Книга: Потерянная принцесса
Назад: 3
Дальше: 2

Часть V

1

– Может быть, передумаешь? – спросил Эртургул.
Они, как это принято говорить, «стояли на костях». Конечно, не прямо на месте сражения: оттуда смрад прогнал уже к утру. И точно не потому, что обычай велит оставаться «на костях» трое суток, закрепляя победу: какие уж теперь-то обычаи, в пору, когда идет война с сыновьями Тартара! Просто старый бейлербей, хотя и не получил видимых ран, оказался сильно помят. Настолько, что везти его в Сёгют означало убить на месте.
Так что стояли они неподалеку от поля боя – и даже больше, чем три дня. За это время джигиты Османа, загоняя коней, прочесали окрестности и нашли караван, торящий степь всего лишь в полудне пути отсюда, если мерить срок по быстрейшей скачке, а не по верблюжьему шагу. А при караване были лекарь и нужные припасы…
Караваны здесь как раз были обычным делом, это мунгальский отряд невесть каким ветром занесло. Лекаря доставили сразу, хотя такой бешеный аллюр он выдерживать не умел – в конце пути пришлось его к седлу привязывать, а прочие караванщики притащились сами, уже к исходу вторых суток. Они и без того держали путь в Сёгют, поэтому их вожатые, узнав, что бейлербей и его молодой соправитель здесь, решили, что это отличный случай продемонстрировать, как в среде караванного братства ценят покровительство туранцев.
К Эртургулу их не пустили, его в эти дни вовсе никак тревожить было нельзя, но седовласый «молодой соправитель» сказал караванщикам все положенные слова. Беи Сёгюта тоже привыкли ценить уважение караванного братства – с ним иначе нельзя. За что-то уплатил сразу и щедро, а остальное им надлежало уже в бейлике получить: Осман, выезжая встречать отца, золота с собой не так уж много захватил.
Был он мрачен, потому что многим тогда казалось: вот здесь и похоронят старшего из правителей, рядом с павшими в «Пыльном сражении» – так его назвали. Но, как видно, Азраил другими делами был занят. Уже на третьи сутки Эртургул перемог немощь, на четвертые вовсю отдавал распоряжения, говорил обычным своим тоном, ясным и насмешливым… А на пятые пришли из Сёгюта конные носилки, паланкин, крепившийся на гибких шестах меж иноходцами мягчайшего шага – и настало время расставаться.
Тот резерв на последний случай, толком так и не вступивший в битву, – это ведь и оказались те самые христиане, которые были готовы отправиться во владения крестоносцев, а потом, может, кто и дальше соберется, за море. Осман, выехав встречать отца, позволил им сопровождать его. А поскольку в дальнем пути безоружному гибель, то и оружием их снабдил. Заодно выходила кой-какая подмога его сотням.
Очень хлипкая подмога. На нее никто не рассчитывал. Но вот же…
– Я бы и рад, – искренне ответил Лютгер. – Но на мне – христианский долг.
– Да какой там долг! – Эрургул запальчиво махнул рукой. – Сколько их – двадцать семь? Ха, точно как нас, когда мы с тобой впервые встретились! Полнокровный отряд. Что толку увеличивать эту силу еще на один меч… И без тебя доберутся!
«Двадцать восемь», – мысленно поправил старика Лютгер (тот забыл включить в это число Сюрлетту).
– Не доберутся, – сказал он вслух, – сгинут в пути. Или ты своих воинов с ними пошлешь? А потом брату Анно кого-то с ними обратно посылать, чтоб уже те не сгинули в пути? И долго всем нам гонять туда-сюда по полю этот pila pedalis ?
Эртургул на миг нахмурился: в его мире, как видно, не знали игры в ножной мяч. Но суть он уловил.
– Да, тут ты прав, друг мой альп. Похвально, что тебя так беспокоит судьба твоих единоверцев, – и еще похвальнее, что возможная участь моих джигитов тебя беспокоит тоже…
Лютгер посмотрел на него с некоторым удивлением. Ответный взгляд был очень выразителен, но непонятен.
Эртургул приподнялся на подушках, досадливо поморщился, но, когда рыцарь сделал было движение помочь, – предостерегающе выставил руку. И пальцем словно бы обвел все вокруг, включая стены шатра.
А-а, вот оно что… Теперь ясно.
Разговор велся без слуг: назначенного на эту роль молоденького воина Эртургул отослал прочь, а больше тут особо и некому прислуживать было. Но шатер, понятно, проницаем для звука. И если кто-то затаился снаружи…
Бейлербей чего-то опасается? Он в лагере своего сына, наследника и соправителя, верного ему как родная плоть и кровь и одновременно как подданный (всеми его действиями это подтверждено), но что-то желает утаить?
Вообще говоря, такое бывает. Именно от наследников и верных подданных всегда есть что таить…
Существуют и вещи, которые им вовсе нельзя доверять, даже самым верным. Будь иначе – разве поехал бы старик-правитель за тридевять земель лично! Наоборот, сына бы он послал. Или кого-нибудь из ближних советников.
– Тут еще вот что: если с твоими воинами в эскорте, то я должен вести этот отряд только в наши владения, – громко произнес Лютгер. (Его собеседник одобрительно кивнул.) – На землях любого из христианских владык их не ждет ничего хорошего. А если отряд веду один только я, выбор пути гораздо свободнее.
Это, кстати, была чистая правда.
– А я-то думал, что мы двигались кратчайшим путем… – удивился Эртургул. После чего взглядом, жестом, выражением лица дал понять: путь этот нам теперь хорошо знаком, оставайся, мои джигиты проведут христиан к магистру Анно, передадут твое послание для него и обратно вернутся с посланием для тебя.
Дальше они так и говорили: какие-то слова в полный голос, остальное – выражения лиц, жесты, взгляды, беззвучное шевеление губ, в крайнем случае, когда иначе не разобраться, – почти беззвучный шепот.

