Рынки рабов бывают разные.

Иные расположены в старинных городах и сами печатью уважаемой старины отмечены. Сотни лет на постоянном месте, со своими обычаями, за толстыми стенами, под охраной умелых и опытных стражей – все это поневоле уважением обрастает. Иной раб за честь готов почитать, что был на том рынке куплен, хвастается потом этим всю жизнь.

Бывают рынки поспешные: на пристани или вовсе на пиратском берегу, близ караванной тропы, на ежегодном племенном торжище.

Бывают тайные. Не потому, что на свете есть места, где рабство совсем уж напрочь запрещено (может, и есть, но о них никто не слышал), а… В общем, много причин бывает.

Этот был явный, но вовсе невиданного образца – подвижный.

Медленно, важно тянулся богатый караван по известной тропе, широко раскинув вокруг паучью сеть охраны, – разбойникам и думать нечего сунуться. Только в обычных караванах весь товар – во вьюках, у этого же на верблюдах лишь малая толика перевозилась, в специальных носилках или паланкинах.

Красивые дети в нежном возрасте. Особо ухоженные девушки, нетронутые или, наоборот, тщательно обученные тому высокому искусству, которое мужчины ценят превыше всего. Диковинные уродцы и карлики-потешники, то увечно неуклюжие, то ловкие, как нечистый зверь обезьяна: один из них шустро лазил по верблюду, как по дереву, прыгал с горба на горб, уцепившись за какие-то распорки на сбруе, вставал вверх ногами и читал при этом то суры из Корана, то фривольные стихи таких достоинств, что краснели тянущиеся сзади верблюды… Тот, на котором ехал сам потешник, не обращал внимания ни на выкрики его, ни на кувырки – он тоже был специально обучен. Как и бредущий впереди, на котором как раз сейчас привселюдно, для острастки прочим невольникам, пороли провинившуюся рабыню. Он, не сбиваясь с ноги, лишь изредка недовольно взревывал, перекрывая ее визг, когда какие-то из ударов, предназначенных ей, случайно приходились по нему.

Основной товар, что попроще, бредет рядом с верблюдами своим ходом. Женский и мужской. Покупатели, стянувшиеся к шествию каравана, ездят вокруг, вертко маневрируя между горячими конями стражи и осликами ведущих учет караванных писцов, привычно нагибаются с седел, заставляют товар открывать рот и показывать зубы, некоторых принуждают раздеваться и осматривают внимательней… Бешено, с руганью в полный голос, торгуются – но их голоса тонут в ослином реве.

А рева этого порой не слышно за воплями дервишей.

Закон воспрещает дервишу напрямую просить милостыню, поэтому дервиш ее не просит, даже не требует – но держит себя так, что любой правоверный чувствует себя крайним грешником, не вручив святому человеку достодолжное подаяние. Во всяком случае, должен чувствовать.

Особенно роскошен был тот дервиш, который сейчас оказался прямо напротив Лютгера. Космобородый, черный от грязи до полной святости, в не менее святых лохмотьях, но в зеленом тюрбане хаджи , почему-то с огромным топором за поясом. Он гордо восседал на изможденном ишаке и, держа перед собой в вытянутой руке кожаный мешочек, громогласно возвещал всем желающим и не желающим слышать, что в мешочке этом – земля из Мекки.

То и дело к нему подъезжал кто-то – и дервиш снисходительно одаривал его скупой горстью драгоценного грунта, объясняя, сколь благотворен тот для исцеления свежих ран или гнойных язв. Только втирать его надо не просто так, а обязательно с молитвой… Облагодетельствованные, разумеется, не могли не отдариться серебряной монеткой – а какой-то купец в дорогом халате и на золото расщедрился.

У Лютгера сразу зачесался рубец давно зажившей раны от тартарской стрелы.

Ему в любом случае выходило проехать мимо – и рыцарь, минуя космобородого, протянул ему медную монету, а наткнувшись на возмущенный взгляд, двинулся дальше, не подставив ладонь, чтобы взять земли из города, который магометане в ослеплении своем почитают священным. Это не выглядело как саморазоблачительное презрение, наоборот – как скромность поиздержавшегося в пути.

