Книга: Цена нелюбви
Назад: 2 марта 2001 г.
Дальше: 8 марта 2001 г.

3 марта 2001 г.

Дорогой Франклин,
Ты правильно понял: я стыжусь своих несправедливых обвинений и именно поэтому решила пригласить Кевина провести время вдвоем, только мать и сын. Ты нашел мою идею странной, и, хоть пылко уверял, что мы должны выходить вместе почаще, я понимала, что тебе это не нравится… особенно когда ты язвительно предложил держаться подальше от пешеходных мостов. «Ты же знаешь, что у Кевина может возникнуть неконтролируемое желание бросать камни на дорогу».
Я нервничала, но подгоняла себя. Какой смысл стонать, что сын-подросток никогда не разговаривает с тобой, если ты сама никогда с ним не разговариваешь. И я убедилась в неожиданных неприятных последствиях прошлогоднего путешествия по Вьетнаму. Я на целых три недели навязала Кевину семейное окружение, притом что ни один тринадцатилетний подросток не выносит, чтобы кто-то – пусть даже коммунисты – видели его с родителями. Конечно же ему легче было бы смириться с одним днем. Кроме того, я воткнула ему в глотку собственную жажду путешествий и даже не попыталась сделать то, что хотел он.
Я не знала, как сформулировать свое приглашение, и нервничала, словно робкая школьница, отважившаяся пригласить нашего сына на рок-концерт. В конце концов, когда мы сидели на кухне, я загнала его – или себя – в угол, неожиданно выпалив:
– Между прочим, я хотела бы пригласить тебя на свидание.
Кевин подозрительно посмотрел на меня:
– Зачем?
– Просто чтобы сделать что-нибудь вместе. Развлечься.
– Что сделать?
Это-то меня и нервировало. «Развлечение» с нашим сыном в моем представлении было равносильно длительному путешествию с любимым камешком. Он ненавидел спорт и был безразличен к большинству кинофильмов; еда его не волновала, а природа раздражала, как источник жары, холода или мух. Я пожала плечами:
– Можно поискать рождественские подарки, поужинать в ресторане? – Я вытащила козырь из рукава, используя сильную сторону Кевина. – И поиграть в мини-гольф.
Он выдавил фирменную кислую полуулыбку. Я обеспечила себе компаньона на субботу и стала волноваться, что бы надеть.
По аналогии с «Принцем и нищим» я брала на себя роль любящей, заботливой матери Кевина, а ты на целый день становился защитником Селии. «Господи, – язвительно заметил ты, пытаясь придумать занятие, которое ее не напугало бы. – Думаю, пылесос исключается».
Сказать, что я хотела, искренне хотела провести весь день и вечер со своим раздражительным четырнадцатилетним сыном, было бы натяжкой, но я сильно хотела захотеть, если в этих словах есть какой-то смысл. Представляя, как замедляется ход времени вокруг этого мальчика, я распланировала наш день: минигольф, поход по магазинам на Мейн-стрит в Найаке, а потом ужин в хорошем ресторане. Кевину было наплевать и на рождественские подарки, и на изысканный ужин, но это не казалось веской причиной для отказа от того, что делают все остальные. Что касается нашей спортивной эскапады, никто не придает особого значения мини-гольфу, почему он, наверное, и кажется столь уместным.
Кевин явился в холл, как преступник, выслушавший суровый приговор. Его лицо выражало угрюмую снисходительность (правда, меньше чем через два года он выслушает свой приговор с наглой невозмутимостью). Его нелепая трикотажная майка детского размера была ярко-оранжевой, как тюремный комбинезон – мне представится много возможностей убедиться, что этот цвет ему не идет, – а из-за туго обтягивающей плечи рубашки казалось, что он скован наручниками. Ультрамодные слаксы с низкой талией, сохранившиеся с седьмого класса, едва достигая середины икр, предвосхищали ренессанс бриджей.
Мы уселись в мой новенький «фольксваген-луна» цвета желтый металлик.
– Знаешь, когда я была молодой, – залепетала я, – «фольксвагены-жуки» бегали повсюду. В дребезжащих, помятых драндулетах гоняли хиппи, покуривавшие травку, а из динамиков неслись песни «Три-дог-найт». Кажется, те «жуки» стоили две тысячи пятьсот долларов. Теперь эта ретро-модель стоит в десять раз дороже; она все еще вмещает двоих взрослых и кошку, но считается роскошным автомобилем. Не знаю, как к этому относиться: как к иронии или как к шутке.
Молчание. Наконец, он с усилием выдавил:
– Как к тому, что ты потратила двадцать пять штук, лишь бы притвориться, будто тебе девятнадцать и у тебя еще нет большого багажника.
