Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
В то время как я занимался закрытием магазина, мне позвонила редактор рубрики моды из Women’s Wear Daily. Она пригласила меня на ланч и познакомила со своим боссом — Джоном Фэйрчайлдом-младшим. За последние три года он превратил превосходную, но очень скучную газету о моде в самое противоречивое издание в модном мире. Раньше Women’s Wear Daily называли «Библией моды», теперь это был «Новый завет».
Каждый день байеры и дизайнеры первым делом открывали эту газету, чтобы посмотреть, кого разнесли в пух и прах, а кто стал новой звездой. Джон проделал великолепную работу, и я пристально следил за революцией, которую он устроил в модной журналистике. Когда он позвал меня на ланч, я тут же ответил отказом — не хотел, чтобы мной манипулировали. Мистер Фэйрчайлд мог уничтожить дизайнера в угоду сенсации. Но редактор сказала, что я зря боюсь и мне понравится наша встреча. Мы пообедали, и оказалось, что мы на одной волне: в нас обоих бурлил мятежный дух. Я совсем позабыл про все гадости, которые недавно прочел в его газете, а он вдруг взял и попросил меня вести колонку. Я ответил решительным отказом, заявил, что «я не писатель и делаю ошибки даже в своем имени». Но тут же поведал ему про вечеринку, на которой побывал накануне, и о том, как безошибочно я чувствовал, что в моде происходит революция. Джон так разволновался, что позвонил в газету и велел отменить текущий репортаж на первой странице и поставить вместо него мою статью, которую я написал тут же, в дубовом зале St. Regis, сопроводив ее смешными маленькими карикатурами женщин, которых видел на приеме (художник газеты потом нарисовал на их основе потрясающие скетчи). После ланча мы пошли в редакцию, где все редакторы отдела моды обозлились на меня и жалели, что я вообще открыл рот. Арт-отдел тоже посматривал на меня косо. Я провел в редакции час и к концу чувствовал, что совершил какое-то преступление, хотя на самом деле редакторы злились не на меня, а на Джона. Оказалось, он частенько возвращался с обеда, притаскивал с собой какого-нибудь любопытного персонажа из мира моды и велел сотрудникам срочно заменить передовицу, над которой те до этого работали. При этом всем в редакции приходилось задерживаться допоздна, разрабатывая новую идею. Разумеется, именно благодаря этой тактике обновленная газета стала пользоваться такой популярностью. Джон был открыт всем новым идеям и, без всяких сомнений, его можно назвать одним из величайших независимых издателей нашего времени.
После закрытия салона я два месяца путешествовал по Америке на автобусах и останавливался во всех крупных городах, чтобы понаблюдать за жизнью обычных людей. Это был потрясающий и очень отрезвляющий опыт, ведь я мало где бывал в своей стране. Путешествие стало для меня откровением. Южные штаты, Юго-Запад, Западное побережье, бескрайние пшеничные поля Среднего Запада… Я понял, что слишком долго прятался за пальмами в горшках нью-йоркской гостиницы Plaza. Реальные женщины не живут такой жизнью, не наряжаются, как советуют им глянцевые журналы.
Ни в Канзас-сити, ни в Новом Орлеане, ни в Шайенне женщины, кажется, вовсе не интересовались модой. Их мечты были более приземленными: новый дом, красивая машина и интерьер — все это интересовало их гораздо больше одежды. Как выяснилось, битва за место на модном олимпе ведется исключительно в Париже, Нью-Йорке, Лондоне и Риме. Конечно, я видел хорошо одетых женщин на званых обедах и ужинах, но не было той модной истерии, которая мне, по правде говоря, нравилась. В маленьких эксклюзивных бутиках, где продавалась одежда от лучших дизайнеров, мне всегда давали один ответ: да, женщины покупают красивую одежду, но берут ее с собой в путешествие в Нью-Йорк и Париж и только там и носят. Таким образом, я заметил одну интересную тенденцию в американском обществе. Почему в своих родных городах все так боятся быть собой? В самых смелых нарядах в Нью-Йорке всегда расхаживают приезжие. Как будто в родном городе они не чувствуют себя достаточно уверенно. То же можно сказать и о ньюйоркцах. Клиентки часто признавались, что носят мои безумные шляпы в Европе, но только не в Нью-Йорке. Видимо, американки слишком озабочены тем, «что люди скажут». Или им нужно выбраться в незнакомое место, где их никто не знает, чтобы освободиться от комплексов.
