Глава седьмая

– …Так точно, товарищ комиссар третьего ранга. Есть, записал. В одиннадцать ноль-ноль. Какой кабинет?.. Принято, да… Доброй ночи… Хм… Согласен…

Майор Грабко положил трубку и обвел тяжелым взглядом всех, в этот поздний час в его кабинете собравшихся:

– Ну что, соколики? Мало – сами обгадились, так еще на репутацию отдела кучу навалили.

– Иван Никифорович! Парни здесь ни при чем. Провал разработки Барона – целиком моя вина. Мне и отвечать. За всё. Включая Хряща.

– Ох ты ж, какие мы благородные. Один вон тоже якал-якал, да потом заплакал… Разумеется, ответишь. И без этих своих напоминалок.

– Ничего подобного! – вытянулся следом за Анденко Геращенков. – Гришка тут не при делах. Хряща застрелил я. Целился, правда, в ноги… А получилось…

– …а получилось в грудь. Два из пяти. Маладца, ворошиловский стрелок! Все правильно, преступник не белка – шкурку жалеть нечего.

– Иван Никифорович! Ну зачем вы так? Вы же видите, как Лёшка переживает?

– Никак еще у кого-то голосок прорезался? Ну-ну, Захаров, валяй, продолжай. Потому – мне дико интересно: как именно переживает лейтенант Геращенков? Сколько им крокодиловых слез обронено, валериановых капель выпито и свечек в молельном доме поставлено? За упокой души четырежды судимого рецидивиста Сашки Невского по прозвищу Хрящ. Застреленного при оказании вооруженного сопротивления сотруднику милиции.

– Вот-вот, и я того же мнения, – буркнул Ладугин. – Развели, понимаешь, детский сад – штаны на лямках. Туда этому Хрящу и дорога. Жаль, заодно Барону своей пули не сыскалось.

– Так эта… Иван Никифорович… – слегка обалдел от подобного поворота Захаров. – Может, раз такой расклад, Лёху к ордену представим да и разбежимся?

– Про «разбежимся» это ты в самую точку… Ладно. Шутки шутками, но вот с не к ночи будь помянутым Бароном в самом деле нужно что-то решать. Причем срочно.

– Да тут решай не решай, а все без толку. Заляжет он теперь на самое дно. И вряд ли здесь, в Питере. Страна большая.

– Разумеется. Заляжет. Но я сейчас о другом… Значит, так, товарищи офицеры. Озвучиваю новую вводную. И очень надеюсь, что все, далее мною поведанное, не выйдет за пределы этого кабинета.

После таких слов начальника присутствующие резко подсобрались.

– В общем, так: никакого Барона в квартире не было и в ограблении он не участвовал.

– Как это?! Так ведь я ж его… собственными глазами?

– У страха глаза велики. А ты, Геращенков, чую, там под окнами в штаны наложил. Если вместо одного прицельного – пол-обоймы в Хряща разрядил.

– Иван Никифорович!

– Да ладно, думаешь, я сам, окажись на твоем месте под стволом, не обгадился бы? Но ведь, согласись, о том, что убежавший преступник был именно Барон, ты знаешь исключительно со слов инспектора Анденко? Который в свою очередь идентифицировал его как Барона, опять-таки, лишь со слов своего «барабана». А к показаниям агента всегда следует относиться с особой осторожностью. А вдруг этот… как бишь его?.. Вавила?.. все это время Анденко дезу сливал? Или просто… добросовестно заблуждался.

– Иван Ники…

– Сядь, Григорий. И помолчи. Тебе слово после будет дадено. Итак, завтра, в 11.00, нам назначено романтическое свидание с комиссаром третьего ранга товарищем Белько и с зампрокурора города товарищем Кондратьевым. На которое отправятся все, здесь присутствующие, за исключением Ершова и Ладугина.

Первый исключенный отреагировал на такое распоряжение облегченным выдохом, а вот второй, напротив, поинтересовался:

– А мы с Ёршиком, значится, доверия у комиссара и зампрокурора не вызываем?

– Нет, по иной причине.

– И по какой же?

– А вас двоих, равно как Барона и Вавилы, этим вечером на Марата не было.

– О как?! Интересное решение…

За окном крохотной служебной купешки изредка проносились огоньки далеких городков и деревушек, промелькивали желтые вспышки фонарей на переездах и полустанках, а потом все снова сливалось в единую непроглядную ночную мглу – как в кинотеатре, где свет уже погасили, но фильму еще не крутят.

Барон сидел у окна, пытаясь подсчитать: это ж сколько в общей сложности часов за последние десять дней он провел в поездах? А еще ему, сыну инженера-путейца Юрке Алексееву, невольно подумалось, что теперь, столетие спустя, гоголевская Русь-тройка окончательно переродилась в Русь-поезд. Да только вагоны в ней – сплошь разномастные, друг на друга не похожие. В «столыпинах» катят на восток бедолаги этапники, в СВ – номенклатурщики и богема, в плацкартах – раз-в-год-отпускники и командировочные с окладом в 120 рэ, в общих – мужики и селяне. Ну а в служебных купе – затравленные милицейскими ищейками зайцы…

Дверь откатилась вбок, и в купешку возвратился ленинградский спаситель Барона. Он же – проводник Иван Савельевич.

– Уф-ф-ф… Теперь до Бологого можно и передохнуть чутка. Что, Ромео, не спится?

– Нет.

– Переживаешь?.. Понятно. Стакашек жахнешь?

– А есть?

– В эмпээсь – всё есь! – хмыкнул Савельич, доставая из служебного шкапчика початую бутылку. – В конце концов, раз уж ты мне за билет по тройному тарифу заплатил, я тебе должóн и сервис соответствующий предоставить.

Проводник освободил от подстаканника граненый стакан, протер полотенцем и плеснул в него на три четверти водки.

– Закусить надо?

– Нет, спасибо, – отказался Барон, выпивая залпом. – Благодарствую, отец. Даже не представляешь, как это было кстати.

– Так сильно любишь ее?

– Кого?

– Ну, не водку же. Девку свою.

– Да. Сильно.

– Тогда сам бог велел: как в столицу приедешь, жениху ейному – в рыло, а ее саму – в охапку, и дёру. – Савельич усмехнулся своим мыслям, подсел напротив. – Я Настю свою вот точно так же, в 1940-м, в соседней деревне из-под венца увел. Ох и наваляли мне потом дружки жениха! Месяц в больничке дохнул, думал – не встану уже. Но ничего, оклемался.

– И как? Хорошо жить стали?

– Хорошо. Только не долго… Меня в августе 41-го призвали, Настя как раз на сносях была, последние недельки дохаживала. А зимой 42-го немец их… всю деревню, кто остался, под корень… Так что я сынка своего, народившегося, не видал никогда. Даже на фотокарточках… – Савельич перевел взгляд на пустой стакан. – Еще будешь?

– Не откажусь.

– Тогда и я с тобой… Давай не чокаясь. За всех невинно убиенных и геройски павших.

– Принимается, отец.

Два фронтовика поднялись и молча выпили – каждый в первую очередь за свое, но следом и за общее, всенародное Горе.

В этот момент Барон невольно ощутил чувство вины перед Савельичем за то, что там, на Московском вокзале, принял его за типичного железнодорожного барыгу. А он мало того что оказался человеком с непростой судьбой, так еще и принадлежал к фронтовому братству, которое Барон исключительно уважал. Хотя, в силу своего воровского окраса, на людях чувство это тщательно скрывал. Лишь иногда, в очень редких случаях, приобнажал Юрка Барон свою душу перед чужими людьми. А своих в его жизни давно не водилось… Что же касается принятого Савельичем четвертного, согласитесь, то была более чем скромная плата за спасение от праведного гнева ленинградской милиции.

А ленинградская милиция, в лице полудюжины сотрудников районного отдела уголовного розыска, в настоящее время не столько гневалась, сколько изобретала способ прикрыть собственную задницу. И когда стрелки часов в кабинете Накефирыча перевалили одиннадцать, консенсус по предложенным начальником новым вводным был практически достигнут. Упираться рогом к этой минуте продолжал только один – инспектор Анденко.

– …Да какого черта?! Получается, мы Барона с места насиженного спугнули, из Ленинграда выкурили, и теперь – всё? Дальше пускай у других голова за его художества болит?

– А почему нет? – пожал плечами Ладугин. – Баба с возу – волки сыты.

– Так и работаем. По принципу, сперва ты меня повози, а потом я на тебе поезжу.

– Я отчасти согласен с Григорием, – вынужденно поддержал друга Захаров. – Это мы Барона упустили. И негоже нам на заднице ровно сидеть и делать вид, что ничего не случилось.

– ША! Хорош мне тут дискуссии устраивать! – жахнул кулаком по столу майор Грабко. – Повторяю, для особо непонятливых! Если завтра утром мы, в присутствии товарища комиссара, равно как и зампрокурора Кондратьева и представителя Большого дома…

– А что, еще и чекисты к посиделкам ожидаются?

– А ты как думал, Витя? Пальба в центре города!.. Итак, если завтра мы озвучим, как предлагает Анденко, истинную картину нашего грехопадения, то Кондратьева, в соответствии с фамилией, хватит Кондратий. Ибо… – Иван Никифорович начал загибать пальцы: – Подстрекательство к преступлению – раз; вынос вещдоков за пределы отдела и их использование ненадлежащим образом – два; привлечение агента к спецоперации с явной угрозой для жизни оного – три; утаивание информации о человеке, который находится в розыске по делу на контроле МВД, – четыре… Мне продолжать? Или достаточно?

– Вполне, – в унисон согласились Ершов с Волчанским.

– Да с нас за такие шалости не то что погоны – шкуру сдерут! Я уже молчу за партбилеты! – Иван Никифорович почти просительно посмотрел на Анденко: – Если себя не жалко, то хотя бы ребят и меня пожалей? У них – жены, дети. У меня – внуки и три года до пенсии… Ну, что молчишь?

– Хорошо, – не сразу отозвался Григорий. – Будь по-вашему.

– Вот спасибо, благодетель! Тогда последний раз пробежимся по деталям. Итак, соседка баба Галя посредством дверного глазка разглядела, как в квартиру напротив заходит незнакомец подозрительного вида. Могло такое быть? Да запросто. Зная, что хозяев в городе нет, она позвонила на службу их зятю-милиционеру. Логично?

– Вполне, – подтвердил Ладугин.

– Получив тревожный сигнал, Анденко попросил сослуживцев прокатиться с ним к дому тестя – проверить, что да как. Таким образом, к дому прибыли: он сам, Захаров, Волчанский и Геращенков. Лёшка направился приглядеть за окном на противоположную сторону дома, а остальные поднялись в квартиру, которую Анденко открыл своим, запасным комплектом ключей.

– Да-а, Иван Никифорович, вам бы дюдики писать.

– Мерси за комплимент. Если с вами, с архаровцами, все-таки дотяну до пенсии – займусь… Хрящ, услышав звук открываемой двери, запаниковал, выпрыгнул в окно и в палисаднике наткнулся на Геращенкова. Представившись и предъявив служебное удостоверение, Лёшка объявил, что гражданин задерживается. До выяснения. В ответ преступник выхватил оружие с явным намерением применить. И тогда, сделав несколько – подчеркиваю, несколько! – предупредительных выстрелов в воздух, Геращенков вынужденно открыл огонь на поражение.

– Браво! Я фактически поверил, что именно так все и было на самом деле. А ты, Ёршик?

– Вполне себе убедительная версия.

– Анденко?

– А чего я? Все понятно.

– А коли понятно, с тебя обработка соседки. Завтра с утра пораньше к ней заедешь, возьмешь правильные письменные свидетельские показания.

– А если будет кобениться, напомни про карниз, – предложил Геращенков.

– Молчи уже, тимуровец. И еще, Григорий, я распорядился, чтобы этого твоего Вавилу официально не оформляли. Он сейчас внизу, в «стакане» сидит. Проведи с ним разъяснительную беседу – и пусть катится на все четыре стороны. Задача ясна?

– Так точно.

– Тогда иди выполняй. Остальные свободны. Волчанский, Геращенков, Захаров! Завтра к одиннадцати, чтоб у меня без опозданий!..

Уткнув лицо в ладони, Анденко сидел за столом в своем кабинете и размышлял о цепочке роковых случайностей, начавшихся с непринятого звонка Вавилы о переносе времени захода в квартиру. С другой стороны, Григория не покидало ощущение, что, даже если бы адрес на Марата загодя обложили двойным милицейским кольцом, Барон и тогда бы выкрутился, нашел способ улизнуть.