– Ну, похоже, я действительно устала от ретро-бума. От ремейков «Брэди Банча» и «Флинтстоунов». Но когда я смотрела их впервые, то влюбилась в них. «Луна» не копирует оригинал, она на него намекает. И старый «жук» был убогим. «Луна» до сих пор маленькая кочка на дороге, но это удивительно красивый автомобиль.
– Да, – сказал Кевин. – Ты это уже говорила.
Я покраснела. И правда, я это говорила.
Я подъехала к традиционному маленькому полю в Спаркхилле под названием «Гольф на шоссе 9W» и только тогда заметила, что Кевин не надел куртку. Было прохладно и облачно.
– Почему ты без куртки? – взорвалась я. – Тебе просто не слишком неловко?
– Неловко? С собственной матерью?
Я хлопнула дверью, но чудо немецкой техники закрылось мягко и тихо.
Один Бог знает, о чем я думала. Может, надеялась, что сама нелепость мини-гольфа как-то оживит наш вечер. Или, может, рассчитывала на некую эмоциональную инверсию, ведь если все имеющее какое-то значение для меня ничего не значило для Кевина, то, может, что-то ничего не значащее для меня что-то значит для него. В любом случае я ошиблась. Мы заплатили смотрителю и прошли к первой лунке, ванне с высохшими сорняками, которую охранял пластмассовый жираф, похожий на пони со свернутой шеей. На самом деле все модели были небрежно сколочены и безобразны, что придавало всей площадке заброшенный вид, но «кого это волнует», как говорил, только грубее, Кевин. По шоссе 9W с грохотом проносились машины, а руки Кевина покрывались гусиной кожей. Он замерзал, а я заставляла его играть, потому что вбила себе в голову, что у нас «прогулка мамы с сыном» и, черт побери, мы повеселимся.
Естественно, любой мог загнать мячик между ножками той ванны, поскольку между ними было расстояние в добрый ярд, но задача становилась все труднее – под ракетой, над маяком, по подвесному мосту, вокруг маслобоек, через ворота макета пожарной части на Спаркхилл-Палисад. Кевин, как будто и не он никак не мог ровно бросить летающую тарелку, направлял свой мячик с безупречной координацией, расхваливаемой его инструктором по стрельбе из лука. Однако каким-то образом именно его отменная ловкость делала наше занятие все более бессмысленным, и меня одолевали воспоминания о нашей первой «игре», когда он, в возрасте двух лет, прокатил мячик по полу ровно три раза. Я отчетливо поняла абсолютную нелепость этого упражнения, и мною овладела апатия, я перестала попадать в лунки. В абсолютном молчании мы быстро прошли все поле, если считать по часам, на которые я постоянно посматривала. Вот что значит быть Кевином, думала я. Это давящее течение минуты за минутой: вот что значит быть Кевином все время.
В конце концов Кевин встал в позу со своей клюшкой, как щеголеватый джентльмен. Он так и молчал, но всем своим видом как будто спрашивал: «И что дальше?» Как будто говорил: «Ладно, я сделал то, что ты хотела, и, надеюсь, ты удовлетворена».
– Ну, – угрюмо сказала я, – ты победил.
Я настояла на том, чтобы заехать домой за его курткой, хотя меня смущало столь быстрое возвращение – ты был озадачен, – а поездка через Найак в Гладстон и обратно в магазины Найака смутила еще больше. Тем не менее теперь, успешно испортив мою единственную игривую, оригинальную идею нашего праздника, превратив ее в механический, бросающий в дрожь фарс, Кевин казался более довольным. Когда мы припарковались на Бродвее (довольно далеко от магазинов, поскольку в середине декабря машины стояли бампер к бамперу, и нам повезло, что мы вообще нашли место), к моему изумлению, он по собственной инициативе заговорил:
– Не понимаю, почему ты празднуешь Рождество, если ты не христианка. – Он произнес христианка с первым длинным и, чтобы подчеркнуть связь с Иисусом.
– Ну, – сказала я, – мы с твоим отцом действительно не верим, будто некий молодой человек, живший две тысячи лет тому назад и обладавший даром убеждения, был Сыном Бога. Но праздники так приятны, не правда ли? Когда несколько дней немного отличаются от других, есть чего ждать. Изучая в колледже антропологию, я поняла, как важно сохранять культурные ритуалы.
– Даже если для тебя они пустой звук, – обронил Кевин.
– Ты считаешь нас лицемерами.
– Ты это сказала, не я.
Кевин плавно обогнул «Рансибл Спун» и вышел на Мейн-стрит. Несколько старших школьниц, неторопливо двигавшихся к «Лонг-Айленд драм сентер», проводили его взглядами. Думаю, их привлекло не столько его смуглое армянское лицо, сколько ленивое изящество, резко контрастирующее с нелепой одеждой. Он словно скользил на роликах; впечатление не портили даже торчащие тазовые кости.
