– В незапамятные времена не было ничего: ни людей, ни животных, ни даже тверди земной; был только безграничный простор небес, и витал в нем дух Творящий, источник света Божественного. Он мог приобретать любой облик, мог из частиц света создавать любые сущности. И сотворил он сонмы чудесных духов, прекрасных собою, кои не нуждались в пище и питье, ибо питал их свет Творца, но существа эти были малы и легко рассеивались в просторах небес…

Лютгер только головой покачал. Горазды простые люди на такие толкования. Хорошо, хоть никто из священников не слышит…

Нет в их отряде священника. Даже монашествующий рыцарь всего один – он сам.

Горит костер в ночи, меж барханов, со стороны не увидеть. Сидят вокруг него люди, рассказывают были и небывальщины. Так было по пути сюда, с другими спутниками, так будет всегда и со всеми. Это неизбывно.

– Тогда задумал Всевышний создать для них обитель, где они могли бы пребывать постоянно, – продолжал Имберт. Сюрлетта сидела рядом (она теперь ежевечерне садилась рядом с ним, и днем тоже стремилась держаться поближе, когда Лютгер не отсылал Имберта в дозорные разъезды – эта повинность общая для всех, никому привилегии не положены), и глаза ее сияли, как темные звезды. – Это дело поручил он двум духам более великим, сынам своим. Духи эти витали в звездном просторе в облике птиц; один был светлым соколом, а другой – темным коршуном. Они обладали равными силами и способностями, но одному досталось чуть меньше пламени небесного, чем другому. Однако поначалу оба усердно трудились, исполняя задачу Творца. Сам же Отец их удалился, куда – неведомо.

Что-то трактовка Священного Писания сделалась уж совсем вольной. Правду братья-священники говорят: нельзя простецам разрешать самостоятельные суждения в таких вопросах, только под руководством клириков…

– И вот стали зажигаться на небесах звезды, которые только кажутся нам маленькими светилами, а на самом деле это прекрасные миры…

Рыцарь уже шагнул было ближе к костру, но Имберта и без него прервали: кому-то не терпелось порассуждать о звездах:

– Вот говорят: «Клянусь небом и ночным путником!» – торопливо зачастил этот кто-то (молодой парень, его по имени никто не называл, а звали Заика, но сейчас он позабыл об этом своем дефекте). – А что такое «ночной путник»? Это – звезда, пронизывающая небеса своим светом. На этой звезде бдит твой ангел-хранитель, отдельный для каждого. Нет души, при которой не было бы хра-хранителя. Без него мы все – тьфу! Пусть посмотрит ч-человек, из чего он создан. Он создан из из-из-изливающейся жидкости, которая выходит между ч-ч-чреслами и г-грудными к-к-костями; если б-бы не ан-анг-гел-хра-храните-тель…

Заика словно увяз в петле, которую накинуло на его речь неуклюжее, сбивчивое горло. И кто-то другой (не Имберт), перехватил рассказ:

– Воистину, Господь способен вернуть всякого. В тот день, когда будут испытаны все тайны и раскроются они, тогда не будет ни у кого ни силы, ни помощника. Воистину, бессильны наши души перед волей Всевышнего, ибо она – Слово различающее, а не человечий замысел. И горе тем, что замышляют козни, ибо Господь замыслит козни против них, покончит с отсрочкой, данной Им неверующим, и не промедлит с ними нисколько!

– Клянусь небом, возвращающим влагу земле и самому себе небесные тела, которые восходят с одной стороны и заходят в другой! – пропел из темноты голос Сюрлетты. – Клянусь землей, расходящейся при прорастании растений и при воскрешении мертвых!..

Все умолкли.

– Я продолжу? – сухо осведомился Имберт. – И зажглись на небе звезды, которые по природе своей есть прекрасные миры, где дети света проводят века, вознося хвалы Творцу, познавая глубокую мудрость Его, любя друг друга безгрешной любовью.

– Безгрешной – это как? – поинтересовался его сосед.

– Любовь душ безгрешна, потому как нет у них тела, ни женского, ни мужского, – охотно пояснил Имберт. – Для них трудился дух-сокол, и брат-коршун не отставал от него, но, наконец, возжелал он превзойти брата – создать нечто такое, что поставило бы его наравне с самим Творцом. Мир-то он сотворил быстро, огромный и на вид красивый…

– Это наша Земля, что ли? – ошеломленно спросили с противоположной стороны костра.

– Именно. Горы, леса, рощи, реки, цветы… Вот только не было там живых существ. Тут дух-коршун понял, что души творить может лишь Всевышний, и ничего иного ему не осталось, как хитростью переманить еще не расселенные души в свой мир. Но стоило им поверить ему и спуститься, как тут же лишались они свободы, обретали прочные оболочки, ибо таков был закон тверди земной. Холод, голод, хвори и стужу зимнюю узнали они, и стали громко стенать и жаловаться, и услышал их Всевышний в неизмеримой дали. Разгневался он: «Ты заветы мои нарушил, злое дело совершил! Ступай же в мир, созданный твоим тщеславием. Навеки пребудет он под твоей властью, твори в нем что хочешь, но ни тебе, ни душам, соблазнившимся твоими обманами, не будет отныне доступа к звездному простору!» Но дух-сокол, сочувствуя несчастным душам, умолил Всевышнего смягчить наказание. Так людям была дарована смерть.

– Вот так подарок! – удивился тот же голос, что спрашивал о Земле. – Что же такое тогда проклятие?

