3
Анно фон Зангерсхаузен, «брат Анно», равный среди равных в рыцарском братстве, но при этом – Великий магистр Тевтонского ордена, чья власть над рядовым членом Ордена превыше, чем власть епископа над послушником.
По этой причине Лютгер испытывал сейчас большую неловкость. Бояться ему было нечего, но все же – для чего он нужен брату Анно?
– Прошу простить, ежели…
– Нет-нет, ты не запоздал, брат, ты прибыл вовремя, – магистр угадал с полуфразы. – Как твоя рана, брат Лютгер?
– Полностью исцелена, – терпеливо ответил Лютгер четвертый раз за сегодня и третий раз за миновавший час. «Далась им всем моя нога!»
– Ты уверен? – поинтересовался магистр с гораздо большей настойчивостью, чем ему подобало.
Лютгер ответил не словами: он быстро проделал комбинацию, которую про себя именовал «клюка», тут же перешел с нее на «полущит» – а это, между прочим, по четыре стремительных скачка в каждой, с переменой стойки из левосторонней на правостороннюю. Последнюю четверку завершить не успел: брат Анно, пристально наблюдавший за ним, вдруг оказался рядом и с большой грамотностью провел движение контратаки. Пришлось проделать уклонение со встречным подшагом. Но магистр на маневр не поддался, принял защитную позицию.
Некоторое время они славно выплясывали на равных, у Лютгера даже возникло было желание вежливо поддаться: не проиграть, конечно же, а выиграть с минимальным преимуществом. Однако Великий магистр спрашивал насчет раны – и в этом случае у него могло создаться превратное впечатление. Поэтому Лютгер ускорился, в результате чего противник почти сразу перестал попадать в темп его движений – раз, два, а на третьем прыжке фон Варен, сорвав дистанцию, оказался напротив его незащищенного бока.
Оба они при этом руки держали перед собой, слитно, словно в одной из них малый щит, а в другой – легкий скоростной меч. Лютгер потаенно улыбнулся. Магистру долгое время казалась сущей ересью идея, что в пешем мечевом бою успех на семь пунктов из дюжины зависит от игры ног, а в бездоспешном варианте и до восьми-девяти дюжинных возрастает. Но после некоего случая у стен Акры он поневоле был вынужден признать ее истинность.
Впрочем, если бы не тот случай – брат Анно и вовсе ни о чем бы не узнал. Где он, а где брат Лютгер…
– Убедительно, – Великий магистр перевел дыхание. – Но у меня все же есть оправдание, брат: за пятьдесят лет – не за тридцать…
– В бою оправданий не бывает, брат Анно, – возразил Лютгер: от него не лесть требовалась. – И потом, на мне ведь сейчас сапоги, даже со шпорами, а на твоих ногах – легкие туфли.
– Убедительно, – повторил магистр. – Вижу, твоя нога, хвала Господу, и правда в добром здравии. А это важно, потому что, брат-рыцарь, тебе предстоит…
Лютгер мысленно содрогнулся. Неужели брат Анно не отказался от мысли утвердить его на должности ширммейстера, «мастера защиты»? И как быть, если сейчас это будет не просто устное предложение, а официальный рескрипт, утвержденный орденским капитулом?
– …Предстоит долгая поездка с короткими стременами, – будничным тоном завершил магистр. И выжидающе посмотрел на своего собеседника.
– Да будет на то твой приказ и воля Ордена, брат Анно, – Лютгер склонил голову. – Я готов.
– Но не радостен? – проницательно усмехнулся магистр.
– Прошу простить, это чувство для мирян, брат Анно. Радостен, не радостен… Если, по соизволению Господа, эта служба на пользу Ордену – то она и в радость. А справлюсь я с ней не хуже любого и лучше многих. Мой язык, мои навыки, моя жизнь – все в твоих руках. Да свершится. Так что радостен.
На самом деле радостен он не был, но тут уж воистину оставим чувства для мирян. Это в первые годы – и на Святой земле, и в Ордене… в Тевтонском ордене – Лютгер буквально кипел рвением, каждая такая поездка виделась ему приближением конечной победы над язычниками. С тех пор он разного насмотрелся. Принимал как должное. Если Орден действительно считает, что именно такая служба ему нужна, причем именно сейчас, – да будет так.