– Итак, – подвел итог Кевин, пробираясь сквозь толпу прохожих, – ты хочешь сохранить подарки и эгног
, но отбросить молитвы и скучную рождественскую службу. Отхватить приятное, не расплачиваясь вздором.
– Можно и так сказать, – осторожно согласилась я. – В широком смысле слова я пыталась делать это всю свою жизнь.
– И пока тебе все сходило с рук, – загадочно произнес он. – Не уверен, что так будет всегда. – На этом он закрыл тему.
Разговор снова иссяк, и, когда меня чуть не сбил очередной самокат, я предложила купить Селии один из тех супертонких, алюминиевых самокатов, что так неожиданно вошли в моду.
– Знаешь, пару лет назад, если бы ребенку на Рождество подарили какой-нибудь дурацкий самокат, он бы глаза выпучил от обиды, – сказал Кевин.
Я воспользовалась возможностью разделить его мнение:
– Ты прав, вот одна из странностей этой страны. То же самое было и с роликами, верно? Вдруг оказалось, что все просто должны их иметь. И все же… – Я закусила губу, уставившись на очередного мальчишку, пролетевшего мимо нас на серебристом самокате. – Я не хочу, чтобы Селия чувствовала себя обделенной.
– Мамси, вернись к реальности. Сели перепугается до чертиков. Тебе придется каждый раз держать ее за ручку или таскать на себе вместе с самокатом. Ты готова? Потому что на меня не рассчитывай.
Хорошо. Мы не купили самокат.
На самом деле мы ничего не купили. Кевин так смущал меня, что все кандидаты на подарки становились бессмысленными. Я смотрела на шарфы и шапки его глазами, и они оказывались идиотскими и ненужными. У нас были шарфы. У нас были шапки. Зачем же тратиться на новые?
Хотя мне жалко было терять парковку, я с радостью ухватилась за возможность в виде исключения сыграть роль настоящей матери и строго заявила, что мы должны вернуться домой, где Кевин переоденется к ужину в одежду нормального размера. Правда, небрежный ответ «как скажешь» убедил меня не столько в моей власти, сколько в бессилии. По дороге к машине мы увидели за окном «Рансибл Спун» толстую женщину, в одиночестве поглощавшую горячий фадж-санде, американской щедрости порций которого европейцы одновременно и завидуют, и относятся с пренебрежением.
– Почему-то все толстяки, попадающиеся мне на глаза, обязательно что-то жуют, – заметила я, когда мы отошли на безопасное расстояние. – Не верю в чушь о железах, генах или медленном обмене веществ. Они толстые потому, что едят неправильную пищу, едят слишком много и непрерывно.
Обычное отсутствие реакции: ни презрительного хмыканья, ни односложного согласия. В конце концов, через квартал:
– А знаешь, ты можешь быть резкой.
Я растерялась, остановилась:
– Не тебе говорить.
– Да. Интересно, откуда это у меня.
По дороге домой каждый раз, изрекая какое-нибудь замечание – о наглецах, в одиночку, без пассажиров, гоняющих на шикарных джипах, занимая кучу места на дороге, или безвкусной рождественской иллюминации Найака, – я понимала его мелочность и затыкалась. Я явно относилась к тем людям, которые должны следовать правилу: если не можешь сказать что-то милое, вообще ничего не говори. Наше упорное молчание в «луне» явилось предвестником долгих периодов мертвой тишины в Клавераке.
Вы с Селией весь вечер трудились над самодельными елочными украшениями, и ты помог ей вплести в волосы мишуру, а к нашему возвращению вы раскладывали на противне замороженные рыбные палочки. Когда я вышла из спальни на кухню и попросила тебя застегнуть верхнюю пуговицу на моем розовом шелковом платье, ты сказал:
– Ну и ну. Ты совсем не похожа на мать.
– Я хотела создать праздничное настроение. Думала, тебе нравится это платье.
– Нравится, – пробормотал ты, застегивая пуговицу. – И все же разрез на бедре высоковат. Ты же не хочешь, чтобы ему было неловко.
– Кому-то сейчас точно неловко.
Я вернулась в спальню, чтобы найти сережки и подушиться «Опиумом», а когда вернулась в кухню, обнаружила, что Кевин на этот раз почти буквально исполнил мое желание. Правда, я ожидала, что он вырядится в костюм кролика «нормального размера». Кевин стоял у раковины спиной ко мне, но это не мешало мне видеть, что его черные слаксы свободно облегают узкие бедра и ниспадают на элегантные туфли из красно-коричневого кордована. Я не покупала ему эту белую рубашку с длинными рукавами и изящными кружевами, как у фехтовальщика.
Я была тронута и уже хотела воскликнуть, какая у него красивая фигура, если не скрывать ее детской одежонкой, когда он обернулся. В его руках была целая тушка холодной курицы. То есть она была целой, пока он не отодрал обе половинки грудки и ножку, которую еще обгладывал.
