Книга: Повести о карме
Назад: ПОВЕСТЬ О МЕРТВОЙ СТАРУХЕ И ЖИВОМ САМУРАЕ
Дальше: ПОВЕСТЬ О ТОРГОВЦЕ РЫБОЙ И УДАЧЛИВОМ БРОДЯГЕ
* * *
— Первыми были паломники, ночевавшие на постоялом дворе Глухого Ю. Это хороший двор, там подают не только завтрак, но и ужин. Там даже есть четыре девушки для развлечений, хотя разрешены всего две. О, это я зря! Покорнейше прошу не наказывать Глухого Ю! А если накажете, не говорите, что это я проболтался…
— Вы ставите мне условия?
— Нет, что вы! Умоляю простить меня! Я всего лишь…
— Вернитесь к паломникам.
— Они шли в храмы Вакаикуса и Сондзюмон. В целях безопасности мы заставили паломников перед досмотром отложить посохи и ящики с едой. Случалось, что юноши, сбежавшие из семей, и разорившиеся крестьяне, из тех, кому нечего терять…
— Достаточно.
— Они прорывались через заставу без досмотра, господин. Вместо грамот они показывали нам посохи! И начинали колотить всех без разбору! Меня, помню, оглушили ящиком с едой. Милосердный будда, какой же он был тяжелый…
— Хватит об этом! Вернитесь к паломникам.
— Мы велели им снять шляпы и накидки. Мы все сделали правильно, господин?
— Да. Что произошло дальше?
— Мы проверили подорожные грамоты. Грамоты были в порядке.
— Вы пропустили паломников?
— Нет. Мы велели им отойти к обочине.
— Почему?
— Приближались носильщики с паланкином, где сидела знатная дама. Ее сопровождали шесть самураев. Очень неприветливых самураев, доложу я вам. Один назвал меня обезьяной…
— Это не имеет значения. Я слушаю.
— Торюмон Хидео, старшина караула, решил, что паломники могут обождать. Иначе ждать пришлось бы даме. Он верно поступил, господин?
— Да. Вы проверили даму?
— Разумеется. Она подняла шторку паланкина, чтобы мы могли видеть ее лицо, и предъявила разрешение на выезд из Акаямы и последующий въезд. Разрешение подписал чиновник городской управы.
— Имя?
— Чиновника?
— Дамы. И попробуйте думать головой, прежде чем задавать вопросы.
— Нижайше прошу прощения! Да, я буду думать головой…
— Имя дамы!
— Исикава Акиро, жена старшего налогового инспектора.
— К грамоте прилагалось описание внешности?
— И самое подробное! Телосложение, рост, длина волос. Черты лица. Родинка на пояснице…
— Родинку проверили?
— Сочли лишним. Нет, вы не подумайте! У нас при станции есть помещение для личного досмотра. И женщина есть, как раз для таких случаев. Мы сами никогда не предложили бы раздеться такой знатной даме! Раздеться при мужчинах? Это немыслимо!
— Короче!
— Короче, Хидео-сан решил, что обычного досмотра вполне достаточно. Эти самураи, они были такие грубияны! Обезьяна! Это я-то краснозадая обезьяна?! Мы же правильно…
— Вы поступили правильно. Дальше!
— После госпожи Исикавы мы проверили крестьян из ближайших деревень. Они везли на продажу бобовую пасту, чумѝзу и батат. Еще корни лопуха, в отдельной тележке. У всех были выписки из храмовых книг рождения, с отметкой, дозволяющей въезд.
— Выписки? У корней лопуха?!
— У крестьян, господин.
— Я знаю, что у крестьян. Я всего лишь показал вам, как нелепы вопросы, заданные без тщательного обдумывания. Вы поняли, к чему это я?
— К сожалению, нет.
— Неважно.
— Может быть, вы соблаговолите объяснить мне прямо? Я плохо понимаю намеки.
— Оставим это. Вы их пропустили?
— Крестьян? Да.
— А паломники?
— Сказать по правде, мы о них забыли. Сперва въехала дама, затем крестьяне. Затем появились ронины, девять человек. Они возвращались из веселого квартала, от проституток…
— Ронины буянили?
— Нет, они еле тащились. Похмелье, господин! Вот после ронинов мы и вспомнили о паломниках. Когда паломники прошли мимо нас, среди них тоже был один ронин…
— Почему вы замялись?
* * *
Ясуо Хасимото весь подобрался.
Разговор — обязательный согласно предписаниям, но пустой и утомительный — подошел к ключевому моменту. Все уже случилось, ничего нельзя было изменить. Но от того, как прозвучит история, как ее подаст этот недотепа Икэда, а главное, как ее запишет писец, зависела судьба наград и наказаний.
«Большие несчастья происходят от малых причин!»
Хасимото прекрасно знал, что писец делает пометки на полях бумаги — для него, начальника стражи. Правда, ложь, сведения достоверные или сомнительные. Но писец не ограничивался этими, в высшей степени полезными комментариями. Раз в семь дней он делал тайный доклад обо всем случившемся шпионам бакуфу. От его доклада зависело, в каком свете будет выставлен сам Хасимото — выгодном или напротив, неудачном. Прояви Хасимото поспешность во время допроса, выкажи рассеянность, желание побыстрее скинуть обузу с плеч, и у городской стражи в скором времени мог объявиться новый начальник.
Приходилось терпеть. Доноситель, которого ты знаешь, лучше незнакомца.
— Я виноват, — стражник Икэда коснулся лбом пола.
На взгляд Хасимото, стражник был глупец, но честный глупец. Такие опаснее всего. Никогда не знаешь, что они сболтнут или сделают.
— Готов понести наказание. Я сперва решил, что это уже проверенный нами путник. Что он просто отстал от компании приятелей, захотел поболтать с кем-то из паломников. Если бы всё зависело от меня, он бы уже вошел в город. Но Хидео-сан, старшина караула, остановил ронина.
Икэда вдруг охрип, словно его душили:
— Позже Хидео-сан сказал нам, что у него возникли подозрения.
4
«Нет у меня никаких ран!»
Храмовый гонг возвестил полдень.
Я снял шляпу, утёр пот со лба. Взглянул на солнце, зависшее в зените. Оно куталось в кисею дымки, но палило хуже раскаленной жаровни. Нам бы таких зимой, да побольше! И угля мешок-другой…
Новое чучело для домашних упражнений было готово. Но отнести его на площадку в саду я не успел. Ворота отворились, во двор ввалился отец. Шагнул. Споткнулся. Чуть не упал. С трудом выровнялся, припадая на правую ногу. В первый миг я решил, что он пьян.
— Отец! Что случилось?!
Пришёл домой в неурочное время. Пьяный. Еле держится на ногах. Его что, выгнали со службы?! Любой бы напился с горя…
— Ничего, — буркнул отец. — Все хорошо.
Он заковылял к дому. На правую ногу отец ступал с большой осторожностью. Казалось, это не нога, а хрупкая сухая ветка, готовая в любой миг сломаться. Левую руку он прижимал к груди. По-моему, отец прилагал большие усилия, чтобы не кричать от боли при каждом шаге.
— Вам помочь?
Я шагнул ближе.
— Нет!
Ослушаться я не посмел. Зато, оказавшись рядом, потянул носом: слух у меня как у летучей мыши, а нюх — как у собаки! Спиртным от отца не пахло. Да он вовсе и не пьян!
Его избили!
— Отец, вы ранены?!
Он зыркнул на меня искоса. Я думал, обругает. Нет, промолчал, захромал дальше. Добравшись до крыльца, опустился — упал! — на ступеньку. Вытянул пострадавшую ногу, выдохнул с явным облегчением.
Лицо его цветом напоминало сизый пепел.
— Прошу вас, отец! Позвольте осмотреть ваши раны!
— Нет у меня никаких ран!
— Может, сбегать за лекарем?
Из дома выскочила О-Сузу. Следом — встревоженная мать. Втроём мы уломали-таки отца снять кимоно. Штаны снимать он отказался наотрез, но штанину закатал. Ран не обнаружилось, тут отец был прав. Ушибы ведь не раны, правда? Правое колено спорило с левым локтем: кто синее, а кто багровей. Оба распухли: точь-в-точь шишковатые наросты, какие бывают на деревьях.
Синяки и ссадины на груди и плечах — не в счёт.
— Кости целы! — отец был в бешенстве от причитаний матери и О-Сузу. — Лекарь? Не нужен мне лекарь!
Ясное дело. Лекарь не нужен, потому что на лекаря нужны деньги. А где их взять?
— Смочите тряпки колодезной водой! Наложим повязки. Будете менять, когда скажу. И хватит выть! Ерунда, к утру пройдёт.
Все прекрасно знали: не пройдёт. Ни к утру, ни через день. У аптекаря Судзуму есть отличная мазь от ушибов. Мне в детстве покупали, когда я с крыши навернулся. Раз-два, и всё как рукой снимет! Вот бы её сейчас отцу…
Мать побежала за тряпками. О-Сузу рвала листья подорожника, растущего под забором, жевала их и сплевывала в глиняную плошку. Остро пахнущей кашицей служанка намеревалась облепить хозяину суставы, чтобы снять отёчность. Я умчался к колодцу, а когда вернулся с полным ведром, в ворота постучали.