Оглянулся через плечо: дервиш, вывернув опустевший мешочек наизнанку, сыпал последние крошки какому-то торговцу в красные, воспаленные глаза – а тот, шепча молитву, вслепую развязывал кошель.

– А эти двое откуда?

– Купил их у торговца из Саны, что в Йемене. А откуда они сами – да какая кому разница, уважаемый!

– Э-э, не скажи. Когда коня покупают – очень даже важно знать, каких он кровей!

– Так то конь, уважаемый…

Они оказались вовлечены в здешнее торговое действо, сами того не желая. Вот уж поистине верно сравнение далеко растянувшейся охраны с паучьей сетью. Вляпались в нее, как муха на лету, после чего начни дергаться – привлечешь внимание паука.

Многие направлялись к каравану с целью прикупить там живого товара или, наоборот, сбыть имеющийся у них самих. Этот путь был естественен и не вызывал вопросов. Путь прочь от каравана, после покупки или продажи, тоже был естественен. Но вот просто проследовать мимо…

Соверши такое – паук сразу насторожится.

Добро бы паук. Вместо него вокруг каравана вилась стая шершней, безжалостных и неутомимых. Замбуреки – так называют и их, и, по гулкому, «шершневому» звону спущенной тетивы да сердитому шуму стрелы, тяжелые арбалеты, что бьют со станков, размещенных на крепостных стенах или на особым образом оборудованных седлах боевых верблюдов. Это же имя перешло на летучие отряды мамелюкских беев.

Обычной караванной охране нет дела ни до чего, кроме сбережения купцов и их товара. Но замбуреки не охрана – воинство. Скорее караван при них, чем они при караване.

А считать, будто магометанские народы, страны и правители живут меж собой в мире и ладу, объединяемые общей для всех ненавистью к христианам, может лишь человек, никогда в жизни не покидавший Европу. Да и то вряд ли. Достаточно вспомнить, как христианские владыки друг с другом воюют!

(О том, как тамплиеры, рыцари Храма, ущемляли тевтонских братьев уже в Святой земле, как оттягали у них, пользуясь своей численностью и связями со светскими владыками, ряд замков, даже вспоминать не хочется!)

Издали распознав мамелюков, Эртургул выругался сквозь зубы. Но выехал навстречу охранному разъезду, бесстрашно оставив позади всю свиту, учтиво переговорил с командиром, разъяснил свои намерения. Тот, совсем молодой парень, тоже отвечал с уважением, воспитанный в почтительности к сединам, во всяком случае, когда их носитель не враг и не иноплеменный бродяга, но благообразный купец, прибывший с большой свитой, дабы на обратном пути не расхитили у него купленных рабов.

Тевтонцы тем временем распихали своих ратников в середину отряда туранцев, приказав ртов не раскрывать. Во внешних рядах остались лишь сам Лютгер, Бруно да еще двое сержантов, говорящих по-арабски без акцента. Но все-таки счастье, что командир мамелюкского разъезда ни с кем, кроме Эртургула, даже словом обмолвиться не пожелал.

Сейчас, у самого каравана, тот приценивался и торговался не хуже любого купца. Его слуга, лекарь и Лютгер неотступно следовали за старым беем, весь прочий отряд держался сзади, в стороне. Подальше от торга и неизбежно связанных с ним разговоров.

Лютгер охотно уступил бы свое место Бруно, тот вдобавок мог и услышать что-нибудь полезное (здесь сельджукская речь звучала почти столь же обильно, как арабская). Но это, увы, было невозможно. По многим причинам.

Вокруг верблюда, на котором только что крутился карлик-потешник, одобрительно загомонили, потом заорали в полный голос. Рыцарь снова обернулся. Потешник, купленный, видать, за большую сумму, выполнил последний кувырок – и ловко спрыгнул на круп лошади своего нового хозяина.

– …в Сёгют, – сказал кто-то совсем рядом, и Лютгер едва сдержался, чтобы не бросить взгляд в его сторону. – А оттуда возврата нет.

– Да что ты в самом деле, почтенный Фируз? Какой обманщик рассказал тебе такое?!