Тут же он понял, что этими словами опрометчиво дает согласие и на служение в качестве «мастера защиты», лишив себя права на отговорку, что, мол, учитель, даже наставляющий в боевых искусствах, – все же слуга, а брату-рыцарю такое не подобает. Ну что ж, если его сейчас захотят поймать на слове, придется быть верным слову…
Впрочем, это вряд ли. Желай магистр в таком случае действовать вопреки воле рядового орденского брата, ему бы не потребовалось идти столь обходным путем. Довольно было бы и прямого приказа.
– О навыках и поговорим, – кивнул фон Зангерсхаузен. – Кавалерийским луком, надо полагать, не владеешь?
– Скверно владею, брат Анно, – сразу признал Лютгер. – Так и не выучился толком. Но в метании дротиков искусен.
Это было важно, ибо с короткими стременами ездят сарацины и прочие, так что название поездки означает рейд во вражеский тыл. Там не только стременные ремни на восточный манер подтянуты, но и все им под стать: кони, седла, оружие, облачение всадников… умение держаться и говорить…
Иногда, правда, случаются такие рейды, в которых умение говорить на каком-то из местных наречий не требуется вовсе. Даже для допроса пленников. Впрочем, если все же доведется допрашивать – кто-то понимающий в отряде обычно есть, хоть один.
В поездках такого рода и внешность важна не особо: издали ее доспехи с плащом создают да манера посадки, вблизи же, если кто и увидит незагорелую кожу или светлые волосы из-под шлема, он об этом уже не расскажет.
Это все же случается редко. И не похоже, чтобы сейчас готовился именно такой рейд. Но да свершится. Если понадобится, провести допрос без толмача Лютгер сумеет, а лицо у него давно уже выкрашено здешним солнцем. С дротиками же вместо луков здесь многие ездят, среди сарацин вообще меткие стрелки довольно редки.
(Тут он поневоле вспомнил один недавний бой – и украдкой поежился.)
– О твоем владении су´лицей наслышан, – кивнул магистр, без заминки использовав славянское название, что Лютгера несколько удивило, а при других обстоятельствах и встревожило бы. – Но вообще-то буду очень рад, если тебе во время этой поездки вовсе не придется пускать оружие в ход.
Это тоже было удивительно. А поскольку больше вопросов магистр не задавал, то спрашивать пришлось уже Лютгеру. У тех, кто выезжает с короткими стременами, свои привилегии.
– Сколько человек я смогу взять с собой?
В этом вопросе содержалось сразу несколько дополнительных, а на самом деле основных. Магистр ответил сразу на все, но так, что яснее не сделалось:
– Ты сможешь отобрать полтора десятка ратников. Братьев-рыцарей с нашей частью отряда отправится двое. Старший из них – ты, брат Лютгер.
Так. О том, кто второй рыцарь – которого выбрать нельзя, который в отряд назначен, но не назначен старшим, – можно будет спросить потом. Или вообще не спрашивать. Все и так ясно.
– Могу я узнать что-то о… не нашей части отряда?
– Разумеется, брат. Союзные тюрки, числом двадцать семь.
Вот оно что…
Именно столько их и было: двадцать три воина, двое вооруженных слуг, лекарь – тоже при оружии, но абсолютно не воинственного вида, старше средних лет… и предводитель. Возрастом много старших лет. Таких лет, в какие вообще-то не ехать в запредельные дали и там ввязываться в схватку на стороне слабейших нужно, а полеживать на кошме, белой, дожидаясь прихода Азраила.
И обтекаемый оборот «союзные тюрки» в речи фон Зангерсхаузена…
– Я понял, брат Анно.
Пауза. Обмен взглядами.
«И ты даже не хочешь знать, кто является старшим в вашем объединенном отряде?» – спрашивают глаза магистра.