Наверное, я побледнела.
– Я веду тебя на ужин. Почему ты глотаешь жареную курицу перед самым уходом?
Кевин стер каплю жира с уголка рта тыльной стороной ладони, почти не скрывая ухмылки.
– Я проголодался. – Настолько редкое признание, что прозвучало лживо. – Видишь ли… я расту.
– Немедленно брось курицу и надевай куртку.
Естественно, что к тому моменту, когда мы уселись за столик в «Хадсон-Хаус», наш растущий мальчик, видимо, решил, что уже достаточно вырос на сегодня, и признался в пропаже аппетита. Мне удалось преломить хлеб со своим сыном только в самом буквальном смысле, ибо, отказавшись заказывать горячее блюдо и даже закуску, он набросился на корзинку с хлебом. И хотя он раздирал маленькие булочки на еще более мелкие кусочки, не думаю, что он съел хотя бы один.
Я демонстративно заказала салат меслун, закуску из голубиной грудки, лосося и целую бутылку белого совиньона, которую готова была прикончить в одиночку.
– Итак, – начала я, ковыряясь в салате и борясь с неловкостью под аскетическим взглядом Кевина; мы сидели в ресторане, так почему я считала необходимым извиняться за то, что ем? – Как дела в школе?
– Идут. Не могу просить большего.
– Я хотела бы узнать поподробнее.
– Тебе нужно мое расписание?
– Нет. – Я вовсе не хотела раздражаться. – Ну, например, твой любимый предмет в этом семестре?
– Я слишком поздно вспомнила, что для Кевина слово любимый ассоциировалось исключительно с чужими радостями, которые он любил отравлять.
– По-твоему, мне что-то нравится?
– Ну, не думал ли ты вступить в какой-нибудь школьный клуб? – выпалила я, с трудом накалывая на вилку мелкие листочки аругулы, и, естественно, запачкала подбородок горчицей.
Кевин посмотрел на меня с тем же недоверием, с каким позже воспринимал мои вопросы о меню столовой в Клавераке. Может, мне следовало считать удачей то, что он не снисходил до ответа.
– Ну, а как насчет твоих учителей? Есть ли среди них кто-то особенный?..
– И какие группы ты теперь слушаешь? – подхватил он. – И следующий твой вопрос, не заводит ли меня какая-нибудь хорошенькая сучка, сидящая в первом ряду. Отсюда ты сможешь непосредственно перейти к сексу; мол, прежде чем трахнуть девчонку в прихожей, не стоит ли подождать, пока я буду готов. А за десертом ты спросишь о наркотиках. Осторожно, потому что не хочешь напугать меня до чертиков и заставить лгать, и расскажешь, как сама баловалась, но это вовсе не значит, что я тоже должен баловаться. Под конец, высосав всю эту бутылку, ты окосеешь и скажешь, как здорово провести время с сыночком, сползешь со стула, обнимешь меня за плечи и слегка сожмешь.
– Ладно, мистер Насмешник. – Я отодвинула салат. – О чем хочешь поговорить ты?
– Это была твоя идея. Я и словом не обмолвился, что хотел бы болтать о разных глупостях.
Я прикончила голубиную грудку с конфитюром из красной смородины и почувствовала легкое опьянение. Кевин умел превращать развлечения в тяжелую работу. Правда, после трех- или четырехминутного молчания он меня явно пожалел. Позже в Клавераке он мог бесконечно сидеть не мигая, но ведь тогда, в «Хадсон-Хаус», ему было всего четырнадцать.
– Ладно, у меня есть тема, – лукаво провозгласил он, выбирая красный карандаш из стакана. Ресторан предлагал бесплатно набор цветных карандашей, что стало таким же повсеместным, как самокаты.
– Ты вечно ворчишь на эту страну и хочешь оказаться в Малайзии или где-то еще. Что тебе не нравится? На самом деле. Американский материализм?
Как и Кевин в тот момент, когда он услышал мое приглашение, я заподозрила ловушку, но мне еще предстояло съесть горячее и выпить две трети бутылки и не хотелось все это время смотреть, как он чертит каракули на бумажной скатерти.
– Нет, я не думаю, что дело в этом, – искренне ответила я. – В конце концов, как говорит твой дедушка…
– Материалывсе. Так чем ты недовольна?