Рыцарь медленно повернул коня. Теперь краем глаза он видел обоих говорящих. Их словно в одной печи испекли: полные достоинства купцы средних лет с крашенными хной бородами, одетые неброско, но богато. Судя по всему, это были не покупатели, а кто-то из многочисленных дольщиков-совладельцев каравана.

– Сёгют – это ведь всего лишь икта , – наставительно продолжал второй голос. – Какой бы могущественный бей им ни правил, султан Кей-Кубад – да продлятся его дни! – склоняет слух к прошениям столь уважаемых торговцев, как мы с тобой.

– Султан Кей-Кубад… – с горечью произнес тот, кого звали Фирузом. – Он вот уже много лет не всех своих беев и вали желает к повиновению приводить, даже тех, кого может. А Тургула ибн Гюндуза не пожелает точно. Тот ведь, изволишь ли видеть, пришел султану на помощь, будто бы не зная, кого спасает и от кого – чем, хитрое отродье, навсегда завоевал сердце повелителя!

Его собеседник сочувственно вздохнул.

Кто таков султан Кей-Кубад, Лютгер знал. Остальное надлежало обдумать. Но сейчас имелась цель более насущная.

– Бей… – осторожно произнес он, подъезжая к Эртургулу. Обращаться как-то иначе сейчас было бы крайне неблагоразумно.

Старик, не поворачиваясь, досадливо отмахнулся: он как раз сейчас ожесточенно спорил с очередным купеческим приказчиком, настаивая, что скидку до`лжно делать начиная с покупки пятерых рабов, полудесятка, а не полудюжины. Но слуга, все это время державшийся вплотную к господину, незаметным жестом указал направо.

«Замбурек», тот самый, что встретил их на подходе к каравану. Пьет из чаши поднесенный ему шербет, рысью едет мимо. И его воины следом рысят, растянувшись длинной цепочкой.

Лютгер отвернулся.

– Бойтесь ада, недостаточно правоверные! – зычно возглашал уже знакомый дервиш в зеленой чалме: опустошив мешочек с землей из Мекки, он трусил на своем осле вдоль караванной колонны, обгоняя ее. – Да не подумается вам, что наказания в Джаханнам ограничиваются огнем: там есть и прохлада, и тенистая сень, и вода – однако все это предназначено для усугубления мук! Адская пища тоже есть, как и питье, но все это не утоляет голод и жажду, а доставляет страдания…

Он пристально вглядывался в лица тех, мимо кого проезжал, будто уже видя, как каждый второй из них горит в геенне. Каждый третий испугано совал ему монету, принимаемую с поистине царственным равнодушием.

Сунулся и к «замбуреку». Конь того испуганно шарахнулся, то ли от вопля дервиша, то ли от источаемых им ароматов. Всадник даже плеть занес в досаде – но не ударил, проехал дальше. Монетки тоже не кинул, однако по совокупности это явно могло считаться вознаграждением. Воодушевленный этим, обладатель зеленой чалмы продолжал:

– Адский огонь так и вовсе не похож на земной. Он во много крат сильнее, чем земной, а кроме того, – убойтесь же, согрешившие! – в отличие от земного огня, не уничтожает, не убивает, а доставляет страдания. От адского огня не спастись смертью, ибо обитатели ада бессмертны. Своих обитателей ад встречает ревом, россыпями искр и пламенем…

Лютгер перестал слушать. И без того достаточно было думано об обитателях ада, о союзе против воинства Хутаме-Малика…

Какое-то еще воспоминание вертелось в голове, но память упорно отказывалась его прояснить.

Дервиш злобно ударил пятками осла, и тот понесся вперед, к голове колонны. Вскоре он скрылся из виду.

На спине верблюда, использовавшегося как торговый помост, сейчас стоял, намертво вцепившись в высокую луку седла, другой потешник, горбун, словно составленный из нескольких уродливых кусков и потому сам похожий на верблюда. Он акробатикой не занимался, наоборот, его лицо было искажено страхом перед падением – но внизу торговались столь же бурно: как видно, уродство стоило больших денег.

Двое купцов продолжали разговор, изливая негодование на Тургула ибн Гюндуза.

– Ну, он ведь совсем стар, – говорил тот, что для Лютгера оставался безымянным. – Через год, много два, все решится само собой… А сын его перед султаном заслуги спасителя не имеет.