— Кто там?! — рявкнул с крыльца отец.
— Это я, Хидео-сан! Нисимура Керо!
Отец кивнул, и я открыл ворота толстяку-стражнику.
— Как вы, Хидео-сан?
Нисимура приблизился к отцу. Тому, похоже, было неловко. Облепив колено жеваным подорожником, О-Сузу накладывала отцу повязки: по ступенькам растекалась лужица воды.
— Я в порядке.
— Мы тут это… Скинулись, в общем.
— Кто? Зачем?!
— Я, Наоки, Мэнэбу. Остальные тоже. Вам на лечение.
Мешочек из грубой холстины был туго перетянут шнурком. Толстяк отцепил его от пояса, положил рядом с отцом.
— Очень признателен, — отец смотрел в землю — Я не заслуживаю вашего беспокойства. Ссадины пустяковые, заживут и так.
— Не обижайте нас отказом! Мы от чистого сердца! Если бы не вы…
Я навострил уши, но отец прервал Нисимуру:
— Тысяча благодарностей, Керо-сан! Кланяйтесь от меня всем, кто помнит про скромного Хидео. Это счастье — иметь таких друзей!
— Я передам! Я непременно передам! Поправляйтесь…
Отдав деньги, Нисимура почувствовал себя лишним.
— Отец, я бегу в аптеку! — закричал я, едва толстяк вышел за ворота. — Помните ту чудодейственную мазь? Мои ушибы сразу прошли! Вам она тоже поможет!
После некоторых колебаний отец бросил мне мешочек. Я поймал его на лету: тяжелый! Отлично, хватит на всё.
Я припустил со двора.
— Стой!
Я замер в воротах.
— Принеси бумагу, тушь и кисть. Я напишу, что нужно купить. Знаю я этого Судзуму! Всучит, мошенник, что подороже…
Пока я бегал за письменными принадлежностями, отец пристроил на здоровом колене кипарисовую дощечку, поданную матерью. К счастью, правая его рука не пострадала. Кисть нырнула в тушечницу, вспорхнула над листом дешевой рисовой бумаги, выводя иероглиф за иероглифом. Писал отец быстро, практически не отрывая кисть от бумаги.
— Вот, держи. Ничего сверх списка не бери, понял?
Маленький я, что ли? Вот возьму и обижусь.
— Да, отец.
Глава пятая
ГРОМ И МОЛНИЯ
1
Допрос стражника Икэды, проведенный Ясуо Хасимото, начальником городской стражи, в присутствии писца
(продолжение)
— Старшина караула остановил ронина. Позже Хидео-сан сказал нам, что у него возникли подозрения.
— Подозрения? На каких основаниях?
— Старшине показалось, что этот ронин нарочно затесался в толпу паломников. Он хотел пройти без досмотра, предположил Хидео-сан. Рассчитывал, что мы сочтем его самураем или паломником, уже прошедшим проверку.
— У ронина была подорожная?
— Да.
— Вы ее видели?
— Да. Мы все ее видели.
— Грамота была в порядке?
— На первый взгляд, да. Но, полагаю, Хидео-сан уже тогда что-то заподозрил. Он оставил грамоту у себя и велел ронину зайти в помещение для личного досмотра. Потом, когда все закончилось, Хидео-сан сказал мне, что некоторые иероглифы были подчищены и написаны заново. Это была краденая грамота, она принадлежала другому человеку.
— Что произошло после?
— Ронин выхватил меч и бросился на нас.
— Он носил меч? Вместо плетей?
— Да, тяжелый деревянный меч. Наверное, дубовый. Таким легко расколоть кому-нибудь череп.
— Я знаю. Поэтому их носят только опытные бойцы.
— Да, очень опытные. Иначе можно убить противника, и тогда: фуккацу! Надо быть сумасшедшим, чтобы размахивать дубовым мечом, не имея к этому таланта. Но этот ронин и был сумасшедшим. Мы сразу решили, что он сошел с ума.
— Почему?
— Мы били его палками и плетьми. Загоняли на обочину, к деревьям. А он кидался на нас, как бык. Размахивал своим мечом и кидался как бык.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, как бык. Головой вперед. Казалось, он хочет нас забодать.
— Продолжайте.
— Мы теснили его на обочину, но старшина приказал нам отступить. Прекратить, велел Хидео-сан. Тех, кто в горячке не услышал его, он оттаскивал собственноручно.
— Торюмон Хидео велел вам прекратить схватку?
— Да.
— Вы не сочли этот приказ удивительным?
— Удивительным? Я счел его преступным! Отступить перед очевидным злоумышленником?! Я был среди тех, кого Хидео-сан оттащил прочь.
— Так вы не услышали приказа — или не хотели его исполнять?
— Ой, это я зря. А как лучше, господин?
— Неважно. Что случилось потом?
— Когда мы отступили?
— Да.
— Хидео-сан взял боевой ухват.
* * *
Писец заинтересовался.
Кисть исправно выводила столбики иероглифов, но писец весь превратился в слух. Боевой ухват? Рогатый наконечник, по форме схожий с огромной подковой. Древко длиной в семь сяку. На древке — острые шипы, чтобы преступник не хватался за него.
Тяжелая, громоздкая штуковина.
Сам писец никогда в жизни не орудовал боевым ухватом, и не потому что случая не представилось. В арсенале стражи на почтовых станциях ухваты имелись, но скорее из-за традиции, чем для реального применения. Ухватами чаще пользовалась городская полиция. Если требовалось утихомирить и задержать буяна, его загоняли к забору или стене дома — и пришпиливали ухватом за шею, не давая сойти с места. Древко удерживал либо один силач, либо двое напарников, а остальные хватали добычу, скручивали руки и вязали буяна веревками.
Старшина караула отдал приказ отступить? Не трогать преступника?! Об этом следовало доложить кому следует. Но при чём здесь ухват?! На дороге нет стен и заборов, куда можно было бы пришпилить сумасшедшего ронина. Чего добивался подозрительный старшина? И ещё…
«Он кидался на нас, как бык. Казалось, он хочет нас забодать.»
Что бы это значило?!
Писец сделал две пометки: одну на полях, для господина Хасимото, другую в уме, для шпионов бакуфу.
* * *
— Итак, вы отступили, а старшина взял ухват. Что было дальше?
— Они сошлись в поединке. Ронин размахивал мечом, но Хидео-сан не подпускал его к себе. Бил древком по коленям, тыкал «рогами» в грудь. Ронин кричал. Он очень страшно кричал. Казалось, у него вырывают сердце.
— Объяснитесь.
— Ну, сердце. Прошу прощения, господин, я не умею объяснять.
— Неважно. Продолжайте.
— Хидео-сан…
— Почему вы все время называете его Хидео-сан?! Его здесь нет, вы к нему не обращаетесь. Вы говорите со мной. Почему не просто Хидео?
— Потому что я очень его уважаю. Мне нельзя так говорить?
— Можно.
— Хидео-сан теснил ронина на обочину. Мы сперва не поняли, зачем, а потом вспомнили про дерево.
— Дерево?
— От начала дороги до нашей станции — ровно один ри. Через каждый ри по закону насыпается холмик и высаживается дерево…
— Я знаю. Высаживается железное дерево, чтобы путники могли отдохнуть в тени. Повторяю вопрос: при чем здесь дерево?!
— Там ещё стоит дорожный столб с указателем, но Хидео-сан выбрал дерево. Он бил ронина по коленям, а когда тот прижался спиной к дереву, старшина пришпилил его к стволу. Мы кинулись вперед. На этот раз старшина не стал нас останавливать. Он держал ронина, пока мы не связали негодяю руки и не бросили лицом в пыль. Тогда Хидео-сан велел принести бритву…
— Бритву?!
— Да, господин. Я принес бритву, а старшина обрил ронину голову. Можно было подумать, что он постригает мерзавца в монахи.
— Зачем он это сделал?!
* * *
Ясуо Хасимото кипел от негодования.
История с задержанием преступника напоминала дурной сон. Тупица-стражник, болтливый как скверный актер. Удивительный приказ отступить. Странный поединок, когда ронина следовало просто избить палками и задавить числом. И вот — бритва.
Постриг? В монахи?!
Пытаясь совладать с гневом, Хасимото встал, прошелся по комнате. Из-за спины писца глянул на листы бумаги с записью допроса. Напротив реплики «кидался как бык» стояла пометка: «Уделить внимание».
Он прав, подумал Хасимото. Он прав, а я проморгал.
— Вы говорили, ронин кидался на вас как бык. Вы выяснили причину?
* * *
— Да, господин. Когда мы обрили ему голову…
— Опять?! Я не жалуюсь на память.
— Простите скудоумного! Но иначе я ничего не смогу вам объяснить. Я не умею рассказывать, если не по порядку. Когда меня перебивают, у меня мысли путаются.
— Хорошо. Вы обрили ему голову. Дальше!
— У него была трещина в черепе. Ужасная трещина, не понимаю, как он ещё оставался в живых. Наверное, упал в горах с крутизны и ударился о камень. Или конь ударил копытом. Хидео-сан сказал нам, что ронин хотел умереть.
— Умереть?
— Да, господин.
