23 июня

Белесое солнце лениво поднималось в небе, подернутом облачной рябью. Было всего лишь утро, обычное лагерное утро, но Зоя чувствовала, что оно приближается. Сигнал подъема, всегда сопровождавшийся хлопаньем дверей, шумом и хохотом, теперь звучал в пугающей тишине. Зоя вышла в безлюдный коридор, заглянула в соседний блок. Бледная Ксюша сосредоточенно чистила зубы перед зеркалом. На Зою она даже не обернулась. «Выходим», – механически произнесла Марина, поднявшись на их этаж, повернулась и пошла на улицу. Ни секунды не мешкая, из комнат парами стали выходить Зоины соседи, молча спускаться по лестнице и строиться у выхода. Зоя брела за ними следом, с тревогой вглядываясь в каменные, безжизненные лица и пустые глаза. Она тронула за локоть Настю, не умолкавшую раньше ни на секунду. Та медленно повернула к ней голову, ничего не говоря и не узнавая. Точь-в-точь как Никита тогда, на дорожке у изолятора.

Второй отряд стоял у своего корпуса ровной колонной. Все молчали, все смотрели прямо перед собой. Промаршировал мимо первый отряд; второй, без какой-либо команды, тут же пристроился за ним, а следом и третий. Так всегда было, за две с лишним недели можно и привыкнуть к установленному порядку, но та механическая скованность, с которой ребята выполняли необходимые действия, заставляла Зоино сердце сжиматься от ужаса. «Ясные зори, ясные зори, будут с тобою и в счастье, и в горе», – хрипело из динамиков, пока флаг лагеря со скрипом поднимался по мачте. Несколько сотен глаз следило за его восхождением. Зоя тоже смотрела на него, но видела странное белесое солнце в небе.

– Мы начинаем прощаться с нашим лагерем, – сказала в микрофон Валентина Петровна, и Зоя вздрогнула. Прощаться с лагерем? О чем она? – Сегодня вечером нас ждут прощальный костер и дискотека. А последний день смены мы по традиции посвящаем сборам и финальному концерту вожатых.

Директриса говорила монотонно, не повышая голоса. В рядах детей даже слово «дискотека» не вызвало никакого оживления. Все стояли, вытянувшись по струнке. Зоя переводила взгляд с одного лица на другое, но ни у кого не видела ни малейшего проявления эмоций. Порыв теплого летнего ветра донес до нее новую волну удушливого запаха, и ее снова затошнило. Это невыносимо, невыносимо! Невыносимо видеть, как люди вокруг, словно куклы, поглощают в столовой еду. Невыносимо видеть знакомых парней с вязанками дров. Невыносимо видеть стеклянные глаза твоей вожатой, заученно повторяющей одни и те же фразы. Невыносимо видеть кладбищенские цветы на стендах, потрепанные флаги, кучу хвороста до небес, уже сложенную в костровой яме на линейке. Можно встать посреди этого кошмара и кричать во всё горло, но никто не очнется, не посмотрит на тебя, не прислушается к твоим словам. Все продолжат деловито и сосредоточенно готовиться к своей смерти.

Зоя металась в отчаянье по дорожкам и аллеям, сходя с ума от собственной беспомощности, не в силах что-либо сделать. Ведь ясно, что происходит. Она забрала их всех. Поработила сознание, высосала души, получила стадо послушных животных, которые сами с радостью шагнут для нее в костер. Она пожрет их всех, ненасытное чудовище, она получит всех и снова уйдет в темную, бездонную глубину. До следующего раза. Но пока она здесь, она повсюду. Она в подозрительном шелесте травы, она в стонах деревьев, она в криках ворон. Она смотрит тысячей глаз, следит за каждым движением, и куда бы ты ни пошла, куда бы ни спряталась – от нее не скроешься. И хоть Зоя и бежит сейчас что есть духу по аллее, на самом деле она так и стоит на месте.