– То-то и оно, что имеет! – с величайшей досадой отвечал Фируз. – Этот, как его, Осман, по слухам, был рядом с отцом во время той самой битвы, говорят, показал себя удальцом… Да и год-два спустя вообще не знаешь, чего ждать, по нынешним-то временам!

– Это точно, – с сочувствием кивал безымянный, – Аллах, в неисповедимости путей своих, порой грешникам долгий срок жизни отпускает… Одно хорошо: все же далек тот бейлик, редко в него удается рабам сбежать.

Тут вы ошибаетесь, малопочтенные. Похоже, не так уж далек бейлик, где находится город Сёгют.

Разговор о покупке то ли полудесятка, то ли полудюжины рабов Лютгера всерьез обеспокоил. Пускай девиз Ордена – «Fratres glаdiferi militiae Christi est», точнее (он поспешно поправил себя), «Helfen – Wehren – Heilen», а уж всяко не «Gloria Tibi Trinitas et captivis libertas» , все равно рабы, которых купят здесь, – христиане, и освободить их из неволи – дело достойное. Он твердо знал, что это будет именно освобождение, что бы там ни думали по этому поводу туранцы.

Однако долг перед Орденом – прежде всего. Они здесь не для того, чтобы выкупать единоверцев из рабства. В отряде же свободных седел, если очень постараться, можно найти четыре, но никак не пять, тем более не шесть.

Но даже не это сейчас самое важное…

Сзади вновь одобрительно загомонили, потом раздался короткий и тихий, будто удивленный, вскрик – тут же перекрытый шквалом разочарованных возгласов. За горбатого потешника тоже была выплачена хорошая цена, но он, еще не успев по-настоящему сменить владельца, сорвался со спины верблюда и погиб на месте: то ли расшибся при падении, как скверно обожженная из-за нелепой формы ваза, то ли под ноги коню угодил. Тут же бешено заспорили продавец и покупатель, выясняя, чья это потеря.

Лютгер к их воплям уже не прислушивался. Гораздо важнее, что мамелюкская стража уже проследовала вдоль каравана и исчезла на холмах по правую руку от его течения.

Он вновь подъехал к Эртургулу вплотную.

– Бей…

Тот по-прежнему не повернул головы, азартно доторговываясь с приказчиком (доносились обрывки фраз: «Силен, как полтора осла… Для услад приятен… Не опорочена, хоть сейчас к султану в гарем!»). Лекарь участвовал в их разговоре, успешно сбивая цену: «Это не жилистость, уважаемый, это просто худоба: плохо ты своих двуногих ослов кормишь, как видно… А насчет “услад” – это точно не к нам: нашему бейлербею работники нужны!..» Зато слуга, как видно, приученный понимать мысли своего господина без слов, склонился к уху рыцаря.

– Слева ущелье меж холмами, – прошептал он. – Чуть впереди. Как раз когда караван подтянется туда, бейлербей завершит торг – и уходим.

Дело и вправду было спешное. Солнце уже миновало зенит, и близилось время, когда отбрасываемая всадником тень в длину сделается равной самому всаднику в высоту. Значит, подходил срок обеденного намаза, первого из четырехпоклонных, именуемого магометанами «зухр». Тут уж остановится и караван, и торговля.

Сойдут все вокруг с ездовых животных, падут на колени, вознося нечестивые молитвы… Стоять останутся лишь рабы, христианские пленники. И – тевтонская братия. Вся поголовно.

Никто из них не станет изображать подобие магометанской молитвы, даже и читая при этом молитву истинному Богу. Никакая верность Ордену не сможет принудить к такому.

Тут и оборвется их путь. Всех вместе: и тевтонцев, и туранцев как их спутников.

А чтобы этого не случилось, нужно убраться от этого скопища неверных прочь еще до того, как оно разложит молитвенные коврики.

Хорошо, что старик это понимает. Он действительно мудр…

Прозвенело золото. Караванный писец придвинулся к участникам сделки как можно ближе, чтобы своими глазами видеть все, что он сейчас занесет на лист папируса, а потом перепишет на пергамент.