— Что же мешало ему вспороть себе живот? Утопиться? Кинуться с обрыва?!
— Он хотел, чтобы его убили. Чтобы его прикончил кто-то из стражников. Кажется, у него был зуб на стражу. Он бросался головой вперед и размахивал дубовым мечом. Очень тяжелым мечом, господин. Старшине он причинил много хлопот, да и мне досталось. В ответ мы тоже били очень сильно. Думаю, рано или поздно кто-нибудь попал бы ему по голове. А там и до смерти недалеко. Если череп треснул, много ли надо?
— Допустим, кто-то из вас убил бы его. Но убийцу тут же задержали бы! Отправили бы в тюрьму! В своем теле, в чужом — в любом случае ронин закончил бы свои дни на Острове Девяти Смертей! На что он рассчитывал?!
— Это да, конечно. Фуккацу! Но так бы негодяй отправил стражника в ад. Причинил бы вред его семье. Заставил бы плакать жену и детей. Захватил бы чужое тело. Думаю, это принесло бы ему удовлетворение.
— Пожалуй. С новым здоровым телом можно надеяться и на побег. Значит, ронин искал смерти в бою? Жаждал мести? А старшина караула это понял и отозвал вас?
— Выходит, что так.
— И взял ронина живым? С помощью боевого ухвата?
— Да, господин.
— Где ронин сейчас?
— Мы с Хидео-сан доставили его в тюрьму Бомбори.
— Живым?
— Когда мы ушли из тюрьмы, он был ещё живой. Если он и умрёт, то не по нашей вине.
2
«Вы сама любезность!»
— Ушибы?
— Да, и сильные! Локоть, колено…
Влетев в аптеку, я не сразу отдышался. Запыхался, пока бежал. А когда оказался внутри и имел неосторожность вдохнуть полной грудью — едва не лишился чувств. Ядрёная смесь лекарственных ароматов оглушила меня. Перед глазами всё поплыло, я ухватился за прилавок, чтобы не упасть. Аптекарь решил, что помощь нужна мне, но я в конце концов всё ему объяснил.
— Кровоподтёки? Опухоль?
— И то, и другое.
— Переломы?
На лицо господина Судзуму, круглое, как луна, снизошла тень озабоченности.
— Отец сказал, что кости целы. Я ему верю.
Вряд ли мои слова убедили аптекаря.
— Он может ступать на повреждённую ногу?
— Он сам пришёл домой.
— Это хорошо. Что насчёт руки?
— Двигает. Ну, немного. Старается не беспокоить.
— Ладно, будем надеяться на лучшее. Я назначу ему…
— Прошу прощения, Судзуму-сан! Отец перечислил всё, что ему требуется. Я запомнил слово в слово.
Показывать аптекарю записку отца я не стал. По дороге я внимательно прочёл и запомнил все, что там было написано, слово в слово. Отличный у отца почерк, просто замечательный. Изящный, стремительный. И разборчивый, не в пример каракулям господина Судзуму.
— Кто здесь лекарь, юноша? Я или ваш досточтимый отец?!
— Здесь? Вы, Судзуму-сан.
— Вот! Вот!!!
— Но могу ли я ослушаться отца? Вы же понимаете…
— Благородный юноша, — недовольно проворчал аптекарь. В его устах похвала прозвучала как оскорбление. — Сыновняя почтительность превыше всего. И что же вам принести?
Встав за конторку, он жестом предложил мне сесть на подушку для клиентов.
— Зелёную мазь, — сесть я отказался, показывая, что тороплюсь. — Помните, вы давали её мне от ушибов? В ней, кажется, есть тёртый корень лопуха…
— Я чудесно понял, о чём речь. Да, эту мазь я бы и сам посоветовал. Что ещё?
— Смесь горных трав для припарок. Отец сказал, такая есть только у вас.
— Да уж! Только у меня!
Судзуму был доволен. Широким жестом он указал на потолок, где, подвешенные к балкам, висели десятки мешочков с травяными сборами:
— Только у меня! Это семейный рецепт, мы храним его в строгой тайне. Я напишу, как правильно заваривать травы. Что-то ещё?
— Лекарство с женьшенем, которое вы прописали моей бабушке.
— Лекарство Мизуки-сан? При ушибах?!
— Да.
— Говорите, локоть и колено? А по голове тот разбойник вашего отца не бил?!
— Разбойник? Какой разбойник?!
— Рэйден-сан, помилуйте! Вы что же, ничего не знаете?
— Отец ничего не рассказывал. А что случилось?
— Ваш отец задержал сегодня опасного преступника! Сражался с ним и победил! Об этом шумит весь город. Я сам видел, как разбойника вели в тюрьму мимо моей аптеки. Ну и громила! Ваш отец и другой стражник сопровождали его на лошадях. Потом прибежал мой помощник Йори — я посылал его на рынок — и рассказал, что случилось.
Со всей страстью молодости я жалел, что в аптеке нет Теруко-тян. Ушла к резчикам амулетов? Вот ведь незадача! Конечно, подвиги отца — не подвиги сына. Но хотя бы свой отблеск они на меня бросают? Озаряют светом?! Вне сомнений, да. Прекрасная дочь аптекаря сразу поняла бы, что вишенка от вишни недалеко катится. Она умная, ей долго объяснять не надо.
— Ваш отец — воплощенный герой древности! Передайте ему моё восхищение. Но, боюсь, победа далась ему дорогой ценой…
— Если вы про голову, то голова у отца цела. Он в ясном уме.
— И просит лекарство бабушки Мизуки?
— Да.
— Я, уважаемый Рэйден-сан, потомственный аптекарь в шестом поколении. У меня есть разрешение на торговлю от городских властей. За это разрешение я плачу в казну немалую пошлину. Меня каждый год проверяют, но ещё ни разу — слышите? Ни разу! — мое искусство врачевания не подвергалось сомнению. Я спрашиваю вас в последний раз: ваш отец, пострадавший от разбойника, просит лекарство, которое я прописал его матери?
— Вы совершенно правы.
— Но зачем?
— Чтобы выздороветь.
Мрачней ночи, аптекарь уставился на меня, как филин на мышь. Не произнеся ни слова, мы играли в гляделки — кто кого перемолчит да пересмотрит. Я выиграл. Господин Судзуму отвернулся, втянул затылок в плечи.
— Хорошо, — он даже стал меньше ростом. — Какое моё дело, в конце концов? Если Хидео-сан сошел с ума от побоев…
— Припарки! — напомнил я. — И мазь!
— Припарки, — в голосе аптекаря звенело раздражение. — Мазь. И настойка с женьшенем, медвежьей желчью, маслом софо̀ры и сушеным мясом ужа. Ваш заказ обойдётся недёшево. Надеюсь, у вас есть деньги, Рэйден-сан?
— Вы сама любезность, Судзуму-сан!
Мешочек глухо звякнул, когда я подбросил его на ладони.
С вершины шкафа на меня смотрел зверь Хакутаку, шестирогий и девятиглазый. То, что он был вырезан из зелёного нефрита, не мешало Хакутаку понимать человеческую речь и гнать прочь злых духов, насылающих на людей всяческие болезни. Судя по выражению его морды, Хакутаку был не прочь изгнать и меня за компанию.
3
«На чем держится очарование?»
Старого монаха я нашел на кладбище за храмом.
Стоя на коленях, Иссэн возжигал курения. Послушников рядом с ним не было, но я видел, что они потрудились на славу. Камень на могиле, где покоился прах бабушки Мизуки, был установлен, укреплен и обтесан как следует. На вершину камня приклеили деревянную табличку с каймё — посмертным именем бабушки. Имя монах составил сам, используя редкие, вышедшие из употребления иероглифы.
Зачем тревожить душу покойницы, произнося вслух её настоящее имя? А так произноси, не произноси, хоть язык до корней сотри — душа останется бесстрастна. Что же до каймё, произнести его где-то ещё, кроме поминальных обрядов, считалось дурной приметой.
— Страдания, источника, пути, пресечения пути — нет…
Какой же он маленький, подумал я о настоятеле. Это не привело к следующей, на вид вполне здравой мысли: «Какой же я большой!» Находясь рядом с Иссэном, я никогда не чувствовал себя большим.
— Нет познания, нет достижения, нет недостижения…
Я опустился на колени позади монаха.
— Она жива? — тихо спросил я.
Разумеется, я говорил не о бабушке.
Вместо ответа Иссэн свистнул. Из кустов вывернулась кудлатая собачонка и радостно тявкнула при виде меня. Знала, пройдоха: дружище Рэйден всегда захватит с собой что-нибудь вкусненькое. Разве у монахов, отказавшихся от мясной пищи, разживёшься лакомством?!
Хвост собачонки мотался из стороны в сторону: вот-вот оторвётся.
— Живая! — обрадовался я. — Хвала небесам!
— И весьма бодрая, — добавил Иссэн. — Я бы сказал, чрезмерно.
— Мики! Иди ко мне, красотка!
Собака облизала мне всё лицо.
— Наставник! Вы давали ей то, что я принёс вчера?
— Вчера на ужин она получила хорошую порцию. И сегодня на завтрак — тоже.
— Я боялся, что она сдохнет.