В дверь, постучав, заглянул сержант из дежурки.

– Григорий Алексеевич! Задержанный Вавилов доставлен!

– Спасибо. Запускай.

В кабинет прохромал угрюмый Вавила. Башка в бинтах, правая рука на шине, под левым глазом – здоровенный бланш. В общем, зрелище не для слабонервных.

– Заходи, присаживайся. М-да… Эка тебя Хрящ уработал. Приходи, кума, любоваться.

– Вашими стараниями, начальник.

– А вот этого не надо! Как раз моими стараниями тебя в амбулаторию свозили. На казенном транспорте. В общем, так, невзирая на то, что наша… канитель завершилась не вполне так, как оно планировалось, я держу свое слово по части наших договоренностей. И по выслуге агентурных лет отправляю тебя на заслуженный отдых. Правда, извини, без назначения пенсии.

– Как это?

– Более в твоих стукаческих услугах государство, в моем лице, не нуждается, – разжевал Анденко.

– С чего вдруг такие подарки в непраздничный день?

– Вот-вот, я очень рассчитываю, что ты по достоинству оценишь сей мусорскóй души прекрасный порыв и при случае подгонишь достойное алаверды. Просьбишка до тебя напоследок имеется. Точнее – две.

– Прошу покорно, наступивши на горло? Вот теперь ясно. А то – «слово держу». Тьфу!

– Не харкай! Не в пивной. Я ж сказал – просьбишка. Первая: про давешнюю театральную постановку, начинавшуюся как комедь, а завершившуюся… как… неприличное слово в рифму – забыть как дурной сон!

– Базара нет! Уже забыл, начальник!

– И вторая: если где-то, как-то, от кого-то краем уха учуешь любого рода информашку о Бароне – сразу дашь мне знать.

– И в чем тогда разница? Шила от мыла?

– А разница в том, что информация эта будет для моего внутреннего осмысления. А значит материализовываться в виде подшитого к делу тугамента не станет.

– А раньше, выходит, подшивалась?

– Ты меня удивляешь. Агентурная работа – это прежде всего бумажная работа. Помнишь, чем занялись уголовники в первые дни Февральской революции?

– Меня тогда еще на свете не было.

– Под легендой народного гнева они принялись жечь полицейские архивы. Дабы в очистительном пламени революции в том числе исчезли агентурные дела с прелюбопытнейшими подшивками… Ну да бог с ней, с историей. В данном случае деятельное реагирование на мою просьбишку, оно и в твоих интересах.

– И где ж туточки мой интерес?

– А ты не задумывался о том, что Барон сейчас спит и видит, как бы тебя на перо поставить? За твои сегодняшние художества.

– Ни хрена себе мои?! Да это чисто ваши, мусорские прокладки! А я… эта… жертва… этих… обстоятельств!

– Видишь ли, жертва обстоятельств, не важно – чьи прокладки. Важно – кто водопроводчик.

– Произвол, начальник!

– Да, произвол. Но ведь не беспредел?.. Ну так что? Продолжим приватно и по-соседски дружить домами?

– Шут с вами… И не хочет медведь плясать, да за губу теребят… Э-эх… Не сочтите за грубость, Григорий Алексеевич, но…

– Но?

– Жаль, что Баронова граната у вас тогда… того… не взорвалась.

– От спасибо, мил человек. Я тебя тоже… нежно люблю… Ладно, кончен разговор. Ступай. И про уговор не забывай. Иначе – обратно хлопотно статься может…

– Вот и делай после этого людям добро! – проворчал Григорий, когда дверь за Вавилой закрылась. – Я, можно сказать, жизнью с этим самоваром рисковал… Ну, почти рисковал… У-у, скотина неблагодарная!..

В этом месте мы прощаемся с инспектором уголовного розыска Анденко.

Хороший он человек, Гришка! И при иных обстоятельствах вполне могли бы они с Бароном сыскать друг в дружке родственные души. Ну да не инспектор Анденко – герой нашего романа. Засим пожелаем ему новых звезд на погонах да не подпорченной финками, мойками, волынами и кастетами блатарей милицейской шкурки и проследуем далее.

По следам чудом избежавшего задержания Юрки Барона…

Погода в столице установилась – не чета питерской.

Когда в начале седьмого утра Барон сошел с поезда, огромный термометр, установленный в зале Ленинградского вокзала, уже показывал +17. Рынок начинал работу с семи, и Барон решил прогуляться до Можайского Вала пешочком. Давненько не бродил он по Москве ногами и просто так. Опять же подумать, поразмышлять по дороге было о чем. Ох, и было!..

У центрального входа на Дорогомиловский рынок внимание Барона привлек уличный стенд со свежим утренним номером «Правды». Вернее – броский заголовок передовицы: «О ВНЕСЕНИИ ИЗМЕНЕНИЙ И ДОПОЛНЕНИЙ В УГОЛОВНЫЙ КОДЕКС РСФСР». Для рядового обывателя чтение подобного рода казенных документов – скука смертная. Но для таких, как Барон, персонажей – жизненная необходимость. Ибо, кто предупрежден – тот вооружен. Так что Барон простоял у стенда минут пять, не меньше. А всё потому, что «изменения и дополнения» носили характер жутковатый. Если кратко: отныне вводимое законом число уголовных статей, по которым предусматривалась крайняя мера (вышак), увеличивалось с 24 до 31. Не хило! Правда, в основном то были статьи, с которыми Барон сосуществовал перпендикулярно (изнасилование, получение взятки, нарушение правил о валютных операциях, хищение госимущества в особо крупных размерах и т. д.). Но! Во-первых, сама позиция власти, заточенная на очередное закручивание гаек, мягко говоря, не радовала. А во-вторых… От милицейских подстав все равно не застрахован никто. И вчерашняя ленинградская история – наглядное тому подтверждение.

Налегке, без привычного, греющего руку чемоданчика Барон пересек несколько торговых рядов, вышел на базарную площадь и дотопал до сапожной будки. Старый знакомый был на месте и уже что-то такое починял-подшивал.

– Мерхаба, Халид! Заратустра в помощь!

– С приездом, дарагой! Что-то ты к нам зачастил, да? – расплылся было в улыбке старик, но почти сразу и нахмурился – считал настроение. – Праблэмы?

– Есть такое дело. Мне бы схорониться.

– Дажэ так?

Халид выбрался из будочки, подслеповато осмотрелся и молодецки свистнул.

– Эй, Санька! Хади суда!

Тотчас к ним подбежал шпанского вида пацаненок лет двенадцати.

– Чего, дядь Халид?

– Присмотры за заведэнием.

– Ладно.

– Пашли, Юра…

Минут через пять они спускались в небольшое подвальное помещение, переоборудованное под относительно жилое. Примерно так могла выглядеть дворницкая Тихона, в которой состоялась эпохальная встреча товарища Бендера и Кисы Воробьянинова. В рыночном лежбище Халида все было предельно аскетично, но зато чисто, тепло и относительно безопасно.

– Будто и не изменилось ничего. А ведь столько лет прошло.

– Зато ты, Юра, изменился. Патому саветы тебе, как в тот раз – помнишь? – давать не собираюсь. Свая галава на плечах, да?

– Голова как у вола, а всё кажется – мала, – невесело отшутился Барон.

– Но… я так думаю, в Маскве, при таких раскладах, рассыжываться тэбе неслед. Она, канэшна, бальшая, Масква. Но так и челавэк – пабольше иголки будет?

– Верно ты говоришь. Я, собственно, к вам с оказией заскочил – баланец с Шаландой подбить.

– Всё, что са сваей стараны мог, я для Шаланды сдэлал. Даже Вахтанга – туда-суда, привлек. Дальшэ – ваши тэмы и расчоты… Ни капейки лишней свэрху не взял. Вэришь-нэт?

– Верю, конечно. Я же знаю, что ты у нас – труженица-пчела.

– Как сказал?

– Мне один доходяга, из интеллигентов, на пересылке такую теорию толкнул. Дескать, человечество делится на две категории: есть люди – мухи, а есть люди – пчелы.

– Ай, харашо сказал!

– Слушай, Халид, я еще в прошлый приезд хотел тебя попросить. Да замотался, со всей этой беготней.

– Гавары.

– У вас тут на рынке, у центрального входа, пару раз в неделю безногий обретается. Митяем зовут.

– Видел, знаю.

– Он копилки глиняные мастерит, а супруга его, Зинаида, где-то здесь их продает. Просьба у меня… Вот, держи. Будем считать, это своего рода кредит. Можно сделать так, чтоб из этих денег кто-то из твоих периодически по одной-две «кошки» у нее покупал?

– Без праблем, – не задавая лишних вопросов, старик убрал деньги в шкатулку. – Сдэлаем.

В расположенное под самым потолком крохотное окошко постучали.

Халид, кряхтя, забрался на табурет и приподнял уголок занавески.

– Филька прышол.

– Ох ты! Жив курилка? В ящик от пьянки не сыграл?

– Мала-мала живой. Что ему, дураку, сдэлается?.. А вот Катьку залетный адын парезал… насмэрть…

– Да ты что? Когда?

– Два года назад… У нас с Филькой… туда-суда дела. Не нада, чтобы он тебя… Пасыди тут, я закрою… Час, может палтара, нэ больше, буду.

– Здесь, поблизости, магазина школьных принадлежностей, случаем, не имеется?

– А што нужно?

– Не в службу. Нужен тубус для чертежей, длина – не менее метр двадцать.

– Тубус, тухес, глобус, шмобус… Саньку атправлю. Паищет…

После того как Халид удалился, заперев гостя от непрошеных визитеров, Барон жадно напился из носика чайника и завалился на топчан, закинув руки за голову. Почти сразу на него навалились воспоминания о его первом посещении рыночной берлоги Халида, случившемся восемь лет назад.

По случаю выпавшего на этот день праздника торговля на Дорогомиловском рынке свернулась раньше обычного. Так что, когда откинувшийся с зоны по амнистии Юрка добрался сюда – пешком, по морозцу, отмахав приличное расстояние от Курского вокзала, – людей на рынке оставалось совсем немного. А сапожная будка оказалась и вовсе закрыта.

Ежась от холода, Юрий стянул с плеча вещмешок, уселся на брошенный рядом с будкой деревянный ящик, закурил и стал обдумывать свое незавидное положение. Незавидное, потому как иных вариантов в столице у него не было.

– Решил с вечера очередь занять? – неожиданно раздалось за спиной. – Правильно. Сапожник у нас – первый на всю Москву.

Юрий обернулся.

Перед ним стоял приблизительно ровесник, причем с очевидным блатным налетом.

– Вот только рынок через полчаса закрывается. Возьмет дворник Дорофеич свою поганую метлу и… фьють!

– Не знаешь, где можно Халида сыскать?

– Тебе зачем? – насторожился парень.

– Дело у меня к нему.

– А ты, значится, из деловых?

– А что, сомнения имеются?

– Судя по стуку зубов – скорее, опасения.

– Так ведь не страшно, когда зубы стучат, страшнее, когда показывают?

– Веселый ты хлопец, как я погляжу?

– А как же?! Шагая весело по жизни, клопа дави и масть держи!

– Крови нет – менты попили? Никак прямиком от Хозяина причапал? – догадался парень.

– Хороша страна Коммунистия: семь – поднял, пять – потел, два – амнистия.

– Ишь ты! Как тебя кличут, каторжанин?

– Не кличут, но окликают. Бароном. Я что, обратно что-то веселое изрек?

– Да нет. Ты это… не обижайся. Просто видуха у тебя самая что ни есть доходяжная.

– Посмотрел бы я на тебя! После десять суток ехамши, двое дней не жрамши.

– Ладно. Я Филька. Айда, Барон, чапай за мной. Будет тебе Халид…

Они побрели рыночными закоулочками и неведомыми обычным посетителям тропами, потом нырнули в какую-то щель и вышли к двухэтажному полузаброшенному складскому зданию. Обогнув его, остановились возле обледенелых ступенек, ведущих вниз, в подвальное помещение.

Филька присел на корточки и постучал в расположенное почти вровень с землей окошко. Занавеска с той стороны приоткрылась, но мелькнувшего в окошке лица Юрий разглядеть не успел.

– Здесь обожди, – приказал Филька, спускаясь по ступенькам на звук открывшейся двери.

Юрка остался стоять на морозе, притоптывая и озираясь.

Пару минут спустя дверь внизу снова скрипнула:

– Эй, Барон! Заваливай!..