Ты поразишься, но в тот момент я не смогла вспомнить ни одного недостатка Соединенных Штатов. Часто в самолете, когда я откладывала книжку, сосед, чтобы завязать разговор, мог спросить, какие еще романы мне нравятся. Я с наслаждением озадачивала его таким бессмысленным взглядом, как будто книжка в бумажной обложке, запихнутая мною в карман для журналов на спинке кресла, – первая художественная книга в моей жизни. Я дорожила своим недоверием к Соединенным Штатам, хотя, благодаря тебе, научилась, пусть неохотно, ценить эту страну по меньшей мере за ее энергию и талант импровизации и за то, что, вопреки видимости конформизма, она взрастила впечатляющее изобилие настоящих безумцев. Не в силах с ходу привести хотя бы один изъян, сводящий меня с ума, я на секунду почувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, и встревожилась, что, может, я держала США на почтительном расстоянии не из-за утонченного космополитизма, а из-за мелочных предрассудков.
Тем не менее, обычно в полете, я понимаю, что меня восхищает «Под покровом небес» Пола Боулза. Затем я вспоминаю «Излучину реки» B.C. Найпола, что всегда уносит меня к восхитительным «Девичьим играм» Пола Теру, и я снова возвращаюсь к «цензу грамотности».
– Она безобразна, – покорно ответила я.
– Что именно? Бесконечные янтарные поля?
– Така-така в фастфуде. Пластик, распространившийся по стране, как гниль по картофелю.
– Ты говорила, что тебе нравится небоскреб «Крайслер».
– Он старый. Самая современная американская архитектура устрашает.
– Значит, эта страна – мусорная свалка. Поэтому в других местах лучше.
– Ты практически не был в других местах.
– Вьетнам – сортир. То озеро в Ханое воняло.
– Но разве народ не великолепен? Даже просто физически великолепен.
– Ты возила меня в Азию показать смазливых бабенок? Я могу найти все это в Интернете.
– Развлекаешься? – холодно спросила я.
– Видывал и получше. – Он стрельнул хлебным шариком в корзинку. – К тому же, на мой взгляд, там парни как девчонки.
– Но я думала о новых впечатлениях, – не уступала я. – И то озеро, пусть оно и воняет. И то, как вьетнамцы платят несколько донгов, чтобы взвеситься, надеясь убедиться, что они набрали несколько фунтов. Все это биологически разумно.
– Посади этих деревенщин вокруг бездонной бочки с жареной картошкой, и очень скоро они станут поперек себя шире, как бабы, слоняющиеся по магазинам в Нью-Джерси. Ты думаешь, что только американцы жадные? Я не слишком силен в европейской истории, но я так не думаю.
Мне принесли лосося, который меня уже не прельщал. Я забарабанила пальцами по столешнице. На фоне нарисованного на стене морского пейзажа, в шикарной белой рубашке с пышными рукавами, с поднятым воротником и V-образным вырезом до середины груди, Кевин был похож на Эррола Флина в «Капитане Бладе».
– Акцент, – сказала я. – Я его ненавижу.
– Это и твой акцент. Даже когда ты произносишь томааты.
– По-твоему, это претенциозно?
– А по-твоему?
Я посмеялась. Немного.
– Ладно, претенциозно.
Я расслабилась и подумала: господи, может, это «свидание» не такая уж плохая идея. Может, мы куда-то продвигаемся. Я с энтузиазмом окунулась в беседу:
– Знаешь, есть кое-что в этой стране, просто невыносимое для меня. Это недостаток ответственности. Во всем плохом в жизни американца виноват кто-то другой. Все эти курильщики, вымогающие миллионы долларов у табачных компаний за ущерб здоровью, хотя они сорок лет знали, какому риску себя подвергают. Не можешь бросить? Обвини в этом «Филип Моррис». Скоро толстяки будут предъявлять иски компаниям фастфуда из-за того, что обжирались бигмаками! – Я перевела дух. – Наверное, ты все это уже слышал.
Конечно, Кевин заводил меня, как игрушку. Он сидел все с тем же напряженным, озорным выражением лица, которое я недавно видела у мальчика, сбросившего – с помощью пульта дистанционного управления – свою модель гоночного автомобиля со скал в Толман-парке.
Кевин подавил улыбку:
– Раз или два.
– Тренажеры-беговые дорожки.
– А с ними что?
– Они сводят меня с ума. – Конечно, он и это слышал. Но не прислушивался, поскольку до этого момента я не выражала свою мысль полностью. – Люди больше не в силах просто пойти на прогулку, им необходима какая-нибудь программа. И знаешь, в этом, вероятно, причина моего недовольства. Все нематериальности жизни, все по-настоящему хорошее, но неуловимое, то, ради чего стоит жить… похоже, американцы верят, что достичь этого можно только в группе, или расписавшись в подписном листе, или сев на особую диету, или занявшись ароматерапией. Это вовсе не значит, будто американцы считают, что могут все купить; они думают, что, если следовать инструкциям на ярлыке, товар должен работать. А когда он не работает и они несчастны, хотя право на счастье записано в Конституции, они выпускают друг из друга кишки.
– Что значит нематериальность?