— Я тоже. Но, как видишь, совсем даже наоборот — Мики брызжет энергией.
— Это хорошо? Ведь правда, это хорошо?
— Для Мики — хорошо.
Завтрак? Дело близилось к ужину. Сбежать из дома я сумел лишь тогда, когда отец, утомленный побоями и лечением, заснул. Во сне он храпел, замолкал, опять начинал храпеть, вздрагивал, что-то бормоча — короче, меньше всего походил на героя древности. Мать утонула в домашних хлопотах, О-Сузу штопала прохудившуюся одежду — тут-то я и выскользнул на улицу, рванув со всех ног в гору, к храму.
Небо затянули облака, кучерявые как листья салата. Временами срывался дождь, но быстро затихал, уходил в сторону моря. Жара спа̀ла, но я всё равно вспотел: от бега — и от возбуждения.
Что ждет меня в Вакаикуса?!
— Я принёс вам лекарство, наставник. Обещал и принёс.
— Благодарю, Рэйден-сан.
Иссэн принял из моих рук настойку с женьшенем. Ну да, медвежья желчь, мясо ужа — помню, как же! Открыв флакон, настоятель принюхался, потом отпил капельку. Спустя минуту он сделал глоток побольше.
— Совсем другое дело, — произнёс он. — Совсем другое.
— Как вы, наставник?
— Я? Чудесно. А ты? Как ты, юный упрямец?
Я не нашелся, что ответить.
— Знаешь ли ты, на чем держится очарование? — спросил Иссэн.
Я давно привык к тому, что он меняет тему разговора быстрее, чем сенсей Ясухиро бьёт плетью. В детстве это доводило меня до бешенства. Казалось, старик издевается над своей жертвой, травит её словами, как гончими псами.
— Это четыре резных столба: саби, ваби, сибуй и югэн. Саби — это естественность бытия. Оно кроется в несовершенстве: патина, ржавчина, мох на камне. Время, накладывая свой отпечаток, выявляет суть вещей. Ваби — это обыденность. Простота, воздержанность, отказ от лишнего, броского, нарочитого. Сибуй — это сочетание первых двух качеств, их слияние. Естественость и обыденность, то есть хороший вкус. Если нож сделан из отличной стали, он не нуждается в хитром орнаменте. И наконец, югэн. Намек, недосказанное, оставшееся невидимым…
Монах повернулся ко мне:
— Ты уверен, что всё нужно доводить до конца?
— Да!
— Не боишься, что очарование превратится в разочарование?
— Нет!
— Что ж, тогда слушай.
4
«Или он не в счёт?»
— Судзуму-сан! Откройте!
В ответ — басовитое ворчание.
Нет, это не аптекарь ворчит. Это небеса ворчат. Это сердится бог-громовик Рэйден, в честь которого меня и назвали. Пляшет, бьёт в боевые барабаны. На кого он сердится? Ну не на меня же! Богу подлые дела не по нутру. Он подлецов молнией карает.
— Открывайте немедленно!
Я замолотил кулаком в запертые двери. Створки ходили ходуном, но держались. Над головой по небу — мглистому, быстро чернеющему — неслись клочковатые тени. Они смахивали на злобных духов, учуявших поживу. В прорехах мелькали колючие искры звёзд. Улицу поливал дождь: припустит, стихнет на миг — и вновь зарядит, как бешеный. Порывы ветра раскачивали жёлтый фонарь на углу. По размокшей улице, подражая буйству теней небесных, метались тени земные.
Самой буйной была моя собственная.
— Я всё знаю! Открывай, негодяй!
В лавке стукнуло, зашуршало. Лязгнул засов, дверь открылась. Я как раз собирался пнуть её хорошенько — и чуть не угодил ногой по живому человеку.
— Я всё…
— Простите, Рэйден-сан! Простите меня!
Хрупкая девичья фигурка скользнула наружу, под секущие плети дождя. Рухнула на колени, только брызги полетели:
— Я виновата! Я во всём виновата!!!
— Теруко?!
— Это я, я! Отец ни при чём!
Пачкаясь в размокшей глине, девушка принялась бить поклоны. Лицом в грязь. Лицом в грязь. Раз, другой, третий.
— Избейте меня! Отведите в тюрьму!
— Прекрати! Не надо!
— Это я, всё я! Я его сделала!
— Что ты сделала? Да вставай же!
— Я сделала то лекарство! Я ошиблась! Ошиблась!
— Какое лекарство?
Я знал, какое.
— Другая склянка! Вытяжка марумеро! Это из-за неё!
— Зачем, Теруко?!
— Я ошиблась! Хотите, я покончу с собой?
Мой гнев истаял, будто комок едкой соли под ливнем. Зачем я ломился в аптеку? Чего хотел? Бросить обвинения в лицо Судзуму? Схватить его за шиворот? Пинками гнать до полицейской управы? Требовать написать признание? А теперь что? Тащить в управу рыдающую Теруко?!
— Умоляю простить меня, Рэйден-сан! Я виновата-а-а-а…
Я шагнул к девушке — поднять на ноги, увести под крышу. Меня грубо оттолкнули, я сам едва не шлёпнулся в грязь. Вылетев из дверей, отец Теруко с неожиданным для его телосложения проворством подхватил дочь. Сгрёб в охапку, зажал рот пухлой ладонью, потащил в дом.
Теруко мычала и вырывалась.
— Заберите её! — вопил аптекарь, обращаясь к кому-то, скрытому от меня. — Заприте! Заткните этой дуре рот…
Мой разум превратился в бурлящий кипяток:
— Отравитель! Убийца!
Аптекарь уже бросил дочь в темноту дверного проёма. Когда он обернулся, мой кулак, целивший в ухо, впечатался ему прямо в нос. Под кулаком хрустнуло. В лицо мне брызнуло горячим, липким. Судзуму гнусаво заорал — кажется, звал на помощь.
— Это всё ты! Ты, а не она!..
Я успел ударить его ещё два раза.
На третьем взмахе мир взорвался фейерверком. Чьи-то крепкие руки швырнули меня в лужу. Вскочить удалось не сразу: перед глазами вертелись, медленно угасая, огненные колёса. В ушах звенело, ноги скользили в грязи. Руки скользили тоже. Оказывается, я стоял на четвереньках. Когда же я наконец встал, как человек, я сразу потянулся к поясу.
Проклятье!
Я забыл свои плети дома, когда спешил в храм.
«Ничего не делай в спешке, — учил сенсей Ясухиро. — Ничего, понял? Даже в сражении ты не должен никуда спешить! Для торопыги нет большей опасности, чем он сам!» Понял, сенсей, как не понять! Только поздно, вы уж извините…
Слуг было двое. Крепкие взрослые мужчины: каждый выше и тяжелее меня. Думал ли я об этом? Да я и о себе-то не слишком думал!
— Прочь с дороги!
Я снова вернулся в грязь. Отвратительная жижа набилась в рот, ноздри. Твердая подошва сандалии врезалась под рёбра. Спину обласкала бамбуковая палка.
— Щенок!
— Изувечу!
— Как ты посмел?!
Пинок перевернул меня на спину. Я вскинул руки, прикрывая лицо.
— Назад, мерзавцы!
Рык, полный ярости, рухнул с небес. Бог-громовик пришёл на помощь тёзке-неудачнику?
— Назад? — осклабился слуга. — Может, под зад?!
Он замахнулся палкой. Резкий свист, и палка исчезла, как не бывало. Лишь мелькнуло что-то в пелене дождя. Новый свист, заливистый, в три пальца, и второй слуга завизжал от боли. На сей раз я успел заметить, как надо мной пронеслась чёрная размытая змея. Мокрое кимоно на груди слуги украсили три рваные полосы, сложившись в иероглиф «сен» — «тысяча».
Почерк выглядел знакомым.
— Тысячей добродетелей, — для убедительности мой отец хлестнул по ближайшей луже, — обладает тот, кто видит, когда нужно остановиться. А тому, кто слеп, и глаза ни к чему.
Словно крысы в лаз, слуги нырнули в дом. Дверь захлопнулась, стукнул засов. Скрипя зубами от боли, я поднялся на ноги. Болело всё, болело везде.
— Идём домой, Рэйден.
Отец свернул длинную плеть, сунул за пояс.
— Да, — согласился я. — Домой.
— Ты побрил макушку? — дождь не застил отцу взгляда. — Уложил прическу?
— Да, это так.
— А как же траур?
— Траур? — удивился я. — Какой траур? Рад видеть вас живой и здоровой, досточтимая бабушка!
Бабушка Мизуки вздохнула:
— Траур по твоему отцу. Или он не в счёт?
* * *
Поначалу мы шли молча. Дождь усилился, мы оба промокли до нитки. Но кто станет печалиться о порванных сандалиях, когда небо рушится на голову?
— Было время, — бабушка тронула меня за плечо, — когда я мечтала быть мужчиной. Будь осторожен с желаниями, Рэйден. Они могут сбыться.
— Это когда? Когда вы мечтали о таком?!
— Когда мой собственный отец не смог оставить мне школу в наследство. Я очень страдала, даже хотела наложить на себя руки. Но я не думала, что желание может сбыться таким ужасным образом. Это последнее, чего бы я хотела!