От растаявших валенок Юрки уже натекла приличная лужа, а сидящий за столом старик, щурясь, продолжал изучать привезенную из лагеря маляву. Она же – рекомендательное письмо. Закончив наконец чтение, старик снял очки и посмотрел на стоящего перед ним Юрку умным, внимательным взглядом.

– Считай, удывил, да… Так ты, выходит, самаго Чибыса знал?

– Знал. Он… был моим… ну, навроде наставника. Кушали вместе.

– О! Кстаты! – спохватился старик. – Филька! Беги до Катэрыны! Пусть па-быстраму гарячего саабразит. Видышь, человек с дароги? Замерз совсэм.

– Понял. Щас сделаем.

Филька набросил на плечи ватник и метнулся на улицу.

– И как тэбе Чибис паказался?

– Умный человек. И сильный. Его боялись все, даже вохра. Порой складывалось ощущение, что зона подчинялась Чибису полностью. При этом не ругался матом, в последнее время даже не курил… Я… я гордился дружбой с ним. И очень многое взял от него.

– Паследний раз кагда виделысь?

– Давно. В январе 47-го. А после меня в другой лагерь этапировали.

– Знаешь, что его…

– Слышал, – хмуро подтвердил Юрий. – Но за подробности не в курсе.

– Да и не нужна тэбе их знать. Падробнасти. Крепче спать будешь… Да-а-а… Да ты садись, Барон, атдыхай. Щас Катэрына, туда-сюда, пакушать принесет. Она здесь рядом, в сталовке работает… Извини, водки пака не предлагаю – в мамент развезет. Сперва щей пахлебаешь, гарячих, а патом уже водку пить станем.

– Тут, Халид, вот какое дело, – заговорил Юрий, подсаживаясь к столу. – Я ведь тебя еще в сентябре 44-го хотел сыскать. Даже билет до Москвы на руках имелся. Но – не получилось. В тот же день меня мусорá и приняли.

– А зачем? Хател?

– Хотел рассказать о том, как погиб твой ленинградский племянник.

– Гэйка?

– Он. Мы с ним в самом начале блокады закорешились. А в марте 42-го вместе, на рывок, из Ленинграда уходили.

После того как Юрка, умолчав ряд нюансов, пересказал подробности их зимнего побега, смертельно споткнувшегося на заснеженном минном поле, Халид долго молчал.

– Эх, Гэйка-Гэйка… Виноват я перед их семьей. Пэред мамой его винават… Нада была еще тагда, до вайны, парня к сэбе забрать. К делу приспасобить. Глядышь, может, жывой остался, туда-суда…

Скрипнула входная дверь, и в подвальную каморку вкатилась румяная, пухленькая молодуха лет тридцати.

Задорно звонко поинтересовалась с порога:

– Ужин туточки заказывали?

– Здэсь-здэсь! Захады, дверь закрывай. Сквазняки, врэдно мне!

Женщина, видимо та самая Катерина из столовки, по-хозяйски прошла к столу и выставила на него судки, от которых шел легкий ароматный парок. С любопытством поглядывая на незнакомца, она сняла верхнюю одежду, под которой обнаружились весьма легкомысленные по такой погоде юбчонка и кофточка, скорее подчеркивающие, нежели скрывающие аппетитные женские формы. Таких, как Катерина, раньше называли кровь с молоком: пышнотелая, белокожая, с симпатичной ямочкой на подбородке, указывающей на решительность и настойчивость обладателя оной. А еще Катерина являла собой тот редкий тип женщин, чье обаяние вне избирательно доступно каждому. Причем доступно – совершенно бескорыстно. Неудивительно, что в свою очередь и Юрий, хоть и пытался демонстрировать напускное равнодушие, нет-нет да и бросал на нее косые плотоядные взгляды.

Тем временем Катерина деловито разлила по принесенным с собою мискам щи, крупными кусками нарезала хлеб, выставила по центру стола бутылку.

– Мужчины! Кушать подано.

– Нэт, мне нэ нада. Я уже покушал, туда-сюда…

– Ничего не знаю! Я на двоих принесла.

– Он у нас парэнь маладой, за дваих съест… У меня сейчас мало-мало дела… Идти нада. А ты, Барон, не стэсняйся, кушай, атдыхай. Вернусь – дагаварим.

– Мне бы угол какой на эту ночь сыскать?

– Здесь переначуешь. А завтра – придумаэм.

Одевшись, старик направился на выход, но у самой двери задержался, окликнул:

– Катерына!

– Аюшки?

– Падайды.

– Ну, чего тебе?

– Челавек с лагеря пришол, – зашептал Халид. – Сколько лет женщыны не видел, не щупал. Опять же – замерз, туда-сюда. Панимаешь?

– Ой, да поняла, поняла! Чай, не дура! Все, дядь Халид, иди уже. По своим делам.

– Дэньги с него не бэри!

– С такого-то красавчика? Да я ему еще сама приплачу. Лишь бы его в штанах хозяйство… не до конца обмороженным оказалось.

Катерина возвратилась к столу, за которым Юрка, по-зэковски торопливо, уже добивал первую миску со щами. Подсев рядышком, она выразительно облизнула губы и поинтересовалась:

– Как тебя звать-то?

– Юрием.

– Ю-ю-юро-очка… – улыбнулась Катерина и, прильнув к парню, нежно погладила его по голове. Юрка вздрогнул всем телом, инстинктивно перехватил ее руку и… бесцеремонно заграбастал женщину в крепкие объятия. Звякнула полетевшая на пол пустая миска. Отлетел в сторону табурет. Слегка утоливший голод Барон вскочил, подхватил Катерину на руки, зарываясь лицом в ее пышную грудь, и потащил на топчан, спеша утолить теперь уже истосковавшееся по женскому телу буйство плоти.

Катерина не возражала. Тем более что с «хозяйством» у парня оказался полный порядок.

– …Оно-то так. Но вот лично ты что присоветуешь?

– Э-э-э-э… Из стараго Халида саветчик как… из дэрьма пуля… Чую, не проста тэбе придется. Чего в жызни большэ сабэрешь – ашибок или папыток? Эта толька аднаму богу извэстно. Одно скажу: ты уже, мала-мала, вольной жызни хлэбнул, и инжэнера-путейца, по пятам атца, из тебя нэ выйдет… Да и не пустят тебя в инжэнеры. С такой биографыей.

– Это точно, – угрюмо подтвердил Юрий.

Сейчас это была уже слабая копия того доходяги, что заявился на Дорогомиловский рынок неделю назад. Стараниями Халида Барон и жирку («мала-мала») прибавил, и приоделся по-человечески, и в парикмахерскую сходил, и пару раз в баньке попарился. А уж о том, как на общем физическом состоянии сказались ежедневные «старания» Катерины, и говорить не приходилось.

– Можна, канешно, аткусить да выплюнуть… Сколька ты в общей сложнасти тянул?

– Девять.

– Эге ж! Девять гадков лагерной жизни. Нэт, савсэм забыть не палучится, но хатя бы не часто вспаминать. Устроишься слэсарем на завод или шόфером на стройку. 900 рэ на руки за вычитом члэнских взносов. Жить трудна, существавать – туда-суда.

– Допустим. А что потом?

– А патом… – Халид усмехнулся, обнажив редкие кривые зубы. – Патом ударным трудом и активным участием в жызни каллектива станешь, мала-мала, втираться в даверие страителей каммунизма. Лэт через десять, еслы павезет, сдэлаешь карьеру. Па прафсоюзной лынии. Патомушта в камсомол все равно нэ примут. Как тэбе вариант? Устраывает?

– Нет. И дело не в карьере. Понимаешь, хочется просто жить. Нормально, по-человечески. И, по возможности, без членских взносов и профсоюзных собраний.

– Па-челавечески нынче адни главпартэйцы, балерыны и спэкулянты жывут. Да и те все равно платят. Взносы. Кто чем. Первые два тебе не светят. А барыгой ты, все едино, нэ станешь. Не твае это. Но кем-то становыться нада. Мужчыне без серьезнаго занятия нэльзя. Иначе душа акрысится.

– То бишь куда ни кинь… Иного пути, кроме как «по тундре, по железной дороге»?

– Мае дэло предлажить. Твае – размыслить. Вот толька, думаэтся мне, ты уже ДРУГОЙ человек, не такой, как… – Халид обвел взглядом рыночную суету вокруг. – ОНИ. А знаешь, пачему? Патому шта они, самое бальшое, затрещины да падзатыльники от жизни получали. А тебя она па-настоящему била. И не один раз. Панимаешь, о чем я?

– Кажется, да.

– Харашо. С атветом не тараплю. Ты в Лэнинград сабрался? Правыльно. Пракатись, праветрись, падумай. На магилы радных сходи. Эта святое… Какие там у тебя еще дела, забыл?

– Марцевич.

– Шакал, каторый на хадячих мертвэцах дэньги делал? Барахлишко-залатишко на крошка хлеба мэнял?

– Он самый.

– Дрянь-челавек. Даже без челавек. Проста – дрянь, савсем плахой, да. Убьешь его?

– Не знаю… Нет, наверное, не смогу. На мне и без того столько душ загубленных висит.

– Не зарэкайся! Жызнь заставыт, ищо не так извэрнешьса. А если не убьешь – зачэм?

– В рожу ему – либо плюну, либо суну. Или – и то и другое. По ситуации.

– Думал, ты акончательно мужчина, а ты еще, мала-мала, мальчык… Ты прасил совета? Так вот, саветую: не тарапись! Сыщи Марцэвича, присматрись харашенька, абнюхай там вокруг… И – вазвращайся. Я тебя ждать буду. Скажешь свае решение. Если выберешь «против НИХ», а не «с НИМИ заодно», памогу. Падскажу, как этому шакалу атамстить. Без смертоубийства. Но так, чтобы слезы лил. Дагаварылись?

– Договорились. Спасибо тебе, Халид. И за совет, и за… все остальное. При первом же случае рассчитаюсь, в долгу оставаться не привык.

– А-а… Не беры в голаву! – беспечно отмахнулся Халид. – Эта тебе спасыбо.

– Мне-то за что?

– Забыл, кагда паследний раз с нармальным, харошым челавеком разговарывал. Кругом, панимаешь, сплашные Фильки! Тьфу!

– …Вот потому-то нам, работникам музейного дела, особенно дорога и близка статья 67-я нашей родной Конституции. Где говорится о том, что «забота о сохранении исторических памятников и других культурных ценностей – долг граждан СССР». В настоящее время, по самым скромным подсчетам, в нашей стране более 80 миллионов советских людей посещают музеи, знакомятся с памятниками старины и истории советского общества, участвуют в различных торжественных церемониалах…

Хороший сегодня выдался денек. Директор галичского экскаваторного завода товарищ Трубников сдержал обещание, и в 9:00 служебный заводской автобус ПАЗ-652 был подан, как и договаривались, прямо к музею. Он был предоставлен в полное распоряжение Ирины на весь день. Опять же – с погодой повезло. Так что, добравшись до Унорожского городища , они с ребятами успели не только хорошенько поработать на этюдах, но еще и искупаться, организовать подобие пионерского костра и полакомиться запеченной в золе картошкой.

В Галич возвратились в начале пятого. Выгрузив подопечный детский народец там же, у музея, и взяв с ребят слово, что все эскизы и наброски они доведут до ума в ближайшие пару дней, Ирина подошла к водителю пазика. Немного смущаясь, протянула десятку. К слову, очень серьезная, по ее доходам, сумма. Ну да нынешняя вылазка того стоила.

– Да вы что, Ирина Петровна! – возмутился водила. – Да это не вы мне, я вам приплатить должен! За своего оболтуса. Раньше уж с такими обормотами водился – страх и горе! А как в ваш кружок поступил – не узнать парня.

– Ой! Извините, а вы?..

– Я буду отец Миши Железнякова. Иван Николаевич Железняков.

– Миши? Простите, я не знала. Ну какой же он оболтус? Очень славный мальчик. И не бесталанный. Неусидчивый немножко, это да. Но рука, кисть хорошо поставлены. И вообще… фантазия, воображение дай бог каждому в его возрасте.

– Во-во, – усмехнувшись, подтвердил водила. – С его фантазиями мы только чудом до учета в детской комнате милиции не дотянули. Но теперь, вашими стараниями, Ирина Петровна… Короче, денюжку вы свою уберите. Нынешний рейс мне на заводе оплатят. Директор лично распорядился.

– Спасибо вам, Иван Николаевич. И товарищу Трубникову, как увидитесь с ним, тоже огромную благодарность от меня передайте.

– Всенепременно, Ирина Петровна. Счастливо.

