МАГАЗИНЧИК В САУТГЕМПТОНЕ
Каждый год после шляпной Недели моды, которая по традиции проходила в первую неделю июля, и представления осенней коллекции байерам и прессе следовали кошмарные два месяца летних каникул, когда никто ничего не покупал. Я вечно сидел без денег: все заработанное на весенних шляпах уходило на создание осенней коллекции. На каждую коллекцию тратится просто ошеломляющая сумма, одни трудозатраты чего стоят, а цены за шляпы нужно назначать адекватные, и неважно, сколько времени ушло на разработку оригинального дизайна (часто на одну модель уходит много дней). А кроме стоимости коллекции, есть еще траты на организацию пресс-показа. В конце 1950-х, когда я все еще стремился попасть на вершину модного олимпа, я вбил себе в голову, что каждый мой показ должен непременно быть грандиозной премьерой с шампанским, и каждый раз я оставался в минусе примерно на две тысячи долларов. Сентябрь по традиции начинался для меня с выплаты летних долгов. Моя подруга Клэр Уэйл, редактор журнала Hats, вечно твердила мне, что глупо тратить такие баснословные суммы на показы, но я был впечатлительным молодым человеком и верил, что, раскошелившись на показ, привлеку уйму клиентов.
Теперь я могу с уверенностью сказать, что бизнесу моему было ни жарко ни холодно от этих дефиле. Мало того — роскошные мероприятия привлекали не клиентов, а халявщиков. Серьезным журналистам и занятым байерам нет дела до деликатесных закусок и шампанского. Им жаль тратить время на фуршеты, для них это досадная помеха. Как бы то ни было, каждый показ опустошал казну магазина. Цветы, которыми мы заполнили все комнаты, тихо увядали, байеры на показе обычно покупали лишь пять-шесть шляп, и на какую-либо прибыль в ближайшем будущем рассчитывать не приходилось. Оптовые байеры в сфере haute couture обычно приобретают одну-две модели, чтобы потом скопировать их на собственном производстве, а чтобы заработать серьезные деньги, нужен заказ минимум на несколько десятков.
Начало лета, когда на горизонте не виднелось ни одного клиента, было для меня самым несчастным временем, и я до сих пор вздрагиваю, думая о лете. Помню, как я рыскал в мусорных баках на Седьмой авеню в поисках New York Times или Herald Tribune, чтобы почитать репортажи о моде из Европы. Я был слишком горд и не признавался никому, что у меня нет денег, но часто не знал, что буду есть завтра. Обычно летом я менял свое привычное место питания — столовую-автомат — на забегаловку Nedick’s, где можно было позавтракать за пятнадцать центов и пообедать сосиской за двадцать пять. А в середине 1950-х годов у меня возникла идея: взять пляжные шляпы, которые плохо продавались в Нью-Йорке, и попробовать продать их отдыхающим на пляжных курортах. В первый год я сел на электричку до Лонг-Айленда и вышел в Хэмптонcе, мои шляпы вызвали немалый интерес. На следующий год меня пригласили погостить Нона и Софи: у них были летние дома в Саутгемптоне, поселке, где селилась только самая шикарная публика. И вот, очутившись там, я решил подыскать небольшое помещение под магазин. Нона подумала, что я сошел с ума, сказала, что мои шляпы подойдут только клоунам и она не может представить ни одного нормального человека, который бы их купил. Кроме того, она считала Саутгемптон чем-то вроде частного пляжа для своих. Разумеется, это было не так. В Саутгемптон на лето стекался весь нью-йоркский бомонд.
Однако Нона все же оказалась права на все сто, что я и выяснил тем же летом, а также в последующие годы. Я нашел помещение в первые же выходные и сразу его арендовал. В сезон магазинчик пустовал, и владелица разрешила мне пользоваться им все лето за какие-то двести долларов. Я одолжил у друзей маленький фургон, сгонял в Нью-Йорк и загрузил в машину все весенние и летние шляпы, что у меня остались, а также, естественно, свои безумные пляжные модели. Заодно я захватил кое-какие инструменты и материалы из мастерской, чтобы в свободное время шить новые шляпы. Рабочие столики, зеркала, шляпные коробки, готовые экземпляры — все это я попытался впихнуть в фургончик, который чуть не перевернулся под грузом. Из окон торчали страусиные перья. На крышу фургона я водрузил кровать, так как намеревался ночевать в магазине. Олли, моему большому черному французскому пуделю, которого я не стриг — он у меня был битником, — пришлось сидеть на полу между педалью газа и тормоза, так как в машине не осталось ни сантиметра свободного пространства. Впервые за пять лет я куда-то уезжал, и мысль о том, чтобы провести лето вдали от Нью-Йорка и безденежья, придавала мне сил. Мы проезжали фермы и деревушки Лонг-Айленда, и я все еще помню запах свежескошенной травы. Я чувствовал себя абсолютно беззаботным!
Но вот я прибыл в Саутгемптон, и дама, которая сдала мне свой магазин, не поверила глазам, увидев машину, остановившуюся у ее дверей. Она, наверное, решила, что на нее свалился какой-то беженец из Гринвич-виллидж со всем своим скарбом. Через пару часов магазин был готов к открытию. Я разместил в витринах свои безумные пляжные шляпы, повесил замечательную вывеску в стиле ар-нуво — шокирующе-розовые буквы William J. на фиолетовом бархатном фоне — и открыл свой наспех оборудованный салон!