…А договор, который старик заключил с Орденом, действительно очень важен для Ордена. То ли Великий магистр самолично вручил Эртургулу золотые динары на обратный путь, то ли старый тюрок так с ними и прибыл в орденскую столицу… но даже в этом случае, каждый поймет, не всякому магометанину будет дозволено ее покинуть – и вообще, и с драгоценным металлом.

Писец макнул в поясную чернильницу перстень с печатью, приложил его к купчей – и громогласно возвестил о свершившейся продаже.

– Ну-ка, ступайте вон туда: теперь вы мои! – в полный голос распорядился Эртургул. – Впрочем, лучше отведи их, чтобы никто не украл.

Это было сказано Лютгеру.

– Повинуюсь, бей…

Он взглядом пересчитал купленных рабов. И не смог сдержать досады.

– Куда же нам пятерых девать, бей? – процедил уголком рта.

– Радуйся, что не шестеро, – так же ответил ему старик, быстро оглянувшись по сторонам. – Никак не отвязаться было. Ну же, торопись!

– Держитесь у стремени, – скомандовал Лютгер пятерым невольникам, разворачивая коня. Только теперь смог глянуть на них внимательней. Жилистый, угрюмый мужик, явно из простых – это, надо полагать, «как полтора осла». Очень испуганный юноша миловидного облика – понятно. Двое вовсе не примечательных мужчин средних лет. Пятый…

Кто?!

Пятая.

– Ты кто такая? – спросил он с такой яростью, что мгновение спустя вдруг понял: не упомнит, на каком языке заговорил. От этого похолодел до глубины души.

Впрочем, быть может, и ничего страшного. Тут не раз звучала франкская речь, в том числе из уст покупателей и их слуг: многие сарацины ее знали, а рабы, наоборот, язык своих новых хозяев знали не всегда. Выучат, куда им деваться – но прямо сейчас охранник может на новокупленных прикрикнуть и по-франкски. Кто сказал, что он сам не из франков, купленных много ранее, принявших в рабстве истинную веру и переведенных хозяином из рабов в стражи?

К тому же вопрос он задал, кажется, все-таки по-арабски.

– Сюрлетта, – испуганно прошептала девушка.

– Пойдет в гарем нашего бея, – Эртургул с деланной небрежностью махнул рукой. Глаза его были тревожны. – Веди же их к джигитам!

Это слово он произнес на сельджукский манер, да и вообще сейчас, похоже, следил, чтоб в его речи сквозь арабский пробивался подчеркнуто сельджукский акцент.

Лютгер одним движением поднял Сюрлетту с земли и пристроил в седле перед собой, как ребенка – да она и была не тяжелей.

– За перевязь держись, – процедил сквозь зубы, указывая на перетягивающий его грудь оружейный ремень: меч у него оставался прежний, прямыми клинками тут никого не удивишь, но носил он его сейчас по-сарацински, через плечо. И повернулся к мужчинам. – Ты – за левое стремя, ты – за правое. Вы двое – хватайтесь за их пояса. Не отставать. Кто отстанет – мертвец.

Караван дотянулся, и ущелье, что меж холмами слева, было уже рядом. Теперь оставалось только пересечь путь каравана и скрыться там. Всем вместе: туранцам, тевтонцам и рабам, кем бы они ни были.

Бывшим рабам.

Они едва успели.

Рабов пришлось посадить на сменных лошадей, неоседланных: воины, и тюрки, и тевтонцы одинаково нахмурились, потому что вообще-то сменные кони предназначаются для другого и расходовать их силы не следует. Ну, это ненадолго: потом, за холмами, пересадят на мулов, благо часть вьюков опустела.

Как раз четырех мулов можно выделить под это. А пятое седло…

Но сейчас нужно поспешить, иначе вопрос о пятом седле даже не встанет.

Едва лишь они успели скрыться из поля зрения караванщиков, как увидели: длина теней, отбрасываемых всадниками, сравнялась с их высотой. Да и оставайся сомнения, они вмиг развеялись бы, ибо со стороны уже невидимого каравана донесся зычный голос муэдзина, сзывающего на молитву. За неимением минарета он, должно быть, вскарабкался на спину верблюда, как давеча карлик-акробат.