Пазик, натужно зафырчав, покатил на завод, а Ирина, вполне собою довольная, поднялась на крыльцо и, толкнув старую, дореволюционной ковки дверь, нырнула в прохладу сыроватого, с извечными комарами, музейного предбанника.

И вот здесь-то ее радужное настроение с ходу и приподопустили.

– Ирка?! Ты? Ну наконец-то! – метнулась к ней кассирша, а по совместительству уборщица тетя Глаша. – Где тебя черти носят?!!

– Как это где? Мы с ребятами в Унорож на этюды ездили! Я же эту поездку больше месяца выбивала!

– Да знаю я! И угораздило тебя именно на сёдня ее! Выбить!

– А что случилось?

– Комиссия случилась. Из костромского управления культуры. Во главе с этим козлищем, с Пономаренкой.

– О нет! – простонала Ирина. – Только не это!

– С двух часов у нашей директрисы заседают. Мало того, еще и сучку эту, Элеонору Рудольфовну, из РОНО, позвали. А она на тебя давно зуб точит… В общем – натурально как снег на голову. Хотя… уж лучше бы и в самом деле заместо них снег пошел.

Раздосадованная Ирина бросилась к лестнице, ведущей на второй этаж. Вслед донеслось озабоченное причитание тети Глаши:

– Ирк! Ты там только того… Не возникай! С этими костромскими связываться – себе дороже. Просто молчи и кивай: дескать, была не права, отдельные ошибки признаю, приму к сведению…

Ирина пересекла небольшой выставочный зал, ныне отведенный под выставку работ местных художников (тот самый зал, в котором они волею судьбы познакомились с Юрием), и подошла к двери кабинета директрисы. Перед тем как войти, приложила ухо к дверной щели, прислушалась.

– …Как и прежде, во главу угла поставлена проблема тематической картины, этого наиболее действенного и полномасштабного продукта советского искусства, – бухтел в кабинете на раз-два узнаваемый, скрипуче-неприятный тенорок товарища Пономаренко. – Реалистические традиции, которыми окрашивалась во все времена картина о современнике, о революционном прошлом, не в состоянии иссякнуть, лишь по-разному трактуясь каждым новым поколением…

Ирина тяжело выдохнула и решительно толкнула дверь.

– Добрый вечер. Прошу прощения за опоздание. Просто я не была поставлена в известность о том…

– Ба-а! А вот наконец Ирина Петровна соизволили появиться! – расплылся в саркастической ухмылочке Пономаренко. – Ну да, лучше поздно, чем никогда. Не правда ли, товарищ директор?

Директриса в ответ не произнесла ни слова. Разве что смерила Ирину таким взглядом, словно бы та как минимум продала секреты Родины иностранным агентам.

– Проходите, Ирина Петровна, присаживайтесь. Вы, надо сказать, очень вовремя, хоть и под занавес рабочего дня появились. Ибо мы тут, голубушка, как раз о вашем секторе речь ведем.

– Да-да… Я… извините… Я вас внимательно слушаю.

– Нет уж, теперь позвольте НАМ вас послушать!

– А-а-а… А что вы хотели услышать?

– Да вот хотя бы… Скажите, на каком основании вы взялись вести при музее изобразительный кружок?

Ирина попыталась собраться с мыслями. Но те решительно не собирались. Слишком уж внезапной и резкой оказалась перемена обстановки: от сурожского веселья к галичскому похмелью.

– Да как вам сказать, Андрей Аркадьевич… Просто по собственной инициативе. Опять же ребята попросили.

– «Ребята попросили»! Чудесное основание, не правда ли? – Пономаренко обвел глазами собравшихся, и все, за исключением старейшего музейного работника Спиридона Леонтьевича Ветлушкина, солидарно-осуждающе покачали головами. – А если бы вас ребята попросили… скажем, обнаженную натуру рисовать? Вы бы тоже… пошли навстречу?

– Извините, Андрей Аркадьевич, но я не вполне понимаю, к чему вы клоните?

– А клоню я, голубушка, к тому, что подобного рода деятельность – от слова «само-» – должна опираться на утвержденные учебно-методические планы. – Пономаренко перевел взгляд на «сучку из РОНО»: – Элеонора Рудольфовна, скажите, вам таковые предоставлялись?

– Разумеется, нет, – охотно отозвалась та. – Более того, я никогда не скрывала своей тревоги по поводу функционирования на базе нашего краеведческого музея этой… подпольной изостудии.

– Элеонора Рудольфовна! – укоризненно покачал головой Ветлушкин. – Вы бы все-таки выбирали выражения? Ну что значит подпольной?

– А я выбираю! Вы видели, что они там с учениками рисуют? Церкви, погосты, курганы какие-то, избы разрушенные. Сплошь, извиняюсь за грубое слово, декаденс.

– А разве «декаданс» – грубое слово? – невинно уточнила Ирина.

– А вы мне тут не дерзите! Я вам так скажу, Андрей Аркадьевич, даже если бы Ирина Петровна и сподобилась принести мне на утверждение методические планы… Хотя лично я сомневаюсь в ее способности грамотно их подготовить…

– Ну, это уже слишком! – снова возмутился Ветлушкин. – Между прочим, до перехода на работу в музей Ирина Петровна несколько лет преподавала рисунок в Доме пионеров!

– Вот именно! А теперь, воспользовавшись служебным положением, переманивает к себе наших детей! В итоге по результатам минувшего учебного года недобор учащихся по изостудии Дома пионеров составил почти сорок процентов!

– А я никого и не переманиваю! Дети сами…

– Сами, Ирина Петровна, это когда после шестнадцати лет! – назидательно изрек Пономаренко. – Стукнет сопляку шестнадцать – вот тогда пожалуйста: хочешь во взрослое кино, хочешь в музей. Вот с этого момента, как говорится, сами с усами. Но до того – извини-подвинься! С детьми самодеятельность хороша только в одном случае.

– Это в каком же? – с вызовом поинтересовалась Ирина.

– Когда она художественная и на сцене! А для всех остальных случаев существуют педагоги, методисты, пионервожатые и комсомольская организация. Я доступно излагаю?

– Вполне.

– Прекрасно. Довожу до общего сведения, товарищи, что по возвращении в Кострому мною будет подготовлено распоряжение о запрещении штатным музейным работникам заниматься любой сторонней деятельностью, за исключением научно-просветительской. А то – сегодня один при музее изостудию заведет, завтра другой – кружок кройки и шитья. А там, глядишь, и вовсе какую-нибудь частнособственническую потребкооперацию замутят?..

Ближе к вечеру, когда московская жара начала потихонечку, нехотя идти на убыль, в Сокольниках, на Оленьем валу, остановилось такси, высадив одинокого пассажира, имущество которого состояло из чертежного тубуса и небольшого, явно нового чемоданчика.

Дождавшись, когда такси уедет, Барон перешел на противоположную сторону улицы и прошествовал с полквартала назад. Следуя профессиональной привычке, он никогда не озвучивал таксистам настоящего адреса, ибо опыт показывал, что те, как правило, обладают отменной зрительной памятью. Через пять минут он оказался возле дома, в котором квартировал Шаланда. Загодя посланный сюда человек от Халида предупредил старого приятеля о вечернем визите, так что в хату Барон заходил, не беспокоясь о том, что его тут не ждали…

Словно бы и не минуло недели с момента его последнего визита на эту воровскую малину. В насквозь прокуренной, пьяно гомонящей комнате за столом обнаружились всё те же. Разве что сам стол сегодня был накрыт много богаче.

– Ба-а! – восторженно откликнулся на заход питерца Казанец. – Их превосходительство Барон прибыть изволили!

– Хлеб да соль, бродяги. Но коли уж взялся следовать правилам этикета, к барону, не состоящему на службе, следует обращаться «их благородие».

– Во дает! Шпарит как по писаному!

– Присаживайся, Бароша, присаживайся, гость дорогой. Надеюсь, хотя бы в этот раз откушаешь с нами?

– Всенепременно, Шаланда. Всенепременно. По правде сказать, нынче я – голодный аки волк.

– Вот и добре.

Казанец тем временем озабоченно заглянул под стол, осматривая расставленную там батарею бутылок, большею частью уже пустых.

– А напитки-то у нас катастрофически испаряются! Я, пожалуй, метнусь за добавкой, а, Шаланда? Пока гастроном не закрылся.

– Сиди, я схожу, – поднялся со своего места Гога, вызвав немалое удивление подельников. Ибо ранее в подобных «благородных» поступках замечен он не был. – Все равно мне еще… того… папирос купить.

– А и то. И сгоняй. Тебе физические упражнения только на пользу, – благодушно дозволил Шаланда. – Барон! А ты пока харчись, дорогой! Жировка у нас нынче по высшей категории!

– А всё твоими молитвами, – угодливо уточнил Казанец.

– Харчись и рассказывай. Как сам? Как Питер? Как девки питерские?

– Братцы! – взмолился Барон. – Не портите обедню! Дайте хошь серёдку набить, чтоб краешки заиграли.

– Всё-всё, умолкаем… Но водочки-то выпьешь?

– Не откажусь. Я ж из Ленинграда, а у нас там не пьют всего четыре человека. Да и то потому, что руки заняты.

– Это кто ж такие занятые будут?

– Парни с конями. Те, что на Аничковом мосту стоят.

Московская гоп-компания дружно заржала. Аки те кони, что на Аничковом…

Часа через полтора, когда была выпита уже и изрядная часть принесенного Гогой спиртного, Шаланда, пошатываясь, прошествовал на кухню, где под фальшь-половицей он хранил ватажный общак. И вскоре возвернулся с неизменно радующей взор каждого строителя безденежного коммунистического общества пачкой дензнаков, торжественно выложив ее перед Бароном.

– Твоя доля, друг сердешный. За вычетом комиссионных Халиду. Не беспокойся! Со стариком я рассчитался, так что более никто никому ничего не должен.

– Премного.

Барон небрежным жестом смахнул деньги со стола.

– Еще картина осталась, – напомнил Казанец.

– Точно! Барон, ты там, в своих невских палестинах, на живопи`сь, случаем, никого не подписал?

– Пока нет, но активно работаю в этом направлении. Потенциальный клиент категорически не желает брать кота в мешке. И я его отчасти понимаю. Слишком высок в этих и без того узких кругах оборот подделок. Холст под лупой смотреть надо, пальца`ми щупать… Потому, если высокое собрание возражать не станет, я бы забрал его с собой? Так будет проще общаться с коллекционерами.

– Да ва-аще без проблем! Забирай и увози отседова эту дуру. Лично мне только спокойнее будет.

С этими словами Шаланда распахнул створки платяного шкафа и достал спрятанный под грудой шмоток свернутый трубочкой холст.

– Не понял? Ты что, прямо здесь его, на хате, хранишь?

– Ты ж сам сказал беречь от сырости? Значит, подвал и чердак отметаем, в дровяном сарае не оставишь. И куда ее прикажешь сувать?

– Согласен. Погорячился. Вопрос снимается. – Барон прошел в прихожую и вернулся с оставленным там чертежным тубусом.

– Видал-миндал? – зашептал на ухо Казанцу Гога. – Дескать, «как высокое собрание решит». А сам загодя тарой под картину обеспокоился.

Упаковав холст, Барон подхватил с блюдца соленый огурец и смачно похрустел, зажевывая перегарное послевкусие.

– Ну всё, братцы! Как говорится, в гостях хорошо, а дома – и солома едома. Пошкандыбаю я.

– Да ты чё?! Даже не посидели толком! – возмутился Шаланда. – Не, Барон, не знаю, как у вас в Питере, но в столице так дела не делаются!

– Тем более скоро девки срамные нарисуются, – подтвердил Казанец. – Ох и загуляем!

– Да на фига мы, убогие, такому расписному сдались? Он бабки взял, картину забрал. А поскольку больше здесь взять нечего, таперича можно и ручкой сделать.

– Грубый ты человек, Гога, – тщательно взвешивая слова, отозвался на очевидную дерзость Барон. – Запомни на будущее: не след людей, всех скопом, персональным аршином мерять. Я это тебе потому говорю, что у тебя лицо вроде неглупое.

– Да уж не дурнее других прочих будем.

– Хотя… возможно, я и ошибаюсь. Всё, извиняйте, братцы, но поезд у меня. Только-только, впритык на вокзал успеваю.

– Ну, коли так, прощевай, – стиснул старого кореша в объятиях Шаланда. – Когда в следующий раз в наших краях нарисуешься – маякни, не забывай.

– А ежели не просто нарисуешься, – весело подхватил Казанец, – а с новым набоем фартовым, тогда вдвойне не забывай. Считай, мы уже в доле!

