Двор крепости, казавшийся прежде таким просторным, теперь как будто сжался – двум сотням людей было тесно в замкнутом контуре стен. Народ Монтальи, окруженный цепью стражников епископа, ждал объявления своей участи. Загорелые лица, резкие южные черты, грубая одежда. И загадочное спокойствие.

Лютгер во главе своих шести солдат стоял у ворот, уступив место на ступенях донжона троим клирикам. Отец Теобальд, бледный, выпрямившись во весь рост, держал перед собой крест на длинном древке, словно рыцарский штандарт. Брат Герард ломким юношеским голосом произнес речь:

– Слушайте все! Церковь, основанная святым апостолом Петром, свидетелем жизни сына Божьего Иисуса Христа, не жаждет крови грешников, но лишь их исправления. Мы знаем, что заблудшие есть среди вас. Для них настал час покаяния! Дабы доказать принадлежность к церкви истинной, достаточно каждому произнести внятно священное слово, символ веры.

– Слово это сложено на языке богослужебном, – подхватил брат Симон. – Вам сей возвышенный язык неизвестен, но для правильного понимания я скажу это слово на языке мирском, а вы внимайте и усваивайте!

– Вы знаете меня, а я знаю вас, люди Монтальи! – вступил в дело отец Теобальд, вскинув крест. – Я даю вам торжественное обещание: те, кто приобщится к символу веры, тотчас вернутся к своим жилищам и повседневным трудам. А кто будет упорствовать в заблуждениях лишь потому, что заблуждения эти вы унаследовали от отцов и дедов, – тем предстоит долгий путь и тяжкие испытания. Подумайте хорошенько! Повторяйте слово в слово, пусть клирики не только видят, но и слышат ваше усердие!

Призыву священника кое-кто внял; к нестройному хору верных присоединились новые голоса. Латынь отражалась от стен и возносилась к небу, затянутому знойной дымкой.

– Прекрасно! – умилился брат Симон. – Вы не останетесь без паствы, отец Теобальд!

– Dei gratia, – ответил кюре. – Но это едва треть всего населения. И процедура на том не заканчивается.

– Что вы имеете в виду? – удивился брат Герард.

– Я имею в виду, что пора отделить грешных от праведных и готовиться к походу, – сухо напомнил кюре. – Первым, с вашего позволения, займусь я, а вы отдайте распоряжения бравому сержанту.

Не оглядываясь на монахов, он спустился во двор и громко объявил:

– Все, чьи голоса сейчас вознеслись к Всевышнему, подойдите ко мне! Вы же, промолчавшие, отныне во власти слуг монсеньора епископа. С ними вы отправитесь в путь. Но самые младшие и самые старшие останутся дома. Я, хранитель записей о рождении и крещении, знаю, кому из вас сколько лет, обмануть меня вам не удастся. Выходите все, кому нет одиннадцати и уже исполнилось шестьдесят!

Толпа зашевелилась; Лютгеру показалось, что добрых католиков стало немного больше, чем сказавших «Credo», но он ни с кем своим наблюдением не поделился. Доминиканцы, занятые разговором с сержантом, ничего не заметили.

Больше всего Лютгера поразило то, что «отделение агнцев от козлищ» прошло в полном безмолвии. Обнялись, посмотрели друг другу в глаза – и расстались. Даже дети не плакали.

«Они давно готовились, – отрешенно подумал он, сейчас особенно остро ощущая себя чужаком, северянином, германцем. – Предвидеть, каково будет испытание, не могли, но собирались с духом. Теперь собрать котомки в дорогу им нетрудно…»

Детей-малолеток набралось лишь семеро. Трое мальчиков и четыре девочки. Та самая компания, что так весело резвилась всего пару дней назад. Никому из них и близко не было одиннадцати лет: старшим, судя по виду, от силы сравнялось десять.

Они брели за священником, опустив головы. Алайзетту, самую маленькую, вела за руку Валенса. Ее родители стояли в толпе арестованных. Имберт наблюдал за кружением птиц в небе, видимо, потеряв всякий интерес к окружающему; Сюрлетта, прижав руки к груди, смотрела вслед дочери.

Странное бесчувствие, владевшее Лютгером, вдруг прорвалось. Подбежав к Имберту, он схватил его за плечи, яростно потряс, как охотничий пес встряхивает схваченную лису, еще немного – и кости хрустнули бы:

– Зачем? Зачем ты так поступаешь? Зачем вы все так поступаете? Как вы можете оставить свое дитя, малое дитя на произвол судьбы?

