После череды виноградников, персиковых садов и бескрайней бахчи с полосатыми арбузами и желтыми дынями открылась долина, в конце которой возвышался холм, увенчанный высоким храмом. Золотые купола его горели в лучах закатного солнца. Подъезжали мы к нему через поселок Ильич, названный в честь самого пламенного христоненавистника и сокрушителя церквей. Назвали поселение не по имени-фамилии, а задушевно, как обращаются к добродушному соседу, просто по отчеству — Ильич.

От Ильича до храма девятнадцать верст. Освящен он во имя Живоначальной Троицы. Это самый высокий храм на юге России. Высота его — шестьдесят два метра. Для тех, кто приплывает к нам по Азовскому морю, Россия начинается с Троицкого храма. Стоит он на древней земле, о которой писали Гомер и Страбон. В десятом и одиннадцатом веках это были земли самого богатого русского княжества — Тмутараканского. Где-то на его севере состоялась описанная в летописях битва тмутараканского князя Мстислава с косожским князем Редедей.

Есть сведения о том, что в этих местах существовали два монастыря. Теперь монастырская жизнь возобновляется на Патриаршем подворье. На его территории и находится этот храм. В скором будущем здесь планируется создание Духовного центра с семинарией, образовательным, паломническим, миссионерским и прочими отделами. О великом будущем, ожидающем подворье, насельники говорят с осторожностью: «Если будущее будет, и Бог даст, то тогда… А пока только планы и непростая жизнь».

У подворья большое хозяйство и большая нехватка рабочих рук. Много земли, техники, есть винный заводик, где производится кагор. Те, кто познакомился с его достоинствами, теперь служат литургию на этом кагоре и не хотят никаких других вин.

Часть земли отдана фермерам, занимающимся бахчевыми культурами. В день моего приезда во двор вкатили целую телегу дынь. Разбирать их стали не только трудники, но и соседи, живущие рядом с храмом, но в храме не появлявшиеся. Я решил пошутить — обратился к высокому молодому человеку, несшему две дыни: «Любите сладкую жизнь?». Тот улыбнулся: «У Бога все сладкое. И полынь не горчит». Три недели, проведенные на подворье, подтвердили это многомудрое суждение. Я не пропустил ни одной литургии, ни одного вечернего правила, отстоял половину вечерних служб и сподобился вкусить сладости, о которой мне поведал первый встреченный труд ник.

Если о будущем здесь говорить не решаются, то о прошедшем рассказывают с удовольствием. Об особой благодати этого места говорил старец Свято-Троицкой Сергиевой Лавры архимандрит Наум (Байбородин). Это по его молитвам собрались его духовные чада и построили грандиозный храм всего лишь за четыре года.

Один из старейших монахов монастыря, работавший на стройке простым рабочим, показал мне фотографии, отражающие все этапы возведения храма: «Представляете, только на один метр кладки уходило шестьдесят тысяч кирпичей. Бетон заливали вручную. Господь явным образом руководил и помогал нам. А дружба и любовь у всех была такая — не могу без слез вспоминать. Молю Бога, чтобы еще хоть раз в жизни такое испытать». Потом он рассказал, как во время установки на куполе креста приезжий архимандрит сказал: «Этот храм — чудо Божие. Ждите многих чудес». И на следующий день трудник Евгений, упавший с тридцатиметровой высоты, остался невредим и нечего не сломал себе. Это было первое чудо. «А потом пошли каждодневные. Мы их уже воспринимаем как закономерность. Живем под Покровом Божией Матери, где Ангелам заповедано хранить нас на путях наших».

Храм действительно чудесный. В два этажа. Служба пока ведется только на первом. Три престола. Амвон такой, что священникам и дьяконам, проходящим с каждением, требуется немало времени, чтобы пройти в оба конца. Меня потряс хор. Мужественные красивые голоса. Но когда я увидел певчих и регента, не мог поверить: это были двенадцати — четырнадцатилетние отроки. Регент Иван на мой вопрос: «Где он учился регентскому искусству?» — ответил: «Дома и в церкви. Отец у меня регент и священник. Я с детства на клиросе. Сестра моя стала ре-гентовать с двенадцати лет, и я потихоньку научился». Удивительно — за три недели, когда на долгих монастырских службах руководил хором Иван, все проходило без каких-либо сбоев. Есть еще и женский хор из сестер, живущих в кельях по соседству с подворьем. Сестры тоже поют красиво и молитвенно.