«Нет», – отвечает Лютгер. Ибо понятно: предводитель – тюрок из запредельных далей – предложил Ордену тайный, но выгодный союз. Такой, о котором он мог говорить только самолично, не через представителя. И союз этот настолько важен, что Орден выделит старому тюрку сопровождение, которое будет подмогой его собственной свите. Свита эта, надо думать, была повнушительней, когда выезжала из своих запредельных далей, но в пути поистаяла… и обратный путь ей без тевтонского усиления не преодолеть.
А как орденский отряд будет преодолевать возвратную дорогу – это вопрос отдельный. Может статься, некому будет и преодолевать. На таких маршрутах воинские отряды имеют свойство истаивать.
Конечно, это статочная цена, раз уж дело по-настоящему важно для Ордена – а надо думать, так и есть. Лютгер и сам бы ни минуты не колебался, принимая такое решение. Для других – и для себя.
Извечный выбор: как не потерять слишком многих (ибо Орден даже в лучшие времена ощущал нехватку верных и умелых мечей, а эти времена позади), но при этом достичь цели. Все правильно. Именно эти двое орденских братьев – наилучший выбор, то, что сведущие люди называют optimum. Что до подбора полубратьев, то тут следует…
«Имя второго орденского брата ты тоже не спросишь?»
«Нет», – молча повторяет Лютгер.
«Ну, тогда сам понимаешь: не могу я его не назначить… – во взгляде фон Зангерсхаузена сквозит неловкость. – Но командир над нашими людьми – ты, это решено!»
«Я понимаю. Все в порядке».
Это действительно так, потому что воитель Бруно яростный и умелый, а его знание тюркского в походе с короткими стременами может оказаться бесценным. И, в конце концов, разве он не брат-рыцарь, такой же, как все? Разве своего боевого коня Бруно назвал не так, как прочие братья?
Правда, в этот поход он совершенно точно отправится на другом коне. Громадина, призванная нести на своей спине орденского рыцаря, слишком приметна, никакое сарацинское седло с короткими стременами тут ничего не изменит. Это все равно что оставить на голове рыцарский шлем, а на плечах – орденский плащ с черным крестом.
– Жду твоего возвращения, брат Лютгер. Живым – и с подробным описанием, – голос фон Зангерсхаузена тверд и сух.
До сего момента это была беседа равных в рыцарском братстве. Рыцарь Анно, пожилой и доброжелательный, говорил с другим рыцарем, тем самым, который двумя годами ранее спас его, выбитого из седла, в бою с мамелюками. Соскочил наземь, подвел упавшему своего коня, а потом, спешенный, сумел прорубиться сквозь скопище врагов, проявив такое мастерство, что воистину заслужил право стать учителем меча и щита для молодой братии… вот только упрямец считает эту должность недостойной.
Так было. Но сейчас Великий магистр Тевтонского ордена отдавал приказ младшему орденскому брату.
– А теперь ступай готовиться к походу, в коий надлежит выступить не позже чем через три дня, от этого считая. Отныне, брат, не задерживаю тебя.
Покидая резиденцию магистра, Лютгер уже знал, каких ратников он отберет для этой миссии. Точнее, о десяти из них знал. Восемь полубратьев и двое боевых кнехтов, все из разных копий.
Не всякий орденский ратник умеет держаться в седле на восточный манер, но за эту десятку он мог поручиться. Сам видел. С места битвы все они ехали на тартарских лошадках, а у тех седла на сарацинские похожи – с невысокими луками и короткими стременами.
Арбалетчик из копья покойного мессира де Тьерри не во власти Ордена, к тому же в этом походе конные арбалетчики – губительная помеха. И Мархог тоже мирянин, так что третьим рыцарем ему не быть.
Да и не шла речь о третьем рыцаре.
Ну, пусть юноша продолжит свой род. Даром что он провел ночь на черной кошме, ему это не помеха: уж его-то предки никогда не считали, что вылупились из яйца священной цапли…
* * *
Степь ложилась коням под ноги, невесомыми волнами накатывала ветер, будто передергивая травяной шкурой, как лошадь, которую тревожат слепни. Жила.
