В восьмидесятых годах в Петербурге (а тогда — Ленинграде) в квартире одной благочестивой женщины собирались прихожане Свято-Троицкого храма Александро-Невской Лавры и церкви во имя апостола и евангелиста Иоанна Богослова при Духовной академии и семинарии. Звали женщину Татьяной, и жила она на Невском проспекте, в полукилометре от Лавры.

Вместе с прихожанами в ее квартире бывали семинаристы и студенты академии. По воскресным дням здесь после трапезы (ее уже тогда называли «агапой») проходили беседы на духовные темы. Это были негласные курсы катехизации. Катехизировали мирян священники и студенты Духовной академии. Одним из них был небезызвестный Георгий Кочетков.

Проводили они беседы интересно, с сердечным горением. Эта квартира была не единственным местом их проповедей. Они миссионерствовали даже в кафе на Невском, которое в народе называли «Сайгоном». Там собиралась питерская богема, фарцовщики, студенты театрального института и университета, люди без определенных занятий, но с вполне определенно выраженной нелюбовью к советской власти.

Несколько раз в эту квартиру приходил Борис Гребенщиков с эффектными девушками и членами его группы «Аквариум». Как-то Гребенщиков появился с американским студентом-пресвитерианцем. Тот потом приходил в этот дом всякий раз, когда приезжал в Россию. Посещали этот «духовный центр» и католики-мадьяры. Через полгода они уезжали к себе на родину православными. Американец, насколько я помню, православным официально не стал, потому что его отец был главой пресвитерианской Церкви какого-то штата. Но через несколько лет в их молитвенных домах появились русские иконы, и пасомые его отца стали потихоньку избавляться от многих протестантских заблуждений.

Бывали там и греки, служившие в Храме Гроба Господня, и послушник отца Софрония (Сахарова). С его помощью несколько человек сподобились посещения монастыря в Эссексе, который основал и где был до последнего дня настоятелем схиархимандрит Софроний.

Прошло более тридцати лет. Из посещавших этот дом несколько человек стали архиереями (двое — митрополитами), не менее двадцати священниками (белыми и монашествующими). Сама хозяйка теперь монахиня, сын ее — священник, дочь — жена иконописца и многочадная мать. А те, кто остались светскими людьми, тоже стали заметными деятелями, служащими на ниве христианского просвещения и культуры.

Недавно я встретил бывшего студента университета Сергея — частого посетителя этого дома. Теперь он не Сергей, а архимандрит Зосима. Он рассказал много интересного о том, как сложилась его судьба.

Окончив университет, он уехал в город, где его отец, будучи профессором и доктором химических наук, разрабатывал новые промышленные технологии. Сергей сразу же получил должность начальника лаборатории, в которой под его началом трудилось пятьдесят человек. Он открыто ходил в церковь, что сразу же было замечено соответствующими товарищами. Эти товарищи вызвали его в свою контору и настоятельно потребовали, чтобы он прекратил эти хождения, иначе ему придется расстаться с занимаемой должностью — советский человек не может быть отрицательным примером для подчиненных.

Тогда Сергей вспомнил о беседе с отцом. Еще будучи студентом, он спросил его: «Если я вдруг стану священником, как ты к этому отнесешься?». Тот мрачно ответил: «Я скажу тебе “большое спасибо” за то, что ты преподнес мне такой “подарок”. Я от тебя не ожидал, что ты лишишь меня работы в моих преклонных летах. Я не смогу заниматься научной деятельностью: в нашей стране все построено на идеологии. Если ученый не атеист и не смог воспитать своего сына в атеизме, значит ему не место в советской науке». Сергей счел недопустимым подводить отца.