Благодать чувствуется и за пределами храма. В ста метрах начинается обрыв, а с него открывается живописный вид. Широкая, до самого горизонта, синяя гладь Азовского моря, а под обрывом холмистая долина, покрытая разноцветными пятнами: голубое — небольшое озерцо, желто-серые — выжженная трава, темно-коричневые — деревья и кусты боярышника, заросли ежевики и всевозможных колючек. Серебрятся кроны дикой маслины. Ярко зеленеют кустики, похожие на молодые туи.

Когда я стал спускаться по тропе через заросли боярышника, мне показалось, что я иду не к морю, а к Иордану. Деревца боярышника со скрученными от сильного ветра раскидистыми ветвями похожи на акации, растущие на Святой Земле. Повсюду на покрытых желтой пылью склонах темнели норы. Небольшие — змеиные, побольше — каких-то грызунов, а довольно широкие — лазы в жилища неведомых зверей. Пастух Вадим, с которым я познакомился в первый же день, рассказал, что видел огромного енота величиной с овчарку.

Я енотов не видел, змей тоже. А вот птиц увидел немало. В один из вечеров из высокой травы совсем рядом с тропой вылетело сначала два фазана, а через несколько шагов еще одна пара. Много сорок. Два раза видел белых цапель. О чайках, разумеется, и говорить не приходится. Их, как и положено над морем, несметные стаи. В этих местах нерестилища. Раньше поселок Приазовский назывался «Вольные Рыбаки». Сейчас рыбаков не видно. Рыбачат только чайки и бакланы. Чайки постоянно дерутся с теми, кто выхватывает из воды рыбку. Вместо того чтобы самим нырять, несколько птиц с криками гоняются за удачливой рыбачкой, норовя на лету выхватить у нее из клюва добычу. Когда чайки сбиваются в плотную стаю и начинают вразнобой летать по кругу, кажется, что это серебристое живое облако. Особенно красиво это кружение при закатном солнце.

В первых числах сентября каждый вечер я наблюдал за стаями птиц, улетавшими в сторону Черного моря. Казалось, они спешат за уходящим к горизонту солнцем, чтобы не остаться в темноте. Птицы потянулись на юг — стало быть, скоро наступят холода. Но утром те же птицы летели в обратном направлении: уже не высоко в небе, а над морем почти у самой воды, словно хотели, чтобы никто не заметил их возвращения. Это были бакланы. Они никуда не улетают, а остаются зимовать вдоль всего черноморского побережья. Слава Богу, тревога оказалась ложной: холода не наступили.

Послушание мне дали щадящее, и на него уходило немного времени. Работать в жару на солнцепеке я не мог из-за давления, но зато перед вечерней службой имел возможность совершать прогулки к морю и обратно.

Если идти с моря вверх по холму, то сначала появляется золотой купол и крест. Идешь к подворью и видишь, как Троицкий храм словно вырастает плавно из земли: виден все больше и больше, пока не поднимается в полную меру.

Вдоль тропы, петлявшей по склону холма, под сводом ветвей боярышника прятались от солнца коровы. Однажды пастух Вадим окликнул меня и неожиданно изрек: «Чувствуете, как сильно пахнет полынь? Это запах моего детства. А бабушка моя говорила, что судьба моя будет горькой, как полынь. Вот и напророчествовала». Он ухмыльнулся и ударил кнутом по сапогу. Корова, стоявшая рядом с ним, вздрогнула всем телом и на всякий случай метнулась в сторону. Пастух явно ждал моих расспросов о его горькой судьбе, но я извинился, пробормотал первые пришедшие на ум фразы о том, что все наладится, коль скоро он в монастыре, пожелал ему здравия и спасения и поспешил на службу. Запах полыни был действительно сильным и горьким. Ее здесь целые заросли.