 

«Твой сын не хотел, чтобы мы вообще въехали в Сёгют, – сказал-показал Лютгер. – Еще когда думал, что нас несколько копий. И уж тем паче он не захочет видеть там меня одного».
Последнее он продемонстрировал очень просто: знаком петли, затягивающейся вокруг шеи. Не будь почетным гостем, показал бы еще проще, режущим движением поперек горла; но у магометан почему-то удавка считается более почетным орудием смерти, чем клинок.
Угадать, что Осман не желает впускать чужаков в бейлик, было несложно. Именно поэтому младший соправитель взял с собой тех христиан, что жаждали уйти. Он знал, о чем его отец намеревался договориться с тевтонцами, – и потому сделал так, чтобы те смогли забрать этих людей за границей туранских владений.
Иначе не стал бы усиливать свое воинство этими десятками. Потому что на самом деле – ослабил. Тридцать девять их было перед битвой, осталось двадцать семь – просто позор столь малые потери понести в таком бою, который, в общем-то, должен был стать смертельным, никто ведь не рассчитывал на появление Эртургула с орденскими братьями в подмогу…
Не прирожденные воины они, те, кто готов возвращаться в христианские земли. Ну, и оружие с конями у них, разумеется, было поплоше, чем у джигитов. Это как раз правильно: чего ради правитель должен их снабжать лучшим – из своих-то запасов!
Однако в бой все же вступили, не попытались уйти, спасая себя. Впрочем, уходить-то некуда было.
«Тебя-то он как раз примет, – ответил Эртургул. – Это ваш отряд он к нам в город вводить остерегался. Мало ли…»
И это понятно тоже. Соправитель думает о своем будущем, а отец видит это будущее несколько иначе. При этом хотя старый бейлербей и назначил сына соправителем, в ключевых решениях он оставляет за собой главное слово – может Осману приказать, и этот приказ будет выполнен, но… Но старик воистину думает о будущем. Потому такими приказами постарается не злоупотреблять.
«Да зачем я тебе нужен?» – удивился Лютгер.
«Ты мне, вы нам… Да и мы вам нужны. Оставайся».
«Мы вам». Ну да, брат Анно как-то обмолвился, что надо уже присматривать новые земли: в Акре не удержаться. Это, конечно, было сказано лишь для орденской верхушки, однако не так уж много в Ордене братьев-рыцарей, чтобы такие мысли долго оставались в тайне.
Однако если и придется уходить – то не под крыло к магометанскому владыке же! Который вдобавок отнюдь не полновластный султан. А впрочем, хоть бы и так…
«Усыновить ты меня, что ли, хочешь, бейлербей? – Лютгер не сдержал улыбку. – Только имей в виду: я орденский брат и приносил все обеты. Потомков династии от меня не жди».
«Осман – мой сын! – взгляд и лицо Эртургула отвердевает, как мог бы отвердеть голос. – Он будет править после меня. И он будет хорошим правителем. Он и сейчас уже неплох, несмотря на молодость».
Рыцарь безмолвно прижал ладонь к сердцу, принося извинения. Улыбку на сей раз скрыть удалось. «Молодой» Осман годился ему в отцы.
– Но, знаешь, он по сей день таким, как эти твои, – бейлербей вдруг заговорил вслух, хотя и негромко; фразу насчет «этих твоих» он сопроводил волнообразным движением руки, указывая куда-то наружу, – и Лютгер понял: речь идет о христианах, которых ему предстоит вести, – говорит «сиррах!» .
– А сам ты считаешь, что к ним надо обращаться иначе? – тоже вслух уточнил Лютгер.
