Книга: Цена нелюбви
Назад: 24 февраля 2001 г.
Дальше: 3 марта 2001 г.

2 марта 2001 г.

Дорогой Франклин,
Сегодня в конце рабочего дня ко мне обратился мой коллега Рикки. Его предложение было настолько близко к упоминанию запретного, насколько он мог себе позволить: он пригласил меня в церковь. Я смутилась и поблагодарила, но вежливо отказалась. Он не отступился, спросил почему. Что я должна была сказать? Что это вздор? Я всегда немного свысока относилась к религиозным людям, поскольку они снисходительно относились ко мне. В общем, я сказала, что хотела бы пойти, хотела бы поверить. И иногда изо всех сил пытаюсь поверить, но ничто из случившегося за последние годы не дает оснований предполагать, что за мной присматривает существо, наделенное добротой. Возражение Рикки о неисповедимых путях не произвело особого впечатления ни на него, ни на меня. Неисповедимые, сказала я. Теперь ты можешь повторить это.
Я часто возвращаюсь к замечанию, сделанному тобой в Риверсайд-парке до того, как мы стали родителями. «По меньшей мере ребенок – это ответ на Главный Вопрос». Тогда меня встревожила настойчивость, с коей в твоей жизни возникал тот Главный Вопрос. Видимо, у нашего бездетного периода были свои недостатки, однако я помню, как сказала тогда, что, может, мы были «слишком счастливы» – явно более приятная крайность, чем мучительная пустота. Может, я слишком ограниченная, но тебя мне было достаточно. Я любила наблюдать за твоим лицом, когда ты встречал меня после долгих путешествий, которые переживал тяжелее, чем я, и поздно просыпаться наутро в жарком коконе. Мне было достаточно. Нашей пары, похоже, было недостаточно тебе. Может, это говорит о твоей более тонкой душевной организации, но мне было обидно.
Однако, если не было никаких причин для жизни без ребенка, откуда было взяться причинам жить с ребенком? Ответить на чью-то жизнь последующей жизнью – значит просто переложить бремя поиска цели на следующее поколение. Этот перенос равносилен трусливой и потенциально бесконечно отсрочке. Ответом ваших детей, вероятно, также окажется рождение потомства и, следовательно, навязывание собственной бессмысленности существования их отпрыскам.
Я поднимаю этот вопрос, поскольку, по моему мнению, ты ожидал, что Кевин ответит на твой Главный Вопрос и с раннего возраста сможет почувствовать твои фантастические ожидания. Почему я так думаю? Из-за мелочей. Агрессивная сердечность в твоем голосе, скрывающая робкое отчаяние. Пылкость твоих объятий, которые ему могли показаться удушающими. Решительность, с коей ты закруглял к субботе свои дела, чтобы предоставить себя в его распоряжение, хотя подозреваю, что дети хотят видеть родителей занятыми; они не хотят, чтобы родители заполняли свое расписание их мелкими нуждами. Дети жаждут уверенности в том, что есть и другие дела, важные дела, иногда более важные, чем они сами.
Я не восхваляю безнадзорность. Однако Кевин был всего лишь маленьким мальчиком, который в одиночку должен был ответить на Главный Вопрос, загнавший в тупик его взрослого отца. Какое тяжелое бремя для новичка, пришедшего в этот мир! И что еще хуже, дети, как и взрослые, резко различаются в том, что я называю религиозными аппетитами. Селия была больше похожа на меня: объятие, карандаш, печенье, и она насыщалась. Кевин же, казалось, не хотел практически ничего, но теперь я понимаю, что он был духовно ненасытен.