На пятом курсе он познакомился с архиепископом Новосибирским и Барнаульским Гедеоном (Докукиным). Тот предложил ему приехать в Новосибирск, обещал постричь его в монахи и дать один из лучших храмов, чтобы он мог проповедовать и использовать университетское образование с пользой для священнического служения. Только просил не получать диплом университета, поскольку тогда ему не позволят стать священником. О родителях он велел не беспокоиться: они впоследствии оценят его поступок и придут к вере. Но его духовник, игумен Адриан (Кирсанов) из Псково-Печерского монастыря, приказал окончить университет и получить диплом. Что предпринять? Ослушаться архиерея — страшно, но духовник, который говорит не от себя, а по наитию свыше, настаивал на том, что нужно обязательно получить высшее образование: «А когда получишь диплом, к тому времени и владыка Гедеон будет служить уже где-нибудь в другом месте, и никто тебя в Новосибирске не примет». Так и случилось: владыка Гедеон потом стал митрополитом Ставропольским.

После беседы с представителями компетентных органов Сергею пришлось расстаться с работой и уехать из города, чтобы у отца не было проблем. Перебрался он в Иваново. Попал на прием к епископу Ивановскому и Кинешемскому Амвросию (Щурову). Тот взял его в духовные чада и вскорости постриг в монашество с именем Зосима и рукоположил сначала во иеродиакона, а потом и иеромонаха. Было это очень сложно, и сам владыка не был уверен, что власти дадут ему санкции на рукоположение. Но Господь управил.

Произошло это в 1986 году, а спустя некоторое время один ленинградский семинарист предложил Зосиме поехать на Соловки — отслужить там первую с момента разгрома монастыря литургию: «Ты ведь Зосима. Кому, как не тебе, послужить твоему святому?! Попроси своего правящего архиерея благословить тебя. Представляешь, какое великое дело можно сделать — литургия там, где советская власть устроила концлагерь особого назначения СЛОН, где было расстреляно и замучено много тысяч людей: священников, архиереев, простых мирян… А мы бы с тобой впервые за семьдесят лет взяли бы и отслужили литургию. Священник ведь обязан каждый день служить. Известный тебе митрополит, даже если ехал в лес, то брал с собой требный чемоданчик. Там у него были Чаша, дискос, вино и просфоры. Он служил Божественную литургию сам, чтобы причащаться каждый день. А мы ведь этого не делаем. А на Соловках послужим в экстремальных условиях, хотя бы ради прощения нашего нерадения».

Эта идея захватила отца Зосиму, и он попросил у епископа Амвросия позволения поехать на Соловки. Тот очень удивился: «Ведь могут донести: это уголовное дело — совершение богослужения в публичном месте без регистрации уполномоченного по делам религий. И ты не только в тюрьму попадешь, но и меня подведешь! Я тебя рукоположил, постриг, а ты, как антисоветчик, выбрался на Соловки, там служишь литургию, никем не разрешенную. Это очень плохо кончится…».

Зосима много раз возобновлял этот разговор. Говорил о том, что стыдно бояться. Стыдно перед Богом и соловецкими мучениками — они столько претерпели, а мы не можем одолеть страх перед возможным наказанием. А может и не будет никакого наказания. Господь все устроит. А если даже его станут наказывать, то он ни за что не подведет своего архиерея. Скажет, что все устроил самочинно, не предупредив его.

И когда, после нескольких попыток, Зосима решил, что нарушит архиерейское «неблагословение», сам владыка Амвросий вернулся к этой теме: «Конечно, если бы ты послужил там литургию так, чтобы никто не узнал… Так, тайнообразующе, вы бы поехали со своим другом семинаристом и никому бы об этом не говорили, и даже мне не надо об этом знать. Зачем лишнее говорить? Везде есть уши…». А потом, немного помолчав, добавил: «Но если бы вы послужили, то ничего плохого бы и не было. Помянул бы ты всех безвинно убиенных. Сколько людей погибло в этом страшном лагере… Хорошо бы их помянуть!». В словах владыки было такое глубокое сочувствие жертвам большевистского террора, но ему, пережившему страшные годы, конечно же нельзя было откровенно выражать своих чувств. Тогда еще обстановка в стране не предполагала, что для Церкви наступят свободные времена.