– Что угодно, как сказали бы твои друзья. Любовь, радость, интуиция. (Для Кевина все эти понятия были равносильны маленьким зеленым человечкам на Луне). Но их невозможно заказать в Интернете, или выучить на курсах Новой школы, или найти в инструкции. Это нелегко или, может, легко… так легко, что, прилагая усилия, следуя инструкции, ты в конце концов достигаешь цели… Я не знаю.
Кевин яростно чиркал по скатерти карандашом.
– Что-нибудь еще?
– Конечно, – сказала я, чувствуя, как разговор стремится к той точке, когда я наконец получаю доступ к своей мысленной библиотеке… «Мадам Бовари», и «Джуд незаметный», и «Путешествие в Индию». – Американцы толстые, косноязычные и невежественные. Они требовательные, властные и капризные. Они самодовольны и кичатся своей драгоценной демократией и смотрят свысока на другие народы, поскольку считают, что все понимают… и не важно, что половина взрослого населения не голосует. И еще они хвастливы. Веришь или нет, но в Европе считается неприличным изливать на новых знакомых, что ты учился в Гарварде и владеешь большим домом, и сколько он стоит, и какие знаменитости приходят к тебе на ужин. И американцам даже в голову не приходит, что где-то считается совершенно неприемлемым сообщать о своем пристрастии к анальному сексу человеку, с которым ты пять минут назад познакомился на вечеринке… поскольку вся концепция личной жизни здесь перевернута с ног на голову. Вот почему доверчивость американцев превращается в недостаток, а наивность доходит до глупости. И самое худшее, они понятия не имеют, что весь остальной мир их терпеть не может.
Я говорила слишком громко для такого маленького заведения и высказывалась слишком резко, но меня охватило странное приятное возбуждение. Впервые я смогла по-настоящему поговорить со своим сыном и надеялась, что мы перешли Рубикон. Наконец-то я смогла поверить ему то, во что искренне верила, и не в виде лекции, мол, пожалуйста, не хватай предназначенные Корли розы.
Принимая во внимание то, что я с детской неумелостью начала с вопроса об учебе, тогда как именно он перевел наш разговор во взрослое русло, заставил собеседника высказаться, я гордилась им. Я уже формулировала реплику в этом духе, когда Кевин, напряженно царапавший карандашом по скатерти, закончил то, что рисовал там, поднял глаза и кивнул на каракули:
– Блеск! Сколько прилагательных.
Синдром дефицита внимания. Ничего подобного. Кевин, когда хотел, мог нормально учиться, и он вовсе не чиркал по скатерти, он делал заметки.
– Посмотрим, – сказал он, проводя по списку своим красным карандашом. – Капризные. Ты богата. Я не слишком уверен в том, что бы ты делала без богатства, но держу пари, ты можешь себе это позволить. Властные. Отличное определение для той речи, что ты только что произнесла. На твоем месте я не стал бы заказывать десерт, потому что официант вполне может плюнуть в твой малиновый соус. Косноязычные? Посмотрим… – Он поводил взглядом по скатерти и прочитал вслух: – «Это нелегко или, может, легко. Я не знаю». Я не назвал бы это шекспировским языком. Правда, как мне кажется, я сижу напротив дамы, которая произносит напыщенные речи о «реалити ТВ», хотя никогда не видела ни единого шоу. А вот одно из твоих любимых словечек, мамси, невежественные. Следующее: хвастливые. И как, если не хвастовством, назвать всю эту напыщенную речь? Как будто ты думаешь, что только ты все понимаешь, а остальные – нет. Доверчивые… понятия не имеют, что весь остальной мир их терпеть не может. – Он подчеркнул это предложение и взглянул прямо на меня с неприкрытым отвращением. – Ладно. На мой взгляд, единственное, что отличает тебя от тупых американцев, похожих друг на друга, как горошины в стручке, это то, что ты не толстая. И ты самодовольная, снисходительная и высокомерная только потому, что тощая. Может, я предпочел бы в матери толстую корову, которая, по меньшей мере не думает, что она лучше всех в этой траханой стране.
Я заплатила по счету. Никогда больше мы нигде не бывали вдвоем… до Клаверака.
Поскольку мне отбили охоту покупать Селии самокат, я с большим трудом нашла ей подарок на Рождество – «длинноухого прыгунчика с маленькими ушками». Это несообразное крохотное существо, похожее на помесь слона с кенгуру, скрещенных с несколькими поколениями мышей, очаровало Селию на выставке мелких млекопитающих в зоопарке Бронкса. Импорт из Южной Африки прыгунчиков, как исчезающего вида, вероятно, был нелегальным. На табличке в зоопарке так и написали: «Под угрозой исчезновения из-за потери привычной среды обитания». Моя задача усложнялась, а ты, по мере моих поисков, становился все более нетерпеливым, и в конце концов мы заключили сделку: я нашла в Интернете зоомагазин, специализирующейся на «необычных» животных, а ты купил Кевину тот арбалет.