При этом я заметил одну странную вещь: дамы со Среднего Запада, как ни парадоксально, всегда покупали потрясающие шляпы, пальто и платья лишь потому, что те им нравились. Больше всего интересной одежды мне встретилось на улицах Чикаго; безусловно, люди здесь чувствовали себя более раскрепощенно, чем в Нью-Йорке. В Чикаго статус никого не интересовал. Никто даже не задумывался о том, узнает ли какая-нибудь великосветская нью-йоркская кумушка в его наряде вещь от известного кутюрье.
Дизайнерам не мешало бы раз в три года выбираться из своего обжитого угла и путешествовать по стране!
*
Вернувшись из путешествия, я тут же взялся за коллекцию экстравагантных масок птиц для оформления витрин в Bonwit Teller. Изготовление масок давало мне полную свободу самовыражения: не нужно было подстраиваться под покупателей. Семикомнатная студия в Карнеги-холле стала мне не по карману, да и места там было для меня одного многовато. Поэтому я дал объявление в New York Times и сдал половину студии очаровательной английской писательнице Джин Кэмпбелл (как я впоследствии узнал, она происходила из древнего шотландского рода). Джин поселилась в квартире со своим мужем Норманом Мэйлером — они только что поженились, — и мы стали жить все вместе. Как-то утром миссис Нильсен, которая неизменно являлась на работу в восемь часов, помогала мне шить маски для Bonwit Teller. Я вышел погулять с собакой, и тут мистер Мэйлер спустился по лестнице и продефилировал через всю мастерскую в ванную в одних трусах. Миссис Нильсен, дама с викторианскими манерами, чуть не лишилась чувств. Оказалось, она не знала, что муж миссис Кэмпбелл теперь живет с нами. А самое смешное, мистер Мэйлер даже не заметил ее и не извинился! Чтобы поддержать мир в семье, я переехал в студию поменьше на этаже повыше. Из окон открывался ошеломляющий вид на Гудзон, а с северной стороны — на Центральный парк. Две стены были полностью остеклены от пола до потолка, высота которого равнялась пяти метрам. Жить там было одно удовольствие — все равно что на верхушке дерева. (В прошлой жизни я, наверное, был птицей и в этом гнезде чувствовал себя как дома.)
В конце сентября мне позвонил Джон Фэйрчайлд и спросил, почему я так ему и не перезвонил. К тому времени я уже научился не стесняться людей и честно ответил, что редко звоню кому-либо в Нью-Йорке, так как люди первым делом решают, что мне от них что-то нужно. Джон рассмеялся и ответил, что хочет снова пообедать со мной. Во время нашей второй встречи он совершенно меня очаровал. Наши взгляды на моду совпадали. К концу обеда он убедил меня написать пару статей и прислать их в газету. В тот же вечер, страшно волнуясь, я пошел на вечеринку в Plaza и, как только начал по привычке наблюдать за гостями и смотреть, кто во что одет, у меня возник такой прилив вдохновения, что я написал три колонки и отправил их Джону. Тот немедленно напечатал мой репортаж, и меня взяли на работу, причем платили больше, чем где-либо в городе: двести семьдесят пять долларов за три колонки. Когда я называл свой гонорар другим редакторам рубрик моды в ведущих нью-йоркских газетах, те не верили своим ушам. В газетах всегда платят очень мало.
Начав вести колонку в Women’s Wear Daily, я поклялся никогда не писать ни слова лжи о работе дизайнеров и их коллекциях. Единственными принципами, которыми я не был готов поступиться, были моя честность и прямота. Ночью я часто ворочался без сна от неприятного ощущения, что мои статьи, возможно, чересчур резки и противоречат общепринятому мнению, но я не мог позволить себе погрязнуть в притворстве, которым пропитаны девяносто процентов модной прессы. Вскоре Джон начал просить меня писать иначе. Присыпать критику сахарной пудрой, скрывать свое истинное мнение. Но мне казалось, что в мире моды и так все хвалят петуха за то, что хвалит он кукушку, и пора взглянуть правде в глаза. Еще один принцип, которого я всегда придерживался в работе, — писать о хорошо одетых женщинах, потому что те разбирались в моде, а не потому, что занимали высокое положение в обществе. Я всегда выбирал героев своих репортажей за внешний вид и лишь потом узнавал, как их зовут. Моей работой была мода, а не изучение родословной. Стоит ли говорить, что уже через пару месяцев у меня появилась куча врагов? Зато мою колонку читали все.