Уезжая на Соловки, Зосима попросил у владыки Амвросия благословения на экскурсию на Соловки. Но того неожиданно смутило то, что монаху придется ехать в штатской одежде: «Как ты поедешь? Я всегда тебя благословлял везде ходить в подряснике. А если в подряснике поедешь, то привлечешь к себе внимание, и вся твоя затея провалится. Никто не позволит тебе ходить по Соловкам в монашеском одеянии». Зосима пообещал взять старенький подрясник, ничем не отличающийся от рабочего халата. «А как вы думаете служить? Если найдут у тебя в багаже церковные сосуды, ты будешь сразу же арестован. Если священник едет с потиром, значит, он едет для того, чтобы служить. А служить ты не имеешь права». Все же он благословил неугомонного монаха. На прощанье несколько раз повторил: «Блюдите, како опасно ходите».

Из Архангельска на Соловки Зосима прилетел на самолете. Был он в светской одежде, но длинные волосы и длинная борода выдавали в нем священника. Как только он вошел во двор монастыря, к нему подошла женщина и спросила: «Вы — батюшка?». Позже он узнал, что это была хранительница музея Соловков, но тогда подумал: «Наверное, она из КГБ», и растерялся, не зная, что ответить. Но она сразу попыталась успокоить его: «Не подумайте, что я из КГБ. Я — главный хранитель музея Ольга Шапошник. Может быть, вы здесь литургию отслужите?». Зосима представился и сказал, что он, собственно, для этого и приехал на Соловки.

Семинарист, который был автором этой затеи, должен был приехать на Соловки немного раньше, но хотел перед службой посетить остров Анзер и посмотреть на то, что осталось от Анзерского скита. Он должен был привезти служебные сосуды. Еще не будучи семинаристом, он приобрел и антиминс царского времени. И хотя мирским людям нельзя ни иметь такие вещи, ни прикасаться к ним, но это все у него было. Он обещал их привезти и сказал, что если все это найдут, то ничего с ним не сделают: он ведь не священник. Просто скажет, что он верующий человек и семинарист, а эти святыни всегда возит с собой. Объяснение это было не убедительно, но попасться в руки властей семинаристу было более безопасно, чем священнику. В тот день, да и в последующие, на море была большая буря, и семинарист никак не мог перебраться на главный Соловецкий остров. Пришлось ему несколько дней провести на Анзере. Но случилось это по Промыслу Божию.

Зосима остановился не в гостинице, а в семье Ольги Шапошник. Муж ее, Владимир, — художник и специалист по мозаике. И он, и его жена были людьми крепкой веры, но мало церковными, поскольку до ближайшего действующего храма нужно было плыть на корабле всю ночь или лететь на самолете. Они до поздней ночи проговорили на духовные темы. Сразу же стало понятно, что этим людям можно довериться, Чистые, умные, деятельные, но ни молитв не знают, ни службы, да и петь не умеют. С семинаристом было бы другое дело — он бы и пел и читал, а Зосима служил. Ольга сказала, что приведет несколько человек, которые никогда не были на православной литургии, но очень хотят исповедаться и причаститься. Им можно полностью довериться: «С ними мы и будем петь. А то, что ни текстов молитв, ни напевов не знаем, не беда. Бог поможет». Видеть такое рвение и уверенность в помощи Божией было отрадно, но волноваться Зосима не перестал.

Рано утром они втроем отправились в фонды музея — там посторонних не бывает. Это было огромное помещение, в котором хранилось множество церковной утвари и облачений. Зосима обратил внимание на лежащие вместе старинные фелонь, епитрахиль и поручи, но когда он развернул поручи, то увидел, что их края какого-то бурого цвета и от них отслаиваются темные чешуйки. Ольга объяснила — это запекшаяся кровь. Зосима подумал, что в этом облачении, должно быть, был убит священник во время совершения богослужения.