Мы оба отошли от церкви, а потому не имело смысла воспитывать наших детей армянскими ортодоксами или пресвитерианами. Хотя я не согласна с тем, что дети должны зубрить Ветхий Завет, Кевин благодаря нам ни разу не был внутри церкви. Тот факт, что тебя и меня воспитали в том, от чего мы могли отдалиться, вероятно, давал нам преимущество, ибо мы знали свое прошлое и понимали, чем не являемся. Вот я и думаю, может, было бы лучше, если бы мы извергали на Кевина груды религиозной чуши, которые он мог бы отбросить нам, – нелепые фантазии о непорочном зачатии и заповедях на горных вершинах, просто застревающие в детских глотках. Я была непрактична; я сомневалась, смогли бы мы притвориться верующими ради детей и не раскусили бы они наше притворство. Тем не менее отречение от самоочевидной суеты сует путеводителей и рекламы «олдсмобиля», наверное, не приносит удовлетворения.
Именно голода Кевина его учителя – за исключением Даны Рокко – таки не обнаружили, предпочитая диагностировать нашего маленького пассивного человечка как еще одну жертву модного синдрома дефицита внимания. Они преисполнились решимости найти в нем какой-то механический дефект, потому что сломанные механизмы можно отремонтировать. Было легче помогать пассивной несостоятельности, чем преодолевать неистовое, отточенное безразличие. Похоже, у Кевина с вниманием был полный порядок – вспомни его тщательную подготовку к четвергу или его нынешнее, дотошнее изучение «Списка убитых на войне» вплоть до количества домашних рыбок Йосуги. Он оставлял задания незаконченными не потому, что не мог их закончить, а потому, что мог.
Эта его ненасытность как-то объясняет его жестокость, которая, помимо всего прочего, может оказаться бессмысленной попыткой принять участие. Никогда ни в чем не видя никакого смысла, он, должно быть, чувствовал себя несправедливо исключенным. «Спайс герлз» – тупые, игровые приставки – тупые. «Титаник» – тупой, прогулки по молу – тупость, и как можно думать иначе? Точно так же фотографирование в музее «Клойстерс» – тупость и танцы под «Лестницу на небеса» в конце девяностых – тупость. К шестнадцатилетию Кевина его убежденность стала непоколебимой.
Франклин, он не хотел, чтобы его вынуждали отвечать на твой Главный Вопрос. Он хотел получить ответ от тебя. Хваленое времяпрепровождение без определенной цели, принимаемое за плодотворную деятельность, с колыбели казалось Кевину бессодержательным. На этом фоне его заявление в прошлую субботу о том, что в четверг он оказал Лоре Вулфорд «любезность», возможно, было искренним.
А я, я легкомысленна. Даже когда померк бы блеск путешествий, я, вероятно, до конца своей жизни все пробовала бы прежнюю заграничную еду и изучала прежний заграничный климат, лишь бы только бежать в твои объятия в аэропорту Кеннеди при возвращении домой. Немного я хотела, кроме этого. Кевин поставил мой Главный Вопрос. До его появления я была слишком занята процветающим бизнесом и чудесным браком, чтобы вдумываться в их смысл. О смысле я стала задумываться, только надолго оказавшись взаперти со скучающим ребенком в безобразном доме.
А после четверга? Он забрал мой легкий ответ, мое мошенничество, небрежное отношение к тому, зачем дана жизнь.
Итак, мы расстались с четырнадцатилетним Кевином, и я начинаю тревожиться. Пожалуй, я зациклилась на его ранних годах, чтобы отсрочить пересмотр более недавних инцидентов, так мучительно настраивавших нас друг против друга. Несомненно, мы оба страшимся вновь переживать события, чье единственное достоинство в том, что они в прошлом. Только они не в прошлом. Не для меня.