Кто-то из тюрок, сидя в седле боком и закинув ногу поверх передней луки, наигрывал немудреную мелодию на простеньком эль-уде с меньшим количеством струн, чем Лютгеру прежде доводилось видеть.
Проскакал в отдалении дозорный; вдруг, развернувшись, мгновенно наложил стрелу на тетиву и выстрелил куда-то в заросли близ вершины холма: казалось, именно в заросли, в кустистое сплетение ветвей, где ничего живого не виделось, – однако там пискнуло. Подъехав, свесился с коня и подобрал пронзенного стрелой зайчишку. К седлу у него уже два таких было приторочено. Вот уж кого посадка с упором в короткие стремена не утомляла вовсе, он и за добычей нагнулся почти на полном скаку, свободно удерживая поводья.
Лютгер к этой манере езды приноровился вскоре: несколько лет не доводилось, но за пару дней тело все вспомнило, а эти дни они ехали по безопасным землям.
Вообще-то его не очень радовали такие охотничьи подвиги дозорных. У них иная задача. Даже в пределах земель, контролируемых Орденом. А эти земли уже остались позади.
– Не волнуйся, – с усмешкой произнес Гюндуз-оглы, беззвучно появляясь рядом: поступь его коня была так мягка, что, казалось, тот на кошачьих лапах ступает. – Сюда же мы доехали…
– А сколько вас было, почтенный, когда вы из своего Турана выезжали? – не согласился Лютгер.
– Тоже верно…
Впрочем, старик так и не сказал, со сколькими воинами он отправился в путь из Турана. Что именно он предложил Ордену и чего ждал от него взамен, тоже не сказал. Лютгер, разумеется, и не спрашивал: раз уж сам магистр пожелал оставить это в тайне…
Тронул коня шпорой, выехал на гребень, чтоб своими глазами окрестность увидеть. При других обстоятельствах поостерегся бы вот так на фоне неба показываться, но дозорные-зайцестрелы уже столько раз это проделали, что если кто выслеживал их отряд – давно знал все.
Долго ехал так, присматривался. Когда впереди потянулась новая цепь холмов, спустился ниже. Дозорные к тому времени уже убавили прыть, так что теперь у них был шанс остаться незамеченными.
Теперь наверх выглядывал лишь в распадках, густо закрытых кустарником. Зайцы там резвились в десяти шагах от него, не остерегаясь, а однажды даже молоденькая газель на открытое пространство вышла, глянула безбоязненно. Между прочим, зря она не боялась: в юности дротиком он косулю и на тридцати шагах мог уметить.
Мудры орденские законы, воспрещающие охоту иначе, как сугубо для пропитания. Отвлечение всех духовных сил это, проклятый азарт, растрата мирского достояния. Только начни – и не остановиться: соколы с сокольничими, собачьи своры с псарями и доезжачими, особые охотничьи кони… охотничьи замки и дворцы… Все светские владыки впали в это искушение, ни один не устоял.
Лютгер с трудом заставил себя убрать руку с древка сулицы.
Вечером добытых зайцев испекут на золе, но это лакомство, услада, а не спасение от голода. Припасов у них с собой вдосталь: рядом со всадниками семенят крепконогие мулы под вьюками.
Очень далеко, в соседней долине, поднималась к небу тонкая струйка кострового дыма. Там, возможно, пастухи остановились, но даже если кто иной – оттуда не уследить за этой долиной. Пока мы костры тут жечь не начнем, во всяком случае. А мы до ночи не начнем.
Почти так же далеко открывается солончак, бесплодная земля. Там, на краю зрения, медленный, растянутый хвост едкой пыли. Должно быть, торговый караван путь торит: конные предпочли бы обойти, но нагруженному верблюду это бо`льшая тягость, чем соленой пылью дышать. Этим тоже, кроме них самих, никто не нужен. Скорее они сами нас стали бы опасаться, окажись поближе.
– Брисмилла рахмон… – чуть слышно донеслось снизу.