Какое-то время колонка пользовалась огромной популярностью. И неудивительно, ведь я начал работать как раз во время забастовки нью-йоркских газетчиков: кроме Women’s Wear Daily, читать было особенно нечего. Наверное, этим и объясняется взлет популярности моей колонки. Уж точно меня полюбили не за литературную ценность моих рассказов: я даже не знал, что такое глагол. Многих моих друзей шокировал низкий, просторечный язык, на котором я изъяснялся. Я делал это намеренно. В прошлом я не раз читал репортажи о моде и ни черта не понимал, что в них написано. А у деловых людей все равно нет времени лезть в словарь и искать незнакомое слово, которое ввернул в репортаж зазнайка-автор. Мне казалось, что мои читатели — рабочий люд, многие из них наверняка обучались ремеслам, и я подумал, что разговаривать с ними нужно как в дружеской беседе за кухонным столом во время перерыва на кофе — чтобы не приходилось долго думать, что же автор имел в виду. Я ни разу не использовал слов, которые не знаю сам. Часто кто-то в редакции предлагал заменить мое слово более «ученым», но мне казалось, что лучше этого не делать.
Когда я впервые поехал в Париж как репортер ежедневных газет, я забыл сказать редакторам, что мое правописание оставляет желать лучшего: я пишу как слышу. Помимо колонки в Women’s Wear Daily, я должен был вести репортажи с показов для нескольких газет. Мало того что я всегда писал с ошибками, мне приходилось осваивать новую пишущую машинку, а печатал я, само собой, двумя пальцами. Короче говоря, редакторы чуть не рухнули в обморок, когда из Европы прибыли мои первые репортажи. Консервативные интеллектуалы из Chicago Tribune не верили своим глазам. Такого ужасного правописания они не видели в самых страшных кошмарах. Помню, они поверить не могли, как я умудрился достичь таких высот с подобной орфографией. Редакторы Boston Herald не сказали ни слова, но через месяц я получил от них по почте маленький сверток. В нем оказалась сияющая медаль Boston Herald «Золотая пчела», вручаемая за худшее правописание в мире. Я пару раз надевал эту медаль на ленточке на званые приемы ради смеха, но никто не удосужился прочитать надпись на ней. Все лишь смотрели на меня как на потомка королевской семьи, потому что у меня какая-то медаль на шее, — типичное для нью-йоркского светского общества поведение.
Работая газетным репортером, я никогда не писал о том, чего не видел своими глазами или не слышал своими ушами. Как следствие, мне приходилось бывать везде и всюду. Я работал круглосуточно и наслаждался каждым моментом. Иногда за вечер я бывал на пяти вечеринках, а потом писал честную статью о том, кто действительно был элегантно одет в тот вечер в Нью-Йорке. Сложнее всего было писать о коллекциях модных дизайнеров, ведь мне приходилось быть честным. К своему потрясению, я узнал, что девяносто процентов дизайнеров с Седьмой авеню выдают за свои «оригинальные» творения идеи других кутюрье, особенно парижских. Когда я заговорил об этой постыдной тенденции в одной из своих колонок, разразился жуткий скандал, и меня перестали пускать на многие показы. Известные дизайнеры приглашают прессу на показы лишь с одной целью: чтобы их похвалили; у неженок с Седьмой авеню даже в мыслях нет, что кому-то придет в голову их критиковать. Если репортеру Women’s Wear Daily было что сказать плохого, он или не говорил ничего, или же его репортаж помещали на последние страницы, где его мало кто видел: такова была политика издания.
В первые три месяца моей работы в газете я не посетил ни одного сколько-нибудь достойного показа известных дизайнеров. Все, что я увидел, было лишь обработкой идей из Парижа, оригинальный дизайн не представил никто. Последним дизайнером, чей показ я посетил, был Норман Норелл, в то время считавшийся самым важным американским кутюрье. Получив приглашение, я пришел в восторг. Раньше я никогда не бывал на показах Норелла.