Она плакала. Он плакал.
Не знаю, кто плакал: бабушка или отец.
Какая разница, если лицо и так мокрое от дождя?
— И вы…
— Я приняла решение молчать. Притвориться своим сыном. Иначе семья потеряла бы кормильца.
— Семья?!
— Меня уволили бы со службы. Женщине нельзя быть стражником.
— Да, конечно. Я не подумал.
— На что бы мы тогда жили? Мы бы умерли от голода.
Бабушка права. Но жить в вечном страхе разоблачения? Скрывать фуккацу день за днём, год за годом? Пользоваться сыновним телом?! Что, если правда однажды выплывет?!
— Я расскажу всё твоей матери, — сказала бабушка Мизуки. — Ты уже знаешь, пусть узнает и она. Потом… Поступайте, как подскажет сердце.
Неужели я высказал сомнения вслух?
Да? Нет?!
Глава шестая
ДРАКОНЬИ ВРАТА
1
«Вот уж счастье привалило…»
В правительственном квартале я до сих пор не бывал.
Он растянулся полумесяцем вокруг Красной горы. Гора, если честно, была так себе: скорее, холм. Но даймё Сакомото отдельным указом повелел называть холм горой. Ну и ладно, людям всё равно, а князю приятно. За правительственным кварталом располагались дома главных вассалов клана Сакамото с казармами и конюшнями, а венчал холм — простите, гору! — за̀мок даймё. Замок выглядел внушительно. Твердыня! Говорили, князь во всём берёт пример с сёгуна, в том числе с его замка в Эдо.
Не знаю, так ли это на самом деле. В столице я тоже не был.
Обнаружив в сотый раз, что плетусь нога за ногу, я ускорил шаг. Придал походке твёрдости и решительности, как и положено самураю, идущему по важному делу. Замок, холм, князь, был, не был — я старался думать о чём угодно, только не о цели своего путешествия. Пусть ноги сами несут хозяина по выбранному пути…
Иначе у меня просто не хватит духу.
Ночью я не сомкнул глаз. Сидел, думал. Лежал, думал. Выбрался в сад: ходил, думал. Забрёл на площадку для занятий. Мучил себя хуже, чем сенсей Ясухиро, когда наказывает. Надеялся: устану, засну. Куда там! Набегался до седьмого пота, вернулся в дом.
Сел думать.
В спальне шептались родители. Отец — бабушка? ладно, пусть будет отец — хрипло бубнил. Мать слушала, изредка спрашивая о чём-то. Хорошо, я знаю, о чём она спрашивала. Знаю, но не скажу. Нет, я не подслушивал. Попробуй тут не услышать, если стены из бумаги! Сказать по правде, я всё ждал, что мать снова закричит. Ну, как в ту ночь. Закричит или хотя бы заплачет.
Ждал, не дождался.
На рассвете я вышел во двор умыться. Меня сразу же окликнул отец. Рядом с ним на крыльце стояла мать, держа в руках памятный свиток.
— Он знает, — сказал ей отец. — Он всё знает.
Мать кивнула, глядя на меня. Подняла свиток:
— Здесь написано, что мой муж, Торюмон Хидео, действительно является Торюмоном Хидео, старшиной караула городской стражи.
Голос матери был ровным, чуть глуховатым.
— Фуккацу не было.
На лице — ни слезинки. И руки не дрожат. Теперь, когда её подозрения и страхи подтвердились, матушка проявила завидную стойкость.
— Так здесь написано. Вот подпись дознавателя Сэки. Вот печать службы Карпа-и-Дракона. Это официальный документ, значит, в нём содержится чистая правда. Я замужняя женщина, у меня есть достойный и уважаемый муж. У тебя есть отец, Рэйден.
У меня заныло в груди. Наверное, от вчерашних побоев. Кинься мама на отца, начни его проклинать, рыдать, вопить — мне было бы легче. Пускай и недостойно испытывать облегчение от страданий родной матери. Но мать если и страдала, то молча, с бесстрастным, ничего не выражающим лицом.
Она сделала выбор.
Бабушка его сделала ещё раньше.
Я свой тоже сделал. На душе было так мерзко, как никогда в жизни. Казалось, туда нагадил Ама-но-дзаку, демон упрямства и порока. Ну а если бы я сделал другой выбор? Боюсь, лучше не стало бы. Тогда мне в душу нагадил бы кто-то другой.
Я сам, например.
* * *
— Стой!
Я замер перед воротами.
— Назовись и доложи, по какому делу идёшь!
— Мое имя Торюмон Рэйден! — я возгласил это так, словно намеревался вспороть себе живот. В каком-то смысле так оно и было. — Иду в службу Карпа-и-Дракона с докладом о фуккацу.
Правый стражник зевнул. Левый заглянул в какие-то бумаги и посторонился.
— Иди по этой улице до конца. Там повернёшь направо, а потом ещё раз направо, за казенными конюшнями. Служба Карпа-и-Дракона располагается в двухэтажном здании с красными воротами. Над воротами есть вывеска с известным тебе гербом.
— Благодарю, — поклонился я.
Надо же, сама вежливость! Никаких придирок, и дорогу указали. Будто только и ждали, что знатного господина Рэйдена, все глаза проглядели! В глубине души я надеялся, что меня не пустят. Тогда я сказал бы так: одинокой волне не одолеть скалу. Да, приятель, ты пытался. Ты честно пытался, и не твоя вина, что ты проиграл. А теперь что я скажу?
Да, приятель, скажу. Теперь тебе не отвертеться.
Это уж точно.
Дома здесь стояли богатые, не чета нашей развалюхе. В два-три этажа, на основаниях из камня. Бревенчатые стены оштукатурены, покрыты где белилами, где краской. Коньки крыш загнуты с истинным изяществом, сияют позолотой. Кровля — черепица, никакой тебе соломы! Хвастаются друг перед другом, кто ярче: зелень травы, кровь заката, бирюза небес, солнечная охра. Направо — ворота, налево — ворота. Не простые, двойные, каждые со своими крышами. Над воротами — гербы, по бокам — караульные будки.
Налоговая управа. Полицейская управа. Торговая управа. Портовая, земельная, ремесленная, пожарная…
Одна лишь тюрьма на другом конце города. А почему? А потому что заключённым не место рядом с чиновниками, вершащими дела государственные. Кроме того, потеха: пока ведут преступника из тюрьмы в суд или обратно, на него успеет поглазеть весь город. И выскажут всё, что думают, и грязью забросают; и хорошо, если только грязью.
Уж лучше бы в меня бросали нечистотами!
Улицы здесь мостили брусчаткой. Деревянные подошвы моих гэта выстукивали унылый похоронный ритм. Да, я обязан заявить о фуккацу. Да, это мой долг. Да, этого требует закон. И писаный закон, и неписаный. Будда Амида подарил нам Чистую Землю. Если не поддерживать её чистоту — что с землёй случится?
Сточная канава будет, а не Чистая Земля.
Значит, долг, честь, карма.
Но что станется с моей семьёй? С бабушкой, которая теперь мой отец? С матерью? Я — ладно, проживу как-нибудь. А они? Они тоже свой выбор сделали, а я, выходит, их предаю? Отца с позором выгонят со службы. Хорошо ещё, если не сошлют на дальние острова! Ссылка — хуже не придумаешь. Что полагается за сокрытие фуккацу? В любом случае, мы останемся без средств. О службе я могу забыть. Отец не успел замолвить за меня словечко перед господином Хасимото, а теперь уже поздно. Когда на нашу семью ляжет позор…
Какая уж там служба!
Промолчать? Притвориться, будто ничего не произошло? Жить с этим бесчестьем? День за днём, год за годом?! Даже если никто не узнает — я-то буду знать! Лучше смерть, чем такая жизнь!
«А предателем? — спросил кто-то, кого звали так же, как и меня. — Предателем жить легче? Доносчиком, а? Губителем семьи?! Вот уж счастье привалило…»
Идти было трудно, невыносимо трудно. В лицо мне бил ураганный ветер стыда. Упрямый карп из легенды, я плыл против течения, поднимался вверх по водопаду, захлебывался горькой пеной. К сожалению, в конце пути меня не ждало превращение в дракона — скорее в слизняка.
Плыви, рыба. Плыви, борись с волнами.
Гром и молния!
Исполню свой долг и уйду с честью. Вот уж вспороть живот мне никто не запретит! И не помешает, да. Острый нож да толика решимости — это у меня найдётся. Настоятель Иссэн рассказывал, что раньше, до Чистой Земли, самурай, прибегнувший к обряду сэппуку, просил друга, соратника или вассала отсечь ему голову после вскрытия живота. Кому охота мучиться с вывалившимися кишками? Сейчас, конечно, так не делают. Какой дурак отсечет тебе голову, зная, что мигом отправится в ад, а ты займёшь его тело? Да и накладывать на себя руки, зная, что продолжишь жизнь в теле добровольца-помощника — пустая трата времени…
— Стой! Назовись и доложи, по какому делу идёшь!
На миг показалось: всё это уже было. Всё повторяется, каким-то чудесным образом я сделал круг. Вот, опять стою перед воротами правительственного квартала. И слова те же самые, и стражники те же самые. И я могу промолчать, повернуться и отправиться домой…
Карп вернулся к устью реки?