По будням на службах были в основном свои: монахи, трудники да несколько благочестивых сельчан. Зато по воскресным дням храм был переполнен. В первое воскресенье я увидел старого знакомого. Он инженер-дорожник. Окончив строительство дорог и тоннелей на Красной Поляне, перевелся в Тамань и строит Крымскую переправу. С ним было несколько коллег. У храма стояло десятка три автомобилей не только с кубанскими номерами, но и многих регионов России. Самый дальний — тюменский. Я спросил хозяина тюменского авто, откуда он знает об этой обители. «Ничего о ней не знаю. Просто переправился из Крыма и еще на пароме увидел высокую церковь. Решил заехать посмотреть».

После службы народ расходился неохотно. Стояли группами по нескольку человек, задавали вопросы монахам. В некоторых группах возникали споры. Длинноволосый странник в холщовой рубахе и рваных сандалиях просвещал собравшихся вокруг него пожилых женщин: «Ждем конца света, а свет давно кончился. Перегорела лампочка Ильича. Живем во мраке. Духовном. Будет беда. Мы ведь без беды никуда. Без беды нам Бог не нужен. У нас без беды одна беда». Я отметил смысловые и стилистические достоинства этого короткого монолога и захотел познакомиться с его автором. Но тут, как назло, меня оттеснили какие-то люди и стали задавать «серьезные» вопросы. Первым был: «Где тут у вас дворец Патриарха?». Пока я им рассказывал о том, что здесь нет никаких хором, что подворье — это не поместье с дворцом, что монахи вместе с трудниками живут в единственном доме, какая-то женщина вывела странника из плотного окружения и увела его, скорее всего, к инокиням на трапезу.

По вечерам, после ужина и вечернего правила до отбоя оставалось больше часа. Некоторые труд ники, узнав, что я записываю истории о том, как люди приходят к Богу, сами подходили ко мне и рассказывали о своих путях. Кто-то не хотел рассказывать при свидетелях, стесняясь говорить о своем уголовном прошлом, но многие сообщали такие подробности из своей окаянной жизни, что мне приходилось просить их остановиться и дальше не продолжать.

На третий вечер наших посиделок пришел иеродиакон Кирилл. Слушать он никого не стал — спешил в коровник опробовать новый накануне привезенный механизм — но рассказал следующее.

— У моих родителей было двенадцать детей. Апостолами их не назовешь — все, кроме меня, безбожники, хотя все крещеные. Я их и так, и эдак вразумляю — ни в какую. «Ты, — говорят — чокнутый. Иди проповедуй в другом месте!». Я уж и друзей моих, священников, к ним посылал — все без толку. Ни священников, ни меня, иеродиакона, не слушают.

Не знаю как вас, а меня к Богу привела кошечка Смуглянка. Я работал водителем автобуса на междугородних линиях. В девяностых годах верующие стали из нашего автопарка автобусы заказывать для паломнических поездок. И почти всегда меня посылали — знали, что жена у меня в храм ходит. Она верует, а мне ее вера была «по барабану». Я ей не мешал ходить, а самому и в голову не приходило пойти с ней. А как стал я по монастырям народ возить, что-то в душе зашевелилось: храмы красивые, пение тоже замечательное, трогательное, не то что современная музыка.

Я с собой часто внучка брал в такие поездки. И вот в Наровчатовском монастыре он стал во дворе после службы играть с кошечкой. А она такая ласковая: и ластится к нему, и мурлыкает, и на руки залезла — лижет его и урчит. Сразу видно, что в монастыре воспитывалась. Полюбила моего Сашу. А он: «Дедушка, давай возьмем ее». Я сначала отказывался. Смотрю, мать-игуменья подходит. Видит такую про меж них любовь и говорит: «Забирайте, у нас еще пять ее братьев и сестер остается. Если нужно кому, в хорошие руки отдадим».

Взяли мы эту кошечку, назвали Смуглянкой — она почти черненькая. Саша с ней неразлучный, даже спит с ней. И вдруг пропадает Смуглянка, а она в хлеву под крышей в проводах электрических запуталась — убило ее током…

Саша горевал страшно. Тогда я поехал в монастырь и попросил у матушки-игуменьи сестричку нашей Смуглянки. Она мне дала. Саша обрадовался: она и похожа и такая же ласковая, как Смуглянка. Мы ей имя нашей любимицы сохранили.

Но у нее был стригущий лишай — маленькое пятнышко, его и не заметили. А заметили, когда он оказался уже на Сашиной голове — пятно с трехкопеечную монету. В школе спрашивают: «Что это?». Мы и сказали. Директор велел лечиться и не ходить в школу, чтобы никого не заразить. Чего мы только не делали, сколько всяких мазей перепробовали — ничего не помогает.

Нанял я Саше репетитора. Она деньги берет, а уж как занималась — одному Богу известно. Только когда внучок вылечился (сосед его дегтем быстро от лишая освободил) и пришел в школу, выяснилось, что он сильно отстал и не может догнать. Директор приказал его исключить из школы. А куда деваться? Мы просим оставить его на второй год, а он — ни в какую… Наверное, во все школы позвонил, только не берут Сашу никуда. Надо же дальше учиться — идти в пятый класс.

Рассказал я про нашу беду матушке-игуменье, как из-за ее кошечки жизнь внуку ломают. А она: «Не сломают, мы его в приют монастырский устроим, там педагоги отличные. Догонит, а еще и перегонит!». Он действительно быстро нагнал и стал хорошо учиться.

А я, когда внука выгнали из школы, по просьбе жены съездил к отцу Науму, рассказал ему все про себя, про жену. Ну и про внучка, как его кошечка отметила. А он мне говорит: «Что ты, до седых волос дожил, и веры в тебе нет! Поезжай в поселок Приазовский, там храм строится — будешь на подворье работать, там всякие специалисты нужны. И для внука там школа очень хорошая». А я коров люблю, да и всякую скотину. Всю жизнь при коровах. Жена услыхала и говорит, что всю жизнь мечтала при монастыре пожить.

Переехали мы: жена и дочка с сыном — нашим внуком. И дочке работа нашлась — она бухгалтер. Жена, к сожалению, сильно болела. Я за ней ухаживал, и она мне про веру лучше всяких богословов рассказывала. Когда она умерла, отец Наум благословил меня постричься в монахи, а через год и рукополагаться. Поступил я на старости лет в семинарию. Уже закончил. Вот так я и стал монахом и иеродиаконом. А если бы не кошечка, может, до сего дня баранку бы крутил или в земле сырой лежал…

Иеродиакон вздохнул:

— Не знаю, подойдет ли моя история. Может, вам нужны чудеса, а я тут с кошечкой… Вы уж простите.

Я стал благодарить его, уверяя, что его рассказ меня вполне устроил.

— Ну, тогда будьте здоровы.

Он поднялся и быстро зашагал в сторону коровника.

На подворье коров пасут посменно два пастуха — Вадим и Назарий. За два дня до отъезда я встретил Назария. Поговорив с ним, я в очередной раз убедился в том, что по внешности нельзя судить. Далеко не всегда она отражает душу человека.

Пастух Назарий — двухметровый пятидесятилетний мужчина с длинной бородой лопатой, крупным широким лицом и сломанным приплюснутым носом — внешность человека, не понаслышке знакомого с житьем «вдали от шума городского». Смотрит исподлобья, склонив голову набок, как бы прислушиваясь: что там о нем говорят тихим шепотом. Кажется, в любой момент может встрепенуться и ударить без предупреждения. Но вот он улыбается на ваше замечание о том, что у него ловко получается обходиться с коровами, и вы видите большого ребенка, обрадованного похвалой взрослого.