Наступил вечер показа, и я страшно разнервничался, вспоминая, что мне рассказывал про Норелла Живанши: мол, тот регулярно покупал одежду Живанши и Баленсиаги. Я ударился в панику, думая, что коллекция Норелла окажется всего лишь повторением парижских коллекций и я буду вынужден написать, что всеобщий герой — всего лишь очередной имитатор. В ту ночь я так нервничал, что дошел пешком от дома на углу Пятьдесят седьмой улицы и Седьмой авеню до резиденции Норелла на Тридцать девятой улице, и все это время перебирал четки и читал «Отче наш» и молитву Богородице, прося небеса, чтобы на показе не было копий. Когда в девять вечера я наконец остановился у салона Норелла, у меня дрожали колени и я был на грани нервного срыва. И вот наконец на подиум вышла первая модель. Я перестал дрожать и улыбнулся с облегчением. Это были самые прекрасные платья, пальто и костюмы, которые мне только доводилось видеть, и ни одна модель даже отдаленно не напоминала работы парижских кутюрье. Коллекция Норелла была оригинальной от и до, а сам он — настоящим художником. У него было удивительное чувство цвета. А еще, как я уже говорил, он всегда шел в ногу со временем.
На следующий день состоялся пресс-показ новой коллекции калифорнийского дизайнера Джимми Галаноса. Галанос был потрясающим творцом, чей талант признавали во всем мире. Он представил около трехсот моделей, и я восхитился оригинальным кроем и исполнением, но чего-то как будто не хватало. Мне показалось, что его одежда слишком грустная. Лица моделей были мрачными, как на похоронах. Наверное, я просто раньше никогда не обращал внимания на этих невероятно элегантных женщин, которые никогда не улыбались: они слишком серьезно к себе относились. После показа я написал статью и пять раз переписывал ее, прежде чем представить редакции. Я видел, что дизайнер необыкновенно талантлив, но что-то в его показе меня покоробило. Я не мог оценить его так же высоко, как показ Норелла. Вместе с тем эта коллекция была на голову выше всего, что я видел на Седьмой авеню. Но меня не оставляло ощущение, что чего-то Галаносу не хватает, более того, я чувствовал, что после прочтения моего репортажа о Норелле все жаждут узнать мое мнение о Галаносе. И вот сначала я написал, что Галанос «подарил миру моды золотое яблоко». Потом изменил формулировку и написал, что он «не подарил миру моды золотое яблоко». В общем, я зациклился на этом яблоке и в итоге написал, что его коллекция похожа на блестящее красное яблоко — но не золотое. Короче, больше меня на показы Галаноса не пускали. Его одежда становится понятна не сразу, у нее есть глубокий посыл, и она гораздо более искренняя, чем поверхностные коллекции, которые мы видим каждый день. Сейчас я могу честно сказать: его творения, без сомнения, были самыми оригинальными и прекрасными в США того времени.
Через несколько дней после показа Галаноса я отбыл в Европу на Неделю моды. В газете мне отказались оплатить командировочные, так что я поехал за свой счет. Каждый день я отправлял домой репортажи, всегда писал очень прямо и говорил, что думал. Многие байеры и журналисты не сомневались, что, если я буду продолжать в том же духе, на парижскую Неделю моды меня больше никогда не пустят. Но все шло отлично до показа Dior. Я написал очень неблагоприятный отзыв, сказал, что новая коллекция — всего лишь переложение старых и что, к моему большому разочарованию, Dior выбыл из числа лидеров. Короче говоря, Джон Фэйрчайлд не разрешил мне опубликовать этот репортаж. Я ужасно разозлился и пригрозил уволиться. Мне было все равно, опубликуют мой репортаж или нет, я думал о том, как несправедливо это по отношению к другим дизайнерам, которых мне позволялось свободно и открыто критиковать, в то время как о самом важном доме моды в мире, о знаменитом Кристиане Диоре я не имел права высказать свое честное мнение. То есть обсуждать других дизайнеров можно сколько угодно, но когда речь заходит о больших шишках, нам, репортерам, остается лишь угождать их раздутому эго? Я считал, что это настоящий обман, и на следующий же день написал колонку, в которой извинялся перед Джимми Галаносом за резкий отзыв о его нью-йоркском показе и отмечал, что мой репортаж из Парижа запретили публиковать. В колонке говорилось следующее.