Нет.
Слова те же, а стражники другие. И ворота другие: красные, как кровь. Золочёный герб наверху: карп и дракон свились в кольцо, перетекают друг в друга.
— Мое имя Торюмон Рэйден! Явился в службу Карпа-и-Дракона.
— Цель прихода?
— Доклад о фуккацу.
2
«У меня есть доказательства!»
В дальней части зала возвышался помост. Доски, покрытые лаком, по краю — чёрная кайма. На помосте, на походном стуле, как полководец во время сражения, сидел старший дознаватель Сэки Осаму. Он сурово глядел на меня: упрямец-карп добрался до верховий реки — и встретил настоящего дракона, который уже раскрыл пасть, намереваясь проглотить дерзкого нахала.
Пейзаж на стене за спиной дознавателя подтверждал мои мысли. Брызги, пена, упругое тело рыбы мечется в волнах. Возможно, кто-то видел в этом отвагу и стойкость. Я же видел лишь безнадежность, пустую трату сил и отсутствие ума.
За три шага до помоста я опустился на колени.
— Представьтесь.
Оделся господин Сэки так же, как и в нашу первую встречу. Тёмно-синее кимоно с золотым узором, чёрная шапка чиновника. В руках он держал расписной веер, которым время от времени обмахивался. Кроме нас двоих, в комнате никого не было. Безликий слуга отсутствовал — и то хорошо. Боюсь, при нём я бы не произнёс ни слова.
— Торюмон Рэйден.
— По какой причине, — веер рубанул воздух, — вы решили, что можете отнимать моё драгоценное время?
— Я пришёл заявить о фуккацу.
— Почему вы не обратились к секретарю? Он бы принял и зарегистрировал ваше заявление.
В голосе господина Сэки шуршала скука. Под скукой, будто под тонким слоем песка, скрывались камешки раздражения, мелкие и острые.
— Прошу прощения за мою дерзость! Но дело моего отца вели вы, Сэки-сан. Поэтому я и решил, что должен обратиться именно к вам.
— Вы решили? Вы, значит, решили?
Веер указал на меня:
— Очень смело с вашей стороны! И что же это за дело? Молчите, я сам вспомню.
Лицо господина Сэки приобрело брюзгливое выражение. Ноздри раздулись, затрепетали. Казалось, он вспоминает запах общественного нужника.
— Ах да! Торюмон Хидео, обвинение в сокрытии фуккацу. Дознание показало, что фуккацу не было.
— Совершенно верно, Сэки-сан. То есть, простите, не совсем верно.
— Что вы себе позволяете?
— Фуккацу было! У меня есть доказательства!
Всё. Слово сказано.
— Вы имеете наглость утверждать, что я допустил грубейшую ошибку?!
— Простите!
Кланяясь, я перестарался и больно стукнулся лбом о деревянный пол.
— Я всего лишь…
— Вы провели частное дознание?!
— Я…
— Самовольно?!
— Умоляю…
— Вы подвергли сомнению официальное заключение?!
— Я…
— И посмели после этого заявиться сюда? Ко мне?!
Что-то сместилось в окружающем мире, а может, только у меня в голове. Комната превратилась в сцену театра Кабуки. За ширмой, стоявшей в углу, ударили в барабаны. Там, за ширмой, кто-то прятался, но я не знал, кто. Вот сейчас через всё пространство, дробно стуча сандалиями, побежит шустрый служитель, отдёрнет трёхцветный занавес. Начнётся представление, господин Сэки встанет, обмахнётся веером, устремит на меня гневный взгляд…
Господин Сэки встал, обмахнулся и устремил.
3
ДОПРОС ЮНОГО САМУРАЯ
Сцена 1
Сэки Осаму:
Я Сэки Осаму,
старший дознаватель Карпа-и-Дракона.
Кто же ты, стоящий предо мной?
Рэйден:
Я Торюмон Рэйден,
скромный сын самурая низкого ранга.
Явился я доброй волей,
хотя и с рыдающим сердцем.
Склоняю голову и готов к признаниям.
Сэки Осаму:
Ты осмелился подвергнуть сомнению
решение службы Карпа-и-Дракона?
Ты отверг наш вердикт?
Заподозрил отца в фуккацу?
Заподозрил меня в ошибке?!
Дерзость, неслыханная дерзость!
Рэйден:
Падаю ниц, молю о прощении.
Сэки Осаму:
Скажи мне, о дерзкий самурай!
Скажи, пока тебе не вырвали язык!
С чего это началось?
Рэйден:
С походки, мой господин!
Сэки Осаму (изумлён):
С походки?
(расхаживает по сцене, топает ногой)
Неслыханная дерзость!
Немыслимая глупость!
Рэйден:
Тогда ещё я не знал,
что это началось.
Мои подозрения только рождались в душе,
набирали силу, крепли.
Но если искать корни сомнений…
О да, первой была походка.
Помню, на похоронах я окликнул отца:
«Хидео-сан!»
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Сам не знаю, зачем я окликнул отца.
Он шел первым
и все равно не смог бы обернуться.
С носилками-то на плечах!
Он и не обернулся, не откликнулся,
продолжал идти мелкой семенящей поступью.
Должно быть, у него болели колени.
У отца часто болели суставы к дождю.
Не слышит, понял я.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Не слышит, поняли мы,
запомнили мы.
Рэйден:
Потом ещё раз, уже в городе,
мы шли тогда к сенсею Ясухиро…
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Я следовал за отцом,
за правым его плечом, чуть отстав.
Приноровиться к отцовскому шагу?
Это оказалось не так-то просто.
Давно мы вместе никуда не ходили.
За это время я вырос,
привык шагать быстрее и шире.
Стареет отец, горбится, семенит.
Коленями мается, давно уже.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Стареет, семенит, поняли мы,
запомнили мы.
Сэки Осаму (обмахивается веером):
И что же?
Не зря ли я трачу время?
Рэйден:
Его ли была эта походка?
Моего ли отца?
Нет, не его, клянусь.
Колени?
Нет, дело не в больных коленях,
вовсе не в больных коленях.
Сэки Осаму:
Но в чём же?
Рэйден (показывает):
Так ходят женщины.
Сэки Осаму:
Женщины?
Ха-ха-ха!
Вы говорите о «походке восьми шагов»?
Рэйден:
Когда бабушка была жива,
мне всегда казалось,
что её ноги связаны в коленках.
Она шла так, о, она шла так,
словно подбрасывала кончиками пальцев
опавшие листья.
И плечи, её плечи…
Сэки Осаму:
Что — плечи?
Рэйден (показывает):
Она не двигала плечами при ходьбе.
Я думаю, мой господин,
бабушка ещё не привыкла к новому телу,
вот и семенила.
Сэки Осаму:
А потом?
Рэйден:
В последние дни это прекратилось.
Походка стала мужской.
Сцена 2
Сэки Осаму:
Какая-то походка!
Какая-то жалкая походка!
Было ли что-то ещё?
Рэйден:
О да, господин!
Сэки Осаму:
Кто это был? Что это было?
Рэйден:
Чайник.
Сэки Осаму:
Чайник?
(расхаживает по сцене, топает ногой)
Неслыханная дерзость!
Немыслимая глупость!
Продолжайте!
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Налейте мне чаю, попросил сенсей.
С удовольствием, откликнулся мой отец.
Скользнув по изящной дуге,
чайник замер над чашкой сенсея.
Раздалось журчание,
к небу поднялся пар.
Благодарю вас, сказал сенсей.
Это было прекрасно.
Вы преувеличиваете, ответил мой отец.
Тебе необычайно повезло,
сказал сенсей, обратившись ко мне.
Твой отец — великий человек.
Слушай его, учись у него.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Твой отец — великий человек.
Слушай его, поняли мы,
учись у него, поняли мы,
запомнили мы.
Сэки Осаму:
Где же здесь величие?
Объясни мне, юный наглец!
Рэйден:
Сенсей учил меня, недостойного,
распознавать великих бойцов.
Не в бою, учил он, нет, не в бою,
ибо в бою уже поздно,
побежденным не до раздумий.
Смотри, как он срезает цветок,
учил сенсей,
Смотри, как он играет в го,
как наливает чай.
Зачем зрячему глаза? Чтобы смотреть?!
Нет, чтобы видеть.
Так учил меня сенсей Ясухиро.
Сэки Осаму:
Уважение к отцу — обязанность сына.
Уважение к бойцу — долг ученика.
Рэйден:
Не был бойцом мой досточтимый отец,
не был великим бойцом.
Мать его была дочерью основателя школы.
Будь она сыном,
школа досталась бы ей.
Сцена 3
Сэки Осаму (с треском закрывает веер):
Итак, чайник,
походка и чайник.
Где два, там и третий!
Кто же этот третий?
Рэйден:
Почерк, мой господин.
Походка, чайник и почерк.
Сэки Осаму (заинтригован):
Объяснитесь, юноша!
Не испытывайте мое терпение!
Рэйден:
Отец мой не был каллиграфом.
Он писал медленно,
угловато,
отделяя черту от черты,
уставным почерком кайсё,
мужским письмом отокоде.