– Заметано!

Шаланда вышел закрыть за Бароном дверь, а Казанец плеснул себе на полстакана, залпом махнул и восторженно констатировал:

– Э-э-эх, вот это я понимаю – человек! Чтоб ему сто раз куда надо попасть, но при этом – ни разу не попасться.

Услышав это пожелание, Гога криво усмехнулся и принялся с преувеличенным старанием убирать с лацканов пиджака невидимые ниточки…

Выйдя на улицу, Барон двинул стопы в направлении станции метро. Неохота было выстаивать очередь на стоянке такси, да и время поджимало – до поезда на Галич оставалось меньше часа.

Решение схорониться у Ирины возникло у него спонтанно, но теперь считалось единственно правильным. В случае, если ленинградцы объявили всесоюзный розыск, глубокая провинциальная дыра – самое распоследнее место, где его могли бы начать искать. Так что под легендой летнего отпуска в Галиче вполне можно спокойненько пересидеть недельку-другую, а потом видно будет. Опять же и Айвазовского там, до поры, схоронить можно.

Погруженный в свои мысли, Барон даже не заметил, откуда вдруг возникла притормозившая «Волга», из которой резво выскочили двое мужчин в штатском. Отлаженными движениями они лихо заломили Барону руки и, ничего не объясняя, затащили на заднее сиденье машины, крепко зафиксировав с боков своими телами. Тот, что плюхнулся слева, профессионально обшмонал его на предмет оружия и содержимого карманов, а правый – бесцеремонно занялся внутренностями чемоданчика.

В машине, на месте водителя, находился еще один – тоже в штатском. Он покамест сидел молча, головы не поворачивал, но по всему читалось, что он тут – за главного.

– Здесь чисто, – закрывая чемоданчик, доложил правый.

К слову, присутствуй при этом захвате Казанец и Гога, то, напрягши зрительную память, они, возможно, и опознали бы в нем посетителя ресторана «Прага». Того, что пару дней назад пил пиво и почитывал «Правду» за соседним от них столиком.

– У меня тоже. Чисто, – сообщил левый. – Вот, только это. – Он положил на свободное сиденье рядом с водителем обнаруженные в карманах Барона паспорт (за исключением нескольких потертостей – подлинный), бумажник, полученную от Шаланды пачку денег и картонный прямоугольник билета.

Водитель взял паспорт и билет, несколько секунд поизучал и лишь тогда соизволил обернуться.

– Ну, здравствуй, Юра. Наконец мы с тобой снова сыскались в этой жизни. Рад встрече.

ТВОЮ ЖЕ!.. Чего-чего, но столь томного окончания вечера Барон никак не ожидал.

– А уж как я-то, Владимир Николаевич, рад. Словами не передать, а руками показать – извини, не могу. Боюсь, твои псы нервничать станут.

Левый и правый, обидевшись на псов, недовольно засопели.

– Кучеряво живешь, Юра. Если навскидку – в одной только этой пачке мое жалованье за год.

– Так ведь в человеке всё должно быть прекрасно. Включая содержимое карманов.

– Возможно… Однако поездку в Галич, извини, придется отложить. Да и ни к чему она. Нет в Галиче Ольги! Я этот след задолго до тебя прокачал. Пустышка.

– Значит, плохо качал.

– ЧТО?! Что ты хочешь этим сказать?!

– То и говорю – искать надо лучше.

– Ты… Ты НАШЕЛ ОЛЬГУ?!

– Нашел.

– Ну дела!.. – ошеломленно протянул Кудрявцев и, плохо скрывая досаду, приказал правому: – Завтра к 14.00 вызовешь ко мне на ковер Сейфуллина. Уволю, к чертовой матери! Сыщик хренов!

– Вот это правильно, – усмехнулся Барон. – Бракодела – к ответу!

– Сделаю, Владимир Николаевич, – отозвался правый. – Кстати, у него в тубусе какая-то картина. Похоже – старинная.

– Я знаю. Там Айвазовский. Оставь пока.

После этих слов в мозгу доселе сомневающегося Барона все окончательно разложилось по полочкам.

– Меня Гога сдал?

– А кто такой Гога? – максимально равнодушно уточнил Кудрявцев.

– Понятно. То-то я подумал, с чего вдруг он с таким пионерским задором в гастроном шестернулся?

– Хлопцы! Спасибо за помощь, на сегодня вы свободны.

«Хлопцы» понимающе кивнули и выбрались из салона. Правда, перед этим правый достал наручники, защелкнул их на кистях Барона, а ключ передал Кудрявцеву со словами:

– Вы поосторожнее с ним, товарищ генерал! Тот еще фрукт.

– Жену поучи! Щи варить! – сварливо огрызнулся товарищ генерал.

– Вот это правильно! Служебным псам панибратства спускать никак нельзя – не то кусать разленятся, – язвительно подтвердил Барон, разглядывая стальные наручники. – Ишь ты! Я такие только у КУКРЫНИКСов видел. На карикатурах про жертв апартеида.

– Извини, Юра. Нам сейчас предстоит совершить довольно продолжительный авто-марш-бросок, а изучив твой… хм… послужной список… – взялся неуклюже оправдываться Кудрявцев. Было видно, что ему самому неловко за браслеты на Юркиных руках. – А ну как задумаешь по дороге выскочить? У меня возраст и здоровье не те, чтоб в горелки играть.

– Так ведь и я, Владимир Николаевич, уже не мальчик-зайчик. Чтоб на ходу с трамвайной колбасы спрыгивать.

– Слово даешь?

– Даю. Хотя в данной ситуации, согласись, звучит малость пафосно?

– Слово Барона? – с легким уколом уточнил Кудрявцев.

– Слово внука профессора Кашубского и сына Георгиевского кавалера Алексеева.

– Хорошо. Руки давай…

Ирину милостиво отпустили из кабинета директрисы примерно час спустя. И если сегодня днем в Суроже настроение у нее было таким, что впору запеть, то теперь хотелось забиться куда-нибудь в угол и заплакать.

– Ну что, Ириша? – обеспокоенно встретила ее внизу тетя Глаша. – Отчихвостили? Сильно досталось?

– Да. Сильно.

– За изостудию?

– За нее больше всего.

– Вот так и знала! Пономаренко как только на второй этаж поднялся да как увидел нашу выставку, сразу ножками засучил, лысиной заблестел. Дескать, кто позволил музейные площади под несогласованную мазню отдавать? А когда узнал, что это работы наших, галичских, да еще и в Союзе художников не состоящих, и вовсе на пену изошел. Убрать, говорит, немедленно. А сюда развернуть экспозицию к 45-летию Октябрьской революции. Про видных большевиков родного края. А то мало у нас тут такого дерьма?

– «Здесь барство дикое, без чувства, без закона», – печально процитировала Ирина. Машинально подумав

о том, что после демонтажа выставки Ольгины работы надо будет сложить в отдельную папку и, когда приедет Юрий, подарить ему. Вот только… Приедет ли? Вот уже который день из Перми никаких известий.

– Ой, забыла совсем! – спохватилась тетя Глаша. – Пока тебя там пропесочивали, примерно с час назад в приемной телефон зазвонил. Необычно так зазвонил. Я сразу поняла, что межгород.

– Так это, наверное, из Костромы? Пономаренко разыскивали?

– Вот и я поначалу также подумала. Снимаю трубку, а там девушка-телефонистка говорит: не вешайте, мол, трубку, сейчас с вами Пермь разговаривать будет.

– Пермь?!!

– Ну да. Жду я, значит. В трубке чего-то потрескивает, а потом вдруг голос: «Здрасти. Ирину Петровну можно услышать?»

– МУЖСКОЙ голос?

– Да нет. Женский. Я ее сразу узнала. Олька эта, ученица твоя бывшая. Помнишь, ты с ней еще вечно носилась?

– И что она сказала?

– Очень хотела с тобой поговорить. Дескать, специально после работы на переговорный пункт пошла.

– Ох, теть Глаша! Что ж ты меня не позвала-то?

– Да забоялась я. Туда к вам соваться. Директриса сегодня и без того злющая как мегера… Но ты не расстраивайся. Олька просила передать, что завтра будет снова звонить. У нее с часу до двух обед. Так чтоб ты в это время на месте была. Поняла?

– Да-да. С часу до двух. Конечно, буду. Спасибо, теть Глаша.

– Да куда там спасибо…

– А про брата? Про Юрия она случайно ничего не говорила?

– Нет. А нешто у ей брат имеется? Никогда не слыхала.

– Имеется, теть Глаша. Теперь имеется… Ладно, пойду я домой. Устала, сил нет.

– Еще бы, такая поездочка – чай, не ближний свет.

– Да в поездке я как раз отдохнула. А вот здесь… Может, мне уволиться, а?

– Даже мыслить не моги! Ишь, чего удумала! А ребятишки твои как же?

– Разве что ребята. Но вот все остальное…

– Э-э, милая! Если из-за каждого дурака…

– Пономаренко – он как раз далеко не дурак.

– Мерзавец он! – авторитетно заключила тетя Глаша. – А мерзавцы всегда дураки…

Ведомая Кудрявцевым «Волга», оставив справа по борту Филёвский парк, выскочила на Можайское шоссе, держа курс на юго-запад. Вскоре столица как-то резко закончилась, сменившись Подмосковьем, в которое они теперь углублялись всё дальше и дальше. Поняв, что Кудрявцев если даже сейчас и везет его в крытку, то всяко в ту, что «не для простых свиней», Барон почему-то подуспокоился. Вплоть до того, что вольготно распластался на заднем сиденье, продолжая вести непростой для обоих разговор в расслабленной позе отдыхающего после насыщенного трудового дня человека…

– …Хочешь сказать, у этого полотна криминальная судьба?

– Не просто хочу, а говорю открытым текстом. На ней кровь членов семьи профессора Лощинина, убитых налетчиками в блокадном марте 1942-го. А заказ на нее поступил от ленинградского коллекционера-упыря Анатолия Яковлевича Марцевича.

– Навскидку мне это имя ни о чем не говорит. Но я проверю. По нашим каналам.

– Можешь не суетиться. Это животное давно горит в аду.

– Уж не твоими ли стараниями? – насторожился Кудрявцев.

– Отчасти.

– Кхм… Кстати, я листал твое дело. Особенно мне понравился обнос квартиры замдиректора ДК пищевиков товарища Калинковича, за который тебя в последний раз, в 56-м, посадили.

– В крайний, – рефлекторно поправил Барон.

– Хорошо, пусть будет крайний, – усмехнулся Кудрявцев. – Изящно ты, что и говорить, тогда обставился. Даже странно, что в итоге вычислить смогли.

– Ничего странного – сдала меня одна сука, из наших. Как это обычно и бывает. Только в данном случае мы с тобой, Владимир Николаевич, расходимся в терминологии. Персонально для меня то был не обнос, как ты выражаешься, а реализация принципа социалистической справедливости.

– Эка загнул!

– Напрасно иронизируешь. По совокупности деяний, связанных с хищениями госимущества, товарищу Калинковичу, в свете сегодняшних поправок к УК РСФСР, «вышак» с конфискацией имущества однозначно светил. Но поскольку карательные органы категорически не интересовались этим товарищем, то хотя бы самое малое – конфискацию – я взял на себя. Сработал, так сказать, на опережение графика… К слову, тогда, на хате Калинковича, помимо иного прочего, я подрезал батальную картину Франца Рубо «Горцы на переправе». Пропажа которой, в числе еще одиннадцати единиц хранения, была обнаружена в запасниках Музея Суворова в 1954 году.

– Хм… А откуда такие сведения? О пропаже в запасниках?

– Сорока на хвосте принесла.

– Понятно. И где теперь картина? Если не хочешь, можешь не говорить.

– Картина снова в музее. Только уже не в запасниках, а в основной экспозиции.

– Не понял?

– Все очень просто. На следующий день я позвонил новому директору музея – старого по итогам ревизии, понятное дело, сняли, – представился доброжелателем и назвал номер и код ячейки на Московском вокзале. Оттуда ее и забрали.

– Ишь ты… Прям неизвестный герой! А чего б тогда тебе, «доброжелателю», заодно не назвать было по телефону и того адреса, по которому пропавшая картина обнаружилась?

– У каждого свой хлеб, – пожал плечами Барон. – Я, к примеру, занимаюсь экспроприацией экспроприированного. Тесть секретаря обкома Калинкович – скупкой краденого. Но! Это персональный выбор каждого. А в стукачестве доселе замечен не был.

– У тебя и в самом деле есть что на этого… культурно-пищевого деятеля?

– Выше крыши.

– Поделишься?

– Это вряд ли. Мне с тобой, Владимир Николаевич, делиться – статус не дозволяет.

– А коли не дозволяет, тогда и нечего мне тут мозги полоскать! – рассердился Кудрявцев. – «Карательные органы»! «Категорически не желают»! Очень удобная, между прочим, позиция – оправдывать чужим скотством свое собственное!

– И что ж я, по-твоему, такого скотского в своей жизни совершил?

– А сам-то ты, к примеру, картину эту, Айвазовского, КАК взял? А деньги? Скажешь, честным трудом заработал?

– А ты у моих потерпевших при случае поинтересуйся. Этих бабок происхождением.

– Ну-ну. Хочешь сказать, вор у вора дубинку украл? И что, от этого он перестал быть вором?

– Да, я – вор! Но эти, которые… Это – насосы, крупные спекулянты, которые жили и живут за счет нищих и пьющих. Ни в одной стране мира, кроме нашей, ты не возьмешь так дешево у несчастного человека драгоценную вещь! Вот все мои потерпевшие и грабили таким образом людей, скапливая у себя огромные ценности. А я в свою очередь имел интерес оставить их без этих ценностей.

– Ты только Робин Гуда из себя не корчь, – поморщился Кудрявцев. – И вообще! У нас в стране нищих нет.

– Опаньки! Очнись, Владимир Николаевич. Ты давно в последний раз за пределы Москвы выезжал? Если давно, то прошвырнись как-нибудь с оказией по губерниям. Не обязательно по ту сторону Уральского хребта, можно и где поближе: Воронежская, Псковская, Новгородская… Да в тот же Галич скатайся! Посмотри, как люди в глубинке живут.

Похоже, последняя Баронова ремарка задела Кудрявцева за живое.

Ибо далее он заговорил сбивчиво, с трудом подбирая слова, что обычно ему, профессионально красноречивому, было несвойственно.

– Я знаю, что многие у нас пока еще… хм… Но! Не нищенствуют!.. Да – трудно. Но мы работаем в этом направлении, государство работает… Конечно, легче всего, ничего не созидая, а, наоборот – разрушая, разглагольствовать. Сам собой любуясь…

– Неправда! Я не любуюсь собой. Просто с некоторых пор понимаю, что, встав на свой путь, поступил скорее правильно. Конечно, обижаются на меня некоторые. Но обида – она быстро проходит. После чего у этих высокопоставленных жуликов снова продолжается нажива, и они снова становятся жирными…

«Волга» свернула с трассы на грунтовку, ведущую в замаячивший на горизонте дачный поселок, по главной улице которого через пару минут они и покатили. Судя по внешнему облику местных домиков, ухоженности приусадебных участков и крепостной внушительности заборов, поселок принадлежал к разряду элитных. Опять-таки, выражаясь метким определением Барона, «не для простых свиней».

Дорулив почти до конца улочки, Кудрявцев повернул налево и, проехав еще метров пятьдесят, остановился возле наособицу стоящей двухэтажной дачи, окруженной почти двухметровым глухим забором.

– Всё, приехали.

– Однако! Кто-то, помнится, меня за «красиво живешь» отчитывал?! Ваша дачка, товарищ генерал? Или супружницы?

– Супружницей не обзавелся. А дача – казенная. Вылезай.

Они выбрались из машины, прошли к внушительным железным воротам. Кудрявцев достал ключи, открыл замок и распахнул одну из створок.

– Иди к дому, а я пока машину загоню.

Барон с интересом всмотрелся.

– А вохра, я так понимаю, засела в кустах?.. О! – его взгляд задержался на сидящем на крылечке дома старике, на плечи которого была накинута армейская шинель, а на голове красовалась буденовка. – А вот и старик привратник Фирс. Только на пролетарский манер. Интересно, и в каком же он звании будет?

– В звании пенсионера союзного значения.

– ЧТО?!

Запоздало сообразив, Барон бросился к старику. А тот, заприметив подъехавших, уже и сам ковылял навстречу, причитая и охая:

– Юрочка… Мальчик мой!.. Ну как же так? Что ж ты меня тогда?.. Ушел и… А я ведь так ждал тебя… Я так…

– Прости, дед Степан! Прости меня, слышишь… Я… я очень виноват перед тобой… Ты… ты только зла на меня не держи… Очень тебя прошу…

– Ну что ты, Юрочка… Ну что ты, мальчик мой…

– А ведь я нашел ее, дед Степан! Нашел Ольгу-то! НАШУ ОЛЬГУ!..

Наблюдая за этой сценой, Кудрявцев почувствовал, как к горлу подступил ком. Закусив до боли губу, дабы не пустить непрошеной слезы (все мы на старости лет становимся сентиментальнее), он развернулся и пошел загонять машину…

– …Да пойми ты, дурья твоя голова! Именно сейчас, когда ты разыскал Ольгу, у тебя появился реальный шанс остановиться и начать совершенно другую, новую жизнь.

– А под остановиться, я так понимаю, подразумевается отсидеться? Годков эдак семь-восемь?

– А ты как хотел?! Чтоб тебе за грабеж в Столешниковом переулке талоны на усиленное питание выдали? Да вы со своим Шаландой и его урлой весь МУР на уши поставили!

– Отрадно слышать.

Воссоединившаяся троица старых знакомых сидела на застекленной дачной веранде за круглым столом, по центру которого громоздился большой пузатый самовар. А вот спиртного на столе не было – градус продолжавшейся второй час дискуссии сейчас и без него зашкаливал.

– Юра! Вот напрасно ты, честное слово. Володя… Владимир Николаевич, он ведь тебе добра желает.

– Да куды нам с добром?

– Юрий! Прекрати ёрничать! И послушай, что тебе умный человек предлагает!

– Не могу не подчиниться голосу, он же – честь и совесть партии! Потому умолкаю и весь обращаюсь во слух, – усмехнулся Барон, после чего Кудрявцев в очередной раз взялся рисовать перспективы:

– Во-первых, про семь-восемь лет речь уже не идет. На днях потерпевший пересчитал сумму ущерба. В том числе официально признал украденного Айвазовского копией. Посему максимум, что тебе светит, – трёшка. От силы – четыре года. При условии, разумеется, что завтра мы с тобой проедем на Лубянку и зарегистрируем явку с повинной. Легче будет потом с милицейскими торговаться.

– Ах, еще и явку? Прелестно! А явку, стесняюсь спросить, в качестве кого?

– В качестве наводчика и организатора квартирной кражи в Охотном Ряду. Конкретно – в Столешниковом переулке.

– О как? А что, и доказательства имеются?

– У МУРа, насколько мне известно, пока лишь косвенные. Но вот у меня – прямые.

– Так ты, Владимир Николаевич, в свободное от забот о государственной безопасности время частным сыском изволишь подрабатывать?

– Прекрати! На самом деле это не смешно.

– Как сказать. А… э-э-э… стесняюсь спросить: от розыска по ленинградской теме вы, товарищ генерал, меня тоже отмажете?

– О господи! – схватился за сердце Гиль. – А в Ленинграде-то ты что уже успел натворить? Главное – когда?

– Когда? – догадавшись, нахмурился Кудрявцев. – Да, похоже, что не далее как вчера вечером. Я прав? Ты каким-то боком причастен к ограблению квартиры на улице Марата, где милиционером был застрелен налетчик по фамилии Невский?

– М-да… А у вас и в самом деле – Контора! Снимаю шляпу. Прикинь, дед Степан? Всего сутки прошли, а наш генерал уже за всё про всё в курсе… Что там человек? Это КаГэБэ звучит гордо!

– Просто мы получаем ежедневную сводку обо всех случаях применения и использования огнестрельного оружия в стране.

– А уж сводку о всесоюзном розыске и подавно?

– Разумеется. И твоя фамилия в ней не фигурирует.

– Экие у нас в Питере мильтоны неповоротливые.

– Я сегодня днем звонил в Ленинград и общался с дежурным по городу, выясняя подробности. По версии местного уголовного розыска, преступник действовал в одиночку.

– Что?!

– Что слышал. Будучи застигнутым на месте преступления, он попытался оказать вооруженное сопротивление и был застрелен. Я еще дополнительно уточню этот момент, но по состоянию на сегодняшний день иных подозреваемых в этом деле нет. Так что, считай, тебе в очередной раз крепко подфартило.

Потрясение Барона от поведанного Кудрявцевым оказалось столь велико, что он не смог выдавить из себя ни единого слова в ответ, продолжая ошалело переваривать свалившуюся на него информацию. И то сказать – второй раз за минувшие сутки, даже уже будучи покойным, Хрящ чудесным образом спасал его от милицейского преследования.

– Что и требовалось доказать, – продолжил Кудрявцев. – Судьба раз за разом тычет тебя носом в дверь, в которую тебе следует как можно скорее зашагнуть. А ты с бараньим упрямством этому сопротивляешься…

Доселе спокойная интонация Кудрявцева переросла в почти отчаянную:

– Объясни нам! Как?! Ну как мы с Казимирычем можем тебе помочь, если ты сам себе помочь не хочешь?!

– В самом деле, Юра. Пора тебе завязывать с… Знаешь, как говорится, «раньше сядешь – раньше выйдешь»?

Расхожую дурацкую прибаутку Гиль произнес таким серьезным авторитетным тоном, что Барон невольно рассмеялся.

– Дед Степан! От кого другого, но из твоих уст – никак не ожидал афоризмов фраерской мудрости.

Всё, на этом Юрином смешке терпение Кудрявцева окончательно лопнуло.

– Значит, так! Чую, сейчас мы ни до чего путного так и не договоримся. Потому даю команду: всем спать. Подъем в семь ноль-ноль: умываемся, завтракаем и выслушиваем твое окончательное решение. После чего…

Владимир Николаевич запнулся. Поскольку и сам не знал, что ему следует предпринять в случае, если Юрий откажется от их с Гилем предложения.

– Всё, братцы! Будет утро – будет пища. А пока – отбой… Хотя погоди-ка…

Кудрявцев запоздало вспомнил, что за всей этой суетой позабыл задать один очень важный вопрос. Связанный не с бурным уголовным настоящим парня, а с его былым партизанским прошлым.

– Скажи, Юра, тебе известно что-нибудь о том, как и при каких обстоятельствах погиб Хромов?

Вопрос оказался столь неожиданным, что у Барона глаза на лоб полезли.

Когда к нему вернулся дар речи, все, что он сумел выдавить, – хриплое:

– Известно.

– Что именно?!

– Дядя Миша, а с ним Сережа Лукин погибли в неравном бою возле деревни Нилово. Это случилось сразу после того, как они провели успешную ликвидацию подполковника абвера.

– Рассказывай, – дрогнувшим голосом попросил Кудрявцев. – И постарайся максимально подробно.

– Ну, всех подробностей я и сам не знаю, – мрачно уточнил Барон.

– Тогда давай, какие есть.

Барон достал папиросу, закурил и начал рассказывать…

Кудрявцев выслушал этот рассказ молча, ни разу не останавливая, не перебивая.

А по окончании Юркиного монолога, опять-таки молча, поднялся со своего места и скрылся в доме.

– Господи, Юрочка! Это ж сколько тебе испытать пришлось! – утирая красные от стариковских слез глаза, прошамкал Гиль. – А ведь ты тогда еще совсем мальчик был.

– Здесь ты ошибаешься, дед Степан. Каждый мальчик, сумевший выжить в блокадную ленинградскую зиму, по определению – мужчина.

На террасу вернулся Кудрявцев с бутылкой коньяка и тремя стаканами.

– Давайте, мужики, по одной. За настоящих людей. За героев.

Они выпили. Стоя. Не чокаясь.

– Юра, еще раз, как ты сказал, деревня называется?

– Нилово. После войны, после всех этих административных пертурбаций, это теперь не Ленинградская, а Новгородская область.

– Понял… Ну, всё, братцы, спать. Юра, ступай за мной.

– Как прикажете, товарищ генерал. Доброй ночи, дед Степан.

– Спокойной ночи, Юрочка. И… очень тебя прошу – не руби сплеча?! Хорошенько все обдумай, взвесь? Ладно?

– Я… я постараюсь, дед Степан…

Комнатушка, куда Кудрявцев отвел Барона, более всего походила на монашескую келью. Кровать с панцирной сеткой, прикроватная тумбочка, пустой стол, табурет и полочка с книгами. Окно имелось, но сегодня оно было наглухо закрыто ставнями с внешней стороны дома.

– Извини, Юра, но мне снова придется предпринять кое-какие меры предосторожности. Так что я тебя здесь закрою, до утра. Ставни крепкие, замок английский. Это я так, на всякий случай, уточняю.

– А я, Владимир Николаевич, только с виду на лицо дурак. А так-то, мала-мала, соображаю. – Барон присел на краешек кровати, и пружины отозвались противным скрипом. – А, извиняюсь, по нужде?

– Под кроватью пустое ведро. Тебе ведь… Хм…

– Ты хотел сказать, тебе к параше не привыкать?

Кудрявцев смутился – Барон действительно снял почти слетевшее с языка.

– Ну, извини еще раз.

– Да ладно тебе, Владимир Николаевич. Все нормально.

– Тогда отдыхай. Ровно в семь я тебя разбужу.

– Премного благодарны, ваше благородие. За приют, за ласку.

– Кончай, а? И без того на душе погано…

Кудрявцев вышел, закрыв за собой дверь.

Звякнула связка ключей, щелкнул на два оборота замок, и Барон остался один – о четырех стенах и в полной тишине. По профессиональной привычке первым делом он ознакомился с «внутрикамерным» устройством: подошел к окну, оценив крепость ставен, затем вернулся к двери, где, присев на корточки, внимательно изучил замок. Последний оказался действительно английским, но столь же барахляным, как и расставленная на книжной полке литература. Придя к такому выводу, Барон немного повеселел – приятно осознавать, что потенциальный выход из, казалось бы, безвыходного положения существует. Ведь все остальное – при желании – лишь дело навыка и техники. А «техника» в данный момент у Барона имелась – в виде обломка сапожного ножа, искусно спрятанного в подошве левого ботинка. Такое вот ноу-хау от старика Халида. Дай бог ему, старому бродяге, здоровья.

После того как до меня дозвонился Гога и сдал с потрохами объявившегося в Москве Юрку, я тотчас отложил всю служебную текучку и кинулся «разруливать» в Сокольники. А так как в отложенном имелось немалое количество важного оператива, пришлось прихватить часть бумаг с собой. И вот теперь, разместив на ночлег гостей, я направился в свой дачный кабинет разбираться с привезенными документами.

Но разобраться не получилось. Продолжая пребывать под тягостным впечатлением от Юркиных исповедальных рассказов, я никак не мог заставить себя сосредоточиться на делах государевых. Внутриведомственный отчет о посещении Хрущевым Мурманска, с полными стенограммами его косноязычных выступлений; обзор статей западных газет, посвященных июльскому визиту в СССР Фиделя Кастро; донос осведомителя Пашенного о накануне состоявшейся в редакции «Нового мира» литераторской сходке, на которой кулуарно обсуждался «Один день Ивана Денисовича»… Все эти, под грифом «секретно», темы вдруг показались исключительно мелкотравчатыми, убогими, не имеющими и мало-мальского отношения к подлинной жизни. Так, кастрюлькины истории, не более.

«Разбередил душу! Зараза такая! Чтоб тебя черти… Робин Гуд хренов!»

Мысленно костеря Юрку, я сгреб со стола бумаги, убрал их в сейф, а взамен достал распечатанную с гостями бутылку коньяка. Нацедил полстакана, маханул разом, не закусывая. Самое дурацкое заключалось в том, что, будучи всю сознательную жизнь человеком служивым, сейчас я искренне завидовал парню, который, в отличие от меня, строил свою судьбу сам. Не подчиняясь ничьим приказам, указаниям и распоряжениям. Его били – он поднимался, его нагибали – он выпрямлялся. Самые лучшие, самые дорогие для человека годы детства и юности пришлись у Юры на войну и лагерь, где смерть – повседневная реальность, а концентрация беды, озлобленности и цинизма зашкаливает. Но, несмотря на это, в сердце парня все равно сохранилось место для любви. Именно она, любовь, в итоге помогла ему найти Ольгу. Тогда как я, весь из себя такой прожженный профи, с раздутым аппаратом сыскарей и раскинутой по стране агентурной сетью, сделать этого не сумел. Не сумел по той причине, что искал Ольгу разумом, а не сердцем, которое у меня давно огрубело, превратившись именно что в «пламенный мотор».

Я накапал себе еще на треть стакана, выпил и посмотрел на часы – те показывали начало второго. Поздновато, конечно, хотя… Коли начальство бодрствует, то и подчиненным спать не след.

И я набрал домашний номер своего порученца.

– Приветствую, Олег Сергеевич. Не разбудил?

– Доброй ночи, Владимир Николаевич. Ну… Так, самую малость.

– Не спи, казак, во тьме ночной. / Чеченец ходит за рекой.

– Почему чеченец? Ходит? – не то спросонья, не то по причине незнакомства с классикой удивился Марков.

– Потому что Пушкин. Написал… Кстати, а у тебя есть под рукой чем записать?

– А, э-э… Секундочку… Готов.

– Первое. Марцевич Анатолий Яковлевич. Ленинградец. По оперативным данным, в блокаду занимался скупкой и кражей предметов, представляющих ювелирную, художественную и историческую ценность. За эти свои, на грани «стенки», художества за жопу отчего-то схвачен не был и к суду не привлекался. Меня интересует все, что у нас и у смежников могло иметься на этого ублюдка. И отдельно – обстоятельства его смерти, случившейся не ранее 1954 года. Записал?

– Так точно.

– Идем далее. Второе: фамилия Калинкович. Полные установочные данные найдешь в уголовном деле Юрия Алексеева, которое ты подрезал в ленинградском милицейском архиве. Меня интересует максимально полное досье на этого деятеля, равно как на его тестя. Принято?

– Да, записал. Первое и второе – как срочно?

– Не стремглав, но поспешая.

– Понял.

– И, наконец, последнее. Нужно отправить толкового человечка в командировку, в деревню Нилово Новгородской области. Задача: переговорить с местным населением, в первую очередь из числа тех, кто жил в деревне в годы оккупации, и попытаться выяснить подробности боя, случившегося там в первых числах ноября 1942 года. В ходе этого боя погибли двое партизан. На всякий случай запиши их фамилии – Хромов, Лукин. Прежде всего меня интересует – были ли впоследствии погребены тела? И если да, то где именно. У меня пока всё. Вопросы?

– Вроде нет. Правда, временной и географический разлет поставленных задач немного удивляет. Не понимаю, какая тут может быть связь?

– А тебе, Олег Сергеевич, поставлена задача исполнять – не анализировать. Знаешь, как в наружке говорят? Вот самое распоследнее дело – начать думать за объекта. Уловил?

– Так точно. А вы завтра в конторе когда появитесь?

– А в чем причина, если не секрет, подобного любопытства?

– Вас вечером Грибанов активно искал, интересовался.

– Когда появлюсь, не знаю. А Грибанову я сам с утра отзвонюсь. Всё, Олег Сергеевич, ложись, досыпай…

Интересно, по какой такой теме меня Олег Михайлович ввечеру лицезреть возжелали? Скорее всего, по Солженицыну. По этой, будь она неладна, литературной сходке у Твардовского… Ну да, в любом случае, сейчас я был уже не в состоянии вдумчиво ознакомиться с лежавшим в сейфе донесением непосредственного участника сей писательской вечеринки – моего штатного осведомителя с агентурной кличкой Пашенный (между прочим, лауреат Сталинской премии в области литературы и искусства!). Посему, следуя народной традиции «Бог троицу любит», я накапал себе еще немного коньяку и, выпростав его, отправился на боковую…

Спалось архискверно.

Всю ночь мучили кошмары, самым лютым из которых явилась виселица. На ней, помимо Михалыча и незнакомого мне Лукина, болтался ваш покорный слуга. Причем, в отличие от этих двоих, последний вел себя совсем не геройски – хрипел, пыжился и сучил ножками, пытаясь, оттолкнувшись от воздуха, подтянуться, дабы ослабить сжимающую горло петлю. Возможно даже, что и обделался. Теперь уже и не вспомню…

Так что на этот раз я был исключительно благодарен будильнику, выдернувшему меня из мерзких сновидений в половине седьмого. Умывшись, побрившись и

приведя себя в более-менее божеский вид (вот не нужно! вот никому не советую на ночь выпивать такое количество коньяка, да еще без закуски!), я спустился на первый этаж и со словами «Па-адъем! На зарядку ста-ановись!» открыл ключом дверь «арестантской».

М-да… А вот проводить зарядку оказалось решительно не с кем: старик Гиль для подобных дел слишком стар, а перспективного молодого спортсмена в комнате не оказалось. То бишь – совсем! И это притом, что замок был закрыт ровно на те же вчерашние два оборота и внешних повреждений не имел.

На столе лежала записка. Не обнаружив в комнате листа бумаги, Юрка безжалостно вырвал из книги Серафимовича «Железный поток» фронтиспис с портретом автора и набросал на его внутренней стороне следующий текст:

Свою реакцию на это послание в частности и на саму ситуацию в целом здесь публично озвучивать не решаюсь.

По причине абсолютной нецензурности таковой…

– Алло! Алло! Это музей?

– Оленька, ты?! Здравствуй, моя хорошая! Это Ирина Петровна!

– Ой, Ирина Петровна! Здравствуйте! А я вам вчера…

– Я знаю, знаю, милая… Ну, как ты там?

– Да более-менее. Нормально, в общем. Вы меня извините, что я, свинья такая, столько времени вам не писала.

– Ну что ты?! Это ты меня извини. Я ведь, когда ремонт делала, случайно вместе с мусором конверты твои выбросила. И в итоге без адреса осталась… Оленька!

– Да?

– Ты… Ты встретилась с Юрой? Он нашел тебя?.. Алло! Ты меня слышишь?

– Я слышу, Ирина Петровна… А с Юрой… Очень странно все получилось… Он приехал ко мне на работу, подошел, поговорил со мной немножко, о пустяках разных. Но себя почему-то так и не назвал. А потом сел в такси и уехал.

– Как это, сел и уехал? Он же… Он же столько лет искал тебя?!

– Да, теперь я и сама это знаю. Но в тот раз я ничегошеньки не поняла… Я лишь в последний момент тогда догадалась, что это был он, Юра. Побежала за ним, но он все равно уехал.

– Ничего не понимаю… Просто голова кругом идет… Как же так? Он ведь только о тебе и…

– Но на днях я получила от Юры письмо. А с ним еще и деньги. Очень много денег.

– Письмо? И что же он написал?

– Ой, по телефону это очень долго… Но в конце написал, что сумел найти меня благодаря вам, и просил, чтобы я не теряла с вами связи. Потому что вы, Ирина Петровна, очень хорошая женщина.

– Вот прямо так и?.. Очень хорошая?

– Да. А может, чудесная. Я сейчас точно не вспомню.

– Но где он сейчас, получается, ты не знаешь?

– Нет. Я как раз подумала, может, вам что-то про Юру известно?

– Нет, милая. Мне, к сожалению…

– Ой, Ирина Петровна!

– Оленька, милая! Нам обязательно надо с тобой… Послушай! В течение этой недели я должна оформить и сдать под ключ новую выставку. И как только я ее… У меня как раз накопились отгулы… И я сразу же к тебе приеду… Ты меня слышишь?

– Алло! Ирина Петровна… Алло…

– Девушка! Подождите, не разъединяйте!.. Деву…

– Ну как, Ириш? Поговорила с Ольгой?

– Поговорила, теть Глаша.

– А чего мрачная такая? Нешто какие неприятности у нее?

– Неприятности?.. Да, пожалуй. И у нее, и у меня.

– О господи! А что стряслось-то?

– Брат у Ольги пропал. Едва только нашелся – и тут же пропал.

– Жалко, конечно. Но тебе-то какое дело? До ейного брата?.. Ой, Ириша?! Да у тебя никак глаза на мокром месте?.. Перестань, ну что ты? В конце концов, человек не иголка. Найдется…

А человек, об исчезновении которого сейчас кручинились не только в Перми и Галиче, но и в элитном подмосковном дачном поселке, в данный момент преспокойненько прогуливался по центру столицы, вдумчиво выбирая объект преступного посягательства…

Намекнув в оставленной записке о намерении поехать в Москву, Барон ничуть не лукавил и не наводил на ложный след, как это поначалу подумалось Кудрявцеву. Покинув дачу, Юрий на попутке добрался до ближайшей железнодорожной станции, откуда электричкой прикатил в Первопрестольную. Прикатил с твердым намерением «садиться».