Недалеко от стадиона Зоя увидела знакомую фигуру и автоматически пошла следом. Что эта бледная демоница заставила делать Серегу? Он и так в своей жизни получил, теперь еще и она… Волков шел своим быстрым пружинящим шагом, у самых трибун оглянулся. Увидел Зою, в глазах вспыхнула тревога. Несколько секунд они испытующе смотрели друг на друга.

– Ты как, это… нормально? – спросил он с сомнением.

– Нет, – честно ответила Зоя. – Как я могу быть нормально, когда вокруг творится какой-то звездец?

Он выдохнул с облегчением.

– Я думал, я один тут среди этих зомби. Да еще вонь эта трупная. Я… пошли со мной сейчас!

– Куда? – Зоя бросила быстрый взгляд на трибуны.

– Я в деревне тетку одну знаю, она хорошая, я ей грядки полол за денежку. Она одна живет, ну еще бабка старая у нее. Пойдем, мы у нее отсидимся до завтра. Пошли! – он тянул ее за руки, но Зоя упиралась.

– Ты не понимаешь! Я должна что-то с этим сделать! Это же я, я виновата.

– Пошли, Александрова! Не заставляй меня силком тебя тащить!

– Нет!

Серега отпустил ее руки, но смотрел сердито, насупившись. Зоя отступила на шаг назад. С него ведь станется и правда утащить ее силой, мол, для ее же блага.

– Я не пойду, – сказала она с угрозой в голосе. – Не трогай меня.

Он сжал побледневшие губы, сощурил серые злые глаза. Зоя никогда не могла понять по его лицу, о чем он думает. На всякий случай сделала еще один шаг назад.

– Как хочешь, – прошипел он сквозь зубы. – Я вообще не обязан тебя спасать!

– И не надо! – выпалила она.

Серега резко развернулся на месте и в три прыжка исчез под трибунами.

К вечеру всё вокруг залило оранжевым. Раскаленный диск солнца пылал над верхушками леса. Корпуса, скульптуры, деревья и камни вдруг стали сочиться жаром, и над ними повисло зыбкое марево. Протяжный звук горна заставил Зою вздрогнуть. Она покинула беседку, где сидела вот уже несколько часов, и побрела назад к корпусу. Все ее товарищи по отряду стояли на дорожке стройной торжественной шеренгой. Они смотрели ввысь, и на их изможденных бледных лицах плясали оранжевые блики. Горн призвал их еще раз, и они вдруг пришли в движение, как сложный слаженный механизм – ни одной лишней детали, каждая имеет свою функцию. А какая роль отведена ей? Эта тварь испытывала ее, значит, явно имеет на нее какие-то виды. Но вот какие – Зоя так и не поняла. Она пристроилась в хвост своего отряда и даже не подняла головы, когда мимо прошествовал бывший комитет самоуправления с факелами в руках.

Горн простонал и в третий раз, когда они выстроились на плитках линейки. Дышать было невозможно, как в перетопленной бане – даже трава под ногами потрескивала, словно сухой хворост, готовый вспыхнуть сам собою в любой момент. Огонь уже был повсюду, хотя дрова в костровой яме еще и не думали поджигать. Старый динамик на столбе раскашлялся, выплюнул комок невнятных помех и вдруг разразился песней. Старой советской песней про солнечный круг, небо вокруг. И ее бодрые, радостные слова вдруг заставили Зоино сердце сжаться от ужаса. Стоявшие вокруг даже не то чтобы слушали, они впитывали каждое слово. В их глазах разгоралась решимость, не терпящая сомнений и жалости. Ни одно живое существо не смогло бы остановить этого коллективного голема с бумажкой во рту, это никому не под силу. И Зое тем более.

Вдруг все запели. В унисон. Сотни голосов слились в идеальный единый хор, без помощи какого-либо дирижера. Зоя открыла рот и замерла. Строевая пионерская песня предстала перед ней совершенно иначе – в виде древнего языческого гимна, славящего первобытное кровожадное божество.

 

Пусть всегда будет Солнце!

Пусть всегда будет Небо!

Пусть всегда будет Мама!

