Книга: Цена нелюбви
Назад: 8 декабря 2000 г.
Дальше: 12 декабря 2000 г.

9 декабря 2000 г.

Дорогой Франклин,
Я знаю, что написала тебе только вчера, но хочу отчитаться о поездке в Чатем. Кевин пребывал в особо воинственном настроении. С места в карьер он обвинил меня:
– Ты ведь никогда не хотела меня, не так ли?
До того, как его изолировали, будто кусачего домашнего любимца, Кевин не испытывал желания спрашивать меня о себе, и я восприняла его вопрос как многообещающий. О, он задал его в тревожном унынии, когда метался по своей клетке, но бывает такое состояние, когда скучно до помешательства. Чтобы так целенаправленно разрушать мою жизнь, он наверняка понимал, что она у меня была. И теперь он еще понял, что у меня есть сила воли, мол, «я решила иметь ребенка и подавила желания, которые могли помешать его появлению». Этот проблеск интуиции настолько противоречил медицинскому диагнозу «ярко выраженная неполноценность», что я почувствовала: Кевин заслуживает честный ответ.
– Я так думала. А твой отец, он хотел тебя… отчаянно.
Лицо Кевина выразило вялый сарказм, и я отвела глаза. Наверное, я не должна была упоминать твое отчаянное желание. Лично я его любила; лично я пользовалась твоим неутолимым одиночеством. Однако детей, должно быть, такая жажда тревожит, и Кевин обычно понимал беспокойство как презрение.
– Ты думала, что не хотела, – сказал Кевин. – Ты передумала.
– Я думала, что необходима перемена, – сказала я. – Однако никто не жаждет перемен к худшему.
Кевин явно почувствовал себя победителем. Годами он пытался вывести меня из себя. Я оставалась невозмутимой. Представление эмоций фактами – как оно и есть – слабая оборона.
– Материнство оказалось труднее, чем я ожидала, – пояснила я. – Я привыкла к аэропортам, морским видам, музеям. И вдруг я оказалась взаперти в одних и тех же комнатах. С «Лего».
Он улыбнулся. Уголки губ безжизненно приподнялись, словно их потянули крючками.
– Но я сменил направление, чтобы ты не скучала.
– Я думала, что придется вытирать рвоту, печь печенье на Рождество. Я не ожидала… – Кевин с вызовом посмотрел на меня. – Я никак не ожидала, что просто формирование привязанности к тебе, – я попыталась сформулировать это как можно дипломатичнее, – будет такой тяжелой работой. – Я вздохнула. – Я думала, что это приходит без принуждения.
– Без принуждения! – язвительно ухмыльнулся Кевин. – Просыпаться каждое утро – это не бывает без принуждения.
– Теперь нет, – печально согласилась я. Повседневный опыт Кевина сошелся с моим. Время сползло с меня, как линялая шкура.
– Тебе никогда не приходило в голову, что, может быть, я не хотел тебя? – лукаво спросил Кевин.
– Никакие другие родители тебе все равно не понравились бы больше. Чем бы они ни зарабатывали на жизнь, ты считал бы это глупым.
– Путеводители для желающих прокатиться по дешевке? Поиски очередного забора для рекламы «джипа-чероки»? По- моему, глупее не бывает.
– Вот видишь? – взорвалась я. – Скажи честно, Кевин, а ты сам себя хочешь? Если есть на свете справедливость, то однажды ты проснешься и увидишь в колыбели рядом со своей кроватью себя самого!
Он не отшатнулся, не разразился упреками или бранью, он просто обмяк. Такая реакция более характерна для стариков, чем для детей: глаза стекленеют, мышцы расслабляются. Апатия, настолько абсолютная, словно в нее можно провалиться, как в дыру.