Другие пленники отшатнулись в стороны, но внимательно слушали. Имберт, так и не припомнивший спутника своих давних скитаний, вывернулся из его рук и ответил холодно:

– Ты служишь фальшивому богу и оттого слеп. Мы знаем истину. Чем скорее человек покидает круг земной, тем лучше для него.

Его жена слушала, кусая губы.

– Смерть в юном возрасте – истинное благо, – Имберт возвысил голос. – И мы с радостью пойдем навстречу тому, что нас ждет, ибо воссоединимся вскоре в светлом мире, далеко отсюда!

И тут Сюрлетта не выдержала:

– Мессен рыцарь, ради всего святого, выслушайте и меня! Я верую, как и мой муж, но его сердце очерствело, а я не могу, не могу… – слезы катились по ее увядшим щекам, пальцы, вцепившиеся в рукав Лютгера, дрожали. – Он не чувствует, он неродной отец!

– Неродной? – Лютгер заметил, что Имберт поморщился, как от укола.

– Да-да, отец моей девочки – другой человек, тот, которого вы сопровождали, который меня выкупил… – ее голос упал до шепота. – Вы же помните, правда?

Фон Варену даже не потребовалось кивнуть. Они поняли друг друга без слов и без жестов. Воистину отчасти прав Имберт, пускай не в том, что считал главным: слеп был Лютгер… И сейчас, и тогда, почти восемь лет назад.

– Прошу, позаботьтесь о моей Валенсе! Она особенная, не такая, как все!

– Это я уже почувствовал, – тихо сказал рыцарь. – Иди с миром, голубка. Не печалься ни о чем!

– Не буду! – постаралась улыбнуться Сюрлетта. – Бог сохранит тебя за это доброе дело!

Имберт закусил губу и отвернулся. Односельчане делали вид, что ничего не произошло. И разговор оборвался, потому что Матье Бовезан уже начал выстраивать своих подопечных в колонну по двое.

– Скоро отправляемся! – с озабоченным лицом подошел он к Лютгеру. – А вы с нами не собираетесь разве? Вам же тут делать вроде больше нечего, так?

– К сожалению, я не могу оставить крепость до возвращения капитана, – напомнил ему Лютгер, впервые радуясь тому, что согласился заменить эн Альберика.

– Жаль… Ну, ничего не поделаешь, тогда уж сами до Памье доберетесь.

– Я ведь не состою на службе у монсеньора. Его… (тут рыцарь некоторое время поколебался между выбором слова: «приказ», «просьба», «задание», – остановился на последнем) задание выполнил, дальше направлюсь по своим делам.

«Знать бы еще куда, – добавил он про себя. – И что станет моим главным делом?»

Сто четырнадцать душ ушли в неизвестность. Ушли молодые и рьяные монахи, довольные успехом, ушли бравые солдаты, недовольные тем, что не удалось порезвиться с поселянками вдали от бдительного ока епископа и надоевших жен. Не съеденных пришельцами кур выпустили погулять в опустевший двор. Собаки, увязавшиеся было за ушедшими хозяевами, вернулись по домам.

Лютгер, не в силах ничем заняться, оставил замок и пошел в обход его стен, приминая иссушенную солнцем траву. Из-под его ног взлетали стайками мелкие кузнечики и разноцветные жучки; взлетали – и возвращались обратно в свои травяные чащи.

– Мессен Лютгер! Вот вы где! Постойте!

Фон Варен оглянулся; к нему, размахивая руками, бежал Арнау.

– Что случилось?

– Нового ничего, мессен, – успокоил его мальчик, – я только хотел спросить… Можно я схожу к нашим в лес, расскажу, что тут было?

– Ты знаешь, где они находятся?

– Конечно, знаю! Мама всегда брала меня с собой, пока я не начал служить эн Альберику. Грибов-то они сколько нужно еще не насушили, возвращаться рано, да надо же им знать! Мама ведь здешняя родом, у нее в Монталье сестра единственная… Она осталась, не ушла, это ведь важно, правда?

– Без сомнения, важно, – признал Лютгер. – Я тебя отпущу, но сперва тебе следует разузнать, что делается в деревне.

