рисунком — чтобы не выглядела траурной. Пирожные-то по разным случаям дарят! Когда соседи приходили к нам с соболезнованиями по поводу смерти бабушки Мизуки, тоже пирожные приносили.

4
«Это мы вам об-бязаны нашим с-с-с…»

Вечерело, когда мы вышли из ворот управы.

Косые лучи заходящего солнца, похожие на серебряный веер, прорывались сквозь тучи, клубившиеся на западе. За тучами стучали громовые барабаны. Настроение у моего бога-покровителя было как у Шиничи-сан. Ворчит для порядку, хмурится, но грозой разразиться не спешит.

Ветер налетал краткими порывами: ещё не зябкими, уже прохладными. Срывал с деревьев листья: жёлтые, красные, бурые. Швырял в небо осенний фейерверк; утихал, позволяя листьям медленно планировать к земле. Словно лодки с усталыми гребцами, они кружились в поисках тихой гавани.

Возвращаясь домой, я сделал небольшой крюк. Нет, правда, небольшой. Квартал, где жил торговец Акайо, был по дороге. Ну, почти. Я решил, что надо бы зайти, поблагодарить за подарок — рыбу мы всей семьёй ели до сих пор. Вкуснотища! Вспомнив о пирожных, я остановился у кондитерской лавки, приценился. Сказал, что надо подготовить на завтра, писцам, а прямо сейчас, не отходя от прилавка, взял полдюжины брусочков сладкого желе ёкан. Его готовят из водорослей с добавлением бобов и тёртых жареных каштанов. Желе мне упаковали в коробку, на крышке которой из ряски выглядывал лупоглазый карп.

Удачно получилось! И рисунок подходящий.

Без ответного подарка, хотя бы символического, заявляться в гости неприлично. И пускай Акайо простолюдин, а я — самурай. Кто уважает себя, уважает и других.

Да, сенсей. Это не я, это вы. Но я с вами согласен, а значит, это практически я.

— Кто там?!

Не голос — перетянутая струна. Вот-вот порвётся.

— Торюмон Рэйден! Служба Карпа-и-Дракона!

Зря я так, словно по заявлению пришёл. Ладно, чего уж теперь? Как про меня сказано: «Без слов — цветок, со словами — …»

Грюкнул засов. Ворота со скрипом приоткрылись — самую малость. В щели блеснул настороженный глаз. Изучил меня, Мигеру, стоявшего за моей спиной — и ворота распахнулись во всю ширь.

— Простите, Рэйден-сан! Мы не ожидали вашего прихода. Время позднее, мало ли кто заявится? Входите, пожалуйста…

Кланяясь, слуга прислонил к забору увесистую дубинку. Позади маячил второй слуга с бамбуковой палкой. Из дома к нам уже спешил толстяк-хозяин, потешно переваливаясь на ходу.

— Ч-честь! Ог-громная ч-честь для нас! Рад вас видеть, Рэйден-сан! В-в дом, скорее в дом, п-прошу вас!

Когда я вручил Акайо коробку с подарком, торговец едва не утопил меня в потоке славословий. Еле вынырнул, честное слово. Меня усадили в комнате, где я совсем недавно проводил допрос. Гостеприимная Умеко, не доверив это дело служанке, сама принялась выставлять на низкий столик угощения. Рисовые колобки с тмином и специями, жареный тунец, чеснок, имбирь и дайкон в маринаде, с полдюжины разных соусов…

Я оглянулся. Хозяин меня отлично понял:

— В-ваш слуга голодным н-не останется! Я велел О-Рини о нём п-позаботиться.

Когда Акайо наливал мне чай, свет масляной лампы упал на его лицо. Ничего себе! Во дворе-то я сразу и не разглядел. Нос — где синий, а где и багровый. Лепёшка, не нос. Похоже, сломан. Вокруг глаз — грозовая тьма. Лицо опухло, на подбородке свежая ссадина…

Рисовая пудра и румяна, которыми Акайо пытался скрыть свои беды, только усиливали впечатление. Да, и на левой руке вместо мизинца — жалкий обрубок, забинтованный чистой тряпицей.

— Позвольте выразить вам мою благодарность, — я поднял чашку с чаем. — Моя семья вам очень признательна за щедрый подарок.

Чашка опустела. Акайо налил мне ещё.

— Ну ч-что вы! Не стоит б-благодарности! Это мы вам об-бязаны нашим с-с-с… Счастьем! Благодаря вам д-дело с фуккацу разреш-ш-ш… Разрешилось наилучшим д-для нас образом!

Мы обменивались любезностями, я отдал должное тунцу и овощам. Акайо поил меня чаем — от саке я отказался — и настал момент, когда я больше не мог не замечать побои на лице торговца. Должен гость проявить участие? Конечно, должен! Вежливость — добродетель самурая!

— Простите мою дерзость… Уважаемый Акайо, на вас больно смотреть. Что случилось с вашим лицом?

— О, Рэйден-сан! Это н-не стоит в-вашего беспокойства. Я оч-чень неудачно упал. Сп-поткнулся — и в-вот…

Толстяк развёл руками, пролив чай из чайника. Умеко чудом увернулась от обжигающей струи. По комнате расползлось облако пара, как над горячими источниками Онсэн.

— В-видите? Ах-х, какой я неуклюжий!

Он печально улыбнулся:

— Н-никак не п-привыкну к новому телу.

— Мне очень жаль. Пожалуйста, будьте осторожны! У вас ведь есть слуги? Помощники? Пусть они делают всю работу.

— Вы с-совершенно п-правы! Я имен-но так и поступлю!

— Искренне надеюсь, что на этом ваши неприятности закончатся.

— Такое п-пожелание! Из т-т-т… Из таких уст! Может ли оно н-не сбыться?!

Умеко не сумела сдержать тяжёлый вздох.

— Ещё раз благодарю за подарок и желаю вам скорейшего выздоровления. Пожалуй, мне пора идти.

Разумеется, меня начали уговаривать остаться ещё. Лишь спустя четверть часа я сумел распрощаться с гостеприимным торговцем и его женой. Вернее, с Весёлым Псом и вдовой торговца. Голова кру̀гом идёт с этими фуккацу! И это у меня, у дознавателя! Что же говорить о других людях?

Назад: Глава пятая ГРОМ И МОЛНИЯ

Дальше: Глава пятая МОТЫЛЁК СЕЛ НА МЕЧ