Традиция французов взимать «страховочные взносы» в размере одной тысячи долларов с профессиональных байеров определенно устарела. Менее чем половине парижских модных домов достанет таланта, чтобы требовать такую высокую плату за просмотр своей коллекции. Я пробыл в Париже четыре дня, и вы просто не поверите, что они выдают за «высокую моду». Откровенно любительский пошив, провинциальный крой. Я говорю о небольших модных домах, так как показов крупных дизайнеров я еще не видел. Что до молодых талантов, в этой толпе я не смог разглядеть ни капли индивидуальности. Поверьте, я не питаю предубеждений, я просто в ужасе от того, что нынче называют «дизайном».
Я нашел новое престижное место для просмотра коллекции. Раньше это была центральная лестница, а теперь — маленький балкончик с видом на салон. Я пришел первым. Через полчаса на балкончике собралась толпа из тридцати человек. Там была маркиза де Портаго в соболиной шубе в пол и ее маленькая дочка Андреа, разглядывающая экзотическую модель Куку влюбленными глазами. Внизу, в салоне, собралась такая толпа, будто одежду сегодня раздавали бесплатно. В Париже есть такая игра: вас заставляют ждать и до последнего думать, что на показ вы не попадете. Когда же наконец вам это удается, вы чувствуете себя так, будто очутились в святая святых. Сегодня восемьсот человек, желавших попасть в салон, вынуждены были протискиваться через проход шириной шестьдесят сантиметров. По обе стороны от него стояли позолоченные стулья. Директор дома Dior Жак Руэ стоял рядом со мной и ни разу не повысил голос, чтобы проконтролировать ситуацию. Салон был увит глицинией, а на каминной полке стояли букеты весенних цветов. Даниэль Даррье, наверное, решила, что по ошибке пришла на футбольный матч: на нее навалились сразу пять женщин, прокладывающих себе дорогу локтями. Элегантнейшая виконтесса де Рибе притягивала к себе все взгляды: на ней был черно-белый твидовый костюм с мужской фетровой шляпой, черные сетчатые чулки и сапоги, как у Тулуз-Лотрека. Художники из крупных журналов и газет взгромоздились на столик эпохи Луи какого-то, чтобы получше разглядеть коллекцию. Когда толпа достигла критической численности, продавщица Dior, напоминающая хищную птицу, утащила за собой в безопасное место Мелинду Меркьюри в шубе и шапке из шиншиллы. Показ начался в полной тишине. Сразу стало ясно, что тема коллекции — «с миру по нитке». В ней было что-то от Баленсиаги — даже не «что-то», а пальто, точь-в-точь как у него; что-то от Ива Сен-Лорана — платья с глубоким драпированным вырезом на спине; что-то от Джимми Галаноса — пышные рукава, присобранные на запястье, из коллекции двухлетней давности. Была там и Шанель с ее костюмом со свитером, пальто, короткими волосами и гардениями. Там был сам Диор образца 1950 года и вырез-подкова. Там был фильм «В прошлом году в Мариенбаде» с воротниками, отороченными перьями. Была Жижи Колетт в матроске и берете размером с пиццу. Временами там появлялся даже Лоуренс Аравийский, а иногда свои таланты демонстрировал нынешний дизайнер Dior Марк Бохан.
Лежачего не бьют, но почему, объясните мне, дом Dior не может развивать собственные идеи, вместо того чтобы эксплуатировать чужие? Сто из двухсот показанных моделей обеспечили бы этой коллекции несомненный успех. У дизайнера Dior Марка Бохана, безусловно, есть свой стиль, и его оригинальные творения достойны восхищения. Его почерк ощущается в драпированных рукавах-кимоно костюмов и пальто и особенно платьев из крепа. Высокие вшитые рукава — нечто среднее между платьями девушек Гибсона и рукавами-буфами — иногда начинаются всего на пару сантиметров ниже воротника. Хотя, по правде говоря, мне показалось, что в них слишком много от Галаноса. Сорок или даже больше платьев с блестками показались мне совсем не блестящими. Вот почему Норелл — великий дизайнер: он первым понял, что платья с блестками безнадежно устарели даже на уровне haute couture.
После показа все ринулись к выходу, и это напоминало нью-йоркское метро после парада в День святого Патрика. Пожарный комиссар Нью-Йорка Кэванах пришел бы в ужас, увидев, как элегантные дамы прокладывают себе дорогу, опрокидывая золотые стулья. Ковры были усеяны бумажками и окурками. Бэбс Симпсон из Vogue запихнула стул в угол. Главный редактор Vogue миссис Вриланд с каменным лицом распихивала толпу на лестнице. Виконтесса де Рибе как ни в чем не бывало беседовала с кем-то в центре фойе. Дворецкие с подносами шампанского тщетно пытались подняться по лестнице против течения.