– Так я уже сбегал! – похвалился Арнау. – Тетку повидал. Скучно там стало. Спасенные в храме молятся, старики по домам сидят, корки жуют, помереть хотят. Мальцов Валенса к себе забрала, и подружек, и парнишек. Говорит, будут сообща жить, козы есть и огород. Только я думаю, не выйдет у них: воду из колодца они достать сами не могут, и дрова колоть силенок не хватает…

– Не слыхал, кому-нибудь из солдат эна Альберика в хозяйстве воспитанники не требуются? – неожиданно для себя вдруг спросил рыцарь. – Может, бездетен кто или сыновей лишился?..

Это, конечно, могло решить лишь проблему с мальчишками, да и то наверняка не со всеми. Девочки точно никому не потребуются. Даже если среди них есть принцесса.

– Да наверняка нет, – парнишка искренне удивился вопросу. – Кому рано еще, а у кого своих по лавкам полно… Ха, это сам эн Альберик о таком, кажется, подумывал! Господь ему сына не послал, а об эту весну проходили жонглеры, и с ними был обедневший рыцарь с четырьмя сыновьями, мал мала меньше. Он игру с мечом показывал, это не зазорно, ну и на малой виэле бренчал вроде вашей, но так… куда ему до вас было, мессен… Да и с мечом – ну, не очень, в запрошлом году пара жонглеров из простых куда ловчее мечами играла… – Арнау запутался было, но сумел вернуться к своему рассказу. – Так эн Альберик к одному из его мальцов присматривался. Но эна Гауда ему и говорит с такой особой улыбкой: «Вы что же, брат мой, до внуков дожить не надеетесь?»

– Так и сказала? – фон Варен покачал головой. О бродячем рыцаре и его музыкальном инструменте он предпочел не высказываться.

– Ну да. Благородного отпрыска же не просто на воспитание берут, а взаправду усыновлять надо, чтоб был, кто после тебя останется. Но и вправду ведь когда три девицы родной крови, все уже на выданье, так внуков ждать недолго. И почти наверняка среди них мальчишки тоже будут…

Лютгер не ответил. Вовсе незачем произносить вслух то, что он думал по этому поводу.

– …А Пейре с матушкой своей к священнику жить перебрались! – Арнау вернулся к повествованию о том, что происходило в деревне. – Она раньше в семье брата своего жила, а те ушли все, она и не стесняется более.

«Вот тайна доброго пастыря и раскрылась, – подумал Лютгер с невольной усмешкой, хотя она и получилась горькой. – Но еще одна загадка остается…»

– Да ты все знаешь, как я погляжу! – сказал он уважительно.

– Всюду хожу, в оба гляжу! – гордо выпрямился мальчик. – Эн Альберик говорит, что из меня отменный лазутчик выйдет, когда подрасту!

– Весьма возможно, – согласился Лютгер. – Но если уж ты столь всеведущ, не объяснишь ли, почему капитан отослал свою семью и сам под благовидным предлогом удалился перед приходом посланцев епископа?

– Это тоже знаю, – сгоряча брякнул Арнау, но тотчас спохватился: – Ну… немного… Это такие давние дела…

– О нынешних делах я и сам осведомлен. Не бойся, я не намереваюсь навредить эн Альберику. Я просто хочу понять…

– Ладно, – начал Арнау, на всякий случай оглядевшись по сторонам. – Этот замок когда-то давно не королевский был. Владел им благородный сеньор, Бернар д’Алион…

– Герб с летящей птицей?

– Ага, он самый. И вся Монталья, и долина, и другие две, тоже с замками, все была его земля, а держал он ее под рукою графа де Фуа, и все они были… ну, как бы сказать… добрыми христианами. Вы понимаете? – Рыцарь кивнул. – В те годы за веру никого не наказывали, всяк верил на свой лад, лишь бы жил праведно. А потом пришли эти, северные, и король прислал сюда войско, чтобы наших победить. Сеньор Бернар был храбрый, долго держал оборону, а потом все-таки сдался, чтобы семью свою уберечь. И сказал, что будет подчиняться церкви. Владения у него отобрали, и уехал он куда-то далеко со своими близкими. Только веру-то он по правде не менял, и когда открылось это, схватили его и сожгли…

– Печальная история, – хмуро сказал Лютгер. – Однако при чем она к нашему капитану?

– Да при том, что он – внук сеньора Алиона. Отцу его граф в возмещение потери пожаловал хорошее поместье, этот самый Трес-Фонтс, да только одно взамен трех – не больно-то радостно. Потому у эн Альберика такой герб: три ключа от замков, у него отобранных.