Все верно: солнце еще оставалось белым, но уже показывало, что вот-вот начнет багроветь, склоняясь к закату. Еще по длине тени срок отмеряют. Лютгеру тут, на склоне, не разобраться, для него любая тень вытянется длинно – но остальные-то движутся внизу, по ровному. Значит, вычислили, что настал урочный час магометанской молитвы.
Лишь в такие минуты и можно заметить, что их отряд не един. Так-то все в тюрбанах поверх голов и шлемов, в бурнусах, арбалет или рыцарское копье тоже ни у кого не мелькнет.
Туранцы молились, обратившись лицами туда, где, по их соображению, должна была быть Мекка. Старому предводителю расстелили особый коврик, остальные стали на молитву попроще. Опустившись на колени, били челом по своему всеобщему обычаю. Поджидай их тут неприятельское войско или разбойничья засада – враги точно так же прервали бы свои приготовления, чтоб молитву вознести, и лишь потом к убийственным планам вернулись бы.
Тевтонцы в такие минуты собирались отдельно, встав тесно друг к другу: брат-рыцарь, простой полубрат, кнехт – это сейчас перестало быть важным. По негласному уговору, тоже молились, стремясь истинной молитвой перешибить лжевоззвания магометан.
– Кульху Аль-лаху рахат…
Послеобеденный намаз – из самых длинных. С четырьмя коленопреклонениями. Каждый, кто провел в Святой земле много лет, знает: по мнению магометан, эта молитва важнейшая из пяти обязательных; кто совершает ее, подобен проведшему в поклонении половину ночи, а потому не войдет в ад.
Жалко их: ведь как раз туда все и отправятся, слепцы. А ведь среди них есть поистине достойные люди – тот же Гюндуз-оглы каков!
Но уже давно ясно, что не убедить их перейти на тропу, ведущую к раю. Даже мечом. Это только в песнях благородный эмир охотно принимает таинство крещения…
Придется терпеть. В бою против воинов ада воистину и с неверными плечом к плечу встанешь!
В первые дни особенно тяжко было, это и вправду вериги неудобоносимые. Лютгер поэтому старался своих подальше увести. Еще не хватало, чтобы две части отряда вдруг бросились рубить друг друга. Но привычка все смиряет.
Труднее всего приходилось Бруно. Однако и он все же умел заставить себя помнить, что свершает подвиг терпения во имя Ордена.
Сейчас Лютгер сам оказался всех дальше. Наскоро пробормотал слова молитвы, даже не спешиваясь.
– О-ми-ин!..
Достойно удивления то, насколько похоже завершается молитва у правоверных и у неверных.
Лютгер пожал плечами, еще раз огляделся – и направил коня вниз.
* * *
Травы еще сочны, но влага уже начинает уходить из них. Многие источники в эти месяцы скудеют, а слабейшие так и вовсе замыкают уста.
Этот родник был бодр, журчал свежей водой. Величайшее сокровище.
Расставили часовых. Коней, напоив, стреножили, отпустили пастись. Развели три костра, все в укромном месте: больше чем с двадцати шагов не увидишь, а дым, хотя к ночному небу он поднимается столь же исправно, как к дневному, во тьме не виден.
Лютгеру, как обычно, выпало сидеть у того же костра, что и Гюндуз-оглы. Это было неизбежно, иначе получалось бы, что у отряда не двое предводителей, а один, и тевтонцы – его свита. Так нельзя… даже если, пожалуй, так и есть.
Он мог настоять, чтобы Бруно оставался с ним, и на сей раз предводитель туранцев не сказал бы, что, мол, «у костра воинов мясо сочнее». Но для Бруно это была бы мука мученическая. К тому же действительно одному из братьев-рыцарей надлежит пребывать со своими людьми.
Молодой воин, тот, что даже днем теребил струны, обычно тоже бывал зван к предводительскому костру – особенно когда он сочинял новую песню. Сейчас как раз был такой случай. Парень что-то пел почти по-девичьи нежным голосом, сам себе аккомпанируя на эль-уде.