В 1997 году в первом семестре учебного года, когда Кевин учился в девятом классе, произошло два массовых школьных убийства: в Перле, Миссисипи, и Падьюке, Кентукки, в двух маленьких городках, о которых я прежде никогда не слышала и которые вошли в американский словарь как синонимы подросткового буйства. Тот факт, что Люк Вудем в Перле не только расстрелял десятерых подростков – троих насмерть, – но и убил свою мать, ударив ее семь раз ножом и раздробив челюсть алюминиевой бейсбольной битой, подарило мне еще одну возможность выразить личное мнение. (Когда с телеэкрана хлынули репортажи, я заметила: «Подумать только, они говорят и говорят о том, как он застрелил тех подростков и только потом, как бы между прочим, упоминают, что он еще убил свою мать. Между прочим? Совершенно очевидно, что все дело в его матери». В свое время это наблюдение юридически будет квалифицироваться как показания против себя самой). Все же я не настолько претенциозна, чтобы приписывать себе предчувствия, будто те повторяющиеся трагедии – неумолимое разрешение нашей собственной семейной коллизии. Вовсе нет. Я считала, что те новости, как и все остальные, не имеют ко мне никакого отношения. Нравится тебе это или нет, но я превратилась из легкомысленной странницы в еще одну белую, обеспеченную мать из пригорода и не могла не нервничать из-за смертельных припадков безумия детей таких же женщин, как я. Перестрелки между бандами в Детройте или Лос-Анджелесе происходили на другой планете; в Перле и Падьюке – на моей.
Мне очень не нравились подростки, не сумевшие смириться с вероломством подружки, насмешками одноклассников или мелкими ссорами с работающей матерью-одиночкой – не сумевшие отсидеть свой жалкий срок в своей жалкой школе так, как все мы, – неотвратимо вторгнувшиеся со своими ничтожными проблемами в жизнь других семей. То же самое мелочное тщеславие заставляло их более нормальных сверстников царапать свои жалкие имена на национальных памятниках. И еще жалость к себе! То близорукое существо Вудем, кажется, оставило записку одному из своих друзей перед тем, как взять в руки отцовское охотничье ружье и устроить бойню. «Всю жизнь надо мной смеялись. Меня избивали, меня ненавидели. Можешь ли ты, общество, винить меня за то, что я делаю?» И я думала: «Да, кусок дерьма! Не задумываясь!»
Майкл Карнел из Падьюки был того же сорта: толстяк, над которым измывались и который упивался своими мелкими страданиями, как купанием в грязной луже. В прошлом у него никогда не было проблем с дисциплиной; худшее, в чем его уличали, просмотр телеканала «Плейбоя». Карнел отличился тем, что открыл огонь – подумать только! – по молящимся. Он умудрился убить троих учащихся и ранить пятерых, но, судя по поминальным службам и плакатам в окнах классных комнат, на одном из которых были фотографии не только жертв, но и самого Карнела с изображением сердца – утвердившиеся в вере после испытания отметили свое возвращение прощением убийцы.
В тот октябрьский вечер мы узнали о бойне в Перле из «Часа новостей с Джимом Лерером». Я взорвалась:
– Господи, кто-то называет его педерастом или толкает в коридоре, и вдруг ой, ой, я расстреляю всю школу, я должен освободиться от этого ужасного давления! С каких это пор американские дети стали такими неженками?
– Да, напрашивается вопрос, – согласился ты, – почему нельзя, как раньше, решить вопрос в честном бою?
– Может, боятся испачкать ручки. – В этот момент в кухню проскользнул Кевин. Он явно подслушивал, как обычно предпочитая этот метод участию в семейных беседах. – Кевин, разве мальчики из твоей школы не улаживают разногласия старомодным кулачным боем?
Кевин остановился и взглянул на меня. Он всегда раздумывал, заслуживает ли мой вопрос его ответа.
– Выбор оружия, – наконец сказал он, – половина победы.
– И что это должно означать?
– Вудем слабохарактерный, непопулярный. Слишком мало шансов в драке. У пончика больше шансов с тридцатимиллиметровым. Разумный выбор.
– Не такой уж разумный, – пылко возразила я. – Ему шестнадцать. Шестнадцатилетних в большинстве штатов судят как взрослых. И дают пожизненное. (Действительно, Люку Вудему дали три пожизненных срока и еще 140 лет в придачу).
– И что? – Кевин сдержанно улыбнулся. – Жизнь парня уже закончилась. Но он успел повеселиться так, как большинству из нас никогда не удастся. Повезло.
– Успокойся, Ева, – вмешался ты, когда я возмутилась. – Твой сын тебя дразнит.