Ты думаешь, что я подло поступила с ним, и потому он ушел в себя. Я так не думаю. Я думаю, он жаждет моей несправедливости. Так некоторые щиплют себя, дабы убедиться, что не спят. И обмяк Кевин от разочарования, что вот я наконец равнодушно обронила несколько обидных замечаний, а он ничего не почувствовал. Кроме того, пожалуй, главной причиной был образ «проснешься рядом с самим собой», поскольку именно это с ним и происходит, и именно поэтому каждое утро дается ему так дорого. Франклин, я никогда не встречала никого – а ведь мы действительно встречаемся со своими собственными детьми, – кто считал бы свое существование бременем или оскорблением. Если ты полагал, что грубым обращением с нашим сыном я понижаю его самооценку, подумай-ка еще раз. То же самое угрюмое выражение я видела в его глазах, когда ему был всего один год. Если на то пошло, он очень высокого мнения о себе, особенно с тех пор, как стал знаменитостью. Существует огромная разница между нелюбовью к себе и просто нежеланием находиться здесь.
При расставании я бросила ему кость:
– Я очень упорно сражалась за то, чтобы дать тебе свою фамилию.
– Да, ну, я оправдал твои хлопоты. Благодаря мне теперь вся страна знает, как правильно писать ее.
Ты знал, что американцы таращатся на беременных женщин? При низкой рождаемости «первого мира» беременность – новинка, и в дни, когда груди и попы можно увидеть в любом газетном киоске, настоящая порнография – представление назойливо интимных образов разведенных бедер, недержания и скользящей пуповины. По мере того как разбухал мой живот, я смотрела на Пятую авеню и недоверчиво отмечала: «Каждый из этих людей появился из женского влагалища». Естественно, чтобы пояснить свою точку зрения, я мысленно использовала более грубое слово. Как и предназначение грудей, это один из тех вопиющих фактов, которые мы не замечаем.
Когда-то на меня оглядывались из-за короткой юбки, и мимолетные взгляды незнакомцев в магазинах начали действовать мне на нервы. Кроме интереса и восторга я замечала в их лицах дрожь отвращения.
Ты думаешь, что я преувеличиваю. Ни в коей мере. Ты когда-нибудь замечал, сколько фильмов изображают беременность паразитированием, тайной колонизацией? «Ребенок Розмари» был только началом. В «Чужом» отвратительный космический пришелец выдирается из живота Джона Херта. В «Мутантах» женщина рожает двухфутовую личинку. Позже пучеглазые космические пришельцы, с кровью вырывающиеся из человеческих тел, стали сквозной темой «Секретных материалов». В ужастиках и фантастических фильмах тело хозяина поглощается или арендуется, низводится до скорлупы, чтобы кошмарное существо смогло выжить в его оболочке.
Прости, но не я создавала эти кинофильмы, и любая женщина со сгнившими зубами, истонченными костями и растянувшейся Кожей знает уничижительную цену девятимесячного вынашивания нахлебника. Документальные фильмы о самке лосося, борющейся с течением, чтобы отложить икринки и погибнуть – подернутые пленкой глаза, опадающая чешуя, – приводят меня в ярость. Все то время, что я была беременна Кевином, я боролась с самой идеей Кевина, с убеждением, что я понизила себя в должности, превратилась из водителя в автомобиль, из домовладелицы в дом.
Физически мое существование оказалось более легким, чем я ожидала. Самым большим оскорблением первого триместра была намечающаяся рыхлая полнота, которую легко было списать на любовь к батончикам «Марс». Мое лицо округлилось, смягчив острые углы, стало выглядеть моложе, как у девушки, но казалось мне глуповатым.
Не знаю, почему я так долго не замечала твоей уверенности в том, что ребенок будет носить твою фамилию, и даже на имени мы с тобой не сходились. Ты предлагал Леонарда или Питера. Когда я противопоставляла Энджина, или Карапета, или Селима, в честь моего дедушки по отцовской линии, на твоем лице появлялось то терпеливое выражение, с каким я рассматривала кукол «Детишки Капустная грядка», которых мне подсовывали дочки Брайана. Наконец ты сказал:
– Ты же не всерьез предлагаешь назвать моего сына Гарабет Пласкетт?
– Н-н-нет, – сказала я. – Карапет Качадурян. Так звучит лучше.
– Это звучит как ребенок, не имеющий ко мне никакого отношения.
– Забавно, но я точно так же воспринимаю Питера Пласкетта.
Мы сидели в «Бич-Хаус», очаровательном маленьком баре за углом, на Бич-стрит, боюсь, уже не существующем. Я пила апельсиновый сок, хотя там подавали чили в очень маленьких мисочках.