В первый день ко мне не зашел никто. Но люди глазели в окно с разинутыми ртами, будто увидели привидение. Иногда кто-нибудь заходил и спрашивал: «Это магазин маскарадных костюмов?» Когда я пытался объяснить, что это самые обычные шляпы, их глаза чуть не выпадали из орбит. Наверное, больше всего людей пугали шляпы в форме рыбы и гигантских овощей, а также здоровенная шляпа-осьминог. Вообще-то Саутгемптон — один из самых консервативных курортов в Америке. В то время для курортников Саутгемптона существовала только одна шляпа — берет, наиболее ненавистный мне вид головного убора. Я никогда раньше не делал береты и более не сделаю, даже если от этого будет зависеть моя жизнь. Береты — это не мода, а если очень надо, их всегда можно купить в Woolworth’s за доллар девяносто восемь. У меня, как вы знаете, была своя эстетика, и первую шляпу у меня купили на восемнадцатый день.
Первой женщиной, которая осмелилась войти в мой бутик, оказалась пожилая дама, приехавшая на автомобиле с шофером. Я решил, что у нее случится сердечный приступ, когда она увидит мои шляпы. Но они ей очень понравились, и она сказала, что не видела таких чудесных и оригинальных шляп со времен знаменитого нью-йоркского дизайнера Хермана Патрика Таппа, одного из самых талантливых и самобытных дизайнеров периода Первой мировой войны. Моей посетительницей оказалась мисс Рут Вудворд, мультимиллионерша, проживающая в отеле Irving (саутгемптонский аналог Plaza). Изнеженные вдовушки селились в этом отеле вместо дома престарелых. Хотел бы я однажды нарисовать красивую книжку-картинку про покачивающихся на веранде в креслах-качалках почтенных вдовушек в бархотках и элегантных, но безнадежно устаревших нарядах!
Каждое лето царственные вдовушки Саутгемптона рассказывали мне о невероятном мистере Таппе. Он был не только талантливым дизайнером и настоящим оригиналом, но и очень харизматичной личностью. Жил он с размахом, и о нем сплетничали во всех модных салонах Нью-Йорка. О его костюмированных вечеринках ходила громкая слава. Через его руки прошло несколько состояний, он жил, купаясь в роскоши. Тапп женился на бывшей любовнице одного из богатейших людей Нью-Йорка — телеграфного магната. Говорят, тот заплатил Таппу сто тысяч долларов, чтобы тот избавил его от надоевшей пассии. Один раз у Таппа вышла размолвка с вдовствующей аристократкой, которая финансировала его модный дом: он потратил на хрустальных слонов огромную сумму, которую вдова дала ему на ткани из Парижа. Как-то вечером дама сидела в своей ложе в опере и заметила Таппа в оркестровой яме. В антракте, когда в зале включили свет, она перегнулась через обитую красным бархатом балюстраду, украшенную фигурками обнаженных купидончиков, и, позвякивая жемчугами и бриллиантами, завопила: «Вы вор, мистер Тапп!» Услышав эти слова, Тапп, привлекательный мужчина под два метра ростом, как всегда в своем великолепном черном плаще и с тростью с золотым набалдашником, поднял голову и торжествующе провозгласил: «Мадам, вы обознались, я не мистер Тапп». С этими словами он подошел к бару и поднял тост за здоровье и благополучие дамы.
Почитательница Таппа мисс Вудворд в первый же визит купила у меня шесть шляп и заплатила наличными. Сказала, что вернется на следующий день и приведет подруг. Я очень обрадовался, так как четыре дня назад у меня как раз кончились деньги. Как только мисс Вудворд вышла из магазина, я запер дверь и бросился в ближайший ресторан, где набил свое отощавшее брюхо. Конечно, я мог бы пойти в прекрасный летний дом миссис Парк, где повар-француз готовил вкуснейшие блюда, но мне мешала проклятая ложная гордость, и я не хотел признаваться Ноне, что мои шляпы не продавались. Мисс Вудворд сдержала слово и на следующий день явилась с двумя подругами, такими же пожилыми вдовушками, столпами саутгемптонского общества. Дам звали миссис Престон и миссис Фокс. Они оказались намного консервативнее мисс Вудворд, но были очень милы и купили шесть шляп на двоих. К сожалению, оказалось также, что им нравились береты, и вскоре после их визита я решил сделать несколько штук, так сказать, вспомнить таблицу умножения шляпного дела. Стоило мне перебороть свою ненависть к беретам, как все мои проблемы закончились. Если вас интересует шляпное дело, попомните мой совет и шейте береты — вам никогда больше не надо будет беспокоиться о пропитании. Для шляпника берет — все равно что маленькое черное платье для дизайнера одежды.
Миссис Престон и миссис Фокс знали в Саутгемптоне всех и каждого и отправили ко мне всех своих подруг. Наконец-то обо мне узнали, но узнали старушки — а молодая веселая публика, для которой и предназначались мои шляпы, по-прежнему ничего обо мне не слышала. Как бы то ни было, теперь я мог платить по счетам и начал шить для моих вдовушек зимние шапки. Эти милейшие дамы сообщили мне, что раз в год в Саутгемптон приезжает Bergdorf’s, устраивает большой шляпный показ и продает шляпы в огромном количестве. Услышав об этом, я бросился в город и закупил материалы для осенних шляп. На тридцатидвухградусной жаре в моей саутгемптонской мастерской летали перья и бархат.