Я сказал Джону, что, если он не опубликует мое извинение перед Галаносом, я уволюсь: мне казалось, что это справедливо. А Джон, наверное, решил, что я принимаю все слишком близко к сердцу. Но с того случая мы с ним стали редко совпадать во взглядах. Мне казалось, что он предается возмутительному фаворитизму — то есть играет в любимую игру прессы. Разумеется, в этом не было ничего нового. Видели бы вы журналистов после крупных показов в Париже. Многие собираются и обсуждают только что увиденное, а потом пишут обзоры. Неудивительно, что на следующий день даже профессионалы не могут разобрать, что на самом деле хотел сказать тот или иной газетчик. А что делать читателям?
*
За время работы в Women’s Wear Daily мне особенно запомнился один случай с универмагом Bonwit Teller. Я писал репортаж о коллекции копий Pierre Cardin, которые Bonwit Teller заказал для отдела молодежной одежды. При этом заявлялось, что это копии последних моделей прямиком из парижской мастерской Кардена, но, увидев коллекцию, я понял, что это переработка дизайна двух-трехлетней давности. Показ был так ужасен, что мне хотелось провалиться сквозь землю, а Карден, присутствовавший в зале, так расстроился из-за надругательства над своим талантом, что вышел из зала и сказал, что никогда больше не будет иметь дело с Bonwit Teller. А я написал довольно резкую статью о показе, и многие тогда решили, что реакция не заставит себя ждать.
Два дня спустя меня снова пригласили в Bonwit Teller — на этот раз осветить их коллекцию мехов. Должен сказать, меня слегка удивило, что после моей критической статьи они снова меня позвали. Положив приглашение в карман, я вошел в салон мехов на третьем этаже, где уже собрались несколько сотен покупателей и пресса в ожидании новых меховых шедевров. Я сел на один из серых диванов, где сидели другие журналисты. И тут ко мне подошел президент универмага мистер Смит и как схватит за воротник! Он отвесил мне пару оплеух, а третьим ударом наградил меня очень элегантным фингалом. Не успел я опомниться, как меня вышвырнули на улицу. Я не стал защищаться и бить его в ответ, решив, что представителю прессы этого делать не стоит. Поднявшись с тротуара на Пятьдесят шестой улице, я позвонил нашему издателю и пересказал ему эту драматичную историю. Джон велел обо всем забыть и добавил, что поделом мне: по его мнению, Смит имел полное право меня побить. Но другие ребята из Women’s Wear Daily были с ним не согласны. Редактор рубрики мехов сидела рядом со мной, видела, как все произошло, и обо всем подробно рассказала. Вся редакция собралась и потребовала у Фэйрчайлда, чтобы он разместил репортаж о случившемся в завтрашней газете — хотя бы для защиты остальных авторов.
Ведь Джон сам хотел, чтобы его репортеры свободно высказывали свое мнение о коллекциях. Когда же дошло до драки с кулаками, он пошел на попятную. В то время нью-йоркские газетчики бастовали, и случай вскоре забыли. А я написал, как мне кажется, идеальную колонку о произошедшем, но Джон ни в какую не соглашался ее напечатать. Вот что я написал.
Если вы любите неожиданности, вам в мир высокой моды! Никогда не угадаешь, что войдет в моду завтра. Мне всегда хотелось быть в курсе последних новостей. Во вторник вечером, на показе мехов в универмаге Bonwit Teller, достопочтенный президент универмага мистер Уильям Смит, излучая дружелюбие, подошел ко мне и потребовал, чтобы я убрался вон. Когда я показал ему приглашение — отнюдь не фальшивое, заметьте, — он схватил меня за шкирку и вышвырнул из зала. Какой эффектный уход! Такого шоу не видели на Бродвее за весь сезон. Если вас пригласили на светское мероприятие, главное — изысканно и элегантно откланяться. К сожалению, мне так и не довелось увидеть мягких прекрасных мехов, ради которых меня пригласили. Вместо них я увидел кулак, которым мистер Смит три раза ударил меня в лицо. Кто бы мог подумать, что за всем этим атласом и кружевами скрывается такая сила!
Разумеется, мне стоит поблагодарить мистера Смита за то, что наградил меня столь модным аксессуаром. Если вы следуете рекомендациям отдела красоты Bonwit Teller, то должны знать, что фингалы сейчас на пике моды. А мне особенно повезло, ведь я получил свой от самого президента! Надеюсь, теперь представители модной богемы мне обзавидуются.