Пусть всегда буду Я!

 

Зоя выдыхает застоявшийся в легких воздух. Здесь, в этой точке пространства и времени она бессильна. Но даже если она не сможет ничего сделать – она должна знать почему. Почему это происходит именно с ней? Она делает шаг вперед и нарушает стройную линию. Никто даже не поворачивается в ее сторону. Глаза, горящие воодушевлением, смотрят только в одну точку – на гигантскую кучу дров в центре. Зоя шагает вдоль рядов, вглядывается в лица, но для них она невидимка. Они не заметят ее до тех пор, пока сила, поработившая их, не даст приказа. И тогда они набросятся на нее всей толпой и разорвут в клочки. Поэтому Зое сейчас нечего здесь делать. Поэтому она должна сейчас быть в другом месте.

* * *

Ступени густо заросли сорной травой, а резная дверь столько времени стояла приоткрытой, что теперь ее нельзя было сдвинуть ни на сантиметр – она словно приросла к месту. Зоя протиснулась в щель и глубоко вдохнула. Ей доводилось бывать в заброшенных домах, и она хорошо помнила запах сырости и разложения, который в них стоял. Но в барском доме почему-то пахло иначе. Здесь царил теплый древесный аромат, как в деревенской бане или рядом с русской печью. Остатки кровли пропускали широкие полосы солнечного света, в которых искрились пылинки и порхали белесые мотыльки.

Зоя опустилась на пол. Толстые кирпичные стены надежно закрывали ее от звуков окружающего мира, но она буквально кожей чувствовала: у подножья холма, за оврагом, за хлипкой стеной футбольных трибун уже разгорается костер до небес. Она отсюда чувствовала этот жар. Зоя жалобно застонала и легла на теплые доски. Над ней нависало вечернее небо, подпираемое с четырех сторон обугленными стенами. Она закрыла глаза, но барский дом по-прежнему стоял перед ее внутренним взором. Он словно пророс внутрь ее сознания. Стены начинали слабо светиться белым мягким светом, выщербленные кирпичи вновь становились ровной поверхностью, всё вокруг заливало белым. Ласковый шепот рикошетил по углам, шелестел серебром, но слов было не разобрать. Только «хорошо, что ты здесь-здесь-здесь». Зоя не испугалась, совсем нет. Ей даже казалось, когда-то она уже переживала подобное…

– Хорошо, что ты здесь, – сказал голос более отчетливо. – Я ждала тебя.

– Зачем? – губы Зои не шевелятся, но звук ее собственного голоса такой звонкий, что даже эхо отзывается из глубин старого дома.

– Я нужна тебе. Я могу тебе дать то, что ты хочешь.

– Мне не нужна твоя власть, – отвечает Зоя, и эхо снова испуганно стонет по углам.

– Я знаю. И это правильно. Но я могу дать тебе кое-что другое.

– Другое?

– Я дам тебе покой.

Белые стены начинают плавиться в зыбкий туман. Зоя уже не лежит на досках пола – она качается в круглом прозрачном кресле, подвешенном прямо к небу. Шепот по углам сплетается в мелодию, в славную детскую колыбельную, в которой только гласные и ласка. Кресло покачивается над полом, и Зоя чувствует приближение блаженного легкого сна. Как давно она не спала так спокойно! В последнее время это был даже не сон, а серое тревожное забытье, в котором ее мозг продолжал обдумывать происходящее; дремота не давала отдохновения, разве что легкую передышку перед новым рывком. А теперь – вот оно, блаженство. Нет больше тревог и волнений, нет трудных решений, нет потерь и смертей. Есть только белая дымка и колыбельная. Зоя взлетает над рекой, синей и искрящейся, парит над нею, поднимается выше и выше и видит, что это не река, а синий змей, который кусает себя за хвост, – и мчатся волны в вечном круговороте. Покой! Разве она его не заслужила? Разве не заслужила отдыха от всей этой тяжести бытия, что навалилась на нее? Но вот она слышит «покой», и она слышит «покорность». И внутри, где-то в районе солнечного сплетения, сразу же разгорается буря. Нет, покорность не в ее характере! «Что вы морочите мне голову своим мнимым покоем, своим сладким сном без сновидений!» Она, может быть, и хотела покоя, вот только покой ли это?