Он с трепетом надел поручи, пролежавшие семьдесят лет в небрежении. Все эти годы невозможно было представить, что здесь когда-нибудь совершится Божественная литургия. И вот теперь он дерзает возродить этот поруганный, превращенный в музей храм. Нашлось все нужное для службы: подрясник, подризник, фелонь, поручи — все части облачения. В витрине обнаружили Чашу. Это была очень красивая Чаша. Как сказала Ольга, она была сделана самими заключенными из числа священников и епископов. Антиминсов же было не меньше полусотни. Они лежали друг на друге и были покрыты толстым слоем пыли. Зосима огорчился: «Вы бы их хоть чем-нибудь прикрыли, ведь это большая святыня!». На что Ольга сказала: «Я хоть и хранительница этого музея, но знаю, что миряне не могут прикасаться к антиминсу, и не у кого было брать благословения».

Зосима взял один из антиминсов, который потом и послужил в качестве престола при совершении литургии. Поскольку обещанного семинаристом вина не было, пришлось воспользоваться ординарным кагором, взятым на всякий случай для приготовления запивки. Качество его было неважное, да вино еще и забродило, но это выяснилось только тогда, когда стали причащаться. Просфор не было, купили ржаной серого цвета хлеб — другого хлеба на Соловках не нашлось. Поскольку не было престола, пришлось освятить канцелярский стол «аки сам престол». Все священные сосуды были осквернены. Нужно было прочесть соответствующие молитвы и освятить воду и сосуды.

Да еще нужно было исповедовать людей. А пришли пятьдесят человек вместо обещанных нескольких. Зосима подумал, что при таком количестве людей никакая тайна не может сохраниться, и он непременно попадет в тюрьму. Шутка ли: причастить пятьдесят человек за тайным богослужением в Соловецком концлагере! Да еще и при пособничестве должностных лиц этого музея. Это же злостное антисоветское действие. Помимо этого было еще чисто церковное нарушение: богослужение на территории другого епископа должно совершаться только с ведома и по разрешению этого епископа. В то время епископом Архангельским был владыка Исидор (Кириченко), ныне митрополит Екатеринодарский и Кубанский. Зосима не мог его посетить и испросить благословения. Да если бы и смог посетить, то благословения никогда бы не получил — Церковь была не свободна, архиерей не имел права давать такие разрешения.

На все приготовления и исповедь потребовалось не менее трех или даже четырех часов. И вот началась служба с пением и чтением по книгам, хранившимся в музее. Через несколько минут Зосима подумал, что долго не выдержит такого мучительного испытания. Он никогда в жизни не слышал подобного разноголосия и душераздирающих жалобных воплей. Должно быть, так в аду звучат стоны грешников. Вот, задумывал великое дело, а получилось нечто очень похожее на бесчиние. И действенна ли эта служба?! Но вскоре решил, что Господь не спросит с них строго, ведь эти люди с риском лишиться работы, а вместе с ней и жилья, пришли, чтобы восславить Господа и соединиться с Ним в Таинстве Причащения. А то, что вместо славословия раздаются стоны, так и понятно: почти все пришли на церковную службу в первый раз в жизни, в первый раз произносят славянские глаголы, и голоса их дрожат от чрезвычайного старания и волнения. Да и место это не для стройного пения. До партеса ли, когда все кругом полито кровью! Даже поручи, в которых он служит!..

Отец Зосима хотел, чтобы эта служба мистическим образом была началом возобновления монастыря. Тогда никому и в голову не приходило, что пройдет еще несколько лет — и все в стране изменится, и монастырь вновь откроют, и не придется таиться и бояться, что тебя застигнут за тайной службой и накажут по всей строгости советского безбожного закона.

Когда все причастились и отец Зосима залил в Чашу теплоту, произошло нечто необъяснимое: Чаша начала деформироваться. Зосиме показалось, что она расплавляется и через мгновение потечет вместе с Кровью Христовою сквозь руки. Чаша стала терять форму, гнулась, словно сделанная из пластилина. Края оплавились, ножка не слушалась, и Чашу нельзя было поставить.