– Если мы все пребудем теми же, кем есть сейчас, то пусть все остается по-прежнему, – пожал плечами старик. – Но пришло время меняться. И от нас зависит, в какую сторону измениться. Редко выпадает такая возможность людям, почти никогда – народам… Оставайся, друг мой альп. И пусть эти двадцать семь тоже останутся. Твой магистр, уверен, одобрит такой выбор. А когда он сам пришлет сюда, по проторенному тобой пути, своих людей, когда мы вместе построим крепости и разместим в них совместные гарнизоны против общего врага… это уже, наверно, в пору единоличного правления Османа случится… Тогда и вовсе не возникнет нужды кому-то уходить. А славных воителей будут называть «альп» – без оглядки на род или веру.
«Еще лет двадцать бы вот так продержаться. Чтобы вы с Османом мне были на этом пути опорой. А потом уже ты будешь опорой ему», – Эртургул вернулся к их прежней, почти беззвучной речи.
«Двадцать лет?» – Лютгер покачал головой.
«Ладно, пятнадцать, – усмехнулся старик. – Я не жаден. Мне для себя вообще ничего не надо. Но вот тот новый мир, который нужно взрастить, как ребенка от младенчества до отрочества… (Он показал рукой рост – Лютгеру где-то по плечо. Немного подумав, поднял ладонь выше, до уровня уха.) Чтобы он вырос совсем иным, не таким, как все окрест и те, кто были до него…»
Рыцарь смотрел на него со все возрастающим изумлением. Пятнадцать лет – тоже срок великанский: добрая половина его собственной жизни. Кто же на столько лет вперед загадывает!
И вдруг появилось, стало неудержимым желание заглянуть на пятнадцать лет вперед. В мир, где бейлик, сейчас только и спасающийся тем, что сильным соседям не до него, становится султанатом; по-прежнему небольшим, но теперь уже он здесь главный центр силы. Потому что соседи, ранее могущественные, изнемогли, грызясь друг с другом. А при бывшем бейлике – Орден, и они друг другу не враги, но крепкие союзники. И обращает Орден в истинную веру неверных, вызволяет из-под их власти пленных христиан, но меч его направлен против внешней угрозы, а туранский щит закрывает его спину. С туранским же султанатом Ордену делить нечего: это ведь не прежний сельджукский султанат и не сарацинские царства, тут никто не называет людей чужой веры и крови «сиррах!», а христиан перестали считать зимми и брать с них налог за сохранение жизни… Иудеев тоже перестали, хотя о них-то заботы не было, само собой так получилось… Равные среди равных живут здесь, и даже если шейх-уль-исламы не согласны считать такое соответствующим вероучению – им приходится умерять свой пыл, пока на троне султаны-соправители, а Орден твердой рукой держит новый Великий магистр, их друг с давних лет и, можно сказать, третий соправитель – брат-рыцарь по имени…
Когда словно незримые уста нашептали ему в ухо это имя, Лютгер вздрогнул, как от прикосновения раскаленного железа. Стряхнул с рассудка морок. Это был соблазн. Только сам Лукавый, Искуситель мог нашептывать такое им обоим. Но воистину сказано: изыди, Сатана!
Эртургул в ожидании смотрел на него. Рыцарь провел языком по вдруг пересохшим губам.
«И сколько же тебе исполнится через пятнадцать лет, бейлербей?»
Старик молча сжал и разжал обе пятерни – девять раз подряд, к вящему недоверию Лютгера. Потом левый кулак оставил полностью сжатым, а на правой руке показал два пальца.
«Можно продержаться, если Всевышний дозволит».
Нет, нельзя. Столько Всевышний своим чадам не отпускает.
Сейчас, стало быть, Эртургулу семьдесят шесть лет. Столь долго тоже не живут вообще-то, но это хоть в пределах людских сроков.
Грех гордыни, отрава соблазна, искушение несбыточное… Оно и только оно доводит вождя, столь мудрого в остальном, до такой степени слепоты, что он забывает об отпущенной человеку мере жизни. И оно же заставляет рыцаря, всегда доселе верного долгу, измышлять невозможное, видеть себя на неподобающем месте… а еще не ко времени заставляет вспоминать давние слова магистра… магистра Добринского ордена, которые действительно звучали странно, но, без сомнения, могут иметь совсем иное истолкование, простое и достойное…