– Нет, – говорит она, снова не размыкая губ. – Не нужен мне твой покой.

Стеклянный шар беззвучно лопается, Зоя закрывается руками, но осколки проходят сквозь нее.

– Зря ты отвергаешь меня. Я ведь не желаю тебе зла, – голос звучит миролюбиво. – Ты лучше многих и заслуживаешь большего.

– Например? – отзывается Зоя. Ее затылок уже немеет, но она продолжает лежать пластом на жестком полу.

– Например, любовь.

Зоя хочет быть спокойной, но вся подавляемая страсть и желания, что душили ее последние годы, вдруг обрушиваются на нее горячей волной. Она чувствует на плече чью-то руку и знает, кто это, даже не повернув головы.

– Я отдам тебе его, раз он так тебе дорог.

Никита улыбается, поднимает ее на руки и несет куда-то вглубь дома, темными анфиладами комнат. Пляшут по углам отблески свечей, темные тени разбегаются от них, как кошки. Зоя прижимается к его груди и слышит, как бьется сердце.

– Ты правда жив? – спрашивает она.

– Конечно, – он улыбается, и Зоя вспоминает ту улыбку, с которой он смотрел на ее руку с занесенным над ним ножом.

– Куда мы идем? – в тревоге спрашивает она.

– Не бойся! Это прекрасное место. Там мы сможем быть вдвоем. Всегда.

– Отпусти, – требует Зоя. – Я хочу пойти сама.

Он осторожно ставит ее на пол и смотрит снизу вверх всё с той же ласковой улыбкой. Зоя хочет заглянуть ему в глаза, но ей никак не удается поймать его взгляд, хотя он и не пытается отвернуться. Она берет его лицо в ладони и только тогда видит его глаза. Нет больше хитрых кошачьих искр. Есть пустые равнодушные дыры, послушно воспринимающие любой сигнал. Перед ней не сам Никита – лишь призрак, и в нем нет души…

– Это не любовь, – говорит Зоя. – Ты меня не обманешь.

Призрак Никиты растворяется в полумраке, всё с той же улыбкой на губах. Зоя смотрит на то, как он исчезает, почти равнодушно.

– Ты ведь понимаешь, что всё дело не в нем, а в самой тебе, – не унимается голос. – Ты не можешь себе позволить простые человеческие чувства и проецируешь свою внутреннюю дисгармонию на весь мир вокруг.

– О, как ты заговорила! И, конечно же, ты можешь подарить мне эту гармонию, которой мне так не хватает!

– Гармония – лишь временное состояние. Невозможно всё время балансировать на лезвии, неизбежно будешь заваливаться либо в ту, либо в другую сторону. Я могу дать тебе что-то более постоянное.

– Что же?

– Я дам тебе мир. Мир внутри и мир снаружи.

Зоя протягивает руку, и мама берет ее ладонь в свою. Они бредут солнечными кипарисовыми аллеями, такие нежные в своих легких белых платьях. Мама смотрит на Зою, и глаза у нее не пустые, как у Никиты. Они светятся любовью и лаской, и тут же радостное пение наполняет Зоино сердце. Она прижимается к маме и замирает в маминых объятиях. Она чувствует ее тепло, чувствует ее запах, узнает звук ее голоса.

– Теперь всё будет, как раньше. Только ты и я, и никого больше. Ты ведь помнишь, как нам было хорошо?

Зоя помнит. Мама перебирает ее волосы и заплетает ей красивую косу, как венок вокруг головы. «Какие у тебя красивые косы, доченька! Тяжелые, как змеи». Мама снова и снова расчесывает ее волосы, снова и снова заплетает косы, пока Зоя млеет в блаженном беспамятстве.

