10

Молодые педики

Я попытался умерить прием алкоголя и наркотиков, чтобы отоспаться и сбить накал паранойи. Мой старый приятель Донни Армстронг зашел к нам повидать моего отца. Они спорили о политике. Как революционер, Донни отслеживал одиночек наподобие моего старика и пытался обратить их в полноценных революционеров.

– Кто-то изрядно тебя отделал, парень, как катком проехал, – заметил Донни.

– Видел бы ты моего обидчика, – сказал я, нахохлившись, как бойцовый петух.

У моего обидчика, Хобо, лицо напоминает припудренную тальком задницу младенца, и наверняка перспектива того, что я разыскиваю его, дабы отомстить (и ведь даже не больно-то и разыскиваю), пугает его не более, чем монстров континентального футбола – угроза возвращения «Хартс» к борьбе за еврокубок.

Переубедить моего старика Донни опять не сумел, и ему пришлось признать поражение. Из-за двери неожиданно высунулась голова Нормы, и отец под благовидным предлогом улизнул, хитро лыбясь. Донни переключился, пытаясь завербовать в свою «партию».

– Ты не сможешь скользить по поверхности социальной реальности всю свою жизнь, – заявил он.

Его слова повергли меня в депрессию; революционер подразумевал следующее: «Ты не сможешь умничать всю свою жизнь».

Ответ, согласно Донни, заключался в построении революционной партии. Для этого требуется усилить политическую активность на рабочих местах и в муниципальных округах в ответ на постоянное угнетение. Я поинтересовался, насколько эффективно, по его ощущению, это будет происходить и может ли сборище студентов, социальных работников, журналистов и учителей, которые составят основу его партии, представительно отобразить пролетарский электорат.

– Согласен, приятель, но ведь сейчас экономический спад, – сказал он так, будто это все объясняло.

– Но почему воинствующее крыло способно привлечь простого человека, а тебе достается только средний класс?

– Не хочу катить бочку на воинствующих, левое движение и так раздроблено, но все же…

Он с жаром пустился в долгое и злое обличение политики и персоналий воинствующего крыла шотландских лейбористов. А я размышлял над тем, что же могу сделать, действительно сделать для освобождения трудящихся в нашей стране, когда им зажали рот богатые и они ввергнуты в политическое бездействие рабским доверием к Лейбористской партии – реакционной, отживающей свой век и по-прежнему не имеющей ни малейших шансов на выборах? Ответ отдавался эхом: «Нихуя». Вставать рано утром, чтобы продать пару газет в торговом центре, не входит в мое представление о лучшем отдыхе после рейва. Когда такие люди, как Пенман, Дениз, Вейтчи и Рокси будут готовы вступить в партию, тогда и я буду готов. Проблема в том, что в подобных делах вертится слишком много типов вроде Слепака, упокой, Господи, его душу. Лучше уж продолжу зависать на наркотиках, чтобы пережить долгую темную ночь позднего капитализма.

Когда мы оба совершенно иссякли, Донни ушел. Но выглядел он здоровее и счастливее меня; так и светился энтузиазмом. Участие в политических терках могло, разумеется, иметь раскрепощающий эффект само по себе, безотносительно результатов, которые борьба приносит, вернее, не приносит. Я размышлял над этим еще целый час, а потом явился Ронни. Я не видел его с того прискорбного инцидента прошлым уик-эндом.

Он слегка коснулся моих швов и улыбнулся с вялым сочувствием. Потом закрыл глаза и поводил пальцем в воздухе.

– Рон, старина, извини насчет того вечера… – начал я, но он поднес палец к губам и медленно помотал головой.

Шатаясь, он проковылял через прихожую в гостиную и сразу нацелился на диван, как американская ракета с теплонаведением – на багдадский приют для сирот. Удачно, Ронни.

– Убился транками, Рон?

Он снова медленно покачал головой и тяжело выдохнул сквозь крепко сжатые губы. Я включил видео, и он задремал. Я поставил вторую кассету и сам заснул на середине фильма. Ощутив тычок в ступню, открыл глаза и увидел, что Ронни уходит. Он медленно поднял большой палец, что-то пробормотал и растворился в ночи.

Вошел Дерек.

– Где папа? – спросил он.

– Хрен его знает. Он вроде бы куда-то выходил с Нормой.

Дерек закатил глаза и удалился.

Я побрел баиньки.

На следующий день я договорился встретиться с Денизом в «Красавчике Браммеле».