Завлечь консервативную богатую публику — большая удача для дизайнера. Но все мои фантастические пляжные шляпы, которые я так любил, так и стояли на подставках, вызывали лишь смех и совсем не продавались. Мое воображение, кажется, отпугивало даже молодых. Консервативное воспитание мешало им наслаждаться необычным в моде, особенно в Саутгемптоне, где роскошно одетым считался человек, одетый как прислуга. Я верил совсем в другое и вскоре обнаружил, что клиенты, которые ничего не боятся, приезжают ко мне из соседних городков. Они носили мои безумные шляпы с розовыми брюками и блузками Pucci с яркими принтами. Еще одна группа, которой пришлись по вкусу мои самые шикарные и смешные шляпы, — тусовщицы международного масштаба, приезжавшие в Саутгемптон на выходные в гости к старой гвардии. Эти девушки придавали Саутгемптону шик. Они устраивали невероятные костюмированные вечеринки и элегантные ужины, куда принято было надевать длинные платья от парижских кутюрье.
По выходным в магазин заходил знаменитый художник Ларри Риверс со своими подругами. Он купил у меня старую соломенную шляпу с мятыми полями и тульей, буквально сняв ее с моей головы. Моя собака любила спать на этой шляпе, и это придало ей модный винтажный вид. Поэтому она и приглянулась художнику. Он носил ее много лет, и подруги наперебой умоляли его подарить им эту шляпу, но безуспешно: Ларри никогда с ней не расставался. Я заставил собаку спать на соломенных шляпах всю неделю, чтобы те потеряли форму, а Ларри потом купил эти шляпы для своих подруг. Иногда он брал кисть и ставил автограф внутри шляпы, чтобы девушка не сомневалась: в руках у нее настоящий шедевр.
Саутгемптон казался мне чудесным городком, здесь всегда хорошо отдыхалось. Выходные проходили шикарно. Мне кажется, именно тогда, летом в Саутгемптоне, мне удалось показать многим людям, что это значит — наслаждаться модой. В моем магазине всегда звучал смех, по-моему, отголоски его слышны там и сейчас. К концу первого лета я выплатил все долги, а новые клиенты последовали за мной в Нью-Йорк.
Следующим летом я арендовал тот же магазинчик по стандартной цене тысяча долларов за сезон. Летние месяцы, которых я прежде так боялся, теперь проходили весело. О моем магазине в Саутгемптоне говорили все. Многие считали его позорищем. Для круглогодичных жителей курорта он был чем-то вроде заезжего цирка, а старая гвардия из консервативного пляжного клуба как-то раз направила ко мне делегацию из трех надменных кумушек, которые сообщили мне, что мой магазин и мои вульгарные, безнравственные шляпы привлекают в город толпы проституток. Изумлению моему не было предела, и я чуть не умер от смеха. Ну и репутация у меня! По правде говоря, мне было плевать: я платил аренду, и многим нравились мои шляпы. Но сомневаюсь, что нашествие ночных бабочек на Саутгемптон было как-то с ними связано!
Мой магазин был сценой, на которой каждый день разыгрывались забавные эпизоды. Мои клиенты приезжали в Саутгемптон на каникулы, они хотели посмеяться и ощутить себя чуть более свободными, чем в обычной жизни. Находясь в магазине, я всегда надевал самые невероятные шляпы, а часто ходил в них и по городу. Когда нам было особенно скучно, девушка, которая присматривала за магазином в мое отсутствие, одевалась в стиле битников, а я, с недельной щетиной и в самой грязной одежде, какую только мог найти, садился на пол и читал стихи, к вящему изумлению туристов. Однажды одна довольно чопорного вида курортница заглянула в магазин и спросила, что мы продаем. «Марихуану!» — крикнул я и пригласил ее зайти и покурить. Дамочка сбежала, как укушенная, и вернулась через несколько минут, приведя с собой местных полицейских, моих хороших знакомых. Они знали, что я люблю подшутить над туристами, — а туристов они терпеть не могли, потому что машины приезжих создавали пробки на улицах. Летом толпы городских зевак заполняли Саутгемптон в надежде прикоснуться к высшему обществу. Впрочем, представителей этого общества на улицах можно было встретить крайне редко: весь саутгемптонский бомонд прятался за трехметровыми живыми изгородями.
Я всегда был готов дать совет несчастным социальным карьеристам, пытавшимся влиться в саутгемптонское общество. Как-то раз пара девушек зашла в мой магазин и попыталась выяснить, какие шляпы покупали дамы из местного бомонда. Видимо, хотели купить такие же. Помню, они жаловались, что им очень скучно: никто не приглашал их на вечеринки. Я посоветовал вернуться туда, где у них есть друзья, и прекратить попытки прорваться на чужой бал. Должен сказать, эти и другие амбициозные девушки всегда покупали много шляп. Конечно, я сильно привирал им по поводу того, сколько знаменитостей носят мои шляпы. Естественно, никакие знаменитости у меня шляп не покупали, а звезды, которых я называл, вообще не носили шляпы.
Среди моих лучших клиентов было много геев из соседних городков: они покупали необычные шляпы для вечеринок. Сначала они говорили, что им нужна шляпа для сестры. Я, разумеется, сразу понимал, что никакой сестры нет, и предлагал примерить шляпу — ведь так они смогут лучше понять, пойдет ли шляпа сестре! Мне всегда было все равно, кто и для кого покупает мои шляпы. Гораздо важнее подыграть клиенту и сделать так, чтобы он чувствовал себя комфортно. В мой магазин нравилось ходить всем. Многие приходили, просто чтобы посмеяться. Я очень старался, чтобы каждый чувствовал себя как дома, ощущал, что ему рады. Иногда люди покупали шляпы, иногда просто отнимали у меня время, но обычно возвращались. Большая проблема частных магазинов и бутиков — атмосфера недружелюбия, холодность к посетителям, которая отпугивает их. Если в двери заходит незнакомый человек, продавщица окидывает его таким взглядом, будто ему здесь не рады. Я же разрешал людям находиться в моем магазине сколько угодно, спокойно рассматривать товар, и не дышал покупателям в спину. Мне всегда казалось, что этим и объясняется популярность универмагов: там можно свободно смотреть товар, не чувствуя, как за тобой надменно наблюдает снобского вида продавщица.
Как-то раз в субботу ко мне зашли сестры Габор с матерью. Они хотели купить простую шляпу для мамы: ее пригласили в закрытый пляжный клуб, и надо было, чтобы мамочка «не выделялась». Но хватало один раз взглянуть на маму, чтобы понять: на фоне местных кумушек она будет выделяться, как танцовщица из «Фоли-Бержер»! Она пришла в туфлях на золотой платформе, брюках ярчайшего розового оттенка, блузке с кричащим принтом, а на талии был повязан бирюзовый шифоновый шарф, вдобавок создавалось ощущение, что она надела все семейные драгоценности сразу. Магда хотела, чтобы мамочка была одета примерно так, как местные дамы, тогда я предложил миссис Габор вернуться домой и поменяться нарядами с прислугой. В ответ я услышал: «Хватит шутить, Уильям, просто продай маме скромную соломенную шляпку». А я мог думать лишь об одном: разве может скромная соломенная шляпка погасить этот взрыв? Здорово поторговавшись за соломенную шляпу без отделки, мама и сестры покинули магазин. Выйдя на улицу, они обернулись, взглянули на мамочкино отражение в витрине, вернулись и попросили чем-то украсить шляпку: она показалась маме слишком «голой». В итоге мы повязали на шляпу большой бант из ленточки, но я так и не узнал, пригласили ли миссис Габор в пляжный клуб повторно. Зато я помню, что несчастные десять долларов за шляпку мне заплатили лишь два месяца спустя, — и это после того, как я полдня возился с Габорами.
В другой раз ко мне зашла графиня Кассини, собиравшаяся на большую вечеринку с коктейлями. Ее всегда сопровождала свита из друзей. У графини было потрясающее чувство юмора, и она решила, что все дамы на вечеринке должны быть в смешных шляпах. Одна из них, чье имя я не хочу называть, настояла, чтобы под пляжную шляпу ей надели белый тюрбан, — боялась испортить прическу. Я перерыл весь магазин, но так и не смог найти кусочек простого белого трикотажа. Я стоял и смотрел на эту женщину, и тут у меня возникла идея. Не знаю, что заставило меня это сказать, но я вдруг спросил ее, какого цвета у нее трусы, — это единственное, что пришло мне в голову как материал для тюрбана. Все покатились со смеху, но две консервативные саутгемптонские кумушки, как раз покупавшие вуали для церкви, чуть не упали в обморок. Подруги у графини были оторвы еще те, и уже через секунду та дамочка стащила свои белые трусики — прямо там, посреди салона! А я поднял их, порезал ножницами и обернул вокруг ее головы. Графиня одолжила девушке свою бриллиантовую брошь, чтобы заколоть тюрбан, и они ушли на вечеринку, заливаясь хохотом. Они так хохотали, что у входа в мой магазин собралась толпа. Впрочем, в этом не было ничего необычного!
Еще я любил надеть самую безумную из своих шляп и в таком виде прогуляться по поселку — как ходячая реклама, наподобие тех ребят, что ходят по Бродвею в костюмах хот-догов. Иногда за мной увязывались несколько человек и заходили в магазин, но денег у них обычно было лишь на стакан газировки с мороженым, а никак не на шляпу. В конце сезона через дорогу от моего магазина, в Художественном музее Пэрриша, дамы из Саутгемптона устраивали городскую ярмарку. Тогда я объявлял полуночную распродажу шляп. О, это было полное сумасшествие! Кажется, в течение вечера ко мне умудрялись зайти все жители города, они мерили и скупали все, что могли унести. За одну ночь я зарабатывал больше, чем за все лето, — три тысячи долларов. Сама распродажа напоминала карнавал: я делал длинные цветные тридцатисантиметровые ценники и привязывал их к шляпам длинными яркими ленточками; темным карандашом писал всякие невероятные цены, вроде «Было семьсот долларов — стало пять» или «Было два доллара девяносто пять центов — стало тридцать пять центов». Мероприятие пользовалось ошеломляющим успехом, и к утру в магазине не оставалось ни одной шляпы. Я закрывал дверь и возвращался в Нью-Йорк с пустыми коробками и матрасом, на котором спал.
Курортные магазины в Саутгемптоне долго не живут. Мне удалось столько продержаться лишь по одной причине: я не падал духом. Если одна стратегия не срабатывала, я пробовал десятки других и в конце концов добивался успеха. Многие считали меня ненормальным, но я не ставил себе цель всем угодить, я платил хозяйке помещения, а не своим критикам. Милая мисс Вудворд приходила почти каждый день и всегда покупала шляпку. Столько шляп, как у нее, не было ни у кого! Когда она выезжала на лето из Нью-Йорка, то нанимала отдельный грузовик, чтобы перевезти все шляпы, а во всех отелях снимала дополнительный номер, где хранились груды шляпных коробок. Она обожала шляпы! Мне кажется, она покупала по новой шляпке каждый день. В Нью-Йорке не было ни одного шляпника, который не продал бы ей свое творение. И все были в восторге от ее чувства юмора. Одним летом она каждый день по часу или больше просиживала у меня в магазине, а потом бежала в отель и записывала все безумные вещи, что там происходили (я об этом не знал). Она планировала поставить пьесу про Саутгемптон, действие которой разворачивалось в моем магазине, и как раз работала над ней, когда неожиданно скончалась. Многие в Саутгемптоне вздохнули с облегчением, что пьеса так и не вышла!
Однажды она сидела у меня, когда зашла ее подруга и вернула шляпку, купленную накануне. Эта дама и ее служанка весь вечер пытались переделать шляпу и испортили ее. А теперь она хотела ее вернуть. Она делала это не впервые. Я сказал, что приму шляпу обратно, но попросил эту дамочку в магазин больше не приходить. На протяжении всего нашего разговора мисс Вудворд не произнесла ни слова. Прошло два месяца. Мисс Вудворд снова сидела у меня, и тут зашли женщины, устраивающие церковную распродажу, и попросили пожертвовать ненужные шляпы. Я вынес целую кучу, в том числе шляпу, испорченную подругой мисс Вудворд. Мисс Вудворд ничего не сказала, но тут же села в машину с шофером и последовала за женщинами на церковную распродажу, где купила испорченную шляпу за двадцать пять центов. Потом она подарила ее той самой подруге на день рождения!
На второе лето я договорился с подругой Кэти Кин, что она будет присматривать за магазином три дня в неделю, пока я в Нью-Йорке работаю над оптовыми заказами. В обмен я предоставил этой девушке возможность продавать свой товар в моем магазине. Один из ее многочисленных бойфрендов занимался производством спортивной одежды, и она отдавала ему на пошив одежду собственного дизайна. Сотрудничество со мной было ей выгодно, да и мне тоже, так как я ничего ей не платил. А она приехала в Саутгемптон, чтобы осуществить цель всей своей жизни — найти приятеля-миллионера. Это было чудесное лето. Жизнь моей знакомой напоминала сериал про богатых и знаменитых. С первого же уикенда ее постоянно приглашали прогуляться на шикарных яхтах. В понедельник меня подробно информировали обо всем: размеры яхты, имя владельца, величина его состояния. Сначала я думал, что она врет, пока один раз она не прожужжала мне все уши про пятидесятиметровую яхту, куда ее пригласили на выходные, и я решил поехать на велосипеде в порт и увидеть ее своими глазами. И что бы вы думали? Она была там, моя продавщица, и прохлаждалась на яхте как королева!
Правда, когда в понедельник она вернулась из грандиозного круиза, вид у нее был очень недовольный. Я стал допытываться и выяснил, что ее миллионер все выходные сидел и читал детективы, оставшись совершенно равнодушным к ее прелестям.
В другой раз она приехала после выходных в ярости: ее пригласили в поместье к очередному миллионеру, но ей так и не удалось с ним познакомиться. Вместо этого ее встретил какой-то фермер, который, по ее словам, влюбился в нее по уши. Он сказал, что работает на ферме при поместье, но она, естественно, не собиралась иметь дело с каким-то жалким крестьянином! Когда она описала мне этого фермера, я понял, что он и миллионер, нефтяной магнат — одно лицо. Да, он действительно работал на ферме, но она же ему и принадлежала, — просто у него было такое хобби. Когда я сказал ей об этом, она чуть не удавилась: ведь в тот же вечер она сбежала от фермера и познакомилась с каким-то расфуфыренным жуликом, у которого не оказалось ни гроша за душой. Эта девица была просто умора. Когда она начинала продавать свою одежду, ее бедных клиентов можно было только пожалеть. Много раз мне приходилось просто выходить из магазина, потому что я начинал смеяться и остановиться не мог. Оказавшись в примерочной, клиенты словно попадали в яму со змеями, и им ничто уже не могло помочь. Одной даме — я очень хорошо ее помню — девица всучила жакет с цветочным рисунком примерно на пять размеров больше. Причем ее это ни капли не волновало. У нее был спортивный азарт — продать вещь, и с этой целью она готова была втирать клиентам какую угодно чепуху про новые модные «низкие плечи» до локтей и стильные удлиненные рукава на тридцать сантиметров больше, чем нужно. Меня часто ошеломляло, насколько легковерными оказывались женщины. Не знаю, зачем они покупали эти вещи: то ли чтобы поскорее избавиться от моей знакомой, то ли потому, что действительно верили ей. Вскоре наши пути разошлись: моя приятельница начала вести слишком активную ночную жизнь и заявлялась в магазин лишь к вечеру, когда наставало время коктейлей. В первый же месяц в Саутгемптоне она умудрилась без приглашения попасть в закрытый пляжный клуб — но, увы, не тот. Мне не хватило духу сказать ей, что весь саутгемптонский бомонд принадлежит к клубу «Купальная корпорация», который местные называют просто пляжным клубом (и сразу понятно, о каком клубе идет речь). Его здание выглядит довольно непримечательно, но моя продавщица вступила в клуб, находившийся в шикарном на вид особняке, где на самом деле обосновались деклассированные элементы. Пока я был в Нью-Йорке, она снимала вывеску William J. и вешала свою, убирала шляпы из витрин и выставляла в них свою одежду. Потом приглашала своих богатых бойфрендов и пыталась произвести на них впечатление своим успешным бизнесом. А про меня она, наверное, им говорила, что я ее мальчик на побегушках.
Когда я возвращался в Саутгемптон, клиентки часто говорили мне, что искали магазин и не могли его найти; видимо, моя продавщица так переделывала витрину, что люди думали, будто я арендую магазин только на уикенд. В конце концов я вышвырнул ее вон с ее вешалкой для одежды и нанял нормальную продавщицу, которой платил зарплату.
На третье лето ко мне в гости приехал мой друг Джек Эдвардс, который тогда изучал дизайн театральных костюмов. Он оформил интерьер моего магазина и создал коллекцию оригинальной пляжной одежды, которая продавалась с умеренным успехом. Помню, у него была чудесная пляжная блуза с полосами пяти разных цветов, которые заканчивались цветными кисточками. Идея была действительно потрясающая, а стоила блуза всего тридцать пять долларов. К нам часто заглядывали производители одежды с Седьмой авеню в поиске идей, которые можно украсть. Однажды они пришли с женами, и те стали по очереди мерить блузку, а парни в то время разглядывали ее со всех сторон. Я сразу понял, что происходит, но думал, что они все же купят блузку. Однако разглядев ее со всех сторон, они «решили» все-таки не покупать ее. Я страшно разозлился и сказал, что они могли бы хотя бы заплатить тридцать пять долларов за дизайн, чтобы создателю блузки было на что жить до следующего раза, когда они захотят скопировать его модели. Но они ничего и слышать не хотели и ответили: «Мы не обязаны ничего покупать». Что ж, наверное, они были правы: идею они уже высмотрели, и никто не мог запретить им ее скопировать. Как видите, пытаться продать людям творческие идеи — совершенно бесперспективное занятие. Париж мирится с этой несправедливостью уже давно.
Благодаря магазинчику в Саутгемптоне я вовремя платил по счетам и имел возможность сменить обстановку летом. Но через несколько лет я решил закрыть его и сосредоточиться на оптовых заказах осенних шляп: их было так много, что я не мог сидеть все лето в Саутгемптоне.
Отработав в Саутгемптоне третье лето, я вернулся в Нью-Йорк и обнаружил, что здание на Пятьдесят четвертой улице купил новый хозяин и поднял аренду на двести пятьдесят долларов. Летом, пока меня не было, он зашел в мой салон, огляделся, увидел шикарную обстановку и декор и решил, что я в состоянии платить больше. Но он не на того напал. Поскольку по закону я не мог препятствовать повышению арендной платы, я просто собрал вещи и в течение двух недель вывез все из старого дома. Никогда не забуду выражение на лице хозяина, когда он увидел, что я снял со стен все роскошные драпировки. Остались лишь облезлые стены и атмосфера казенного дома. Только белый потолок с позолотой напоминал о том, что в этой комнате некогда был элегантный салон. Я временно разместился в доме 56 по Пятьдесят шестой улице, где теперь обитала моя старая знакомая, француженка-модельер, которая когда-то жила надо мной на третьем этаже. Мы отлично там расположились: она заняла комнату в глубине дома, а я — переднее помещение с окнами на север. Снимать квартиру мне было не по карману, так что я стал жить прямо в магазине, хотя ванной там не было.
Вечера я часто проводил у мистера и миссис Мэк, которых всегда называл «тетя Мэй» и «дядя Мэк». Они были так добры ко мне все эти годы, так заботились обо мне, и в тот период только благодаря их ванной я держал себя в чистоте! Миссис Мэк при этом замечательно влияла на меня. Стоило мне размечтаться, и она всякий раз возвращала меня с небес на землю. Она была из тех, для кого черное — это черное, а белое — всегда белое, мои творческие штучки не производили на нее ни малейшего впечатления. Она научила меня быть реалистом, за что я ей премного благодарен: теперь я умею смотреть на вещи здраво и при этом сохранил свое природное воображение. Но она спасла меня от склонности чрезмерно восторженно относиться к миру. Именно благодаря миссис Мэк я стал успешным репортером. Я научился видеть факты и не отворачиваться, а прежде все время пытался исказить правду, подстроить ее под себя, и не хотел замечать очевидного.
Помещение на Пятьдесят шестой улице было сущим кошмаром. Мадам француженка постоянно готовила блюда французской кухни на электрической плите, которую мы прятали от пожарной инспекции, так как готовить еду в нежилом помещении противозаконно. Ее готовка привлекала толпы жирных тараканов. Как-то утром я примерял шляпу одной очень почтенной покупательнице и только уже собирался натянуть ее ей на голову, как один из этих перекормленных тварей упал со шляпы на пол. После сытного ужина он отсыпался на тулье. Слава богу, что клиентка ничего не увидела: одним быстрым движением я сорвал шляпу с ее головы и пришлепнул ногой таракана, бросившегося через всю комнату. Рядом стояла миссис Нильсен, она вся позеленела, чуть не упала в обморок и выбежала из комнаты. А я даже глазом не моргнул и продолжил что-то болтать насчет шляпы. С тех пор я никогда не надевал шляпы на покупателей, не заглянув сперва внутрь!