Она обстригла их. В седьмом классе. Портновскими ножницами. Повесила обрубок косы на дверь маминой спальни и ушла ночевать к подруге. Три дня дома не появлялась. Это Зоя помнит тоже. Нет, уже не будет как раньше, уже не будет единого существа «мамадочь». Теперь есть мама и есть дочь, и нужно учиться жить в новом мире.

Зоя отстраняется. Мамина улыбка блекнет. Ее лицо плывет и рябит, как отражение в воде, и за ласковым маминым взглядом проскальзывает холодная отстраненность Киры Роговец.

– Нет, – говорит Зоя. – Это не мир. Все, что ты мне предлагаешь, – лишь один обман. Не нужно мне от тебя ничего.

Кирпичные стены сбрасывают свое белое покрывало. Туманный мерцающий кокон еще кружится вокруг Зои водоворотом, но через секунду пропадает и он. Над ней снова нависают мрачные стены и ночное лиловое небо. Уже успело стемнеть. Зоя садится и обхватывает гудящую от боли голову. Реальность затапливает ее хрупкое убежище, как поток воды.

– Костер, – бормочет Зоя. – Костер.

Она поднимает голову и замечает тонкую, хрупкую березку, неведомо как выросшую на остатках крыши. Живучая.

– «Лишь то, что выросло не из земли, над ними властно», – вдруг произносит она. Зоя не знает, откуда эти слова в ее голове, где она их слышала или читала. Она смотрит на березку, венчающую руины.

Вскарабкаться туда оказалось совсем не просто. Часть одной стены уже рухнула, а та, что осталась стоять, образовала неровные выступы. Зоя ободрала пальцы в кровь, пока взбиралась по ней, каждую секунду рискуя упасть вниз, во тьму. Когда она уже достигла вершины и неуверенно выпрямляла дрожащие колени, на нее обрушился штормовой ветер. Пыль и мусор забивались в глаза, сорванная листва кружилась безумным вихрем, но Зоя делала шаг. И еще шаг. Боком, по шажочку, она пробиралась к цели.

«Не сдамся, – бормотала она. – Ничего ты мне не сделаешь».

Кирпич под ее ногой рассы́пался, и вниз полетели обломки. Ветхая кровля крошилась под ее пальцами, весь дом словно пришел в движение и начал разваливаться прямо на глазах. Зоя сделала отчаянный рывок, и вот уже березка всего в нескольких метрах от нее. Ветер ударил с новой силой, и Зое пришлось прижаться к поверхности. Ураган рвал, трепал несчастное деревце, вырывал его с корнем, но березка всё не сдавалась. Зоя тянула руку, но цель была слишком далеко. Тогда она поползла. Разрывая в клочья футболку, расцарапывая живот об острые края кровли. Снова и снова вытягивала руку, пока ее пальцы не обхватили тонкий шершавый ствол. И сразу всё стихло.

Зоя ухватилась за березку и осторожно поднялась на ноги. Внизу трепетали листья и пронзительно надрывались сверчки. Огромная желтая луна нависала над рекой. Поставив ноги поустойчивее, Зоя взялась за ствол обеими руками и потянула. На удивление, деревце сразу поддалось. Выпрямившись во весь рост на вершине мира, она крепко сжимала свое оружие.

* * *

Зоя идет напролом. Темно, даже луна скрылась за серой громадой облаков, и не осталось совсем никаких ориентиров. Она ломится сквозь бурьян, ноги то и дело проваливаются в борозды и ямы, но это ее не останавливает. Справа вырастает темный остов деревянной постройки. Эту сторону холма не видно ни с дороги, ни с трибун, поэтому Зоя даже и думать забыла, что здесь были еще какие-то здания, кроме барского дома. Но вот он, сгоревший корпус, стоит как памятник всем, кого забрало ненасытное существо… Зоя замирает на секунду, покрепче сжимает древко. Надо спускаться, нужно идти вниз.