Нет. Прочь эти мысли. И отсюда прочь. Как можно скорее.
Лютгер покачал головой. Потом, глядя в мгновенно помрачневшее лицо Эртургула, указал на себя, поднял один палец – а затем дважды сжал и распрямил пятерни, в третий же раз на правой руке по-прежнему показал пять пальцев, на левой же только три.
Несоизмерим выбор. Двадцать восемь – против одного. Это здесь, сейчас и наверняка – а не через пятнадцать-двадцать лет и может быть.
До ничтожного малая причина для отказа. Зато она очевидна в своей наглядности и неоспорима.
Теперь старый бейлербей лицом не просто потемнел, но окаменел. Он, конечно, тоже понял, почему двадцать восемь, а не двадцать семь.
– Ну что ж, друг мой альп… – голос его вдруг наполнился усталостью. – Мое слово твердо. Включая и то, что я дал магистру, – хотя ты сейчас упустил случай сделать его еще тверже. Ийи йолджулуклар – да будет счастлив твой путь. Ступай же и уводи тех, кто с тобой.
Эртургул откинулся на подушки. Лютгер торопливо привстал, собираясь броситься ему на помощь, позвать врача – но старик с досадой махнул рукой. Нет, он не умирал. Он просто перестал видеть нечто, до этого, похоже, неотрывно стоявшее перед его внутренним взором.
– Раз уж уходишь – уходи, друг мой альп. Немедля. Не мучай ни себя, ни…
Он снова махнул рукой, не договорив, и смежил веки. Уже покидая шатер, ступая осторожно, на носках, рыцарь все-таки услышал то слово, которое старик решил не договаривать, но потом, забывшись, произнес полушепотом:
«Кызым»…
Он знал, что это означает. «Дочь моя»…
* * *
И все равно бы ничего не получилось!
Даже если кому-то будет дарован срок жизни за девяносто лет, даже если с его соправителем и наследником сложится тесная дружба, а Сёгют уже сейчас действительно не похож на прочие магометанские владения… через пятнадцать же лет станет еще более непохож… Пусть так. Но все равно: где это видано?! Не смогут магометане иноверцев равными себе признать, какие ни будь они союзники. И Орден, пусть даже заключил с ними договор против тех, кто совсем уж из Тартара, – как он сумеет годами, поколениями приводить к истинной вере врагов своих союзников и при этом не задумываться о том, что представляют собой эти союзники?
Не бывает такого. Во всяком случае, прежде не бывало ни с кем.
А если интересы союзников, Ордена и бейлика – то есть уже султаната, – сведут их в бою с кем-то из христианских владык? Или с другим орденом, Тамплиерским, например? Так-то храмовники – враги… Но допустимо ли воевать против них бок о бок с магометанами?
К тому же какие там поколения, даже пятнадцать лет… Скорее всего – год, если не месяцы считанные. И – тетива на шею, потому что один среди чужаков. Даже если брат Анно собирается послать сюда с десяток союзных копий, то вряд ли успеет… а с Османом за этот срок отношения сложиться не успеют тоже.
Он, похоже, достойный друг и доблестный враг, однако у него свои виды на будущее бейлика, тем более султаната. Тут уж и вправду надо присматриваться друг к другу много лет. Которых не будет.
Значит, и те куда более умеренные планы на союзничество, что лелеет Великий магистр, окажутся сорваны – а тогда Тартар получит дополнительный шанс. Нет уж. Не бывать такому!
Эта мысль стала последней каплей – и Лютгер, приостановившийся было на выходе из шатра, решительно шагнул вперед.
Думал, что испытает при этом облегчение, но облегчения не получилось. Видение несбывшегося мира осталось, причиняло боль, саднило, как загноившаяся рана.
Он уже не раз испытывал такую боль телесно и духовно. Что поделать, таковы земные пути. Нет в них совершенства.