– Эмре вспоминает о той, которая была ему обещана, когда мы вернемся из похода, – пояснил Гюндуз-оглы: слова песни были тюркскими. – Его сердце всегда с ней, он закрывает глаза и забывает о разлуке, зато вспоминает о днях, которые они провели вместе… Жалуется на беды, разлучившие их, – то есть на злосчастную судьбу, которая обрекла его сопровождать меня, своего бея… Так, ийыгыт?
Последнее слово, Лютгер уже знал, означает «воин-удалец». Знать-то знал, а вот произнести не сумел бы: оказалось слишком чуждым его гортани. По-сельджукски оно звучало как «джигит» и делалось в результате несколько более произносимым.
– Не так, Эртургул-бей, – вспыхнув, дерзко ответил юный Эмре.
А вот этого Лютгер как раз и не знал…
Доселе имя предводителя подчеркнуто нигде не называлось. Рыцарю оно, правда, говорило не больше, чем Гюндуз, давно известное имя отца. Но надо запомнить…
«Эмре», Бруно объяснил ранее, было не именем, а прозванием: слово это обозначало песнопевца, менестреля, можно сказать. Миннезингера.
Впрочем, как раз это не важно. Гораздо важнее мгновенно сгустившееся облачко мрака, окутавшее троих из тех, кто сидел у костра: самого Гюндуз-оглы, лекаря и воина-слугу. Паузы молчания как раз не было, облако это, наоборот, разразилось кратким дождиком насмешливых фраз, улыбок и жестов, на которые Эмре отреагировал задорно и обидчиво – судя по всему, песнопевец пользовался особыми привилегиями. Сам он ничего не понял и не заметил; двое обычных воинов, званых в этот вечер к костру предводителя, заминки не обнаружили тоже.
Лютгеру, разумеется, тем паче ничего замечать не следовало. Он с улыбкой потянулся к инструменту Эмре – тот вскочил чуть ли не испуганно, прижимая к груди эль-уд, как кормилица прижимает младенца. Это вызвало новый шквал насмешек. Рыцарь краем глаза наблюдал за тем, кого уже начал мысленно называть Эртургулом: прикажет ли отдать? Нет, не приказал, смеялся вместе со всеми, подшучивал.
Эмре, отступив на шаг, запел, теперь уже на арабском:
– Тяготы судьбы терпя, ты не плачь от боли,
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!
Час придет – тебя Фархад унесет на волю:
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!
Изгони, Ширин, ты из сердца му´ку,
Потерпи немного – и Аллах поможет!
Не сгореть Фархаду в огне разлуки
Потерпи еще, и Аллах поможет!
Смолкли насмешки. Все внимали горестной истории Ширин, которой на самом деле не судьба соединиться с Фархадом – вот только еще неведомо это ни луноликой деве, ни крутоплечему дробителю скал, сокрушителю гор.
– Время скорби, верь, долго не продлится,
Потерпи чуть-чуть – и Аллах поможет,
Суждено влюбленным возвеселиться.
Потерпи, Ширин, и Аллах поможет!
Горделиво выпрямился, раздул ноздри, со скрытым презрением глянул на Лютгера – но тот продолжал протягивать руку. Со стороны сидящих у костра вновь прозвучали смешки. Еще немного помедлив в надежде, что как-нибудь обойдется («потерпи, Ширин, и Аллах поможет!»), песнопевец, злобно сверкнув глазами, все же вручил инструмент нежданному сопернику.
Теперь насмешливые взгляды устремились на него: многие явно ожидали, что рыцарь сейчас опозорится, не зная, за какой конец брать то, что ему дали. Он, по правде сказать, и сам опасался неудачи: четыре парных струны вместо привычных пяти, иной изгиб грифа… колки` – о Боже! – не друг напротив друга, но под углом…
Сколько же лет он не брал в руки лютню?..
Осторожно тронул струны. Ощутил, как, несмотря ни на что, радуется ему инструмент, льнет к пальцам. Тут же вновь умолкли все, а во взгляде Эмре злоба сменилась ревностью.
– По двадцать лиг град Вавилон
Имеет с каждой из сторон:
Кто стены строил, те работу
Вели по точному расчету.
Цемент столь прочен, что едва ль
Его пробьет любая сталь.