Теперь Лютгер рассмотрел этого человека. Звали его Бертран, а больше и сказать о нем было нечего: один из христианских воинов, которых Осман-соправитель включил в резервный отряд. Тяготы пути сносил наравне с прочими, в дозоре не спал, а до чего еще предводителю может быть дело?

– Проклятие – дело смертных, – голос Имберта звучал бесстрастно. – Когда человек произносит проклятие, оно возносится к небу, но двери неба закрыты для него. Тогда оно опускается на землю, но и земля закрывается от него. Мечется оно, как дикий зверь, ищет способа убежать, однако не может. И, поняв это, бросается, наконец, к тому, кто был проклят. Если он заслуживает проклятия, то поражает его, а если нет – отскакивает, как стрела от камня, на того, кто произнес проклятие.

Все вновь замолчали. Кто-то пододвинул в костер обрубок саксаулового дерева.

Имберт простер к огню руки, словно не чувствуя жара. Сюрлетта, пододвинувшись вплотную, повторила его движение – вздрогнула, отдернула было ладонь, но тут же овладела собой и вновь простерла ее над пламенем.

Так они и сидели, держа руки над костром. Казалось, сейчас запахнет горелой плотью – но все же языки пламени вились понизу, оставаясь далеко от человеческой кожи.

Тут только у Лютгера будто пелена с глаз спала. Протягивая руки к огню, друг с другом Имберт и Сюрлетта прикосновений не искали. Все прошедшие дни пути не искали тоже. И уединиться никогда не пытались, хотя держались всегда рядом, как двое борзых в инопородной своре, среди гончих и волкодавов…

– И все равно – смерть как дар, да еще не от Господа, а от слуг Его… – вновь заговорил Бертран, он не хотел сдаваться. – Разве это милосердно?

– Конечно! – на сей раз Имберт отвечал с предельной убежденностью. – Смерть избавляет нас от бренной оболочки, от ига отца зла. Солнце и луна – светила, созданные духом добра, – постоянно напоминают людям о том блаженстве, которое ожидает их за пределами земной юдоли.

Эти рассуждения, во всяком случае, излишне вольными не выглядели. Кто и спорить будет, что эта земная жизнь, ничтожная – лишь приготовление к грядущему вечнобытию…

На «вечнобытии» Лютгер и задремал ненадолго – все же на него забот в этом пути к христианским землям ложилось больше, чем на кого бы то ни было. Поэтому они до сих пор продвигались без потерь, ни в одну стычку не ввязались, да и вообще никого не встретили. Вот так провести свой отряд сквозь чужие земли, словно иголку сквозь ткань, – это и есть высшее мастерство предводителя.

Пробудился он, когда в разговоры у костра вклинился новый голос, но вообще-то мог дремать и дальше: Октав (носивший прозвание Меченый за шрам поперек лица, а больше о нем, опять-таки, и сказать было нечего, ни дурного, ни особо хорошего) завел рассказ о делах удивительных, но с трактованием Писания не связанных. Говорил он об обстоятельствах, при которых попал в плен. Граф Раймунд Отважный, недооценив вражеские силы и не желая биться в осаде, повел конницу на подступивших к замку магометан и погиб, так что вся оборона легла на плечи его вдовы. Добродетельная графиня держала крепость долго и умело: скрывая малое число ратников, приказала разместить на стенах, где недоставало бойцов, чучела в шлемах и со щитами, сама стреляла из арбалета по подступающим с лестниц врагам, установила равную раздачу воды и пищи… Всю живность осажденные давно уже съели, но одну свинью дама Годьерна берегла до последнего, более того, приказывала кормить отборной пшеницей. Когда же припасы иссякли вовсе, а люди взроптали, приказала зарядить эту свинью в пращу метательной машины и бросить в неприятельский лагерь. Выглядело это так, будто осажденные желают оскорбить сарацин запретным для их веры животным, но была у графини надежда, что осаждающие, увидев, сколь жирна свинья, решат, что у людей в замке припасов хватает, и отступятся…

– И что же? – прозвучало сразу несколько заинтересованных голосов. Лютгер едва удержался, чтобы к ним не присоединиться.

– Ну, я же здесь, – вздохнул Октав. – Стало быть, через сарацинское рабство прошел.

– Не с-стали они с-свинью ос-сматривать? – спросил Заика. И, не сдержавшись, зевнул, чем вызвал чей-то смешок.

– Может, и стали, – пожал плечами рассказчик. – У них какое-то совещание произошло, предводительский шатер до утра был освещен факелами, а на следующий день они понемногу начали перемещать войска, штурмовать нас не пытаясь. Видать, ожидали: прилетит им на головы еще одна жирная свинья или нет. А когда ни в тот день, ни назавтра ничего такого не случилось…

Он тоже не смог подавить зевок.

И все как-то одновременно поняли, что время ночного бдения подошло к концу. Завтра их ожидали обыкновенные труды походного дня: христианские земли уже близко, много ближе, чем покинутый ими Сёгют, но до них еще много дней пути…

Лютгер на всякий случай напоследок еще раз обошел цепь дозорных. Они службу несли как должно – а вот он едва не заснул на ходу, совсем глаза слипались. Брел и, точно наяву, видел, как предстает перед Великим магистром, давая ему отчет о поездке, как упоминает, оставшись с братом Анно наедине, о предложении старого бейлербея… И как Анно фон Зангерсхаузен, выслушав его, говорит…

Говорит…