Зосима не верил своим глазам: будучи химиком по образованию, он знал, что есть только один единственный металл с очень низкой температурой плавления — сплав Вуда. Был даже такой фокус: брали стакан с чаем, размешивали в нем сахар ложкой, сделанной из этого сплава, и ложка на глазах исчезала. Расплавившийся металл оставался на дне, как капли ртути, и не был виден. Но в данном случае было что-то другое. Откуда мог на зоне в советское время в Соловецком лагере особого назначения появиться сплав Вуда? Зосима подумал, что, может быть, Господь показал, ему, что тот недостойно совершил Божественную литургию. Или, возможно, все, что здесь произошло, является духовным преступлением?

Страх пронзил сердце, и в этот момент раздались страшные крики и удары в запертую дверь. Кто-то хрипло кричал: «Немедленно откройте, мы знаем, что здесь происходит!». Зосима подумал, что кто-то из присутствовавших на литургии сказал о том, что в музее будет совершаться Божественная служба, и теперь ворвется КГБ, Зосиму арестуют, и всем будет очень плохо, потому что они — участники запрещенного властями действия. Больше всего в этот момент мучила мысль о том, что он подвел своего владыку. Что делать?

Обращаясь ко всем, он тихо сказал: «Нам надо не признаваться, что мы служили литургию». А как не признаваться? В комнате пахло ладаном — Зосима кадил усердно, после его каждения казалось, что всех покрыло благодатное облако. Тогда Ольга схватила баллончик с дихлофосом и стала все опрыскивать со словами: «Мы скажем, что травили здесь клопов и тараканов». Запах дихлофоса быстро забил запах ладана. Все богослужебные предметы были спрятаны. Единственное, что невозможно было убрать, это Чаша с Христовыми Телом и Кровью. Зосима хотел поставить ее на стул с полкой под сиденьем, но побоялся пролить Святые Дары. А если бы и не пролил, то его могли арестовать, и тогда бы остались не потребленными Святые Дары. Обжигая губы и язык, Зосима стал потреблять Дары, радуясь, что Чаша все-таки не расплавилась в руках и Тело и Кровь Христовы не растеклись по полу. Когда он закончил замывание Чаши, грохот усилился до такой степени, что казалось, еще секунда и дверь выбьют ногами. Сотрудники музея пошли открывать, а Зосима быстро протер Чашу полотенцем, засунул его в карман и успел снять и упаковать подрясник.

В комнату ворвались несколько человек с криками:

— Мы знаем, для чего вы здесь собрались: вы молитесь!

Ольга спокойно возразила:

— Я как главный хранитель музея взяла на себя смелость показать то, что находится в запасниках. Многие сотрудники здесь никогда не были.

— Да кто тебе дал такое право?! В запасники музея запрещено пускать посторонних людей. А это что за поп?

Самый главный крикун встал напротив отца Зосимы и с ненавистью уставился на него:

— Вы — священник?

Зосима молчал. Он не знал, что ответить. Если бы сказал, что не священник, то это бы было отречением от сана.

— А почему тут такая вонь?!

Ольга невозмутимо объяснила, что пришлось протравить все дихлофосом, потому что развелось много клопов и тараканов, а это угроза для предметов хранения. Зосима поспешил на выручку:

— Я химик, закончил университет в Ленинграде, и до последнего времени работал начальником химической лаборатории. Это я предложил обработать здесь все дихлофосом.

Главный крикун посмотрел на него ошалело:

— Вы — начальник химической лаборатории, с бородой и такими волосами?!

— Да, я всегда, даже в университете, ходил с длинными волосами.

— А вы что — верующий?

Зосима помолчал немного, вздохнул и, глядя вопрошавшему в глаза, сказал:

— Знаете, в нашем обществе религия является частным делом, и конституция гарантирует каждому человеку свободу совести. Простите, а кто вы такие, и почему вас интересуют мои убеждения?

Он не стал дожидаться ответа и пошел к выходу. Никто его не остановил, не арестовал.

