В последние годы осень я проводил в Сочи. Утро обычно начиналось пением птиц и… матерной бранью соседей. Это означало, что они приступили к ежедневной трудовой вахте: очистке медных и алюминиевых проводов от обмотки и переборке деталей раскуроченных холодильников и всяких бытовых приборов, найденных на помойке. Делали они это под окнами нашего дома, в садике, разбитом на несколько индивидуальных участков. Участок ценителей цветного металла принадлежал семидесятипятилетнему отставному электрику Вове, а подельниками его были семидесятилетний водопроводчик Эдик и тридцатилетний Митя — человек без определенных занятий. Никто их не звал по имени-отчеству, несмотря на солидный возраст двоих членов этой трудовой бригады. И никто не пытался их урезонивать, когда они уж слишком громко начинали материться. А все потому, что люди они для нашего и соседнего дома были незаменимые, поскольку у всех постоянно что-то текло и протекало, перегорало и гасло. Без водопроводчика и электрика в нынешней жизни никак! А люди этих ценнейших профессий, как известно, без табуированной лексики обходятся редко.

В прошлом году я сидел на кухне у открытого окна и пытался понять, как долго продлится утренняя содержательная беседа, и удастся ли мне поработать. Матерная брань выбивает меня из колеи надолго. А ведь после их утреней трудовой посиделки предстоит еще вечерний сеанс «расслабляющего отдыха»…

Вот они разбирают металл «по жанрам». Судя по сердитым эскападам, его немного. Скоро Вова с Митей поедут его сдавать, а Эдик пойдет на свою водопроводную шабашку. А уж потом, обремененные пока не известным мне количеством бутылок, сядут под нехитрую закусь и крепкие словеса опустошать их. Ну что ж, надо торопиться. Я открываю ноутбук и пытаюсь закончить начатый накануне рассказ. Но не тут-то было…

— Ну что, раздраконил? — послышался голос Мити.

В ответ раздалась долгая матерная тирада, от которой я вздрогнул.

Беда в том, что люди они хорошие. Придут на помощь по первому зову. И берут за свои труды в три раза меньше, чем их штатные жэковские коллеги.

Сидят они, окруженные забором из кустов благородного лавра, в беседке под спеющим виноградом. Рядом пальма, олеандр и дерево мушмулы. Поодаль — платан и магнолия. Над головой поют птички. На соседском участке цветут розы. Рай, да и только! Ан нет, не до красот моим героям. И к морю они со времен перестройки не спускались. Предпочли горький напиток и еще более горькие словеса…

Я вдруг начинаю разбирать услышанную только что фразу. Понятно, что «раздраконил» означает «растерзал, разорвал» и к занятиям по освобождению проволоки от крепкой обмотки имеет отношение. Но корень-то — «дракон»… Почему — дракон? Это у китайцев драконы, а нам бы медведя помянуть. Но нет! Не говорят русские люди «размедведил» или, на худой конец, «разволчил»…

Но мое филологическое умствование продолжалось недолго. Они что-то опять не поделили, разбирая очередную порцию металла. Стали кричать и грязно ругаться. Похоже, напиток раздобыли с утра. Ах да, я же вчера расплатился за починку кухонного крана.

Не выдерживаю и решаю спуститься и попытаться урезонить их. Но как? Что я им скажу — «Прекратите материться»? Может быть, о том, что сначала было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог? Или о том, что мир создан Словом, а они его своими словесами убивают? Или о чистой словесной жертве — хвале Господу Богу, вместо которой они приносят словесную жертву бесам?.. Ну нет — нельзя нарываться на богохульство. А может быть, рассказать им о научных опытах, доказывающих разрушительную силу сквернословия? Например, о профессоре Московского университета Горячеве и его теоретических и практических работах, показывающих, что происходит с телом человека на клеточном уровне. Пожалуй, они будут в восторге от сообщения о том, что их хромосомы с раннего утра подверглись мощному разрушительному воздействию. Особенно обрадуются семидесятилетние мужчины известию о том, что мат убивает репродуктивную функцию и негативно влияет на генетический аппарат потомства. Да, призывом пожалеть свои хромосомы их не проймешь. И о Боге не стоит говорить, и о науке. Хотя о некоторых опытах рассказать, как интересные истории, можно попробовать.