Он дал мне записку к аптекарю Судзуму,
где изложил перечень снадобий
курсивной скорописью,
летящим почерком сосё,
женским письмом оннаде.
Так записывают пьесы
для кукольного театра,
любимого театра бабушки Мизуки.
Сэки Осаму:
Аптекарь видел эту записку?
Рэйден:
Я не стал ему показывать её,
нет, не стал.
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Показывать аптекарю записку отца
я не стал.
По дороге я прочёл и запомнил,
да, запомнил всё, что там было написано,
слово в слово.
Отличный у отца почерк, просто замечательный.
Изящный, стремительный.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Отличный, поняли мы,
изящный, запомнили мы,
так запомнили мы.
Сэки Осаму:
Скрыли записку? Почему?
Боялись,
что аптекарь окажется прозорлив?
Рэйден:
Умоляю простить мою дерзость,
но я сделал это,
да, я сделал это
по другой причине.
Сэки Осаму:
Я слушаю.
Я весь превратился в слух.
Хор:
Мы — духи воспоминаний,
мы — память юного самурая.
(декламируют, подражая голосу Рэйдена)
Сколько вы выиграли, спросил Икэда,
сколько выиграли у нас?
Пять моммэ, ответил отец,
не больше пяти моммэ.
Где же они, спросила мать,
о, где же эти деньги?
Купил лекарств, ответил отец,
лекарств для любимой матери.
(вразнобой, под грохот барабанов)
Не знала жена про целебные снадобья,
но знал её муж
и знала свекровь, поняли мы,
умершая свекровь, поняли мы,
убитая этим лекарством.
Так запомнили мы.
Рэйден:
В записке, составленной моим отцом,
не было бабушкиного снадобья.
Я солгал,
о да, я солгал,
чтобы заполучить его.
Сэки Осаму:
Но с какой целью?
На сцену выбегает собачонка Мики.
Актёр в гриме собаки:
Гав! Гав-гав!
Сцена 4
Собака садится в углу, рядом с барабанщиками.
Выходит настоятель Иссэн.
Иссэн (делает круг по сцене):
Я Содзю Иссэн,
недостойный монах.
Позвольте и мне внести свою лепту.
Юный Рэйден принес мне остатки,
остатки снадобья,
что свело в могилу Мизуки-сан.
Мы думали, это яд,
мы испробовали его на собаке.
Актёр в гриме собаки:
Гав! Гав-гав!
Живая, обрадовался самурай,
и восхвалил небеса.
Бодрая, сказал монах,
и даже чрезмерно, да.
Вы давали ей то, что принес я вчера,
так спросил самурай.
Вы давали ей это?
На ужин давал, ответил монах,
и на завтрак тоже.
Она брызжет энергией, отметил монах,
и это было правдой.
Хор:
Так поняли мы,
так запомнили мы.
Актёр в гриме собаки:
Гав! Гав-гав!
Лекарство старое, сказал монах,
выпал осадок, сказал он.
Как бы нам заполучить новое, свежее?
Мы бы сравнили их,
мы бы сразу все поняли!
Добуду, ответил ему самурай,
умру, а добуду свежее!
Хор:
Умру, а добуду, сказал он.
Мы помним,
о да, мы помним!
Иссэн:
Одно снадобье возбуждает,
другое успокаивает.
Я пробовал их,
убедившись, что это не яд.
Вытяжка марумеро — вот в чём беда,
вот что убило Мизуки-сан,
привело её к гибели.
Сэки Осаму:
Вы монах, бритая башка,
чтец сутр,
молитвенная глотка.
Вам ли спорить о ядах?
Разбираться в снадобьях?
Кого вы хотите обмануть?!
Иссэн:
Я не родился монахом,
я родился сыном аптекаря в Нагасаки.
Я обрил голову в двадцать три года,
когда мой отец разорился,
мой несчастный отец.
Сэки Осаму (с насмешкой):
Он был скверным аптекарем?
Люди избегали его лавки?
Он лечил от поноса корой крушѝны?
Иссэн:
Он не платил бандитам,
требовавшим часть выручки.
Да, люди избегали его лавки!
Возле отцовской лавки
людям ломали ноги,
не ходи сюда, говорили им,
здесь тебя не излечат.
Сэки Осаму (обходит вокруг монаха):
Тысячу раз молю о прощении,
тысячу раз склоняю голову.
Я усомнился в вас,
я отнесся с презрением к мудрецу,
теперь меня гложет раскаяние.
Как глупо распускать язык!
Как это низко!
Иссэн:
Шумит ветер в соснах.
Нам кажется, что сосны говорят,
но это всего лишь ветер.
Не браните себя, господин,
вы ни в чём не виноваты!
Каков же будет ваш приговор?
4
«Позор! Преступление!»
Пьеса закончилась.
Не то чтобы я ждал аплодисментов, но поведение Сэки Осаму ввергло меня в пучину отчаяния. Дознаватель вернулся на помост, сунул веер за пояс и расхохотался. Я смотрел, как он смеётся, широко разевая рот, и на сердце у меня лежал груз в сотню канов. Над кем ещё мог хохотать этот дракон, если не над дурачиной Рэйденом? А я-то надеялся, что мой рассказ смягчит сердце господина Сэки!
— Вы были правы, почтенный Иссэн, — отсмеявшись, бросил он настоятелю. — У этого парня в каждом рукаве по истории! Не спорю, тут я вам проиграл. Я ждал вороха глупостей и ошибся. Тысячу раз молю о прощении!
Старик кивнул, пряча улыбку.
— Но всё-таки надо признать, что вы тоже уступили мне одну схватку. Не правда ли? Я говорил вам, что мальчик явится с докладом? Вы же утверждали, что преданность семье победит. Я ставил на долг самурая, вы ставили на долг перед семьёй. И что? Кто из нас оказался прав?!
— Вы, Сэки-сан, — монах поклонился. — Каюсь, я заблуждался насчёт юноши.
— Вот! Вот!!! Не зря я оставил стражникам указание пропустить его без проволо̀чек. Не зря велел отправить мальчика ко мне, едва он явится. И наконец, я сегодня вызвал вас, потому что чуял: горячая натура не выдержит долгого ожидания! Тонкий расчёт, вы согласны?
Иссэн развёл руками. На меня он старался не смотреть.
«Оставил стражникам указание, — мысленно повторил я. — Вызвал вас…» Дознаватель ждал меня! Заранее озаботился, чтобы меня не задержали в воротах! А ждал он потому, что настоятель Иссэн вчера донёс ему обо всём. Сказал, что Торюмон Рэйден не верит казённому вердикту. Ищет, разнюхивает, копается в грязном белье. Вот-вот ввяжется в скверную историю…
Могу ли я, доносчик, осудить другого доносчика?!
«Я ставил на долг самурая, — сказал Сэки Осаму. — Вы ставили на долг перед семьёй.» Я низко склонил голову, чтобы никто не видел, как краска заливает мои щёки.
Лучше бы я вспорол себе живот до того, как явился сюда!
— Я боялся, что ты натворишь глупостей, — произнёс настоятель Иссэн, обращаясь ко мне. — Судя по твоему внешнему виду, ты в этом преуспел. Если тебя это утешит, я долго колебался. Твоя судьба мне не безразлична.
— Очень вам признателен, — пробормотал я.
Сэки Осаму захлопал в ладоши:
— Прекрасно! Восхитительно! Вот они, истинные отношения учителя и ученика! Торюмон Рэйден, ваше самостоятельное расследование случая фуккацу выше всяческих похвал. Теперь самое время подумать о наказании, соответствующем проступку.
Отец, воззвал я. Бабушка. Мама.
Простите!
— Как чиновник службы Карпа-и-Дракона, я не могу оставить без внимания столь вопиющий случай беззакония. Дерзкий юнец, вы пренебрегли вердиктом нашей службы! Учинили следствие, не имея на это никакого права! Позор! Преступление! Вы хотите что-то сказать в своё оправдание?
Я пал ниц.
Вот уж воистину, кому не суждено — того не спасёшь.
— Следуйте за мной!
* * *
Окон здесь не было.
Ну да, какие окна, если мы спустились под землю?
Я никогда ещё не бывал в подземных помещениях. Дома у нас, разумеется, был погреб, но он по большей части стоял пустым. Такие погреба роют на случай пожара. В них хранятся ценности и дорогое имущество, а откуда у нас ценности? У богатых людей всё это добро спасалось от огня под «доспехом» — крышка, три слоя бумаги, пропитанной соком хурмы, слой песка, циновка из соломы, а сверху водружена кадка с водой. Если при пожаре дом рушился, кадка разбивалась — и вода заливала весь защитный «доспех», препятствуя пламени.
Но погреб, в котором с легкостью разместился бы десяток взрослых мужчин? Погреб с мебелью? Не погреб, а подвал?! От волнения я забывал дышать, а когда вспоминал, то первый вздох более походил на всхлип.
Масляные лампы горели в четырёх углах. Ещё две стояли в центре, на низком и широком столе. Света всё равно не хватало: многое терялось в сумраке. Может, и хорошо, что терялось? Сказать по правде, мне вполне хватало того, что оставалось открытым взгляду. Две раздвижные ширмы — с каждой скалился демон, рогатый и клыкастый. Шкафчики с множеством ящиков; три столика поменьше. Тусклый блеск инструментов: стальные иглы разной длины, щипцы, молоточки, ножи неприятной формы…
Пыточная?!