Меня всегда восхищала эта быстрая смена настроений в модной индустрии: сегодня мы мягкие, как перышко, а завтра твердые, как кирпич; сегодня щебечем «Ах, дорогуша», а завтра обрушиваем на головы «дорогуш» всю злобу. И я не против, чтобы это было так, коль скоро индустрия моды по-прежнему будет производить оригинальную одежду и делать женщин красивыми.
С того инцидента от президента Смита не поступало вестей, и мне почему-то кажется, что ответного матча не будет, так как мы оба слишком заняты мыслями о том, насколько успешными будут продажи весной.
Я очень надеюсь, что в следующем сезоне Bonwit Teller закупит еще больше интересной одежды у Pierre Cardin, а миссис Смит останется такой же модницей, какой всегда была, и продолжит носить свой симпатичный плащик с подкладкой в цветочек. Модные показы должны вдохновлять женщин покупать сразу после шоу: это и есть хороший бизнес. Ну а я жду не дождусь нового приглашения на показ Bonwit Teller, как только у меня пройдет фингал.
Меня все уговаривали подать в суд на Bonwit Teller, но я решил, что так дела не делаются, и позвонил президенту Смиту через два часа после инцидента. Тот не согласился говорить со мной по телефону: видимо, юристы еще не посоветовали ему, как со мной быть. Я же хотел уладить дело цивилизованно, как и полагается порядочным людям.
Прошло два дня. Мистер Смит позвонил и сказал, что извиняться ему не за что и мы в расчете. Тогда я решил забыть о произошедшем, но примерно через год по Седьмой авеню поползли слухи, что Смит вовсе отрицает случившееся и якобы я все придумал. Многие поверили ему, так как в суд я не пошел. И вот, чтобы спасти лицо, ровно через год мы подали в суд, и дело уладили в суде без разбирательства: Bonwit Teller заплатили мне компенсацию за один фингал в размере трехсот долларов. Как видите, дело было не в деньгах, я просто не мог допустить, чтобы меня считали лжецом.
Я проработал в Women’s Wear Daily до весны 1962 года, но потом руководство стало закручивать гайки, и к концу моего сотрудничества с газетой мою колонку редактировали целых пять человек. Каждый выкидывал то, что ему не нравилось. Тем временем Джон провел редакционное собрание, куда меня не пригласили, и сказал, что Юджиния Шеппард из Herald Tribune позвонила ему домой и сообщила, что я говорю гадости о газете и сотрудниках редакции. Когда мне сообщили то, что я якобы сказал, я, естественно, понял, что этого никогда не было: я просто не умел так говорить.
Мне нравилось работать в газете, и все ребята в редакции были моими старыми друзьями. Наши с Джоном разногласия были личными и ни в коем случае не стали бы для меня поводом оскорблять своих друзей. Как бы то ни было, Джон сумел настроить редакцию против меня, хотя некоторые умные люди в газете и говорили, что не стоит обращать на него внимания: он просто пытается поссорить всех в надежде, что так мы станем лучше работать.
Я тут же позвонил Юджинии и спросил, что за дела. Она стала отрицать, что вообще звонила Фэйрчайлду, но тот придерживался своей версии. Ассистентка Юджинии из Herald Tribune тоже рассказала ей о пресловутом звонке и потребовала объяснений. Но Юджиния все отрицала, хотя выглядела при этом очень виноватой. Тут я понял, что стал жертвой типичной для мира моды подставы, и попросил устроить встречу и пригласить на нее Джона, Юджинию и всю редакцию. Но Джон лишь отмахнулся и сказал: «Да забудь ты обо всем, Уильям, через пару лет ты об этом и не вспомнишь». Наверное, это и было его признание вины. После этого случая я понял, что не смогу уважать босса, опустившегося так низко. Успеха можно достичь и без интриг и подсиживания. Никогда не поверю, что успеха добиваются лишь те, кто жульничает. Мне кажется, что даже в нашем материальном мире, где шансы вроде бы не на стороне добра, оно всегда будет побеждать. Вдобавок в Судный день я смогу посмотреть Богу в глаза и не стыдиться совершенного мной предательства и того, что по пути на модный олимп я ступал по головам.
Войти с помощью соц. сетей: