ГЛАВА 22
31 декабря 1938 года, суббота.
Москва. Петровский бульвар
– Веселые же нам предстоят новогодние праздники, – вздохнул профессор Варшавский, помешивая чай в стакане.
Он сидел в кресле за низким столиком, а напротив в таких же креслах расположились китаец и Варя. День был пасмурным, но солнце за окном то и дело пробивалось сквозь тучи.
– И что мы будем делать? – спросила Варя.
– В первую очередь надо выяснить, где держат Павла, – произнес Ли. – Я более чем уверен, что он не на Лубянке, что Дроздов действует если не в одиночку, то уж точно без согласования с высшим начальством.
– У меня создалось такое же впечатление, – кивнул профессор. – Насколько я знаю, в ведении комиссариата находится множество квартир и домов, где расположены штабы не очень высокого ранга. Для местного, так сказать, управления.
– Кроме того, – покосившись на Варю, добавил китаец, – есть конспиративные квартиры, пыточные…
– Погоди, – остановил его Варшавский. – Кажется, я примерно представляю, как нам выяснить, где держат Павку. Только основная работа ляжет на тебя, Ли.
Китаец широко улыбнулся.
– Как в старые добрые времена? – весело сощурился он. – Замечательно! А то совсем я засиделся на кухне.
– Ты не особо храбрись, – осадил его профессор. – Здесь тебе не Памир, где на сто верст один человек. Здесь, дорогой мой, Москва. Это там было ясно, кто враг, а кто друг.
– Разве я не понимаю? – улыбнулся Ли. – Я уже не ребенок.
– Ладно, – Варшавский отпил из стакана. – Суть моей идеи состоит в том, чтобы вызвать товарища Дроздова сюда. Сделать это несложно, у меня есть некоторые связи с НКВД. Скажу, что для товарища Дроздова у меня есть особо важная информация.
– А когда он приедет? – испуганно спросила Варя.
– Раз ты слышала наш ночной разговор с Дроздовым, то уже знаешь, что такое гипноз. Дроздов оказался на редкость гипнабельной личностью, хотя в этом нет ничего удивительного. Более всего поддаются чужому воздействию люди, привыкшие работать в системе со строгой иерархией, когда подчиняться приходится каждый день без всякого гипноза. В мозгу нужная дорожка уже протоптана.
– Так вы у него под гипнозом выпытаете адрес?
– Это как получится, – вздохнул Варшавский. – Понимаешь, Варечка, гипноз – это не волшебная дудочка, начисто подавляющая волю. Ограничений масса. Так, к примеру, несмотря на расхожие домыслы, нельзя заставить человека под гипнозом сделать какое-то действие, которого он бы ни за что не совершил в добром здравии и рассудке. Если хочешь подробнее, то гипноз просто отключает сознание, позволяя воздействовать прямо на подсознание. То есть мы как бы обходим разум, хитрость человека, но не можем обойти его внутренние качества. С инстинктами так вообще ничего поделать нельзя. Даже самый сильный гипнотизер не заставит человека прыгнуть с крыши. Это все байки. Другое дело, что бесхитростное подсознание можно иногда обмануть. В примере с той же крышей можно, к примеру, внушить человеку, что он собирается прыгать не с крыши, а с табуретки. Но для этого гипнотизер должен умело чувствовать состояние человека, подвергнутого гипнозу. Это искусство. Заставить человека раздеться так же нелегко, ему придется внушить, к примеру, что он заходит в баню. Понимаешь?
– Да, – кивнула Варя. – Значит, и грубое должностное преступление человек вряд ли совершит?
– Это зависит от его отношения к должности, от степени внушаемости и многих других факторов.
– Как правило, все приходится решать на месте, – добавил китаец. – В зависимости от обстановки.
– А нескольким людям сразу внушать можно?
– Невероятно сложно, – покачал головой профессор. – Понимаешь, тут главная хитрость в том, что человек впадает в гипноз как бы по собственной воле. Для этого он должен накрепко зафиксировать на чем-нибудь свое внимание. Поскольку вниманием занимается как раз сознание, то ни на что другое сознания уже не хватает. Оно как бы засыпает, позволяя отдавать приказы в подсознание. Если сумеешь привлечь внимание аудитории, то сможешь более или менее эффективно ей внушать. Отсюда вывод, что Дроздов под гипнозом вовсе не обязательно выложит нам адрес квартиры, где держат Павку. То есть он мог бы выложить, если внушить ему, что он разговаривает с человеком, которому положено знать этот адрес, но он его еще не знает. Однако я не уверен, есть ли такой человек, а если есть, то как его зовут. В этом вся сложность.
– Но ведь и ночью вы не знали, кто его начальник!
– Но я знал, что начальник у него есть. Тут важна гибкость подхода. Безусловно хорошо лишь то, что подвергшийся гипнозу ничего не помнит о внушении. Так что риск для нас небольшой, а вот кое-что узнать мы можем.
Профессор отставил стакан, поднялся из кресла и шагнул к висящему на стене телефону.
– Барышня! – сказал он в трубку. – Будьте любезны семь шесть двенадцать. Алло! Это товарищ Гордеев? А могу я с ним переговорить? Нет, спасибо. Передайте ему, что звонил профессор Варшавский. У меня есть важная информация для товарища Дроздова, Максима Георгиевича, но я не знаю, как с ним связаться. Нет, по телефону я не могу сказать. Мне с ним лично надо переговорить. Мой телефон? Да, запишите. Будьте любезны.
Он продиктовал телефон и повесил трубку.
– Подождем, – улыбнулся он, усаживаясь в кресло. – Кстати, Ли, тебе не мешало бы подготовиться к непредвиденному развитию ситуации.
– Я уже думаю, где зимой в Москве взять хризантемы.
– Хризантемы? – удивилась Варя.
– Это мне надо на всякий случай, – смутился Ли. – Ситуации бывают разными. Но здесь зимой снег и нет хризантем.
– Почему же, есть! – воскликнула Варя. – Хризантемы продают на Арбате, их и зимой выращивают в теплицах. Они, конечно, очень дорогие, но… есть люди, которые могут себе это позволить. А кому вы их собираетесь дарить? Товарищу Дроздову?
Китаец с профессором рассмеялись.
– Нет, – покачал головой Ли. – Надеюсь, что Дроздову их дарить не придется.
– Кому же тогда?
– Тому, кто обратит на меня слишком много внимания. Ладно, надо мне сходить на Арбат.
– Подведет тебя когда-нибудь твоя коса, – вздохнул профессор. – Наткнешься на знающего…
– Знающий и так все поймет, – лицо китайца сделалось серьезным. – Разве я подводил вас когда-нибудь, профессор? Ай-яй-яй!
Китаец сказал это достаточно почтительно, но Варе показалось, что в глубине его глаз загорелись искорки насмешки. И Варя подумала, что, вероятно, Ли хитрее, чем кажется, и старательно изображает перед профессором то, что тот хочет увидеть.
Китаец вышел из гостиной, а через несколько минут вернулся в таком виде, что Варя невольно прыснула. На нем был казахский национальный халат и шапка, отороченная белым мехом.
– Моя пошла за цветами, да? – Ли смешно засеменил ножками. – Похож я теперь на китайца?
– Сойдет, – улыбнулся Варшавский. – Больше всего ты похож на делегата съезда кочевых народов. Только недолго ходи, а то я без тебя не очень-то хочу встречать Дроздова.
– Моя скоро будет! Не беспокойся, хозяина!
Китаец запахнул халат и скрылся в прихожей. Хлопнула дверь.
– Так, Варя, – сказал профессор, допивая чай. – Теперь подумаем, как обезопасить тебя.
– От чего?
– От меня и от Ли. Как говорят на Востоке, иногда и обезьяна падает с дерева. Если мы в чем-то ошибемся, ты не должна пострадать.
– Вы так говорите, – удивилась Варя, – словно самому вам все равно, что с вами будет.
– Конечно, не все равно. Но я прожил долгую, на мой взгляд, очень интересную жизнь, а у тебя еще все впереди. У меня есть свои недостатки, как и у других людей, но я никогда не был трусом. Я никогда не был кабинетным профессором, я прививал оспу в горных кишлаках, мне приходилось отстреливаться от басмачей, попадать в плен и даже бежать из ямы, в каких на Востоке держат заключенных. Я горжусь, что мне и Ли удалось спасти многие человеческие жизни. То были трудные времена, но мне бывает грустно, что они ушли. И поскольку судьба дала мне шанс спасти от смерти еще одного человека, я этим шансом воспользуюсь.
– Но… – испуганно шепнула Варя. – Это же преступление против…
– Против чего? – поднял брови Варшавский. – Против власти, которая выдала мне картонный диплом? Или что ты хотела сказать? Против Комиссариата внутренних дел?
– Вы прекрасно знаете, как я отношусь к этой власти, – негромко ответила девушка, опуская взгляд. – Но это ведь система. Разве один человек или даже несколько способны противостоять этим чудовищным жерновам?
– Ох, дети-дети! Сильно же вас запугали, – вздохнул профессор. – Эта система имеет власть лишь над теми, кто добровольно ей подчиняется. Как, впрочем, и любая система.
– Да она кого хочешь заставит подчиниться!
– Ну, в этом ты, Варечка, не права. Вот ты ходишь на фабрику, да? На комсомольские собрания ходишь? А можешь не ходить?
– Да как же не ходить? Все ходят!
– Не все. Есть огромное число людей, о которых ты знаешь, что они не ходят на фабрику, но твоему сознанию гораздо удобнее и проще вытолкнуть этот факт из повседневной реальности, чем проанализировать его.
– Какие же это люди?
– Поэты, художники, писатели.
– Ну, вы скажете тоже! – отмахнулась Варя. – Как же можно сравнивать? У них своя работа, у меня своя. И художники, и поэты тоже подчиняются системе. Они тоже ходят на комсомольские собрания, на худсоветы, а многие и на нашей фабрике работают. Например, Зульфия Ибрагимовна. Она художник, а на фабрику ходит. И на комсомольские собрания, кстати, тоже! Но вы правы, есть художники, которые ходят только к себе в мастерскую и работают там. Просыпаются, когда им хочется, а с них спрашивают только картины.
– Я специально с этого начал, чтобы тебя не шокировать, – улыбнулся профессор. – Конечно, они ходят на худсоветы и комсомольские собрания. А как же? Ведь они только чуть-чуть отошли от системы. Они с ней договорились. Но в Москве огромное число людей, живущих вне системы, точнее, в рамках совершенно другой системы. Воры, бандиты, проститутки.
– Что вы такое говорите! – покраснела девушка. – Это же сброд! Отребье!
– Вот тут-то мы и подошли к самому главному. Как специалист по психологии могу тебя заверить, что воры отребьем считают пролетариев. С их точки зрения, ужасно глупо ходить каждый день на фабрику, если можно за пять минут стянуть на вокзале кошелек у растяпы.
– Вы их оправдываете?
– Дело не в этом, – уклонился от прямого ответа Варшавский. – Государству выгодно, чтобы воров было как можно меньше, а пролетариев как можно больше. Рабочего можно загнать на завод и заставить по двенадцать часов в сутки создавать материальные ценности, а взамен давать ему скудный паек. Чем больше рабочих, тем они дешевле. Умрет один, встанет к станку другой. Раньше, при царе, так с рабочими обходились капиталисты, и революционеры всех мастей, используя эту ситуацию, подняли пролетариат на революцию. Но потом революция закончилась, а государство осталось. И теперь оно всячески пропагандирует культ пролетария! Люди у нас трудолюбивые и в большинстве своем честные и простодушные. Они и не понимают, что в обмен на лозунги их опять обворовывают. Вот на всех углах кричат о том, что пролетарий – передовой класс истории. Передовой-то передовой, вот и идет впереди с киркой да с лопатою, а за ним уж с телегой – богатые. А воры не хотят, чтобы их эксплуатировали.
– Да разве же у нас рабочих эксплуатируют? У нас нет капиталистов, берущих прибавочную стоимость! – возмутилась Варя. – Что вы такое говорите? Я терпеть не могу этих дурацких комсоргов, которые ничего не понимают, только ерунду всякую кричат. Но это же отдельные люди! И отдельные факты перегибов. Но в общем и целом, если смотреть с высоты Кремля, с высоты правительства – все не так!
Профессор не выдержал и рассмеялся.
– Варечка, милая! – Он чуть наклонился вперед. – Вас не эксплуатируют, вас начисто обворовывают. В капиталистическом мире владелец фабрики отнимает у рабочего от семи до десяти процентов реальной стоимости его труда. А у нас ты получаешь максимум десять процентов от заработанного. Такой эксплуатации нет больше нигде в мире! Взамен украденного вам выдают байку, что вы, дескать, являетесь совладельцами фабрики. Но попробуй-ка по своему желанию изменить ассортимент тканей, которые выпускает твоя фабрика. Получится у тебя?
Варя насупилась.
– Чего же вы тогда помогаете этой власти?
– Я тебе уже говорил, что помогаю ей в первую очередь повзрослеть. Мне, как и тебе, удобнее жить в системе. Именно удобнее, не спорь. Я не хочу находиться в состоянии постоянной войны с государством, как воры, к примеру. Это слишком высокая для меня цена за независимость. Я не хочу бегать, скрываться, убивать милиционеров и заниматься прочей растратой сил. Но если система начнет подминать меня или моих близких, я всегда готов выйти из-под ее контроля.
– Как вор? Но воров ведь ловят!
– Ловят воришек, – поправил Варю профессор. – Начинающих, зарвавшихся, потерявших осторожность или не набравших опыта. А я, как ты уже знаешь, скрывался от гораздо более опасных противников, чем толстопузый милиционер с нечищеным тульским «наганом». А что касается Ли… Он вообще немного из другого теста, чем мы с тобой.
– Не из мяса и костей?
– Я не о том. Он психологически другой, а это куда важнее. Ведь человек – это в первую очередь мозг, а потом уже тело. Хотя тело у него тоже, скажу я тебе… Вот ты бы смогла пройти над обрывом по единственной уцелевшей балке взорванного моста? А для Ли это оказалось не сложнее, чем для тебя пройти по такой же балке, лежащей на мостовой. В обоих случаях навыки тела нужны примерно одинаковые, а вот закаленность психики выходит на первый план.
Громко зазвонил телефон. Варшавский поднялся из кресла и взял трубку.
– Профессор Варшавский на проводе.
– Это Дроздов, – раздалось в трубке. – Мне сообщили, что вы хотели со мной связаться. Что-то важное?
– Да-да! – воскликнул профессор, изображая воодушевление. – Э-э… Максим Георгиевич, кажется? У меня тут появились новые сведения по тексту Тихонова. Думаю, вам это будет интересно.
– Сомневаюсь! – усмехнулся Дроздов. – Указанное у Тихонова явление уже закончилось.
– Но вы ведь хотели получить реципиента?
Несколько секунд Дроздов молчал.
– И что? – наконец раздалось в трубке.
– Думаю, что это гораздо более возможно, чем я предполагал вначале.
– Погодите! – сказал Дроздов. – Не по телефону. Примерно через час я подъеду. Если вы не против.
– Нет, конечно же, я не против. Я же сам вас искал.
– Выезжаю!
Повесив трубку, профессор вернулся в кресло.
– Ну вот, – сказал он. – Приятное ощущение ожидания приключений.
Он потер покрасневшие щеки.
– А мне страшно, – негромко сказала Варя.
– И что? – сощурился профессор. – Я ведь могу запросто все отменить. А ты завтра утром пойдешь на фабрику. Павку, скорее всего, убьют, тебя, чтобы не болтала, упекут в лагеря. Знаешь, что такое женский лагерь?
– Это тоже страшно.
– Остается лишь выбрать. Знаешь, как это ни странно, подавляющее большинство людей в твоей ситуации выбирают лагеря и даже расстрел. Здоровенные мужики сдаются в руки двух комиссаров, которые уводят их, как быков на бойню. Страх выпасть из системы для них хуже страха смерти. А вот у меня нет. Причем дело тут как раз не в смерти. Я не настолько боюсь вступить в противодействие с системой, как потерять свободу. Когда мои однокашники делили кресла в академии, я сам напросился работать в Среднюю Азию. И нисколько не жалею об этом. Там я был хозяином сам себе, да и здесь я оставил за собой это право. А однокашники… Кто в лагерях, кто расстрелян, а остальные пресмыкаются перед властью за автомобиль с шофером.
– Но невозможно ведь все сразу! – возразила Варя. – Нельзя и честным человеком остаться, и уйти из-под власти системы, и остаться на Родине. Я не хочу быть вором не потому, что боюсь системы, а потому, что считаю воров плохими людьми. И если я буду подражать им, то стану такой же, как они. А это для меня будет еще большей потерей свободы. И потом, что это за свобода – в тюрьме?
– В тюрьме? – остро взглянул на Варвару профессор. – В тюрьме сидят такие, как твой брат, Варенька! Люди, которые попались под руку НКВД в недобрый час. Или чем-то не угодили кому-то лично…
– Ну хорошо! А где свобода? Белогвардейцы вон, как вы говорите, предпочли свободу. Теперь прозябают в Париже.
– Что делают? – профессор весело засмеялся. – Прозябают, говоришь? Ты вообще как себе представляешь Париж?
– Ну… Как у Виктора Гюго. Он же француз? Ледяной ветер, нищие в лохмотьях, буржуи в дорогих авто.
Варшавский помолчал, потом решительно поднялся и протянул Варваре руку.
– Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Девушка последовала за ним, переполненная путаными мыслями. Что ж получается, если там буржуи эксплуатируют пролетариев, а здесь собственное родное государство, то где же найти место, в котором человек способен вольно трудиться в свое удовольствие и на благо других? Неужели это только призрачная мечта? Но нет. На политинформациях и в газетах пишут, что коммунизм – это как раз и есть то место и время, где так и будет, как хочется Варваре. Работать с радостью для себя и для других, не чувствуя себя в чем-то виноватой. Не бояться начальников, которые все время хотят от нее чего-то неприятного…
– Присаживайся! – Профессор указал Варе на стул, а сам принялся расчехлять установленный на треноге громоздкий киноаппарат. Потом он порылся в шкафу и, найдя нужную пленку, зарядил ее. Затем вытащил из большого тубуса белый экран, повесил на стеллаж с книгами и погасил свет.
– Ну смотри, Варенька, – сказал профессор и щелкнул тумблером.
Луч волшебного фонаря затрепетал, механизм внутри аппарата затрещал, а на экране задергались сделанные прямо на пленке служебные надписи. Так продолжалось пару секунд, а потом появились люди, красивые дома, элегантные машины, ухоженные собаки. Заметила Варя и нищего, который играл на аккордеоне, прижавшись спиной к перилам лестницы. Перед ним лежала кепка для денег. Но как сильно отличался этот нищий от беспризорных московских мальчишек в лохмотьях! Одет он был не в рубище и не в драную куртку, а в такой костюм, какой Варин отец надевал только по самым большим праздникам. Оператор повернул камеру, и Варя увидела Варшавского в обществе очень красивой дамы. Профессор выглядел ненамного моложе, чем сейчас.
– Это я в Париже два года назад, – прокомментировал он. – В феврале, между прочим. Приглядись, видишь траву на газонах? Трава там остается зеленой круглый год, а снега не бывает по три-четыре зимы кряду. Если же он выпадает под Рождество, то лежит дня два, не более. Температура там десятилетиями не падает ниже минус пяти. Это Монмартр, тут знаменитое кафе «Ротонда», где собираются известные художники и поэты. Богема. Чудное место! Смотри, сейчас покажут город с Эйфелевой башни.
Варя смотрела на экран как завороженная. Там возник вид огромного холмистого города с высоты птичьего полета, вниз убегали крутые лестницы, а еще ниже текла река, по которой медленно ползли длинные баржи. Потом снова показали улицы, где возле дверей почти каждого дома росли цветы в кадках. Но больше всего Варю поразили лица людей. Нигде и никогда она не видела таких лиц, даже в самых жизнерадостных советских кинокартинах. Лица прохожих светились неподдельным, не наигранным, а самым настоящим человеческим счастьем.
– Там на улицах пахнет гиацинтами, – негромко сказал профессор. – Люди там живут для того, чтобы жить, получать за работу достойную плату, влюбляться, жениться, ухаживать за детьми. У них тоже там масса проблем, и жизнь не сплошной праздник, но их проблемы совершенно иного рода. А у нас жизнь – сплошная борьба. Люди страдают от недоедания, от лютых зимних морозов, от произвола власти, они горбатятся на давно устаревшем заводском оборудовании, живут в убогих квартирах, не имея даже того минимума, без которого в Европе немыслима жизнь. Там люди в достойных условиях рождаются, в достойных условиях живут, потом приходит достойная старость, они умирают и их хоронят в красивых гробах на тихом уютном кладбище. Конечно, капиталисты там тоже не друзья пролетариев. Но тамошние пролетарии сделали себе рабочие профсоюзы, и, если их начинают обманывать или зажимать зарплату, они добиваются реальных побед. А твой профсоюз за тебя хоть раз заступился? Нет! Вот то-то и оно. У нас людей стреляют, как собак, и хоронят в вырытых кривыми лопатами ямах. Что может быть прекраснее такой Родины?
Варя закусила губу, готовая заплакать. Она вдруг с какой-то пугающей ясностью поняла, что нищий, играющий в Париже на аккордеоне, просто не хочет ходить на завод. Ему нравится играть, вот он и играет. Ему достаточно денег, брошенных прохожими в кепку, он не хочет менять свободу на богатство, как променяли те, кто проезжает мимо в автомобилях. И никто не арестовывает аккордеониста, никто не гонит его на фабрику к станку, его не пытают и не расстреливают за то, что он хочет жить такой жизнью.
Слезы все же выступили у нее на глазах, и она смахнула их уголком украшенного клинописью шейного платка.
– Не реви, – буркнул профессор, выключая аппарат. – Вот такое там у них прозябание.
– Значит, если мы спасем Павку, нам придется бежать из страны? – вздохнула Варя. – Здесь-то нас найдут и под землей.
– Возможно… – профессор вздохнул. – Возможно и так.
– Но как? Разве можно нелегально перейти границу? А пограничники?
– Если бы ты знала, сколько раз я пересекал эти границы! Причем как легально, так и без ведома государств. Успокойся. В этом как раз нет ничего сложного. Куда сложнее сейчас спасти твоего Павку.
В прихожей хлопнула дверь – вернулся китаец.
– Мы в кабинете! – громко сказал Варшавский.
Ли показался на пороге в смешном калмыцком одеянии, в руках у него был большой букет хризантем.
– Это тебе, – один цветок он протянул смутившейся Варе, а остальные унес на кухню.
– Он еще и галантен, – хмыкнул профессор. – С ума можно сойти. Того и гляди, он к тебе посватается.
– Да ну вас! – еще больше краснея, отмахнулась Варвара, наклонясь над белым лучистым цветком.
Еще минут через двадцать во дворе затарахтел мотор «эмки».
– А это, надо полагать, товарищ Дроздов, – улыбнулся Варшавский. – Так, Варечка, ступай в кабинет и сиди тихо, как мышка. А мы с Ли встретим представителя народной власти. Ты на кухне, Ли? Оставайся там!
– Хорошо!
Профессор проводил Варю и, услышав на лестнице шаги энкавэдэшника, открыл замок входной двери.
Раздался звонок.
– Входите, не заперто! – отозвался Варшавский энергичным голосом.
Дроздов шагнул в прихожую.
– Добрый вечер, профессор, – поздоровался он.
– Проходите, раздевайтесь, – предложил Владимир Сергеевич, хотя энкавэдэшник и так уже снял шапку и начал расстегивать пальто. Но профессор знал, что если хочешь установить раппорт с гипнотизируемым, то начать надо с того, чтобы разрешить ему сделать то, что он и так сделает.
Дроздов разделся.
– Проходите, – опять поймал его на движении профессор. И уже в комнате, дождавшись, когда Дроздов выберет кресло, предложил ему сесть.
– Вы хотели сообщить мне нечто важное? – вопросительно поднял глаза на собеседника Максим Георгиевич, устраиваясь в кресле, где только что сидела Варя.
– Именно так! – кивнул Варшавский и, опустившись в кресло напротив, начал рассказывать: – Видите ли, дневники Тихонова – не единственный источник о Голосе Бога, дошедший до нас. Если вы ознакомились с выдержками, которые я передал в письме, то не могли не запомнить проводника-китайца, сопровождавшего Богдана. Именно этот китаец похитил первоисточник.
– Очень интересно. И что?
– Получилась удивительная вещь, – профессор развел руками, словно удивляясь тому, что произошло. – Сегодня он явился ко мне домой и принес тибетскую рукопись!
– Как вы сказали? Тибетскую рукопись? – Дроздов выпрямился на кресле и впился в профессора взглядом. – Где он? Почему вы немедленно не доложили?
– Не волнуйтесь! Не волнуйтесь, товарищ Дроздов. Я все предусмотрел! Китаец никуда не денется, я его запер на кухне. С вами же я связался тотчас после того, как сделал приблизительный перевод рукописи. Мне показалось, что там есть такие сведения, которые не могут вас не заинтересовать. Минуточку!
Профессор поднялся, шагнул к столу и вынул из ящика кипу бумаги, испещренной мелким почерком.
– Вот этот перевод! – Варшавский поднял руку с бумагами и принялся как-то странно потрясать ими, при этом постукивая второй рукой по столу. Оставаясь на том же месте, в контражуре тусклого пасмурного дня, профессор начал неторопливо рассказывать про перевод. – Вот здесь, в этой кипе бумаг, без всякого сомнения, содержатся настолько ценные сведения, что их значение невозможно оценить в настоящем и в будущем, и глупо было бы не обратить внимания на то, что все это очень важно для победы всемирной революции, поскольку…
Дроздов сосредоточился на движении кипы бумаг и так напрягся, чтобы понять смысл того, что запутанно объяснял профессор, что Варшавский без труда затянул его в пучину транса окончанием замысловатой фразы:
– …поскольку только в подобном тексте по крупицам воссозданы основы понимания человеком сущности сосредоточения внимания на самом важном объекте, причем именно в средоточении проявляется высшая сила подавления воли.
Профессор опустил руку и провел ладонью перед глазами Дроздова. Тот не шевельнулся, глядя в одну точку остекленевшими глазами.
– А теперь внимательно слушай меня, – сказал профессор. – Поскольку я знаю, как тебе помочь. Ты хочешь, чтобы я помог тебе?
– Да, – шепнул Дроздов.
– Ты находишься в затруднительной ситуации?
– Да.
– Тебе удалось подготовить реципиента?
– Не знаю.
– Откуда такие сомнения? – Стараясь не шуметь и не делать резких движений, Варшавский опустился в кресло напротив.
Из кухни тихонько вышел китаец и пристроился рядом.
– Меня обманули с базальтом, – ровным голосом ответил Дроздов.
– Вот как? – поднял брови профессор. – Можно узнать подробнее? Возможно, я смогу помочь.
– Богдан сообщил мне, что Голос Бога можно услышать на горе из твердого камня. Вы подтвердили, что базальт может быть приемником волн особого рода. Я заказал куб из базальта, но мне подсунули стеклодувный шлак.
– И что? Поведение реципиента не изменилось?
– По большому счету нет. – Голос Дроздова не выражал никаких эмоций.
– Надеюсь, вы его держите в замкнутом помещении?
– Конечно.
– Это хорошо. Место содержания реципиента вообще имеет большое значение. От этого зависит правильная интерференция корпускул.
Китаец улыбнулся, услышав этот бессмысленный набор терминов.
– Опишите место содержания реципиента. – Профессор приготовил лист бумаги и карандаш.
– Я держу его в комнате без окон.
– Нет. Начнем не с этого. Помещение находится в Москве?
– Да.
– В каком районе?
– Сокольники.
Варшавский быстро записывал ответы. Он узнал точный адрес, пути подъезда, расположение дверей, число людей в доме, наличие охраны.
– Понятно, – сказал профессор, выпытав всю необходимую информацию. – Тогда я могу дать вам совет. Подождите еще пару дней. Условия содержания реципиента нормальные. Скоро у него проявятся невиданные способности. А теперь слушайте и запоминайте главное. Сейчас я сосчитаю до десяти. На десятый счет вы забудете все, что здесь происходило. В памяти останется только сам факт нашего разговора и ощущение важности сказанного мной. Раз, два, три…
Китаец поспешил обратно на кухню и заперся там. По комнате медленно расплывался сладковатый цветочный запах. Досчитав до десяти, профессор как ни в чем не бывало предложил Дроздову стакан чаю.
– Нет, – приходя в себя, ответил энкавэдэшник. – Спасибо. У меня дел полно. Ладненько! Спасибо за ценную информацию.
– Не смею вас больше задерживать.
Максим Георгиевич оделся и, еще раз попрощавшись, покинул квартиру профессора. Некоторое время Варшавский неподвижно сидел в кресле, ожидая, когда тарахтение автомобильного мотора стихнет за поворотом. Затем он бесшумно подкрался к двери и глянул в глазок. Только окончательно убедившись в том, что Дроздов не вернется, он запер дверь на ключ и позвал Варю с китайцем.
– Ну что же, – профессор потер ладони, словно собирался взяться за лопату. – Информацию мы добыли. Теперь, Ли, твой ход.
– Пестики хризантем нужно варить четыре часа, – объяснил китаец. – Затем необходимо дождаться, когда сироп загустеет. Сегодня к восьми вечера он наберет силу.
– Это яд? – испугалась Варя. – Вы хотите отравить Дроздова?
– Не бойся, никого убивать не будут, – отмахнулся профессор. – Это древнее восточное парализующее средство. Конечно, если превысить дозу, возникает паралич дыхания и смерть, но Ли с этой штукой умеет обращаться виртуозно.
* * *
Сердюченко гнал машину по городу, а Дроздов на заднем сиденье едва не скрипел зубами от злости.
«Обидно не то, что профессоришка оказался врагом, – думал он. – Этого как раз можно ожидать от любого. Да хоть от меня самого. Но никто еще меня так не дурачил! За полного идиотика ведь держат! Гипноз… Нашли растяпу вокзального! Думают, что в НКВД работают одни дурачки малахольненькие? Но ничего… Теперь у меня в рукаве все козыри. Теперь я могу в любую минуту сдать профессора. Хотя еще не факт. Первый раз я попался на его удочку действительно как растяпа вокзальный, и он под гипнозом мог запросто поставить код, чтобы я не мог причинить ему никакого вреда. Ай-яй-яй! Как же я дал себя провести? Был бы пролетаришка темный, а то ведь знаю же! Читал и Павлова, и Сеченова читал… Черт! Как же узнать, установил он код или нет?»
Дроздов осторожно представил, как набирает номер и рассказывает Свержину о происшедшем. Сердце тут же сжало спазмом.
«Вот сучий потрох этот профессор, – злобно подумал энкавэдэшник. – Ну ничего, на тебя я управу найду. Вопрос на самом деле в другом. Зачем Варшавскому понадобилось выпытывать у меня адресок, где я держу реципиента? Об этом надо подумать».
Постепенно гнев уступил место холодному рассудку, Дроздов успокоился и откинулся на спинку сиденья. Получалось, что Варшавский начал какую-то свою игру. Можно было предположить, что во время первого сеанса гипноза он узнал о подготовке реципиента и сам решил использовать его за неимением возможности подготовить собственного.
«Рукопись, которой он пытался загипнотизировать меня во второй раз, скорее всего, была настоящей, – припомнил Дроздов. – Хоть мне и приходилось корчить из себя погруженного в транс, но термин «Голос Бога» там точно упоминался».
Это означало, что у профессора была информация, недоступная более никому.
«Черт… – энкавэдэшник сжал кулаки. – А может, все сработало? Иначе зачем бы профессору так рисковать? Я же мог не притворяться загипнотизированным, а попросту пристрелить его на месте, а потом уже отчитаться».
Сердце снова сорвалось с ритма и забилось в области кадыка.
«Нет. Этот гаденыш обезопасил себя как следует».
Дроздов решил, что мысль об удачно проведенном эксперименте не лишена смысла. Возможно, он просто не знает, как активизировать способности Стаднюка. А профессор знает.
«Тогда понятно, зачем он меня вызывал, – Дроздов улыбнулся. – Идея профессора состояла в том, чтобы под гипнозом выудить у меня адрес, затем, повторным звонком, выманить меня из дома, прокрасться туда и похитить реципиента. Точнее, сам он вряд ли на это пойдет, а вот этот китаец… Они, говорят, большие мастера тайком пробираться в чужие дома. Или это говорили о японцах? Какая разница… Стоп! Китаец. И в дневниках Тихонова упоминался китаец! Проводник экспедиции, который похитил бумаги. Тогда понятно, откуда профессор так хорошо информирован».
Дроздов снова улыбнулся, порадовавшись, что выдал настоящий, а не липовый адрес своего штаба. Была мысль заслать Варшавского к черту в зубы, но это ничего бы не дало, поскольку сам он на оперативные действия не пошел бы. А так можно дождаться китайца, взять его за яйца и узнать, что именно следует делать с реципиентом. Беспроигрышный вариант.
«Китайца взять за яйца», – довольно повторил Дроздов, смакуя рифму.
Оставалось решить, следует ли докладывать о происшедшем Свержину. Ни одного аргумента в пользу такого поступка Дроздов не нашел. Зато было два аргумента против. Первый – гипнотическое внушение профессора, запрещающее причинять ему вред. Второй – предполагаемая возможность обойтись без Свержина. Это зависело от того, какими способностями будет обладать Стаднюк и можно ли будет ими воспользоваться. Судя по невероятно большому риску, на который пошел Варшавский, это, возможно, стоило многого. А если так, то зачем нужен Свержин?
«Может, я невидимым смогу стать, – всерьез подумал энкавэдэшник. – Может, я научусь летать или моментально перемещаться в пространстве. Может, я бессмертным стану, черт бы все это побрал!»