– Но эту тайну своего рода капитан, как я понимаю, тщательно скрывает. Откуда же ты узнал?

– В уголке сидел, когда домна Лоба дочкам объясняла, почему у них мало приданого…

Вот оно как! Рыцарь, присягнувший на верность королю, добрый католик, вернулся комендантом в тот дом, где дед его был хозяином, к людям, чьи деды были его подданными и единоверцами. Открыто противостоять инквизиции он не мог, предать своих – тоже. И священник… Похоже, у него в прошлом те же воспоминания.

Честные, благородные, верующие люди вынуждены таиться, хитрить, изворачиваться. И таков итог многих десятилетий борьбы с ересью?

Лютгер сам удивился этим своим мыслям. Он ведь на стороне Церкви, он против тех, кто называет себя «добрыми христианами», будучи при этом еретиками… как против языческих «ужиков», которые носят литовские братья Добринского ордена… во всяком случае, некоторые из них…

Отпустив Арнау, рыцарь вернулся в замок, но сразу ушел к себе, ни с кем не заговорив. Отказался от обеда, от ужина и допоздна просидел в горнице у окна, наигрывая на ротте старые напевы своей родины.

Рассказ шустрого мальчишки о храбром решении Валенсы жить самостоятельно не выходил у него из головы.

Это только в балладе юная принцесса, потерявшись в дебрях, может провести своих оробевших служанок сквозь непролазную чащобу, найти в самой ее глуши потаенный домик, победить обитающего там людоеда и прожить со служанками под его кровом до той поры, когда года через два наткнется на них принц, отбившийся в лесу от охотничьей свиты. Из соломы соткут они одеяла, из своих волос спрядут силки для кроликов, из древесного луба – корзины… Будут собирать ягоды и коренья, вялить на ветвях мясо пойманных зверьков и птиц…

Здесь нет принцев и принцесс. Служанок тоже. Малолетние отпрыски еретиков привыкли ухаживать за собой сами, но…

Детям неведомы законы жизни, они не умеют заранее рассчитывать, они не вспомнили еще, что вслед за летом придет зима, даже здесь, в южных краях, неласковая. А ни подготовиться к зиме, ни выжить до весны без помощи взрослых им не по силам.

Но кто поможет? Старики, избавленные милосердием епископа от темницы и допросов, согласно устоям своей веры, скорее всего, будут думать лишь о смерти, а в быту они и сами беспомощны. Католические семьи? Они слишком напуганы и будут чураться детей закоренелых еретиков.

В крепости с малышами некому возиться. Будь здесь дамы, они могли бы взять одну-двух девочек в услужение, но не семерых же разом! Да и вернутся ли госпожи Лоба и Гауда раньше следующей весны?

Родители? Они сегодня сделали свой выбор: те, для кого дети дороже загробного блаженства, вняли призыву священника и произнесли чуждый им символ веры. Но те, кто, подобно Имберту, предпочли отречься от родительских чувств, на следствии, несомненно, будут упорствовать – а значит, не вернутся никогда.

Сюрлетта. Она тоже не вернется.

Он знал, о каком рыцаре рассказывал Арнау. Видел его пару месяцев назад, еще нося облачение мирского монаха и пребывая при одном из отрядов армии принца Эдуарда… То есть короля Эдуарда, ибо тот ведь и прервал крестовый поход, оставил Святую землю потому, что узнал: отец его умер, стало быть, ему настало время взойти на престол. Вот так – что для рядового крестоносца дезертирство, то для монарха право, даже долг.

Впрочем, о королевском выборе Лютгер тогда не задумывался особо. Ему было о чем, кроме этого, думать. О том, например, что надлежит делать ему самому, чтобы выполнить поручение Великого магистра. Он и тогда перебирал слова, ища подходящее по значению: приказ, совет, просьба… может быть, даже мольба… На «поручении» остановился, как на показавшемся в тот миг наиболее близким к истине, но потом засомневался.

Впору было и о том подумать, кто он вообще таков сейчас: человек в вагантской рясе, не понять – брат-рыцарь ли, просто ли рыцарь… монах, мирянин…

Поэтому в тех тяжких раздумьях встреча с рыцарем-жонглером оказалась, можно сказать, судьбоносной. Иногда бывает нужно увидеть кого-то, кому пришлось еще хуже, чем тебе.