Я наблюдал за тем, как он спокойно спустился с крутого холма, когда коровы, кем-то или чем-то потревоженные, стали метаться и скакать, обгоняя друг дружку. А потом медленно поднимался по дороге, ведущей к храму, не обращая внимания на коров. Те некоторое время постояли у подножия холма, попробовали подкрепиться полынью, но вскоре оставили это занятие и побрели вслед за своим пастырем.

Я рассказал ему, как выглядела со стороны эта сцена, и назвал его пастырем добрым, чей глас знают, правда, не овцы, а «животные» покрупнее. Тут его детская улыбка растянулась, что называется, от уха до уха.

— Голос-то мой они знают, но чего мне их звать? Они и так всегда идут за мной, — уверенно проговорил Назарий и неожиданно начал монолог, раскрашенный метафорами и интересными умозаключениями, чего я от него никак не ожидал.

— Я коров очень полюбил. Восьмой год пасу. Хорошее это дело. Ходишь за ними или сидишь и природой любуешься, размышления всякие приходят в голову. Чего только не передумаешь и о себе, и о людях, рядом с которыми живешь. В себя поглядишь — всю свою гадость увидишь. Я люблю думать о том, что мешает мне в рай попасть. А в рай очень хочется. Я к бесам не хочу. Их в этой жизни столько повидал… тех, кто во плоти и на двух ногах.

А коровы не только молоком здоровья прибавляют, но и доброте учат. Я хоть и с кнутом — замахнуться могу на ослушниц, но не стегаю. Сам я завожусь с пол-оборота, а они меня спокойствию учат. Гляди, какие они спокойные.

Я хоть и деревенский, но коров не пас. Одно время работал электриком на ферме. Смотрел, как доярки их матом обкладывают, кричат на них, бьют. А потом говорят, что плохо доятся. А они просто не хотят жестоким бабам молоко отдавать. Я им говорю: «Кончайте материться и не кричите на коров». Подойду, поглажу, скажу: «Какая ты, Зорька, умница да красавица». Возьму аппарат и надою целое ведро. Доярки злятся. Но некоторые вывод сделали.

Я доброту люблю. Не сразу полюбил. Так-то я злой, а когда к Богу пришел, понял, что надо быть добрым и всех любить. Господь ведь — это любовь. И нам надо подтягиваться, любовь проявлять. А Господь вразумляет по-всякому. И через коров тоже.

Я в селе пасечнику удивлялся. Раздает мед в банках бесплатно. Почему? Он не отвечал, а потом и сказал, что пчелы, чем больше меду раздашь, тем больше на следующий год дадут. Это они не сами, конечно, докумекали. Так Господь нам показывает, чтобы мы были щедрыми. Сам будешь отдавать, и тебе во сто крат больше дадут. Смотри на пчел и учись. И на коров. У них тоже: покормишь хорошо, погладишь, скажешь слово ласковое — они больше молока дадут. А с матом — мат и получишь: будет корова хуже козы. От мата и цветы вянут… У меня был в общежитии цветок. Соседи матерились — и он завял.

Я всегда стараюсь людям что-нибудь приятное сделать. Сделаю людям, люди мне сделают, и Господь не оставит. Только не все это понимают. Я у нас в поликлинике конфеты все время врачам и медсестрам приносил. Они думали, я любовь от них потребую, а я говорю, что это просто так. Мне врачи вообще не нужны. И я трачу деньги на конфеты, чтобы не тратить деньги на лекарства. Господь мне за это здоровье пошлет. И так послал. Я любого двадцатилетнего завалю. И в работе обгоню… Они смеются. Не понимают, что добрыми делами мы себя от всяких бед защищаем. Они, хоть и медицинские работницы, а на уме — одно. Думали, я им байки сказываю, чтобы соблазнить… Но я уже понял, что такое грех.

Я с бабами по молодости много грешил, а потом захотел найти хорошую женщину и жениться. Пришел в церковь, принес две трехлитровые банки меда: молись, батюшка, чтоб я жену нашел. Полгода прошло — никакой невесты не видно. А батюшка дает мне записку с адресом — поезжай к старцу. Поехал. Он меня поисповедовал и сказал: «Не надо тебе жены. Иди в монастырь». Я и пошел в трудники. Восьмой год учусь у коров уму-разуму.