Не прошло и года, как пожарный департамент пронюхал про наши дела, и нас вытурили. Я был даже рад, хотя в этом доме было очень весело, и там я создал две свои самые успешные коллекции, в том числе осеннюю коллекцию 1959 года со шляпами из кожи и змеиных шкур, которую я считаю своей лучшей. Как и все самые успешные коллекции, она очень плохо продавалась, потому что была слишком новаторской. Но тема джунглей не оставляла меня еще долго.
*
Я переехал в семикомнатный дюплекс на крыше Карнеги-холла. Место поражало своей грандиозностью: в громадной студии, которая стала моим салоном, были пятиметровые потолки. Кухню я превратил в мастерскую, а в холодильнике хранил меха. Наверху разместились две спальни и ванная. Представьте: наконец-то, впервые за двенадцать лет в Нью-Йорке, у меня появилась отдельная спальня! В одной спальне были французские двери, выходящие на балкон, который опоясывал всю огромную студию. Окна от пола до потолка выходили на юг. Я обставил комнату, как зимний сад, разместив в ней сто четыре гигантских растения в кадках. В центральной комнате не хватало лестницы, и я вспомнил, что видел, как на старом мясном рынке на Мэдисон-авеню демонтировали чудесную винтовую лестницу из чугуна, которую я и купил за сто долларов. Она придала комнате необыкновенный шарм, а атмосфера джунглей стала более изысканной, когда я повесил под потолок хрустальный канделябр на пятьдесят свечей. (В том, что касалось декора, я никогда себя не сдерживал!) С потолка свисали кашпо с папоротниками и пять клеток, в каждой из которых жила птица. У меня были японский соловей, красавец лесной дрозд, южноамериканский кардинал и две попугаихи, подаренные моей подругой-француженкой. Ей их подарил любовник, а когда мадам узнала, что попугаихи обе женского пола и не будут заниматься продолжением рода, она сочла их бесполезными. Она признавала только гетеросексуальные связи.
С утра до вечера в окна просторной студии струились солнечные лучи, и мои давние клиентки сошлись во мнении, что это самый замечательный салон из всех, которые у меня были. Работать и жить в Карнеги-холле было прекрасно. Здесь жили только творческие люди, которые творили круглосуточно, — сам воздух был напитан творчеством. Я очень благодарен, что жилые помещения при концертном зале так долго не закрывали: что за люди жили в ста тридцати трех студиях Карнеги-холла, что за колоритные персонажи! На моем этаже обитала фотограф, женщина средних лет с длинными черными волосами до талии. У нее было хобби: она танцевала партию умирающего лебедя из балета «Лебединое озеро». Она занималась этим только в полнолуние, выключив свет в своей громадной студии, некогда принадлежавшей Эндрю Карнеги. Персидский ковер на полу заливал лунный свет. Она надевала костюм из перьев — к моменту моего переселения в «Карнеги» он выглядел уже довольно потрепанным, но я его позднее обновил. Я влюбился в этот костюм и стал постоянным посетителем ее выступлений. Они не предназначались для широкой публики, но иногда она приглашала друзей, и те смотрели, как она в мистическом трансе порхает по залитой лунным светом студии.
На нашем этаже жила и девяностолетняя миссис Лила Тиффани, известный в Нью-Йорке персонаж: она играла на аккордеоне на улице у Карнеги-холла. Если вы когда-нибудь бывали на концерте в Карнеги-холле, вы наверняка ее видели: она сидела там в летнюю жару и зимний холод. Миссис Тиффани была одним из тех удивительных эксцентричных созданий, которые делают Нью-Йорк самым колоритным местом на Земле. В самый холод она сидела на старой картонке от яиц в трех или четырех пальто, надетых одно поверх другого, завернув ноги в газету и упаковочный картон. У нее было совершенно фантастическое лицо — желтоватое, прорезанное длинными глубокими морщинами, и а глаза пронзительно смотрели из-под копны серебристых волос, которые украшала старая красная фетровая шляпа с выцветшими розами и страусиными перьями. Как-то раз я сделал ей новую шляпу, но она не смогла ее носить — сочла слишком шикарной. Тогда я посоветовал ей поспать на ней пару недель. Она была заядлой собачницей, в какой-то момент у нее было тридцать три собаки. Выгуливая своего пса холодными зимними вечерами, я часто подходил к ней, и она грела руки в его шерсти. Однажды в полнолуние миссис Тиффани неважно себя чувствовала, и старая балерина пригласила ее отдохнуть и посмотреть «Лебединое озеро». Бедная миссис Тиффани с трудом доковыляла до дивана времен императрицы Евгении и села, подстелив себе коричневый бумажный пакет. Начался танец лебедя, выключили свет, и миссис Тиффани вскоре уснула. Когда лебедь умер, она проснулась и обнаружила, что бумажный пакет пропал. По ее словам, в нем была тысяча восемьсот долларов. Мы всполошились, начали искать пакет, но так и не нашли.
А через несколько дней в студию танцовщицы (которая была практически нищей) привезли два восхитительных дивана, обитых белой тканью с узором «дамаск». Увидев новую мебель, миссис Тиффани прокляла танцовщицу и ее квартиру, а в особенности — прекрасную статую Венеры из белого каррарского мрамора, самую драгоценную вещь, принадлежавшую умирающему лебедю. В тот вечер у миссис Тиффани было видение: куча змей проползают под дверь квартиры балерины и обвивают холодную статую. Она проснулась, выскочила из кровати и еще раз прокляла статую. Я воспитан в ирландском католичестве и не верю в колдовство, но на следующий же день статуя опрокинулась и разбилась на тысячу кусочков! Разумеется, никто не знал наверняка, были ли у старушки деньги в том коричневом пакете, а кроме хозяйки, в комнате находилось еще много людей. На следующий день миссис Тиффани подрядила меня нести в банк пакеты с мелочью: ей нужны были деньги на аренду. Я-то был не против, думал, у нее всего пара небольших пакетов — но когда подошел к ее квартире, у двери стояли огромные мешки с монетами, заработанными за пять лет музицирования на улице! Еще миссис Тиффани была очень суеверной и в пятницу, тринадцатого, всегда пела песни, призывающие удачу и отпугивающие нечисть.