Ты побарабанил пальцами по столешнице.
– Можем мы хотя бы исключить Пласкетт-Качадурян? Потому что, как только американцы иностранного происхождения начинают заключать браки, фамилии отпрысков становятся слишком длинными. И поскольку кто-то все равно проиграет, проще всего придерживаться традиции.
– Согласно традиции, в некоторых штатах женщины не имели права владеть собственностью до семидесятых. По традиции, на Среднем Востоке мы ходим в черных мешках, и, по традиции, в Африке нам вырезают клиторы, как кусок хряща…
Ты заткнул мне рот маисовым хлебом.
– Хватит лекций, малышка. Мы говорим не о женском обрезании, а о фамилии нашего ребенка.
– Мужчины всегда давали детям свою фамилию, хотя не выполняли никакой работы. – Из моего рта посыпались хлебные крошки. – Пришло время поменяться местами.
– Почему начинать с меня? Господи, это ты считаешь американских мужчин женоподобными. Это ты жалуешься, что все они слезливые педерасты, обожающие пирожные.
Я сложила руки на груди и пустила в ход тяжелую артиллерию:
– Мой отец родился в концентрационном лагере Дер-эз-Зор. В концлагерях царили болезни, и армянам не хватало ни еды, ни воды. Просто удивительно, что младенец выжил, потому что три его брата умерли. Его отец, Селим, был расстрелян. Две трети огромной семьи моей матери, Серафяны, были так аккуратно уничтожены, что не осталось даже их историй. Мне очень жаль диктаторствовать. Однако англосаксы едва ли являются вымирающим видом. Франклин, моих предков истребляли систематически, и никто об этом никогда не говорит!
– Полтора миллиона человек! – прервал ты, отчаянно жестикулируя. – То, что младотурки сделали с армянами в 1915-м, подало Гитлеру идею холокоста, ты это понимаешь?
Я свирепо посмотрела на тебя.
– Ева, у твоего брата двое детей. Только в США живет миллион армян. Никто не собирается вымирать.
– Но ты волнуешься из-за своей фамилии только потому, что она твоя. Я волнуюсь о своей… ну, это просто важнее.
– Ты представляешь, что будет с моими родителями? Они решат, что я их предал. Или что я у тебя под каблуком. Или что я идиот.
– И я рискую остаться на всю жизнь с варикозными венами ради Пласкетта? Вульгарная фамилия.
Франклин, ты обиделся.
– Ты никогда не говорила, что тебе не нравится моя фамилия.
– Это открытое «А» – трубное и грубое…
– Грубое?
– Так ужасно американское. Напоминает мне о толстых гнусавых туристах в Ницце, чьи дети вечно требуют мороженое. Они кричат: «Милая, посмотри на это Пла-а-аскеттт!», когда слово французское и на самом деле произносится как пла-ске.
– Это никакое не пла-ске, антиамериканская воображала! Это Пласкетт, маленький, но древний шотландский род, и эту фамилию я с гордостью передам своим детям! Теперь я знаю, почему ты не взяла мою фамилию, когда мы поженились. Ты ненавидела мою фамилию!
– Прости! Я некоторым образом люблю твою фамилию, хотя бы потому, что это твоя фамилия…
– Знаешь что, – предложил ты. – Если мальчик, то Пласкетт, если девочка, получай Качадурян.
В этой стране оскорбленная сторона получает огромные преимущества.
Я оттолкнула корзинку с хлебом и ткнула тебя в грудь.
– Значит, девочка тебе безразлична. Если бы ты был иранцем, то не пускал бы ее в школу. Если бы ты был индийцем, то продал бы ее любому чужаку за корову. Если бы ты был китайцем, она умерла бы с голоду и была бы закопана на заднем дворе…
Ты вскинул обе руки.
– Ладно. Если девочка, то Пласкетт! Но с одним условием: никаких Гара-сувлаки для имени мальчика. Что-нибудь американское. Договорились?
Мы заключили сделку. И задним числом я думаю, что мы приняли верное решение. В 1996 году четырнадцатилетний Барри Лукайтис взял в заложники целый класс в Мозес-Лейке, Вашингтон, и убил учителя и двух учеников. Годом позже тринадцатилетний Троннил Мангум застрелил одноклассника, задолжавшего ему 40 долларов. В следующем месяце шестнадцатилетний Эван Рамзи убил директора школы и ученика и ранил еще двух учеников в Бетеле, Аляска. Той же осенью шестнадцатилетний Люк Вудем убил свою мать и двух учеников, ранив семерых, в Перле, Миссисипи. Два месяца спустя четырнадцатилетний Майкл Карнел застрелил троих и ранил пятерых учеников в Падьюке, Кентукки. Следующей весной, в 1998 году, тринадцатилетний Митчелл Джонсон и одиннадцатилетний Эндрю Голден открыли огонь по своей школе, убив учителя и четырех учеников и ранив десятерых, в Джонсборо, Арканзас. Через месяц четырнадцатилетний Эндрю Уэрст убил учителя и ранил трех учеников в Эдинборо, Пенсильвания. В следующем месяце в Спрингфилде, Орегон, пятнадцатилетний Кип Кинкел убил своих родителей, а затем двоих учеников и двадцать пять ранил. В 1999 году и всего лишь через двенадцать дней после четверга восемнадцатилетний Эрик Харрис и семнадцатилетний Дилан Клиболд заложили бомбы в своей школе в Литлтоне, Колорадо, застрелили учителя и двенадцать учеников и двадцать три ранили, а затем застрелились. Так что юный Кевин – твой выбор – оказался таким же американцем, как Смит и Вессон.
Что касается фамилии, наш сын сделал больше для сохранения фамилии Качадурян, чем любой другой в моей семье.
Как многие из наших соседей, использовавших трагедию – рабство, инцест, самоубийство, – чтобы выделиться из толпы, я подчеркнула этнический аспект для пущего эффекта. Но после я поняла, что трагедию нельзя хранить в тайне. Только неприкасаемые, сытые и довольные, вероятно, могут жаждать страдания, как пиджак от известного модельера. Я бы с готовностью отдала свою историю Армии спасения, чтобы ее могла носить какая-нибудь другая женщина, нуждающаяся в знаках отличия.
Имя? Думаю, я просто хотела, чтобы ребенок был моим. Я не могла избавиться от ощущения, будто меня присвоили. Даже когда я пришла на ультразвук и доктор Райнстайн ткнула пальцем в колеблющуюся массу на мониторе, я подумала: «Кто это?» Масса плавала прямо под моей кожей, но словно в другом мире, и казалась ужасно далекой. А есть ли у эмбриона чувства? Мне и в голову не приходило, что я буду задаваться тем же вопросом, когда Кевину будет пятнадцать лет.
Признаю, что, когда доктор Райнстайн указала на пятно между ножками, мое сердце упало. Хотя, по условиям нашей сделки, я теперь вынашивала Качадуряна, одного имени мало, чтобы соединить ребенка с матерью. И если я любила компанию мужчин – я любила их земные качества, я могла ошибочно примять агрессивность за честность и презирала утонченность, – я ничего не понимала в мальчиках.
Когда мне было лет восемь или десять и мать снова послала меня за чем-то взрослым и сложным, меня окружили мальчишки немногим старше меня. О нет, меня не изнасиловали; они просто задрали мое платье и стянули трусики, бросили в меня несколько комьев земли и убежали. И все равно я испугалась. И с тех пор всегда обходила в парках одиннадцатилетних, направляющихся в кусты, скалящихся через плечо и хихикающих. Еще до того, как я получила своего, я ужасно боялась мальчиков. А сейчас, ну, полагаю, что я просто боюсь всех.
Как бы мы ни относились к обоим полам, мало кто испугается стайки хихикающих школьниц. Однако любая женщина, проходящая мимо бурлящих тестостероном юнцов, ускорит шаг, постарается не смотреть им в глаза, что может быть принято за вызов или приглашение, и мысленно вздохнет с облегчением, добравшись до следующего дома. Если нет, то она зоологическая дура. Мальчик – опасный зверь.
А что думают по этому поводу мужчины? Я никогда не спрашивала. Может, ты их видишь насквозь, до их личных страданий из-за кривого пениса, до их хвастовства друг перед другом (хотя именно этого я боюсь). Конечно, новость о появлении этой Божьей кары в твоем собственном доме так восхитила тебя, что тебе пришлось немного притушить свой энтузиазм. И пол нашего ребенка заставил тебя гораздо сильнее почувствовать, что он твой, твой, твой.
Честно, Франклин, твое собственническое отношение раздражало. Если я пыталась перейти улицу в неположенном месте, ты не волновался о моей личной безопасности, ты приходил в ярость от моей безответственности. Мои «риски» – а я собиралась продолжать прежнюю жизнь – ты воспринимал как бесцеремонное обращение с твоей личной собственностью. Каждый раз, как я выходила из дома, клянусь, ты хмурился, словно я без спроса уносили одну из твоих бесценных вещиц.
Франклин, ты даже не позволял мне танцевать! Правда, как- то днем моя едва различимая, но безжалостная тревога подняла голову. Я поставила на проигрыватель пластинку Speaking in Tongues группы «Токинг хедз» и начала живо отплясывать по просторному лофту. Еще не закончилась первая песня «Сжигая дом», и я даже не вспотела, когда лязгнул лифт и вошел ты. Ты слишком быстро поднял иглу и поцарапал канавку, и с тех пор на этом месте игла застревала и фраза повторялась. «Детка, чего ты ждала», и никогда не доходило до «сейчас воспламенюсь», если и не подталкивала ее осторожно указательным пальцем.
– Эй! Ты что? – воскликнула я.
– Ева, какого черта? Ты что делаешь?
– В кои веки у меня было хорошее настроение. Это незаконно?
Ты схватил меня за руку.
– Ты добиваешься выкидыша? Или просто искушаешь судьбу?
Я высвободилась.
– По моим последним сведениям, беременность – не тюремное заключение.
– Прыгать, натыкаться на мебель…
– Брось, Франклин. Совсем недавно женщины работали в полях до самых родов, а потом садились на корточки между грядками. В те старые денечки дети действительно появлялись из капусты…
– В те старые денечки детская и материнская смертность была очень высокой!
– Чего тебе волноваться из-за материнской смертности? Если живого ребенка вынут из моего бездыханного тела, ты будешь счастлив без памяти.
– Отвратительные слова.
– У меня отвратительное настроение, – мрачно заявила я, плюхаясь на диван. – До появления папы-доктора настроение у меня было отличное.
– Еще два месяца. Неужели такая большая жертва потерпеть ради здоровья другого человека?
Господи, меня уже тошнило от здоровья другого человека.
– Мое здоровье явно ничего не стоит.
– Ты вполне можешь слушать музыку, хотя при такой громкости Джон из нижней квартиры наверняка давно стучит по потолку. – Ты поставил иголку на начало стороны А и так убавил звук, что Дэвид Бирн зазвучал как Минни-Маус. – Но, как нормальная беременная женщина, можешь сидеть и «топать ногой».
– Ну, не знаю, – сказала я. – Все эти вибрации могут достать маленького лорда Фаунтлероя и потревожить его чудесный сон. И разве мы не должны слушать Моцарта? Может, «Токинг хедз» вредны. Может, проигрывая «Киллера-психа», мы внушаем ему плохие мысли. Наведи справки.
Ты изучал все, что должны делать родители: как дети дышат, как режутся зубки, как отлучать от груди, я же читала историю Португалии.
– Ева, перестань жалеть себя. Я думал, ты проникнешься идеей материнства.
– Если бы я понимала, что это значит для тебя, что ты будешь изображать фальшивую взрослость, отравляющую другим удовольствие, я бы пересмотрела свое решение.
Твое лицо стало красным, как свекла.
– Никогда больше так не говори. Передумывать слишком поздно. Никогда-никогда не говори мне, что ты сожалеешь о нашем ребенке.
Вот тогда я заплакала. После того как я поделилась с тобой своими самыми грязными сексуальными фантазиями, нарушив гетеросексуальные нормы, а ты в ответ поделился своими, и все это я смущаюсь упомянуть здесь – с каких это пор появилось что-то, чего ни один из нас никогда-никогда не должен говорить?
Ребенок, которого ты ждал. Ребенок, которого ты ждал…
Как заезженная пластинка.
Ева
Назад: 8 декабря 2000 г.
Дальше: 12 декабря 2000 г.