Наверняка это был тот самый человек, который прежде побывал в замке Трес-Фонтс. То есть на самом деле обнищавшие до такой степени рыцари – редкость, но все же случается; однако тут уж один к одному. Четверо детей, фокусы с мечом, малая ротта. Не виэла – мальчишка слабо разбирался в музыкальных инструментах.

А вот эн Альберик ротту опознать мог бы – но с чего бы ему всматриваться и вслушиваться? Тем более что голос у ротты сейчас не совсем таков, заметно лучше, да и вид более ухоженный.

И вообще все у того рыцаря, имя которого Лютгеру показалось запоминать излишним, было плохо, кроме детей, мальчиков: лет семи, лет девяти и двоих близнецов еще на год постарше. Они как раз хорошо получились. Голодные только были. И измученные странствием, по словам отца, длившимся уже более года.

С непроницаемым видом выслушав его игру на ротте и с подлинным сочувствием – рассказ, барон Гилберт Глен, старший над этой частью Эдуардова войска, посмотрев налево и направо от себя, сказал: «Облегчим же ношу этого бедного человека! Пусть каждый из нас возьмет на воспитание по ребенку». И первым показал пример, взяв среднего. Двое ближних к нему баронов примеру последовали: один взял младшего, другой близнецов, потому что разлучать таких братьев противно божеским и людским законам. Этот последний, кажется, был не очень доволен, ну уж как-то да переможется: на доходы от баронского лена вполне можно воспитать нескольких «лишних» благородных отпрысков чужой крови. Усыновлять их на самом деле не обязательно, это только Арнау со своего шестка так виделось.

Рады ли были этому дети, никто не спрашивал. Отец же их, обнищавший рыцарь, был благодарен до крайности. Сразу же объявил, что теперь, скинув с плеч родительскую заботу, он сможет забыть о ротте, а мечу предаться уже не по-жонглерски, но по-воински, ибо отправится в Святую землю, чтобы примкнуть к крестоносцам. Теперь его выслушали молча, с каменными лицами: говорить это при тех, кто сейчас возвращался из крестового похода, было по меньшей мере бестактно.

Лютгер, улучив момент, негромко сказал ему, что Фолькер из Альцая тоже был шпильманом, так что струнная игра благородного человека не марает. Рыцарь отвечал неопределенно (кажется, он впервые в жизни услышал о Фолькере – так что запоминать его собственное имя фон Варену снова расхотелось), после чего тут же подарил ему как благородному человеку ротту.

Этот дар фон Варен принял: несчастный инструмент уж точно был ни в чем не виноват. А страдания его в жонглерских странствиях соизмеримы с тяготами младшего из сыновей, самого слабенького.

Далеко же пришлось зайти рыцарю-жонглеру, прежде чем он набрел на тех, кто согласился принять у него детей. Наверно, иначе и не бывает. Вблизи от того места, где рожден, никому чужой ребенок не нужен. Да и вдали не обязательно таких найдешь.

Правда, в итоге жонглеру повезло: у него сразу всех взяли. И им повезло, чего уж там.

Таких, как Пейре и тем паче Арнау, можно было бы пристроить на воспитание или даже усыновление не хуже, чем детей того рыцаря, который и сам не знает имен благородных шпильманов, а смычком и мечом владеет одинаково скверно. Но вообще-то крестьянское дитя – не благородный отпрыск. В десятилетнем возрасте разница огромна, никак не выдать одного за другого.

Значит, десятилетних и не надо ни за кого выдавать. С двенадцатилетними было бы и того сложнее, но двенадцатилетних, к счастью, нет.

Но вот тех, кто моложе…

В долгом пути ребенка многому можно обучить. Наверно. Лютгер вообще-то не знал, как детей учат, но… как он сам учился, придется вспомнить.

А путь, хочет он того или нет, будет долгим.

И конечно, для той девочки, которая особенная, не такая, как все, удочерителя надо будет надо найти тоже особенного. Не такого, как для всех остальных.

– Уходить нужно, – вслух произнес фон Варен и поглядел в окно. – Сразу, пока тепло и горы проходимы.

Из этой долины дороги ведут не только в Памье. Мир велик.

Хоть бы эн Альберик возвратился поскорее!

Высшие силы услышали его мольбу. На следующий день пограничный дозор во главе со своим неутомимым начальником вошел в распахнутые ворота монтальского замка.