Тут же повалились на колени все тюрки, даже не успев расстелить молитвенные коврики. Стоя – то есть верхом – остались лишь тевтонские полубратья, оба брата-рыцаря и рабы. Они действительно оказались христианами.

Четверо мужчин и девушка только сейчас, наконец, начали что-то соображать – прежде они лишь разделяли беспокойство, охватившее отряд, не понимая его причины.

Сюрлетта осторожно шевельнулась: похоже, Лютгерова хватка причиняла ей боль. Рыцарь поспешил убрать руки. Надо признать, ранее он ни детей, ни женщин на седле перед собой не возил, потому не очень знал, как это правильно делается. К женщине после вступления в Орден вообще не прикасался – сосуд греха…

Неправильная мысль. Сейчас это – сестра его во Христе, нуждающаяся в защите, спасаемая от опасности.

Если же дело в весе, то баранов-то ему прежде на седле возить доводилось, удерживая их точно так же. Молодая овца примерно столько же весит. То есть коню на долгом переходе будет в тягость, но пока…

Тьфу. Снова неправильная мысль.

– Тебе нечего бояться, – сказал Лютгер девушке: по-французски, разумеется, ибо не по-немецки же говорить с той, чье имя Сюрлетта. Однако ее лицо продолжало оставаться напряженным.

– Смотри! – вдруг выкрикнула она. И указала куда-то за их спины.

Там, на расстеленном коврике, как раз распрямлялся после первого коленопреклонения человек в зеленой чалме. Распрямлялся – и в недоумении смотрел на них. Его мосластый осел жадно пасся поблизости, используя любую минуту, чтобы набить утробу травой.

Так… А выбора-то и нет никакого.

– Альберхт! – крикнул он ближайшему полубрату. И краем ладони обозначил рубящее движение.

Сам, бесцеремонно спихнув Сюрлетту наземь (впрочем, она ловко соскочила), начал разворачивать коня. Альберхт, уже мчавшийся к незнакомцу с обнаженным клинком, опережал его – но тут Бруно опередил их обоих. Миг – и он рядом с человеком в зеленой чалме. Меч сверкнул и опустился, чалма перестала быть зеленой.

Вот так. И это правильно. Единственный выбор, который все же оставался у них сейчас: если что-то должно быть сделано – пусть это сделает брат-рыцарь собственноручно.

– Ты… ты убил святого человека! – в ярости прокричал кто-то из туранских воинов, вскакивая. Остальные тоже прервали молитву.

Повинуясь взгляду Лютгера, Альберхт убрал клинок в ножны. Бруно держал обнаженный меч на отлете, у него было для этого оправдание: по лезвию стекало красное, сталь, прежде чем прятать, надлежало обтереть.

Больше никто за оружие пока не схватился, даже джигит, вскочивший первым. Лютгер тем паче не приближал руку ни к эфесу меча, ни к древкам сулиц. Если он сделает это – обратного пути уже не будет: придется атаковать тюркских спутников сразу, без промедления, не давая им сесть на коней. Разить без пощады, самим о ней тоже не думать – и о последствиях не задумываться тем паче.

– Он не просто святой человек, – лекарь подошел к убитому вплотную. Ярость, клокотавшая в его словах, была совсем иного сорта, чем та, что наполняла голос джигита. – Он вдобавок еще и чудотворец. За эти минуты как-то успел в Мекку съездить и обратно перенестись!

На земле рядом с телом лежал кожаный мешочек: очень знакомый, но теперь не пустой, а туго набитый. Этот мешочек целитель пнул с гневом и презрением, как отрубленную голову.

Ага. Теперь понятно, зачем дервиш удалился на молитву прочь от каравана. Но… меняет ли это для них хоть что-нибудь?

Эртургул, невзирая на возраст, птицей взлетел на коня: все разом поняли – ему, единственному, это можно еще до того, как они разберутся, убивать им друг друга или продолжить путь, как ни в чем не бывало. Подъехал к ишаку вплотную: тот не переставал пастись – похоже, с прежним хозяином ему нечасто такое счастье выпадало.

– Ну вот у нас и еще одно седло, – с удовлетворением, даже весело, сказал предводитель туранцев.

И стало ясно, что слова его меняют все.