Трудностей в жизни Кевина было немного. Он был умен, но ненавидел школу; у него было мало друзей, а единственный, кого мы знали, был угодливым. Двусмысленные инциденты вроде случаев с Виолеттой и назовем-ее-Элис подавали тихие сигналы тревоги, кои, кроме меня, никто не слышал. Все же характер проявляется с удивительным однообразием, будь то на поле боя или в супермаркете. Для меня все, что касалось Кевина, было гармоничным. Какими бы высокопарными ни казались мои теории о его отношении к жизни, давай сведем их к одному слову: злоба. В результате, когда декабрьским вечером 1997 года двое полицейских из Оринджтауна появились на нашем пороге с Кевином и его неприятным другом Леонардом Пугом, ты был шокирован, я же подумала, что это могло случиться гораздо раньше.
– Чем могу быть вам полезен, офицеры? – услышала я твой голос.
– Мистер Качадурян?
– Пласкетт, – поправил ты, и не в первый раз. – Но я отец Кевина.
Я помогала Селии с домашним заданием, однако подкралась и встала за твоей спиной, сгорая от болезненного любопытства.
– Нам поступила жалоба от водителя, и мы нашли вашего сына и его друга на пешеходном мостике через шоссе 9W. Представляете, где это? Нам пришлось побегать за этой парочкой, но совершенно ясно, что именно они бросали обломки на проезжую часть.
– В автомобили или просто на пустую дорогу? – спросил ты.
– Какой интерес бросать камни на пустую дорогу? – рявкнул второй полицейский.
– В основном это были воздушные шары с водой, пап! – сказал Кевин из-за спины полицейского. Его голос в то время ломался, но в разговорах с тобой, Франклин, он поднимался на октаву.
– Водитель звонил не из-за шаров с водой, – заявил второй полицейский потолще и пониже и явно более взвинченный. – Это были камни. И мы проверили шоссе по обе стороны моста – полно камней.
– Кто-нибудь пострадал? – вмешалась я.
– Слава богу, прямых попаданий не было, – сказал первый полицейский. – То есть парням очень, очень повезло.
– Какое везение, когда тебя хватают копы, – прохныкал Ленни.
– Не испытывай судьбу, парень, – пригрозил более сердитый полицейский. – Рон, я все же считаю, что мы…
– Послушайте, мистер Пластик, – перебил первый полицейский. – Мы проверили вашего сына через компьютер, он чист. Насколько я вижу, он из хорошей семьи. (Хорошей, читай богатой). Поэтому мы ограничимся предупреждением. Но знайте, что мы серьезно относимся к таким вещам…
– Черт! – воскликнул второй полицейский. – Пару лет назад какой-то подонок швырнул квотер перед женщиной, которая ехала со скоростью семьдесят пять миль. Разбил ветровое стекло и попал ей прямо в голову.
Рон бросил на напарника взгляд, говоривший, что чем скорее они разделаются с нами, тем скорее попадут в «Данкин донатс».
– Надеемся, вы поговорите с этим молодым человеком по всей строгости.
– Обязательно, – сказала я.
– Я думаю, он понятия не имел об опасности, о которой вы говорите, – сказал ты.
– Ну да, – сказал коп номер два. – В этом-то вся прелесть бросания кирпичей с мостика. Такое безвредное развлечение.
– Я высоко ценю вашу снисходительность, сэр, – продекламировал Кевин. – Я понял урок, сэр. Это больше не повторится, сэр.
Полицейские, должно быть, давно привыкли к этому сэр и не попались на удочку.
– Будь уверен, снисходительность больше не повторится, приятель, – сказал второй полицейский.
Кевин обратил на него сверкающий взгляд; похоже, они прекрасно поняли друг друга. Хотя полицейские схватили его впервые (насколько я знала), он был совершенно спокоен.
– И спасибо, что подвезли до дома. Я всегда мечтал прокатиться в полицейской машине… сэр.
– Всегда пожалуйста, – задорно ответил коп, словно чмокнул жвачкой. – Но что-то мне подсказывает, это не последняя твоя поездка в полицейской машине… приятель.