Я никогда не говорила тебе, сколько стоил подарок для Селии, и вряд ли скажу сейчас. Достаточно сказать, что иногда приятно быть богатой. Неудачно названный длинноухим прыгунчик – не слон и не землеройка – с непропорционально большими ушами оказался самым удачным подарком, какой я когда-либо дарила. Селия обрадовалась бы и пакетику леденцов, но тут, сняв бумагу со стеклянной клетки, она от восторга широко распахнула глаза и влетела в мои объятия, лепеча бесконечные слова благодарности. Она вскакивала из-за праздничного стола проверить, не остыла ли клетка, или покормить любимца сырой клюквой. Я начала тревожиться. Животные не всегда сохраняют здоровье в непривычном климате, и, может, я поступила опрометчиво, купив такой уязвимый подарок столь чувствительному ребенку.
Но может, я купила Гундосика, как окрестила его Селия, не только для нее, но и для себя, ведь его испуганные, широко раскрытые глазки так напоминали мне саму Селию, и длинный пушистый мех был похож на волосы нашей дочери. Казалось, только дунь на этот пушистый шарик весом в пять унций, и он разлетится на ветру, как одуванчик. Покачиваясь на задних лапках, сужающихся книзу до тонких палочек, Гундосик выглядел ужасно неуверенным. Он ковырялся в земле, покрывавшей пол клетки, цепким, похожим на хоботок рыльцем одновременно трогательно и комично. Зверек не столько бегал, сколько прыгал, и его прыжки в замкнутом стеклянном мирке создавали впечатление вынужденного оптимизма, с которым Селия вскоре встретит собственные ограничения. Хотя прыгунчики не являются строгими вегетарианцами – едят червяков и насекомых, – Гундосик с его огромными карими глазами всегда казался испуганным и совсем не походил на хищника. Судя по внешности, Гундосик, как и Селия, был дичью.
Чтобы питомец не чувствовал себя заброшенным, Селия боязливо просовывала пальчик в дверцу клетки и гладила кончики его рыжевато-коричневого меха. Когда приходили подружки, Селия плотно закрывала дверь своей спальни, развлекая гостей более выносливыми игрушками. Слава богу, она учится остерегаться других людей, радовалась я. (Популярность Селии отчасти объяснялась ее неразборчивостью; наша дочь приводила домой тех, кого презирали другие дети – вроде капризной, крикливой Тии, матери которой хватило наглости тихонько посоветовать мне «позволить Тии выигрывать в настольных играх». Селия поняла это без моей подсказки, а после ухода маленькой командирши задумчиво спросила: «Хорошо ли обманывать, чтобы проиграть?») Наблюдая за тем, как наша дочь защищает Гундосика, я искала в ее личике твердость и решимость, намекающие на зарождающуюся способность защищать себя.
Неохотно, но я допускала, что, хотя Селия кажется прелестной мне, сторонние наблюдатели не заметят ее привлекательности. Ей было всего шесть лет, но я уже опасалась, что она никогда не будет красивой и вряд ли обретет ту уверенность в себе, которую дает красота. У нее был твой рот, слишком широкий для ее маленькой головки; а губки тонкие и бескровные. Ее боязливость, ее уязвимость вызывали желание заботиться о ней, что было утомительно. Ее волосики, шелковистые и тонкие, с возрастом стали бы жиденькими, а их золотистый блеск потускнел бы. Кроме того, истинная красота ведь немного загадочна, правда? А Селия была слишком безыскусна, чтобы напускать туман. Она всегда легко раскроет любой свой секрет. У нее было открытое личико, но человек, который расскажет вам все, что вы хотите знать, не вызывает интереса. Ну, я уже предвидела будущее: в подростковом возрасте она безответно влюбится в председателя студенческого совета, даже не подозревающего о ее существовании. Позже, но еще в ранней юности она станет жить с мужчиной намного старше, который воспользуется ее душевной щедростью и бросит ради пышногрудой женщины, умеющей хорошо одеваться. Но по меньшей мере Селия всегда будет приезжать к нам домой на Рождество, и, если ей представится шанс, она будет гораздо лучшей матерью, чем когда-либо была я.
Кевин избегал Гундосика, само это имя было для подростка оскорблением. Он охотно ловил пауков и кузнечиков и подвешивал куски живой еды в клетке – нормальное занятие для мальчишки вообще и идеальная работа для него, поскольку Селия была слишком брезглива. Однако Кевин хладнокровно и безжалостно дразнил ее. Ты наверняка помнишь, как я подала на ужин куропатку, а Кевин убедил Селию, что костлявая тушка на ее тарелке сам-понимаешь-кто.