 

Луч солнца ударил в глаза, как вражеский стрелок, метко выцеливший смотровую прорезь шлема. Фон Варен прищурился от его свирепой яркости. А когда снова разомкнул веки, увидел: перед ним стоит весь его отряд.
Не вплотную к шатру, конечно. Кто бы их подпустил? Ближние джигиты берегут покой бейлербея, да и сами христиане Сёгюта исполнены к нему искреннего почтения, у них была возможность сравнить этого владыку с другими. На подобающем расстоянии, и вовсе не прямо напротив входа. Но все взгляды устремлены на Лютгера и жаждут ответа.
Очень трудно в полевом лагере по-настоящему сохранить тайну. Конечно, никто из этих людей не знал, о чем именно говорит Эртургул с тевтонцем, что ему предлагает. Однако догадывались: решается их судьба. Причем не прямым образом – ведь никто во всем мире не заинтересован в ней как в чем-то главном, а уж для тех, кто сейчас обсуждает за шелковым пологом важные дела, она и вовсе песок на сапоге, рябь на воде…
Рыцарь скрипнул зубами от стыда. Протянул руку за поводьями – один из джигитов тут же вложил их ему в ладонь, – но верхом садиться не стал, к своим людям пошел пешком, ведя коня за собой.
Двадцать восемь их было. Двадцать семь держали под уздцы лошадей… неважной стати лошади, и сменных не будет, но несколько вьючных мулов есть, спасибо и на том… Оружие тоже могло бы быть получше, однако и за него надо быть благодарным, очень многие уходили из рабства, оснащенные куда хуже… И Сюрлетта – рядом с Чернышом, драгоценного иноходца ей, разумеется, никто не предложил оставить.
Ее осла левой рукой придерживал за повод один из двадцати семи, в правой у него были поводья собственного коня. Этот человек как-то с самого начала взял над Сюрлеттой покровительство, и она тоже словно бы прилепилась к нему, хотя совсем не похоже, что…
Лютгер вдруг осознал, что думает об этом со злостью – и удивился. Да ему-то что, орденскому брату, рыцарю-монаху! Наоборот, следует радоваться, что один из его братьев – а они тут ему братья все – возьмет на себя часть забот о сестре в долгом и многотрудном пути.

 

В лицо фон Варен еще не всю братию успел запомнить, по именам тем более. Но спутника Сюрлетты как раз знал. Это был тот самый воин, спешенный при попытке атаковать тартар, которого он вообще первым из сёгютцев разглядел, мельком отметив европейское лицо.
Имя его было Имберт.
Назад: 3
Дальше: 2