А высота тех стен с оградой —
Пятнадцать ро`стов: их осадой
Не взять; внутри – сто сорок врат,
А сверху – мощных башен ряд,
А внутренних коль башен счет
Вести – их больше семисот,
И в каждую вселен вассал,
С тем, чтобы город охранял…
Слушайте же, неверные, почитающие себя правоверными, – и знайте, что благородное искусство напева под струнную игру ведомо христианским рыцарям!
– Есть в центре башня кладки древней,
По высоте, знать, сотни две в ней
Туаз, и сто туаз длина,
Вся круглая, как печь, она.
Зеленомраморные плиты
По стенам деревом не крыты.
Как колокольня, свод высок,
Верх кровли – золотой конек,
Да весит золото конька
Уж марок сто наверняка.
Карбункул в край искусно вделан,
Чтоб негасимо там горел он:
И впрямь, с той высоты лучи,
Подобно солнцу, он в ночи
Струит по городу всему,
Столь ярко озаряя тьму,
Что ходят слуги здесь не зря
Без факела и фонаря…
Слушайте же и любуйтесь! Все мы знаем, что великий Вавилон, как говорят, ныне представляет собой дикий холм, из вершины которого выступают лишь каменные развалины исполинской башни, будто скелет великана, а у подножия ютится жалкая деревушка. Но ни вам, ни мне, ни зонгу из стихотворного повествования о любви юного Флуара к белоплечей Бланшефлор нет до того дела…
– …Коль путь купца, иль пилигрима,
Иль рыцаря проходит мимо
Стен города, отыщет всяк,
Заставь его полночный мрак
На суше где-нибудь иль в море,
Дорогу правильную вскоре;
И чьи за двадцать лиг стези
Лежат, все видят как вблизи.
– Да, нам бы не помешало увидеть правильную дорогу, – задумчиво молвил Эртургул, выждав немного и убедившись, что прозвучавшая строка – последняя. – Вскоре. Двадцать лиг – это сколько?
– Двадцать раз по полторы тысячи двойных шагов. То есть шагов обеими ногами.
– Человечьими шагами пусть ференги расстояние меряют. Тому, кто в седле рожден и, да будет на то воля Аллаха, умрет тоже в седле, привычней меры четвероногого хода.
– Бей… – испугано подал голос Эмре, думать забыв о том, доказал ему что-то Лютгер своей игрой или, наоборот, опроверг. И тут же вокруг зашептались остальные, столь же испуганно: «Не надо о смерти, бей! Не надо! Куда же мы без тебя!»
Эртургул только рукой махнул.
– Если четвероногим ходом, то лига – это раза в два с лишним меньше, чем верблюд под предельным грузом без остановки проходит, – быстро вмешался Лютгер, все высчитавший. – То есть двадцать лиг – около дюжины фарсангов.
– Ох, – старик скупо усмехнулся, – это даже в счет не идет. Никакая Бабил кулеси не поможет нам увидеть стены Сёгюта…
И снова махнул рукой.
– Бей… – на сей раз это произнес воин-слуга. А лекарь разомкнул было губы – но ничего не сказал.
Что такое «Бабил кулеси», Лютгер догадался. А Сёгют… Ну, во всяком случае, это нечто более конкретное, чем неопределенно-расплывчатый Туран, о котором говорить все равно что о «Востоке» или «Азии»…
* * *
Полог шатра Лютгер приподнял тихо, но был уверен, что от Бруно это не скроется, даже если тот успел задремать. Плох тот брат-рыцарь, к которому в шатер можно пробраться незамеченным!
На сорок два человека, считая тевтонцев и туранцев вместе, было всего два шатра. Побольше – для туранского предводителя, малый – для обоих братьев-рыцарей. Остальные воины коротали ночи под открытым небом, закутавшись в плащи. Кроме тех, кто был в дозоре, конечно.
Бруно, впрочем, и не спал. Полулежал на подстилке, держа руку в головах, близ мечевого эфеса.
Лютгер отстегнул свой меч, положил его в изголовье. Опустился на кошму.