Мои клиентки обожали мой новый салон, для них это был совершенно непривычный опыт. На концертах в Карнеги-холле по пятницам бывали все, а вот в богемные апартаменты при концертном зале никто ни разу не поднимался. Мой салон процветал, и я презентовал четыре коллекции. В эти годы я в качестве эксперимента открыл второй бутик на Мэдисон-авеню, но пришел к выводу, что тамошняя публика похожа на саутгемптонскую: много людей заходило посмотреть, но никто из них не разбирался в высокой моде. Наверное, поэтому салоны кутюрье так редко располагаются на первом этаже зданий: люди, которые забредают просто так, с улицы, не тратят вдруг несколько сотен долларов на модную одежду. Клиенты приходят к кутюрье по рекомендации. В мире высокой моды выше всего ценится личное доверие. В бутике на Мэдисон-авеню работала внучка одной из моих богатых клиенток. Романтичная натура и модница, она каждый день одевалась под настроение. Я с нетерпением ждал ее прихода, ведь ее образ поразительно менялся изо дня день: она могла полностью изменить прическу и макияж, сегодня явиться кокеткой, искрящейся как кубок с шампанским, а назавтра одеться как суровая школьная учительница из Новой Англии. Она была настоящей актрисой и так заговаривала зубы клиентам, что продала бы им целую улицу. Ребята из местных кафе были ее рабами: мне приходилось ждать кофе часами, а Гэй едва вешала трубку, как в дверь уже стучался запыхавшийся курьер. Под Рождество, когда торговля шла не ахти, Гэй вставала в витрину и делала вид, что украшает ее, а собрав под окном большую толпу, выбегала на улицу и притворялась, будто любуется своим творением. На самом деле ее задачей было завлечь в магазин мужчин, и Гэй это удавалось: они слетались на нее как пчелы на мед. За одного из них она впоследствии вышла замуж. Она была моей лучшей продавщицей: капризные матроны изливали ей все свои проблемы, и в конце каждой сентенции она продавала им шляпу. Мы не успевали делать шляпы, так быстро они у нее расходились. Но проблема заключалась в другом: наши шляпы были слишком дорогими для уличной торговли, — поэтому мы закрыли бутик и сосредоточились на продажах через закрытый салон в Карнеги-холле, спрятанный от посторонних глаз. Я всегда считал так: если вы продаете действительно хорошие вещи, клиентки найдут к вам дорогу, где бы ни находился ваш салон. Главное, чтобы он был расположен удобно и в центре.
К 1960 году я уже не сомневался, что дни шляпников сочтены. Я все еще неплохо зарабатывал на своих пожилых клиентках, по-прежнему носивших шляпы, но чувствовал, что моему неуемному творческому духу не хватает места развернуться. Кроме того, мы с моими матронами постоянно конфликтовали: им нужны были скучные неинтересные шляпы, а меня тянуло к новаторству. Мы были как огонь и вода.
Бесплодные попытки продать сколько-нибудь интересные вещи женщинам с Восточного побережья заставляли меня опустить руки. Причем моим противником были силы намного более могущественные, чем неприятие оригинальности в дизайне. Все продажи в высокой моде завязаны на желании клиенток соответствовать определенному шаблону. Особенно распространен такой подход среди завсегдатаев модных кафе и клубов, где все хотят лишь одного — пробиться в высшее общество. Мне всегда было стыдно работать с такими людьми. Иногда в моем салоне велись такие жесткие антисемитские разговоры, что я не сомневался: второе пришествие Гитлера не заставит себя ждать. С самого начала своей карьеры в моде я слушал эти разговоры и ужасался, для чего эти люди используют высокую моду. Бедная, бедная мода! Она становится невинной жертвой глубоко укоренившейся ненависти. Мой салон был всегда открыт для всех. Мои работы обожали в Jet и Ebony и всегда отводили им много места. Много лет я устраивал шляпные показы в Гарлеме, и это были самые волнующие шоу на моей памяти: гарлемская публика действительно ценила оригинальные идеи. Реши я снова открыть магазин, я бы всерьез рассматривал Гарлем. Гарлемские леди умеют носить шляпы как никто, и чем шляпа оригинальнее, тем она им больше нравится. А клубная публика, мне кажется, просто завидует богатству, накопленному нуворишами с Седьмой авеню. Конечно, агрессивнее всего пробивают себе дорогу в высшее общество именно жены нуворишей, но они же носят самую оригинальную одежду. В общем, тема это животрепещущая, в салонах кутюрье только о том и говорят. Но мне кажется, женщинам пора забыть этот смехотворный бред и носить модную одежду просто ради удовольствия. Ведь красивые вещи приносят радость.
*
Когда двери моего салона закрылись, это было очень грустно — как развод. Моя детская любовь не умерла, а просто испарилась. Женщины перестали носить шляпы.