После потока благодарностей с нашей стороны полицейские уехали, но не успели они сойти с крыльца, как я услышала хныканье Ленни:
– Мы почти удрали от вас, парни, потому что вы, парни, потеряли спортивную форму!..
Ты был таким спокойным и вежливым во время всей беседы, что, когда ты отвернулся от двери, я изумилась, увидев твое мертвенно-бледное, искаженное яростью лицо. Ты схватил нашего сына за предплечье и завопил:
– Ты мог устроить столкновение из нескольких машин! Чертову катастрофу!
Раскрасневшись от нездорового удовлетворения, я удалилась, оставив вас наедине. Если бы один из камней действительно разбил чье-то ветровое стекло, я с готовностью сменила бы это мелочное торжество на дикую ярость, в которой так напрактиковалась позже. Но беда прошла мимо, и я могла мысленно напевать: «Ты попался!» А ведь я почти отчаялась! Франклин, до сих пор ты считал, что бесконечная череда несчастных случаев, тянувшихся за Кевином, не имеет к нему никакого отношения. В конце концов не я, а полиция, которой мистеру Республиканцу приходится доверять, поймала нашего гонимого, невинного младенца на месте преступления, и я собиралась насладиться этим сполна. Более того, я радовалась, что и ты наконец испытал ту странную беспомощность предположительно могущественного родителя, совершенно не представляющего, какое наказание может быть хотя бы в малейшей степени эффективным. Я хотела, чтобы ты на своей шкуре испытал растерянность, поняв, что невозможно «отсадить» четырнадцатилетнего парня остыть, что бесполезно запретить ему «выходить из дома», поскольку он никуда никогда не хочет ходить. Я хотела, чтобы ты почувствовал ужас, представив, что, несмотря на твое запрещение заниматься единственным делом, вроде бы доставляющим ему удовольствие, он возьмет лук и стрелы и отправится на свое стрельбище, и тебе придется решать, стоит ли физически не пускать его на лужайку. Добро пожаловать в мою жизнь, Франклин, думала я. Развлекайся!
Селия не привыкла, чтобы ты так обращался с ее братом, и начала плакать. Я утащила ее из холла обратно к обеденному столу и ее домашнему заданию, утешая, мол, полицейские наши друзья и просто хотели убедиться, что с нами все в порядке. Ты же в это время тащил нашего мужественного сына в его комнату.
Я так возбудилась, что с трудом смогла сосредоточиться и вернуть Селию к ее тесту про домашних животных. Вопли утихли на удивление быстро. Ты не выгорал так быстро, когда злился на меня. Видимо, ты переключился на угрюмое разочарование, которое для многих детей гораздо хуже, чем гнев. Правда, я пробовала суровость с нашим первенцем и нашла ее еще более бесполезной, но была рада, что ты это испробовал. Я еле удержалась, чтобы не прокрасться по коридору и не подслушать под дверью.
Наконец ты вышел из комнаты Кевина и торжественно прикрыл за собой дверь. Когда ты вошел в столовую, твое лицо было удивительно спокойным. Я решила, что весь свой стыд и возмущение ты излил на Кевина, и, когда ты поманил меня на кухню, предположила, что ты объяснишь мне, какое придумал наказание, чтобы мы могли действовать дружной командой. Я надеялась, что ты изобрел какое-то новое, действенное наказание для нашего сына. Я надеялась, что ты нащупал его больное место, которое я так и не нашла. Вряд ли он мучился угрызениями совести, но, может, ты убедил его в том, что подростковое правонарушение – тактическая ошибка.
– Послушай, – прошептал ты. – Все это было затеей Ленни, а Кевин поддался, потому что Ленни вначале предлагал бросать только шары с водой. Он думал, что шары просто лопнут… ну, детям это кажется забавным. Я объяснил ему, что взрыв даже маленького шарика с водой может испугать водителя, а это опасно, и он сказал, что теперь все понимает.
– А что… что насчет камней?
– Ну… у них кончились шары. И Кевин говорит, что, не успел он опомниться, как Ленни бросил камень… или кусок кирпича… когда приближался автомобиль. Кевин говорит, что он тут же сказал Ленни не делать этого, поскольку кто-нибудь может пострадать.
– Да, – глухо сказала я. – Очень похоже на Кевина.
– Думаю, Ленни удалось бросить еще несколько обломков прежде, чем Кевин заставил его прекратить. Вот тогда-то кто-то с мобильника позвонил копам. Очевидно, они еще слонялись там, когда появились полицейские. Это было очень глупо, он это тоже признает, но ребенка, никогда не имевшего дела с законом, мигалки могут сильно испугать и, не подумав…
– Ты всегда говоришь, что Кевин очень умный мальчик. – Мне трудно было шевелить губами. – Я считаю, что он долго думал.
– Мамочка?..
– Милая, – сказала я, – иди и делай домашнее задание, хорошо? Папочка рассказывает мамочке очень интересную историю, и мамочке очень хочется услышать, чем она закончится.
– В общем, – резюмировал ты, – они побежали. Недалеко, поскольку Кевин понял, что бежать глупо. Он схватил Ленни за куртку, чтобы остановить его. И самое интересное: похоже, у нашего друга Ленни Пуга уже имеется полицейское досье – древний трюк с сахаром в бензобаке или что-то подобное. Ленни сказал, что если его поймают еще раз, то предъявят обвинения. Кев смекнул, что с его чистым прошлым он, вероятно, отделается предупреждением. Поэтому Кевин сказал копам, что это он был заводилой и только он бросал камни. Должен признаться, когда я узнал, как все было на самом деле, мне стало стыдно за то, что я на него набросился.
Я посмотрела на тебя с изумленным восхищением:
– Ты извинился?
– Конечно. – Ты пожал плечами. – Любой родитель должен извиниться, если совершил ошибку.
Я нащупала спинку стула; мне необходимо было сесть. Ты налил себе стакан яблочного сока и предложил мне. Я отказалась. (Что с тобой случилось, если ты не заметил, что я нуждалась в алкоголе?) Ты подтянул себе стул, наклонился ко мне, как будто все это недоразумение должно было сблизить нас еще больше, как будто завязывал дополнительный узел «помнишь, как мы пережили ту глупую историю».
– Знаешь, – сказал ты, жадно глотнув сока, – мы только что так здорово поговорили. Ну, о сложностях с верностью, понимаешь? Когда выгораживаешь друзей, где провести границу, если они делают то, что ты считаешь неправильным, насколько большую жертву можно принести ради друга. Я предупредил его: он мог не рассчитать меры наказания, когда взял на себя чужую вину. Его могли арестовать. Я сказал, что восхищаюсь его поступком, но уверен ли он, что Ленни этого стоит?
– Господи, ты поверил, – сказала я.
Ты дернул головой.
– Это был сарказм?
Ладно, если тебе не нужна срочная медицинская помощь, я сама могу налить себе бокал вина. Я вернулась за стол и в два глотка опорожнила бокал наполовину.
– Это была очень детальная история. Не возражаешь, если я кое-что проясню?
– Валяй.
– Ленни. Ленни – ничтожество. Ленни глуповат. Я не сразу поняла, в чем его привлекательность… для Кевина, я имею в виду. А потом поняла: в этом и состоит привлекательность. В том, что он глупое, податливое, не уважающее себя ничтожество.
– Постой, мне он тоже не очень нравится, но не уважающее себя?..
– Я рассказывала тебе, что застала их во дворе и Ленни стоял в спущенных штанах?
– Ева, ты должна разбираться в созревающих мальчиках. Может, тебе неловко, но иногда они экспериментируют…
– Кевин не спускал штаны. Кевин был полностью одет.
– Ну и что же тогда это значит?
– Что Ленни ему не друг, Франклин! Ленни его раб! Ленни делает все, что Кевин ему приказывает, и чем унизительнее, тем лучше! Следовательно, этот жалкий, подхихикивающий слизняк не может иметь никаких идей, тем более быть заводилой в отвратительной, опасной проделке и не может втянуть в нее бедного, добродетельного Кевина против его воли… это полный абсурд!