Я понимаю, что Гундосик был всего лишь домашним любимцем, дорогим домашним любимцем, и его плачевный конец был неизбежен. Я должна была подумать об этом прежде, чем подарила Селии маленького зверька, хотя уклоняться от привязанностей из страха потери – все равно что уклоняться от жизни. Я надеялась, что он продержится дольше, но в момент катастрофы Селии было бы не легче.
Тот февральский вечер 1998 года был единственным отрезком времени на моей памяти, когда Селия притворялась. Она носилась по дому, ползала по полу, приподнимала покрывало и заглядывала под диван, но на мой вопрос «Что ты ищешь?» отвечала: «Ничего!» Она давно уже должна была спать, а все ползала на четвереньках по своей спальне, отказываясь объяснять, в какую игру играет, но умоляя позволить ей поиграть еще немного. Наконец мое терпение лопнуло, и я затащила ее в кровать. Селия сопротивлялась, что было совершенно на нее не похоже.
– А как там Гундосик? – спросила я, надеясь отвлечь ее.
Она застыла, даже не взглянув на клетку, а после паузы прошептала:
– Отлично.
– Я не вижу его отсюда, – сказала я. – Он прячется?
– Он прячется, – повторила Селия еще тише.
– Может, найдешь его для меня?
– Он прячется, – повторила она, все еще не глядя на клетку.
Прыгунчик действительно иногда спал в углу или под веткой, но, обыскав клетку, я не заметила ни ушек, ни хвостика.
– Ты же не разрешала Кевину играть с Гундосиком? – спросила я тем же резким тоном, каким могла бы спросить: «Ты же не сунула Гундосика в блендер?»
– Это я виновата, – всхлипнула Селия и зарыдала. – Я д-думала, что закрыла дверцу клетки, но, наверное, я н-н-не з-закрыла! Когда я пришла после ужина, дверца была открыта, а он исчез! Я везде искала!
– Тише, тише, мы найдем его, – заворковала я, но Селия не желала успокаиваться.
– Я глупая! Глупая, глупая, глупая! – Селия так сильно ударила себя по виску сжатым кулаком, что я схватила ее за запястье.
Я надеялась, что Селия выплачется, но горе малышки не утихало, и она так пылко обвиняла себя, что мне пришлось надавать ей фальшивых обещаний. Я уверила ее, что Гундосик не мог убежать слишком далеко и к утру обязательно вернется в свою уютную клетку. Ухватившись за мой обман, как за спасительную соломинку, Селия перестала рыдать.
Мы с тобой сдались лишь к трем часам ночи, и спасибо тебе за помощь. На следующий день ты должен был ехать на поиски места для рекламы, и мы оба точно не успевали выспаться. Не припомню ни одного уголка, который мы не проверили бы. Ты выдвинул сушилку, я перетряхнула мусорное ведро. Добродушно бормоча: «Где наш гадкий мальчик?», ты вытаскивал из нижних полок все книжки, пока я собиралась с духом, чтобы проверить, не застряли ли в измельчителе клочки меха.
– Я не хочу усугублять ситуацию напоминанием, что я тебя предупреждал, – сказал ты, когда мы оба, с клоками пыли в волосах, рухнули на диван гостиной. – Сама идея мне понравилась, но это животное очень редкое и хрупкое, а Селия – первоклассница.
– Но она так о нем заботилась: старалась не перекормить, и у него всегда была вода. И вдруг оставила дверцу открытой!
– Ева, она рассеянная.
– Ты прав. Наверное, я могла бы заказать другого…
– Чушь собачья. Одного прикосновения к смерти вполне достаточно на этот год.
– Ты думаешь, он мог выбраться на улицу?
– Если так, то он уже замерз до смерти, – бодро заявил ты.
– Спасибо.
– Лучше, чем собаки…
Наутро я рассказала Селии такую историю: Гундосик ушел поиграть на улице, где он гораздо счастливее, ведь там свежий воздух и полно друзей-зверей. А почему и не вывернуть ситуацию к своей выгоде? Селия верила чему угодно.
Я хорошо помню, как наша дочь хандрила всю следующую неделю, но обычная работа по дому не сохранилась в моей памяти. Правда, в данных обстоятельствах у меня есть веская причина помнить, что в тот уик-энд засорилась раковина в детской ванной комнате. Дженис должна была прийти только в понедельник, а я никогда не гнушалась уборки в собственном доме. Итак, я растворила засор небольшим количеством геля для прочистки труб, разведенного в стакане холодной воды, и оставила, согласно инструкции, чтобы подействовало. Затем я убрала бутылку с гелем. Франклин, неужели ты действительно думаешь, что я изменю свою версию теперь, когда прошло столько времени? Я убрала ее.
Ева
Назад: 2 марта 2001 г.
Дальше: 8 марта 2001 г.