Вечером появился семинарист. Он был в крайнем раздражении и набросился на Зосиму с упреками:

— Почему вы отслужили литургию без меня? Ведь я привез просфоры, вино, антиминс, Чашу?

— Тебя не было. А шторм мог продолжаться еще долго. Все необходимое нашлось в музее.

Эти объяснения еще больше вывели семинариста из себя. Он начал кричать:

— Это ужасное безобразие! Когда мы вернемся на материк, я сразу отведу тебя в КГБ и скажу, что ты — поп, заставил меня, семинариста, привезти на Соловки все, чтобы совершать богослужение. И об этом знал твой архиерей, епископ Амвросий, и его выкинут с кафедры со скандалом. В тюрьму он не попадет, в тюрьму сядешь ты!

Зосима не верил своим ушам. В семинарии его спутника знали как смелого человека. Тот всегда открыто говорил о преступлениях большевиков, о новомучениках и царственных страстотерпцах. Смущало только то, что он не стал рукополагаться, и несколько лет по окончании семинарии болтался без дела. Оказывается, он был провокатором и сотрудником спецслужб, и когда предлагал отслужить литургию на Соловках, то заранее все оговорил со своими коллегами. Очевидно, они должны были во время службы застать молящихся врасплох, а его задачей было подтвердить, что Зосима священник, самочинно устроивший эту службу. И тогда бы дерзкого попа посадили в тюрьму минимум на пять-семь лет. Но задержка на Анзере спутала все карты, оттого он и злился.

Назад пришлось возвращаться вместе, в одной каюте — у них были заранее взяты билеты на теплоход до Архангельска. Плыли ночью. Зосима пожелал соседу спокойной ночи, на что тот ответил:

— Покойной ночи, только ты не доедешь до Архангельска.

— В каком смысле?

— А в том смысле, что этой ночью я тебя убью, а тело твое выброшу в иллюминатор. Никто тебя не найдет. Кому нужен поп?

Семинарист отвернулся и захрапел. Зосима уснуть не мог всю ночь. Вспоминал о том, как они познакомились и сблизились. Как тот рассказывал ему некрасивые истории из своей жизни. Он вел себя как провокатор: всегда предавал друзей. Зосима не мог понять, почему тот хочет дружить с ним, и все ждал, когда же и его постигнет участь этих друзей. Вот и дождался. Он пожалел о том, что рассказывал ему о своих собственных духовных падениях, которые случились в студенческую пору. Тогда он еще не был крещен и вел себя как большинство студентов: ходил в пивные бары, курил, вел богемную жизнь.

Но Зосиму никто в иллюминатор не выбросил. Его не арестовали ни в Архангельске, ни в Иваново, не вызвали в КГБ, и он продолжил служение. Но провокатор все же отомстил ему, вылив на него ушаты грязи: грехи молодости, о которых ему рассказал Зосима, перемешал с вымыслами. Эта клевета долгие годы преследовала Зосиму.

Но он вспоминает обо всем случившемся на Соловках с великой радостью и благодарит Бога за то, что Он сподобил его отслужить первую за семьдесят лет литургию на месте страданий многих новомучеников. Пережитые страхи тоже послужили ко благу. К своему служению Зосима стал относиться с большим трепетом. Всегда тщательно готовится к богослужению и, сознавая свое недостоинство, с глубоким чувством переживает совершение Бескровной Жертвы. Стал лучше понимать людей и научился отличать истинных друзей от мнимых. Слава Богу, не стал недоверчивым, видящим в каждом человеке коварного недоброжелателя, но приобрел необходимую для священника осторожность. Совершая богослужение, часто вспоминает эту литургию на Соловках и поражается своему дерзновению. На такое можно было решиться только будучи молодым и неискушенным жизнью. Он просит Господа простить за возможные ошибки, но утешается тем, что для многих из пятидесяти участников того памятного богослужения их первое причастие на тайной литургии стало поворотным моментом в жизни. Почти все они воцерковились.