И то сказать – засиделся на вольных хлебах, перегулял. Оно конечно – нет на свете ничего слаще воли, но так ведь и тюрьма – дом родной. Потому-то вор, если, конечно, он правильный, должен время от времени садиться. А Барон не наведывался к «хозяину» уже давненько, с 1956 года. Да и тогда, стараниями Клавдии, отсидел срок не полностью, откинулся по липовой болезни. Опять же – относительно сытая стабильность порождает безразличие…

Так что зерна убеждений, давеча щедро рассыпаемые Владимиром Николаевичем и дедом Степаном, как ни странно, попали на благодатную почву. Но – с одной маленькой оговоркой: Барон не собирался плясать под чужую дуду. Предлагая устроить добровольную явку с повинной на Лубянку, Кудрявцев, понятное дело, руководствовался самыми благими намерениями. Да только благими намерениями – известно, что и куда вымощено. Прознай кто из коллег по воровскому братству о том, что Барон к мусорам с челобитной заявился, – вся его прежняя биография, все без мало двадцать годков – коту под хвост. И с «котом» – это еще гуманный расклад, запросто могли нарисоваться варианты и пожестче. Потому как с авторитетного вора – и спрос особый. Как говорится, взялся за гуж… А не можешь или, к примеру, устал нести свой крест – что ж, добро пожаловать в касту мужиков, потерпевших или стукачей. Только помни – обратного пути не будет. Закон лагеря суров: раз оступившийся более никогда не сможет переступить рамки своего низшего сословия.

Была еще одна причина, по которой Барону резко и вдруг захотелось уйти на зону. У причины имелось имя собственное – Ольга. После того как в его жизни неожиданно появился по-настоящему родной, близкий человек, Барон, по правде сказать, растерялся. Он не знал, не понимал, как вести себя с сестрой. Разумеется, он любил ее, любил до безумия. Но жизненный опыт неумолимо доказывал, что его любовь – она из разряда тех, что ранит всякого, с ней соприкоснувшегося. А в жизни у Ольги этих самых ран и шрамов и без него, без непутевого брата Юрки, имелось предостаточно…

Короче, счастья нетучки, господа присяжные заседатели. А посему – посижу-ка я немножечко в тюрьме! Перефразируя Пушкина: «Пришла пора. Она спалилась…»

Барон неторопливо брел по Большой Дмитровке, изучая окрестности на предмет подходящего ларька, палатки или какой иной торговой точки. Которую можно было бы постановочно подломить, а затем эффектно спалиться. Так, чтоб годика на два. Садиться на более долгий срок Барону не хотелось, а двух лет для временного передыха, для приведения мыслей в порядок и воровского реноме поддержания – вполне достаточно. Опять же, за это время былые прочие уголовные дела, в которых он мог каким-то краешком засветиться, благополучно канули бы в архивную Лету.

На подходе к дому, в цокольном этаже которого размещалась «Котлетная», Барона обогнала милицейская машина и, проехав метров тридцать, зарулила на тротуар, остановившись возле тележки мороженщицы. Из машины выбрались двое – милиционер-водитель и его напарник, с погонами старшего сержанта. По всему, приехали на обед.

– Здорова, теть Дусь! – весело поприветствовал водила торговку мороженым. – Как торговля? План делаешь? Или помощь нужна?

– Без вас, мальчики, боюсь, не справиться, – интонационно подыграла торговка.

– Заметано. Щас по комплексному обеду проглотим, а потом к тебе строем за десертом явимся.

– Вам как обычно? Тебе пломбир, а Семенычу – фруктовое?

– Так точно, – улыбнувшись, подтвердил старший сержант. – Привычка, теть Дусь, вторая натура.

Сделав предварительный заказ на десерт, парочка милиционеров проследовала в «Котлетную». А шествовавший за ними Барон, уловив последние фразы из микродиалога с мороженщицей, машинально скользнул взглядом по салону оставленной машины. Так и есть – ключ был беспечно оставлен водилой в замке зажигания. Оно и понятно – какому дураку придет в голову угонять милицейскую машину?

Барон добрел до дверей «Котлетной», здесь остановился, закурил и задумался. Конечно, мусоровоз – это тебе не пивной ларек, за него на желаемую «двушечку» не отскочишь. Но, с другой стороны, угон милицейской машины сулил немалые перспективы в части персональной имиджевой составляющей. Ведь такие истории в лагере неизменно обрастают самыми невероятными подробностями, превращаясь в легенды и мифы уголовного мира.

Первые уроки вождения автомобиля Юрка Барон получил еще до войны, будучи совсем сопливым подростком. Случай по тем временам уникальный. Но согласитесь, вряд ли сыскался бы другой советский школьник, крёстный матери которого отсчитывал водительский стаж с дореволюционных времен? Мало того, впоследствии сделался личным шофером самого Ленина!.. Десять лет спустя, уже на Колыме, там, «где тундра и тайга кругом», основы матчасти Барон добрал у законника Лапы. Не имея за плечами и четырех классов школы, Лапа тем не менее разбирался в технике – дай бог каждому инженеру-механику. Как результат, Барон едва ли сумел бы перебрать мотор или определить на слух неисправность, но вот газануть-проехать-застопориться – запросто. В общем, обладал навыками, сродни военной поры скороспелым выпускникам летных школ. Натасканным, в первую очередь, на «взлет-посадку». А далее – как повезет.

Всё более склоняясь к версии угона, Барон обвел взглядом подходы-отходы, невольно уткнулся в тележку мороженщицы и… Снова, как и десять дней назад, на блат-хате в загородном Орехово, вспыхнула, мелькнула перед глазами картинка-воспоминание из мирного довоенного ленинградского детства: угол Невского и Литейного, четверка возвращающихся из кино пацанов, тележка с мороженым, спонтанный «разбойный налет» и его персональное воровское фиаско…

Высоколобые ученые утверждают, что наша память избирательно относится к воспоминаниям. При этом особенно глубоко в них якобы отпечатывается негативный опыт, пережитый в детстве. По мнению психологов, если мысли о былом, к примеру еще школьной поры, позоре заставляют сердце уже взрослого человека биться быстрее, а на лбу его проступает пот, – это очевидное свидетельство «подготовки к будущему».

Барон, понятное дело, о таких высоких материях ничего знать не мог. Однако в эту секунду его сердце и в самом деле учащенно забилось. Пот на лбу, правда, не выступил, но зато губы расплылись в хитрой и азартной улыбке. С которой он и направился к мороженщице.

– Добрый день, тетя Дуся.

– Добрый… – недоуменно воззрилась на него продавщица.

– Скажите, будь ласка, на сколько потянет коробка пломбира?

– Как это? Потянет?

– Ну, сколько стоит коробка? Оптом, так сказать? Есть у вас целая?

– Сейчас посмотрю.

Тетя Дуся заглянула в морозильное чрево тележки, достала оттуда коробку и посмотрела на этикетку, приклеенную сбоку.

– Есть. Здесь шестьдесят стаканчиков. Устроит?

– Вполне, – подтвердил Барон. – Посчитайте, сколько на круг по деньгам получается? – И пока продавщица щелкала деревянными костяшками счетов, невозмутимо, как само собой разумеющееся, отволок коробку в салон милицейской машины.

– С вас 11 рублей 40 копеек.

– Ах ты ж, досада какая! Забыл кошелек в дежурной части. Но ничего, сейчас наши отобедают, выйдут и расплатятся. Передайте Семенычу, что я ему вечером отдам.

С этими словами Барон загрузился на водительское сиденье и… повернул ключ на старт.

– Э-э-э-э… Мужчина!.. Вы это чего это, мужчина?! Погодите!.. Эй!..

Не реагируя на визги-призывы представителя уличной торговли, милицейская машина не очень умело, но развернулась и далее, уже вполне себе резво, покатила в направлении Страстного бульвара. Пару секунд спустя обалдевшая от подобной наглости тетка вышла-таки из ступора и бросилась в «Котлетную». За подмогой.

Шут с ней, с милицейской машиной. Но вот «11.40» недосдачи – это полный караул!

Москву Барон знал плохо. Потому, свернув со Страстного бульвара на центровую, всегда оживленную улицу Горького, он встроился в поток и аккуратно, не поспешая, просто покатил прямо, более никуда не сворачивая. Орудовских «скворечников» на здешних перекрестках имелось предостаточно, так что вскоре в зеркальце заднего вида он приметил явно севший ему на хвост синий милицейский мотоцикл с коляской.

Собственно, его-то Барон и дожидался. А посему далее совершил абсолютно нелогичный, с позиций преследователя, маневр: вместо того чтобы попытаться оторваться на идеально подходящей для рывка трассе, угонщик, напротив, сбросил скорость и свернул в арку ближайшего дома…

Охваченный азартом погони 24-летний орудовец Дима Горячев, следуя за угонщиком, промахнул один проходной двор, следом второй, а далее уперся в небольшой скверик с детской площадкой, с трех сторон зажатый домами. Всё, приехали – тупик. А вот и они, голубчики: угнанная милицейская машина и преступник, собственной персоною. Вот только преступник в эту секунду повел себя, скажем так, нетипично. Вместо того чтобы броситься бежать, он спокойно вышел из машины, беспечно присел на капот, достал папиросы и закурил.

Не спуская с угонщика глаз, Горячев притормозил возле лавочки, на которой сидела старушка с вязаньем.

– Гражданочка, вы из этого дома?

– Да. А что?

– Телефон в квартире имеется?

– Имеется. Общий.

– Срочно поднимайтесь в квартиру и звоните «02».

– Охти мне! А чего стряслось-то?

– Передайте, что сержант Горячев обнаружил преступника, угнавшего объявленную в розыск патрульную машину, госзнак «14–72 МКЖ». Пусть срочно высылают подмогу. Запомнили?

– 14–72 МКЖ. Ага. А где преступник-то?

– Да вон, на машине сидит. Видите?

– Ах ты господи! Страсти какие!..

Старушка испуганно похватала вязальные причиндалы и кинулась к подъезду. Горячев же медленно, опасаясь какого-либо подвоха со стороны странного угонщика, подъехал ближе, остановившись метрах в пяти от милицейской машины.

– Стоять! Не двигаться! Буду стрелять!

– Сижу! Не двигаюсь! – покладисто согласился угонщик. – Можно вопрос, начальник?

– К-какой еще вопрос?

– Из чего стрелять-то станешь?

– Хм…

– Кстати, мои поздравления.

– К-какие поздравления?

– Ну, как же? Задержал преступника. Можно сказать, по горячим следам. Считай, Почетная грамота на кармане. А то и котлы именные.

Горячев подозрительно покосился на угонщика:

– Мужик, а ты, часом, не из Кащенко сбежал?

– С чего вдруг такие выводы?

– А с того, что надо быть конченым придурком, чтобы угнать милицейскую машину.

– А я ее не угнал – просто взял покататься. Представляешь, столько раз меня на заднем сиденье возили, а вот порулить ни разу не удавалось!

– Вот ты и нарулил. Годика на три-четыре.

Отчего-то совершенно успокоившись, Горячев заглушил мотор, слез с мотоцикла и без опаски подошел к машине, отфутболив по пути подкатившийся к его ногам мяч, – на детской площадке резвилась местная пацанва.

– А мороженое-то на фига спёр?

– Блин, точно! – Барон спрыгнул с капота, сунулся в салон и вытащил начавший подтекать картонный ящик. – Слушай, начальник, а давай пацанов угостим? Пропадет ведь?

– Не положено, – нахмурился Горячев. – Вещдок.

– Да брось! Пока до оформления этого вещдока дело дойдет – там, внутри, все в молочную кашу превратится. А так… Коробка-то все равно останется. А на ней, вон, гляди, написано: «60 штук». Отсюда и сумма ущерба – 11.40.

– Не, ты точно псих! А впрочем… Делай как знаешь.

– Пацаны! – зычно оглашая двор, закричал Барон. – Кто желает мороженого – айда к нам! Бесплатная раздача от доблестной московской милиции!

Пацаны недоверчиво уставились на странного дядьку – в гражданском костюме, но прикатившего на милицейской машине. Не врет ли? Потому – с чего вдруг такие подарки?

Наконец один, самый хулиганистый, а потому самый смелый, решившись, подошел:

– Чо, правда, что ли?

– Честное слово, красная звезда, Ленина и Сталина обманывать нельзя, – подтвердил Барон. – На, держи. И зови остальных…

Когда десять минут спустя во двор въехала милицейская «буханка», глазам выгрузившихся из нее сотрудников предстала престранная картина: на капоте объявленной в розыск милицейской машины сидел какой-то мужик, держа на коленях ящик с мороженым. К мужику выстроилась натуральная, составленная исключительно из детворы очередь. Которую весело регулировал, пересыпая свою речь балагурными присказками, втянувшийся в аттракцион невиданной щедрости орудовец Горячев…