– Что мы делаем, брат? – голос Бруно прошелестел чуть слышно, как порыв ночного ветра.
– Готовимся отойти ко сну, – Лютгер пожал плечами.
– Я не об этом, и ты понимаешь. Что мы делаем, брат? Находимся в услужении магометанина, помогаем ему в его начинаниях?
Луна была изрядно на ущербе, но еще сильна. Лучи ее косо падали на покрывало шатра, проходя перед этим сквозь сплетение ветвей – и пятная белый полог диковинным теневым узором.
– Ты тоже понимаешь все. Мы на службе Ордена, брат.
– Да. Это я понимаю.
Лютгер стянул сапоги, выставил их наружу, не забыв перевернуть. Шатер был окружен кольцом волосяного аркана, который вроде бы надежно останавливает скорпионов и прочую кусачую нечисть – но лучше не давать ей шанса забраться в голенище.
– Тогда у тебя не должно быть сомнений. Тебе известно, против какого врага заключен союз, – даже если ни магистр, ни этот… Гюндуз-оглы не считают правильным говорить о союзе вслух. И тебе известно, что враг этот не делает различий меж крестом и полумесяцем. Ты же видел его!
– Видел. И обагрил руки его кровью. Как и ты, – Бруно вздохнул в темноте. – Значит, именно ради победы над этим врагом ты сейчас бренчал на виоле перед магометанским вождем и говорил ему угодливые речи?
В голосе Бруно звучала усталая обреченность. Он словно уже настроился на положительный ответ – и готов был себя убеждать: «Даже если так – я все равно верен Ордену и исполню свой проклятый долг, пускай это и погубит мою душу…»
Поединки в Ордене запрещены куда более строго, чем охота и турниры.
– Не угодливые, просто вежливые. И не на виоле. И не ради этого, – терпеливо объяснил Лютгер. – Вообще-то одна только вежливость осуждения не заслуживает, особенно по отношению к тому, кто нам обоим жизнь спас… и кто нам с тобой, брат, просто по возрасту даже скорее в деды годится, чем в отцы. А еще, если вспомнишь, прежде я перед братьями пел неоднократно, остальные братья, кто струнному искусству обучен, тоже лютню в руки брали. Устав Ордена не воспрещает. Тебя, кажется, это ранее не смущало.
– Ты и вправду не видишь разницы, брат? Одно дело, когда мы меж собой это искусство являем: тут, если все время помнишь, что ты воин-монах и крестоносец, то хоть о прощании с возлюбленной пой. Лишь бы не о фрау Минне , которая умучивает сердца своих воздыхателей шестнадцатью разными способами. Но перед… ними, – это слово Бруно будто выплюнул, – разве что кройцляйт достойно исполнить!
Кройцляйт. Песни о крестовых походах. Ну да, разумеется, для этого Великий магистр присоединил их к туранскому отряду. И старый туранец, бросая в бой свой маленький отряд, дабы спасти тех, кто терпел поражение, – он, конечно же, мечтал о том, что спасенные будут петь ему именно об этом.
Хотя…
– Может быть, и так, брат. Как раз нашему спутнику на крестоносцев сетовать нечего. С христианами он никогда не воевал, единоверцы ему не в помощь, в помощь мы – а нас не было бы здесь без крестовых походов. Чтобы понять это, я уже сделал все, что мог. А теперь настало время, когда нужны твои умения.
– Мои?!
Говорят, старый конь воспламеняется при звуке боевого рога. Видеть такое вживе Лютгеру не доводилось. Но выглядеть оно должно было как-то похоже.
– Тише! – зашипел Лютгер.
Бруно кивнул, покаянно прижимая ладонь к губам. Глаза его сияли.
– Говори же, брат-рыцарь! – прошептал он.
– Арабский язык мы знаем оба. Тюркский – ты один. Слушай же: не Гюндуз-оглы, а Эртургул Гюндуз-оглы. Эртургул, сын Гюндуза. Из города под названием Сёгют. То есть о том, что такое Сёгют, я ничего не знаю – но, надо думать, это все же город, раз у него есть стены…