Но оторвать взгляд от этих черных стен невозможно. Зоя делает три глубоких вдоха, закрывает и снова открывает глаза. От ее легкого стона дикие ветра срываются с места, сталкиваются над руинами в бешеном вихре, и Зоя видит. Видит, как, потрескивая, старые стены сбрасывают обугленные корки, как покрывается их поверхность краской, сначала тусклой, но с каждой минутой становящейся ярче, свежее. И тут же, в один миг стены лишаются своей оболочки, на доли секунды представая во всей красе обнаженных досок, и растворяются в воздухе. А холм продолжает меняться. Взмывают вверх огромные деревья, а потом сжимаются, уменьшаются и превращаются в прутики. Волны густого кустарника то захлестывают всю поверхность, то снова отступают. Возникают еще какие-то постройки, еле уловимые, почти сразу же разлагающиеся до остова из балок. А потом появляются валуны. Каменные гиганты неспешно ползут к вершине холма, и за каждым тянется шлейф из мхов и лишайников. Они встают на дыбы, вздымаются в торжественном хороводе, медленно и неторопливо уходят под землю. Ручей на дне оврага уже давно превратился в бурную реку. Она разбухает, поднимается, и холодные воды подбираются всё ближе и ближе, чтобы вернуть это место в состояние небытия.

Зоя видит. Зоя видит Ее – монументальная фигура с воздетыми к небу руками витает над сердцевиной холма. Она то опускает руки вниз, ласкает, баюкает его, то снова застывает в своей грозной мольбе. Движения времен ее не касаются, они лишь шум прибоя под ее ногами.

Зоя делает три глубоких вдоха. Закрывает и снова открывает глаза. Ей нужно вернуть себя в то место и в то время, которому она принадлежит. Ей нужно успеть к костру.

Пляж у подножия холма не такой широкий, как в лагере, и к тому же сильно зарос камышом. От воды идет блеклый свет, и Зоя отмечает про себя, что узенькая полоска песка, как тропинка, ведет отсюда и прямо к «Ясным зорям». Всё оказалось гораздо проще – ей всего лишь нужно пройти вдоль воды. Она перешагивает небольшой ручеек, прорвавшийся сюда по дну оврага, огибает заросли кустов на склоне и, пройдя, как в ворота, между двух склонившихся друг к другу ив, оказывается на заветной песчаной косе. Сердце пропускает удар, глоток воздуха никак не проходит в легкие – она видит, как наверху, над деревьями уже вздымается пламя. Зоя срывается с места и бежит к линейке.

Этот последний рывок дался ей нелегко. Она едва ли не падала перед стендами, ограждающими линейку, но мысль о том, что произойдет в том случае, если она не успеет, не давала остановиться. Костер вздымался вверх почти вертикально, но пламя еще не перекинулось на всё вокруг. Все обитатели лагеря – и дети, и персонал – стояли вокруг него ровным кругом, обняв друг друга за плечи, и мерно покачивались из стороны в сторону. Пламя гудело в небесах, цветочный запах загустел до состояния дегтя и заливал всю территорию лагеря, как ядовитый газ. Зоя сплюнула на землю, растерла плевок подошвой.

 

Как здорово,

Что все мы здесь

Сегодня собрались…

 

Это сложно назвать песней – скорее бормотание, речитатив, смысл которого не доходит даже до произносящих его. Люди качаются в трансе, не видя, не чувствуя, не замечая ничего вокруг; ждут, когда огонь выберется из ограждения и двинется на них. Да-да, они уже ждут его. Зоя протискивается через их плотно сжатый ряд и оказывается внутри. Жар от костра идет такой, что ей кажется, сейчас на ней вспыхнет одежда. Она смотрит на свои ладони, все в засохшей крови, смотрит на футболку, клочками свисающую по бокам. Она знает, что с ног до головы покрыта синяками и ссадинами, но почему-то не чувствует боли. Внутри нее всё выгорело.

– Вот и ты, – раздается знакомый голос.

Кира тоже здесь – стоит напротив, маленькая, худенькая, почти прозрачная. Никак не скажешь, что вот оно – исчадие ада. Кира видит березовый ствол у Зои в руках, и на ее лице появляется горькая усмешка. Она качает головой.