Это спасительные животные. А хитрые… Я тоже хитрый. Кто кого перехитрит — посмотрим. Иногда до смешного доходит. Гоню их, а они по тропке к одному дому. Там то одно, то другое разложено — овощи всякие. Раз увидели разложенные помидоры, подошли и съели. Хозяйка кричит, волнуется — жалко ей помидоров. Я говорю: «Это монастырские коровы. Они подумали, что это поминальный столик и приняли вашу жертву. Так они ваших усопших родственников по-своему “помянули”. Их благодарить надо, а не кричать».

Люди нынче не понимают того, что раньше любая деревенская бабка знала, для чего нужна Церковь, зачем надо жить по заповедям. Хотя бы для того, чтобы понять, для чего ты живешь, и что с тобой после смерти будет, как жизнь свою устроить. Никто внутрь себя глядеть не хочет. Думают, надо деньги зарабатывать, образование получить. И опять ради денег. Сестры мои получили, по два института окончили. Живут в довольстве, мягко спят да сладко едят. Дома построили, машины у них, а что толку… Бога не знают, и знать не хотят. Я, вот, двоечник и хулиган, а пришел к Богу. Не говорю, что образование не нужно. Не нужно такое, за которым только деньги проглядываются. Ты такое образование прими, чтобы образ Божий в тебе образовался.

Так закончил свой монолог монастырский пастух Назарий. Увидев, как пегая корова направилась к открытой калитке, он вскрикнул: «Стой, Ева! Ты куда?!» — и побежал отгонять ее.

После вечерних служб я выходил к обрыву и подолгу всматривался в темную даль невидимого моря, от края и до края заполненного гирляндой огней. Это корабли, стоявшие на рейде в ожидании лоцманской проводки. Ночью кажется, что это не вереница кораблей, а противоположный берег реки с фонарями на набережной и домами с зажженными окнами. В бездонном небе ярко посверкивали разновеликие звезды, одиночной россыпью и собранные в созвездия. Через весь небосвод тянулся запыленный белесым туманом Млечный Путь. Я подолгу стоял запрокинув голову, вглядываясь в ночное небо: огромное, неохватное, потрясающее… Иногда его прочерчивали падающие звезды, медленно проплывали огоньки спутников. Тишину ночи время от времени разрывали тревожные вскрики ночных птиц.

В последнюю ночь я особенно долго стоял у обрыва и почувствовал, как душа сама начала молиться. Это была молитва без слов. Душа сама знала, что и как поведать Тому, Кто призвал ее из небытия.

Послышались чьи-то шаги. Это был пастух, не сумевший рассказать мне о своей горькой судьбе. Он поздоровался и несколько минут стоял молча. Потом вздохнул и тихо проговорил: «Сердце переполняется красотой.

Кажется, что меня вставили в какую-то картину, и я стал ее частью. Звездное небо, морской простор с огнями на кораблях. Они, как усиленное отражение звезд. Я часто стою здесь, любуюсь и боюсь, что прыгну вниз. Меня всегда высота притягивала».

Я не ожидал от него такой поэтичности, но мне вдруг стало страшно. А что, если и вправду прыгнет? Он и я в двух шагах от пропасти. Над нами звездное небо, и ни души. Если он это действительно задумал, нужно удержать его. Но как? Как найти нужные слова? Такие, чтобы они исходили из сердца, источающего любовь. Только собственной сердечной любовью можно отогреть чужую оледенелую душу. Но в моем сердце не было этой любви. Оно все больше наполнялось страхом. А вдруг захочет для компании и меня прихватить? Одно резкое движение — и… Небо вдруг стало грозной декорацией к начинающейся трагедии. Я отступил от края на несколько шагов. Он, должно быть, почувствовал, что со мной происходит, и грустно усмехнулся: «Пойдемте домой. Через десять минут отбой». Возвращались мы молча, осторожно ступая по мягкой пыли тропы. Мне показалось, что мой спутник шел на цыпочках.

Утром я уехал.