– Прекрати! И думаю, хватит одного бокала вина.
– Ты прав. На самом деле мне необходим джин, но сойдет и мерло.
– Послушай. Он мог ошибиться, и мы все обсудили. Однако он взял на себя вину, а для этого нужна смелость, и я чертовски горд…
– Кирпичи, – прервала я. – Они тяжелые. Они большие. Строители не хранят кирпичи на пешеходных мостах. Как они туда попали?
– Обломок кирпича. Я сказал – обломок.
Мои плечи поникли.
– Да. Я уверена, что Кевин тоже так сказал.
– Ева, он наш сын. Значит, мы должны ему хоть немного верить.
– Но полицейские сказали… – Я не закончила мысль, потеряв весь свой энтузиазм. Я почувствовала себя угрюмым прокурором, понимающим, что симпатии присяжных на стороне обвиняемого, но обязанным выполнять свою работу.
– Большинство родителей пытаются понять своих детей, а не придираются к каждой мелкой…
– Я пытаюсь понять его. – Видимо, я не смогла сдержать ярость. За стеной захныкала Селия. – Я хочу, чтобы ты его понимал!
– Ладно, иди займись Селией, – пробормотал ты, когда я встала. – Утри Селии глазки, погладь ее красивые золотые волосики, сделай за нее домашнюю работу, хотя, видит Бог, она должна научиться выполнять эти жалкие задания сама. Нашего сына только что схватили копы за то, чего он не делал, и он потрясен, но это не имеет значения, потому что Селии нужно подать молоко с печеньем.
– Правильно. Потому что один из наших детей учится писать названия домашних животных, в то время как другой бросается кирпичами по приближающимся фарам. Пора тебе понять разницу.
Я по-настоящему разозлилась и почти весь следующий день не работала, а бурчала под нос, что вышла замуж за круглого дурака. Прости. Я сама себя презираю, но я так и не смогла рассказать тебе, с чем столкнулась тем вечером. Может, я просто растерялась, или гордость не позволила.
Я так кипела от ярости и разочарования, что воспользовалась привилегией начальницы и ушла из редакции пораньше. Вернувшись и отпустив бебиситтера Селии Роберта, я услышала голоса. Похоже, глупому, податливому, не уважающему себя ничтожеству даже не хватило мозгов не показываться у нас хотя бы несколько дней. Из кошмарно опрятной спальни Кевина доносилось гнусавое, раздраженное нытье. Против обыкновения дверь была распахнута, но ведь еще два часа меня никто не ждал. По дороге в ванную комнату я в общем-то подслушивала, но… думаю, я подслушивала. Желание подслушать под этой дверью, нахлынувшее накануне, не исчезло.
– Эй, ты видел, как тряслась задница того жирного копа? – вспоминал Ленни. – Еще немного, и он выскочил бы из штанов!
Кевин, казалось, не разделял радости Ленни.
– Ну да. Тебе повезло, что я отделался от мистера Пластика. Но слышал бы ты, что здесь творилось, Пуг. Прямо как в «Ручье Доусона». Просто тошниловка. Думал, расплачусь перед рекламным папиком.
– Эй, я понимаю! Как с теми копами, пижон, здорово ты их. Я думал, тот толстый дебил затащит тебя в какую-нибудь комнатушку и выбьет из тебя все дерьмо, уж так ты его доводил! «Сэр, я протестую, сэр, это был я…»
– Ты только запомни, чурбан, ты мне должен.
– Конечно, приятель, я здорово тебе должен. Ты все взял на себя. Как супергерой, как, как Иисус!
– Я не шучу. Это тебе дорого будет стоить. Потому что твоя идиотская шутка может серьезно навредить моей репутации. У меня принципы. Все знают, что у меня принципы. В этот раз я спас твою задницу, но не жди сиквела, вроде как «Спасение задницы II». Я не хочу, чтобы меня связывали с этим дерьмом. Бросать камни с моста. Это чертовски банально, парень. Никакого стиля. Чертовски банально.
Ева
Назад: 24 февраля 2001 г.
Дальше: 3 марта 2001 г.