Подхожу к честной компании. Так и есть: выпивают и одновременно сортируют железяки. Увидели меня и замахали руками: «Санек, подходи, выпей с нами». Начинаю занудно объяснять, что здоровье не позволяет. Ссылаюсь на последние показания МРТ и УЗИ. Аббревиатуры эти им известны. Начинаю без всяческой разминки рассказывать о том, что задолго до создания этих чудных агрегатов их земляк-кубанец Семен Кир лиан изобрел аппарат, фотографирующий энергетическую оболочку человеческого тела. С его помощью делали снимок пациента перед началом ампутации ноги, а потом того же человека после операции. И в первом и во втором случаях энергетический контур тела оставался неизменным. Ноги нет, а ее контур оставался, и только через некоторое время исчезал. Так вот, сейчас на аналогичном аппарате делают уже цветные снимки людей в разном состоянии. У спокойных, добрых людей окраска энергетической оболочки розоватая или светло-голубая, а у разгневанных и матерящихся — багровая и черно-коричневая. Да еще во время матерной брани из нее вырываются энергетические пучки. Это означает, что оболочка истончается, а дойдя до определенного предела, человек погибает.

Слушали меня внимательно, не перебивали. Когда я закончил, Эдик покачал головой:

— Я об этом слыхал. Это индусы зовут аурой.

Он важно посмотрел на Вову, дескать, могу умную беседу поддержать. Но тот громко засмеялся:

— Хватит заливать! Я бы уже двадцать раз сдох. Я ведь с детства матерюсь.

— Значит, оболочка у вас толстая и вы ее постоянно восстанавливаете добрыми делами.

За правильность моего аргумента не ручаюсь. Эта догадка была импровизацией. Хотелось убедить собеседника, сказав ему что-нибудь приятное. Я понимаю, что, используя материальные доводы в разговорах о духовных явлениях, можно крепко согрешить против истины. Да и тема и повод для разговора были уж очень далеки от духовности. Я не стал использовать аргументы, понятные людям церковным. Ну как их убедить? Напугать, что ли?..

Я стал говорить о смерти, о том, что мы за каждое слово ответим, о том, что материться, когда в доме живут преимущественно пожилые женщины, молодые девушки и дети, непозволительно. Собеседники мои морщились. Митя молчал, Вова ворчал, но Эдик, державший все это время в руке недопитый стакан, выпил и проговорил:

— Конечно, ты прав. Но мы ведь материмся, как дышим. Это не ругань, это разговор у нас такой. Но ты, того, когда мы разойдемся, кричи с балкона. Если и не перестанем, то будем тише…

— А чо нам смерть, — вдруг хмуро произнес Вова. — Чо мы хорошего видим? Я смерти не боюсь. Каждый день одно и то же. Одна тоска…

Ну как ему рассказать о Том, Кто может утешить? Ведь он пьян и может начать богохульствовать… Да и Митя вдруг встрепенулся:

— Хорош, дядь Саш. Не пьешь, так нечего душу бередить.

Эдик гукнул на молодого собутыльника и обратился ко мне с грустной улыбкой:

— Ты тут все на Бога намекаешь, что Он нас накажет. А я тебе скажу, что меня Господь пожалеет. Я одну заповедь хорошо исполнил: не собирал сокровищ на земле — все пропивал.

Дружки его засмеялись:

— И мы тоже.

Я попрощался и пошел к морю, невольно продолжая в душе разговор. И аргументы находились…

Я шел мимо рощи магнолий и камфорных деревьев, в конце которой доживали свой век огромные пробковые дубы. Они засыхали, кора с них без всякой нужды была сорвана от корней и на высоту поднятой руки.

Прошел год. В этом году мой приезд начался с визита к вдове Вовы — Владимира Семеновича. Он скончался в конце мая. Вдова долго рассказывала мне о трудностях жизни с пьяницей, но все же без него жизнь ее стала совсем безрадостной. Она сокрушалась о том, что ей трудно о нем молиться. Он, хоть и крещеный, но Бога не признавал. Хорошо хоть ей не мешал ходить в храм. Я, как мог, пытался ее утешить.

— Он ведь перед самой смертью зубы вставил. Хорошие, белые-белые. Втихаря от меня копил на зубы.

Она всхлипнула:

— А Митька-то через неделю после моего помер. В день рождения — тридцать два исполнилось. Ох уж эта водка! А Эдик то ли испугался, то ли за ум взялся без дружков — пьет меньше. Валя, жена его, говорит, что материться перестал. Он для связки после каждого слова матюк вставлял, а теперь говорит, что какую-то «ауру» нужно беречь. Ходит, про себя чего-то шепчет. Валя боится, что совсем свихнется…