– Это не поможет. Ни это, ни осиновый кол, ничего из опереточного арсенала. Меня не взять силой.

– Потому что ты и есть сила.

Кира улыбается одними уголками губ, ее большие глаза остаются холодными.

– Зря ты думаешь, что я приношу только вред. Я ведь могу забрать, а могу и наградить. Всё зависит от тебя.

– Почему? Почему я?

Лицо ее остается бесстрастным. Что зло, что добро – всё едино для этого существа. Годы, века, тысячи человеческих жизней – лишь шепот ветра. И что бы сейчас ни произошло, она останется прежней, даже если забвение покроет мхом эти края и ни одно человеческое существо не будет появляться здесь веками. Зоя ждет ответа, хотя подозревает, что его может и не последовать. Но Кира делает едва заметное движение плечом.

– Нельзя взваливать ношу на того, кто не сможет ее вынести.

– А в чем моя ноша? Я должна преподнести тебе их жизни на блюдечке?

Кира пожимает плечами. Ей и правда всё равно? Или она просто играет с наивной смертной девочкой, возомнившей себя равной древнему могучему божеству? Вокруг костра монотонно поют, хотя песни уже не разобрать, слова распались на части, и из них, как из конструктора, собирается неведомое нечто, не имеющее смысла. Кира стоит неподвижно.

Зоя медлит еще несколько секунд, потом швыряет в костер свою с таким трудом добытую березку и разводит руки в стороны.

– Ну хорошо! Забирай меня! Если я и вправду так важна, забирай меня, пусть они остаются!

Кира качает головой.

– Нет. Не так. Ты сама должна захотеть.

Зоя смотрит в огонь. Она видит, как жадно пламя сжирает обрубки деревьев, слышит, как они постанывают, прежде чем испустить дух. Интересно, это больно? Наверняка больно, больно до отключки мозга. Но им, всем тем, что сомкнули кольцо вокруг костра, тоже будет больно. Они наверняка всё поймут, но слишком поздно. Зоя, по крайней мере, знает, на что идет…

Кира улыбается – в уголках глаз залегают морщинки. Она протягивает руку. И Зоя протягивает свою в ответ.

И повторилось то, что было сотни лет назад. Храм божества огня огнем в руины превращался. И на последнем рубеже, последней из границ, она увидела, как надвигается на нее пламень, круг за кругом. Была минута, когда ей хотелось броситься к реке и в воде искать спасения, но она раздумала, поняв, что смерть явилась освободить ее от всех забот. И она шагнула в пожар. Но языки пламени не впились в тело, а облизали ласково, обмыли, не обожгли, не превратили в пепел. И с облегчением, с болью унижения, с ужасом она поняла, что она только призрак, который видится во сне кому-то.

И взметнулись вверх ее руки и волосы. Пламя яростно охватило душу, уничтожая темное и наносное. Огонь, убивающий всё живое, не причинил ей вреда; он не нес ей смерть, он нес перерождение. Она перестала существовать. Она существовала всегда. Ее никогда не было.

Сильный толчок в спину вышвырнул ее наружу, она упала на землю, отчаянно вдохнула воздух и заорала от боли, как кричит только что родившийся ребенок. Негасимое пламя в последний раз встало на дыбы, нависло над нею беспощадной волной и тут же отхлынуло, ласково облизав ноги. Зоя жадно дышала, пока легкие не раскрылись окончательно и боль в груди не утихла. Над линейкой воцарилась оглушительная тишина. Люди стояли молча, еще не разомкнув своих круговых объятий, но уже не понимая, что они здесь делают. Зоя привстала – совершенно одна на огромном черном пепелище. Даже угли не тлели, лишь кое-где чадили последние островки пожара. Она поползла по траве, свесилась через край ямы. Под остатками дров теплилось пламя, его оранжевые языки едва виднелись на поверхности. Зоя спрыгнула вниз и стала разгребать головешки. Аккуратно, словно боясь повредить что-то очень ценное.