На дальнем столе рядами выстроились керамические ванночки. Их содержимое вызвало у меня скверные предчувствия. Крайняя справа, кажется, была наполнена кровью. К горлу подступила тошнота, я поспешил отвернуться.
Стыдись, самурай! Кто собирался сделать сэппуку? Ты собирался. Что в этом мире может испугать того, кто не боится вспороть собственный живот?!
Довод звучал убедительно. Мне назначено наказание? Мой долг — стойко принять неизбежное. Пытки? Пусть будут пытки. Если накажут только меня, не тронув отца и мать — да я что угодно вытерплю! Рассчитывать на такую удачу было глупо, но я уцепился за эту мысль, как тонущий рыбак — за доску. Слаб человек: зарони в него семечко надежды — расцветёт буйным цветом на пустом месте.
— Иди сюда.
У центрального стола воздвигся громадный детина, одетый в грубую хлопковую куртку. Дознаватель Сэки уже покинул подвал, строго-настрого велев мне делать всё, что прикажет этот громила по имени Кента. Голову Кента обвязал багровым платком, на моряцкий манер. Платок надёжно скрывал его причёску, и я не знал: самурай он или простолюдин. Бандит, отъявленный бандит! Волосатые ручищи, торчавшие из коротких рукавов, все в шрамах. Ещё один шрам наискось пересекал лицо, проходя через левую глазницу, которая заросла отвратительным на вид «диким мясом».
Хотелось бежать без оглядки, но я подошёл к столу.
— Раздевайся.
«Это ещё зачем?!»
Я проглотил возмущение, жгучее как семена горного перца. Сэки Осаму велел мне подчиняться? Значит, следует безропотно принять наказание, каким бы оно ни было. Я снял верхнее кимоно, снял нижнее; поискал взглядом, куда бы их положить. Из-за дальней ширмы, словно только того и ждал, возник щуплый востроносый человечек, похожий на речного каппу. Он забрал мою одежду и вновь юркнул за ширму.
— Благодарю.
— Штаны тоже, — обрадовал Кента.
Я остался в набедренной повязке.
— Ложись.
Громила указал на стол:
— Лицом вниз.
Дерево было гладким и тёплым. Уже ложась, я заметил кожаные ремни по краям стола и запоздало догадался, для чего они. Отвечая моим страхам, Кента затянул ремни на запястьях и лодыжках несчастного Рэйдена, распялив жертву на столе.
Кашель.
Глухое звяканье: раз, другой.
Мне под лопатку вонзилось что-то острое.
5
«Да не ёрзайте вы!»
— Завтра явитесь сюда в час Зайца.
— Да, Сэки-сан.
— Кента продолжит работать с вами.
— Да, Сэки-сан.
Спина зудела и горела, словно её исхлестали крапивой. «Не пить саке, — повторял я про себя. — Не ходить голым под солнцем. Тёплая ванна по вечерам. Тёплая, не горячая!»
Наставления громилы отличались краткостью.
— Будете ходить каждый день, пока Кента с вами не закончит.
— Да, Сэки-сан.
«Как долго это продлится?» — хотел спросить я, но не решился.
— Месяц. Может, полтора, — ответил старший дознаватель.
Вне сомнений, он читал мои мысли.
— Кента — это не всё. С завтрашнего дня вы присту̀пите к своим обязанностям. Вы ещё пожалеете, что явились сюда. Вам всё ясно, младший дознаватель Рэйден?
— Да, Сэки-сан! Благодарю, Сэки-сан! Это честь для меня!
Служба в городской страже, которой я ещё недавно желал всем сердцем, показалась мне сущей ерундой — как если бы щенку предложили стать не сторожевым псом, а тигром!
Драконом.
Младшим драконом.
— Архивариус Фудо введёт вас в курс дела и сообщит много полезных сведений. Или вы надеялись, что будете прохлаждаться в подвале до конца лета?
— Ни в коем случае, Сэки-сан!
Прохлаждаться? Уй, жжётся-то как!
— Слушайте Фудо. Слушайтесь Фудо. По окончании занятий я приму у вас экзамен. Я вас наизнанку выверну!
— Я оправдаю ваше доверие!
— Не сомневаюсь. Иначе вы пожалеете, что родились.
— Дозволено ли мне задать вопрос?
— О вашем отце, полагаю?
Он видел меня насквозь.
— Да, Сэки-сан.
Лицо Сэки Осаму сделалось брюзгливым. Ну да, воспоминания о запахе нужника. Я уже знал это выражение. Надо будет тоже научиться так смотреть на собеседника.
— Вам известно, что в случае фуккацу женщина, занявшая мужское тело, по закону считается мужчиной? Молчите, я и так вижу, что неизвестно. Если в фуккацу не было состава преступления, а также если власти сочтут это полезным, новый мужчина может продолжить свою прежнюю службу. Да, сокрытие фуккацу — серьёзный проступок. Но приняв во внимание ряд обстоятельств…
Я затаил дыхание.
— В том, что произошло вчера, я склонен усмотреть знак свыше. Ваш отец задержал преступника и спас сослуживцев от случайной смерти через принудительное фуккацу. Достойный поступок, в страже нужны такие люди. Пусть ваш отец зайдёт завтра к секретарю нашей службы.
— Для чего?
— К его имени будет добавлено уточнение «футари-мэ». Ваш отец может сохранить это в тайне. Мы не настаиваем на публичности.
«Футари-мэ» — «второй человек». Такое обозначение добавляли к именам тех, кто принял имя и обязанности человека, чьё тело занял. Выходит, отца не уволят? Не накажут? Не сошлют на дальние острова?
Теперь он не бабушка! Теперь он отец!
Хотя и бабушка тоже.
— Ваше великодушие, Сэки-сан…
— Да не ёрзайте вы! На вас больно смотреть. Без зеркала вы всё равно не увидите, что с вами сделал Кента. Тем более что там лишь контурный набросок. Желаете взглянуть, как будет выглядеть ваша спина, когда Кента закончит?
Сэки Осаму усмехнулся. Встал, спустил с плеч верхнее кимоно. Спустил нижнее. Повернулся ко мне спиной.
— Любуйтесь, младший дознаватель.
Переливаясь всеми цветами радуги, могучий карп поднимался против течения по спине Сэки Осаму, от поясницы к затылку. Было видно: карп упрям. Такой обязательно станет драконом.
6
«Моя фамилия Торюмон»
Небо затянули тучи. Ветер трепал их, будто пёс тряпку. День превратился в вечер, напомнив мне о дне похорон бабушки Мизуки. Не хотелось думать, что сегодня в каком-то смысле она умерла во второй раз.
Настоятель Иссэн поднял лицо к небесам. Сморщился, чихнул. Похоже, старик устал. Ладно, я его надолго не задержу.
— Наставник! Вы позволите задать вам вопрос?
— Спрашивай.
— С лекарством ошиблась дочь аптекаря. Аптекарь продал его моему отцу. Отец дал его матери. Почему виноват только мой отец? Почему он — убийца?! А как же остальные?
Я представил бабушку в теле Теруко-тян и содрогнулся. Представить бабушку в теле аптекаря Судзуми мне не удалось, как я ни старался.
Монах долго молчал.
— Темны пути кармы, — наконец ответил он. — Мы блуждаем в них, как в тумане. Большего я тебе не скажу. Твой отец дал Мизуки-сан отраву. Споткнись он, разбей флакон, разлей лекарство на пол — и убийства бы не произошло. В Чистой Земле виновен он, и только он.
— Это несправедливо!
— А с чего ты взял, что судьба справедлива?
Я качнулся к Иссэну:
— Наставник! Вы знаете всё на свете!
— Не всё, — вздохнул старик. — Пожалуй, что и ничего.
— Скажите, мой отец попал в ад? Как убийца?!
Монах пожал острыми, как у кузнечика, плечами.
— Тогда что же нам делать?
— Надеяться, — тихо ответил Иссэн.
— На что?!
— Будда Амида милосерден. Временами его милосердие нам непонятно, но это всё же милосердие. Надейся, мальчик. Это зонт, который прикроет тебя от дождя.
— Дырявый зонт!
— Лучше, чем никакой. А крыши в дождь нам никто не предлагает.
Мы стояли в воротах, и никто нас не гнал. Красные ворота, украшенные гербом службы: карп и дракон свились в кольцо. Настоятель Иссэн отошёл на пять шагов, посмотрел на меня, оставшегося на месте, и улыбнулся. Хитрые морщинки разбежались к вискам от уголков старческих, но живых и внимательных глаз.
Я знаю, что развеселило старика, обычно сдержанного в проявлении чувств. Я бы и сам улыбнулся, если бы был в настроении.
Моя фамилия Торюмон: «Тот, кто взлетит из Драконьих Ворот».
Назад: ПОВЕСТЬ О МЕРТВОЙ СТАРУХЕ И ЖИВОМ САМУРАЕ
Дальше: ПОВЕСТЬ О ТОРГОВЦЕ РЫБОЙ И УДАЧЛИВОМ БРОДЯГЕ