Дениз пребывал в состоянии трансформации между двумя разными пидорскими стереотипами. Да уж, он явно больше не маленький мальчик. Впрочем, ни один из нас не остался прежним. Для меня это стало очевидно, когда он вошел в «Красавчика Браммела» с парочкой молодых женоподобных педиков, выглядевших точно так же, как раньше выглядел Дениз. А он, в своей армейской куртке, казался жестоким начальником отряда бойскаутов.

– Выпивку для моего друга. Виски! – резко бросил он одному из юных педиков; маленький хуесос немедленно бросился к стойке.

Я хотел возразить, что на самом деле мне не нравится виски, но Дениз всегда любил выбирать напиток для друзей, руководствуясь своим представлением о том, как они выглядят, и не хотелось портить его ощущение спектакля. Моя потребность в том, чтобы Дениз демонстрировал это свое ощущение, была сильнее потребности отстаивать свободу выбора при моем приеме наркотиков. Пример, наглядно иллюстрирующий более серьезную проблему.

– Вчера днем видел твою мать, – сообщил я ему.

– Мою маму! И как она?

– Неплохо.

– Где это было? На районе?

– Нет, в городе.

– Надо бы сговориться с ней и встретиться в городе, посидеть за чашкой чая. Мне совсем не улыбается снова оказаться на районе. Чертовски депрессивно. Я люто ненавижу это место.

Дениз всегда плохо вписывался в наш старый район. Перебор с кэмпом, перебор с манией величия. Большинство людей ненавидело его за это, но именно за это я его и любил.

Один из педиков допустил ужасное нарушение этикета и поставил песню Blondie «Denis», с припевом «Denise Denee». Это совершенно вывело из себя Дениза.

– КТО ПОСТАВИЛ ЭТО?! КТО?! – завопил он на музыкальный автомат, подскочив от злости.

Тот самый жополиз, оправдываясь, протянул:

– Но Де-е-н-н-изззз, ты же сказал вчера вечером, что это твоя любимая песня, помнишь прошлый вечер в «Чаппс»?

Другой мальчик со злобным наслаждением наблюдал за облажавшимся другом.

Дениз сжал кулаки, затем в раздражении хлопнул себя по бокам.

– ВСЕ ДЕЛО В ТОМ, ЧТО ЭТО МОЯ ЛЮБИМАЯ ПЕСНЯ! И Я ЕДИНСТВЕННЫЙ, КОМУ ДОЗВОЛЕНО СТАВИТЬ ЭТУ ЧЕРТОВУ ПЕСНЮ! ЗАРУБИ, БЛЯДЬ, ЭТО СЕБЕ НА НОСУ, СЫНОК! – кричал он, гневно мотая головой. – И не доставай меня, только не доставай меня, твою мать, – напоследок прошипел он.

Юные педики, впавшие в немилость, свалили. Дениз повернулся ко мне и сказал:

– Молодо в жопе зелено, десять к одному, что они от страха в штаны наложили.

Соблюдение этикета было для Дениза превыше всего.

Все должно быть точно, как в кассе. Помню, как несколько лет назад он дал мне чистую кассету, чтобы я переписал ему одну пластинку The Fall.

– Запомни, – сказал он, – только не пиши список треков на вкладыше. Напиши их на отдельном листочке, а я потом перепишу на вкладыш. Я делаю это по-особенному. И только я могу так делать.

Точно уже не помню: то ли я честно забыл, то ли сделал это нарочно, чтобы подколоть его, но я все же воспроизвел перечень треков на кассетном вкладыше. Позже, когда я отдал ему кассету, он впал в совершенное исступление. Просто спятил.

– ЧТО ЭТО? Я ЖЕ ГОВОРИЛ ТЕБЕ, ТВОЮ МАТЬ! Я, БЛЯДЬ, ГОВОРИЛ ТЕБЕ НЕ ПИСАТЬ ИХ ВНУТРИ! – бесновался он. – ТЕПЕРЬ ОНА ИСПОРЧЕНА! ВСЯ ВЕЩЬ ТЕПЕРЬ АБСОЛЮТНО БЕСПОЛЕЗНА, ЕБАНЫЙ В РОТ! – Он швырнул кассету на пол и растоптал каблуком. – ВСЕ НАХУЙ ИСПОРЧЕНО!

Какой же напряжный этот чувак!

Мы еще немного выпили. Про Олли я не упоминал. Его педерастический жаргон в общении с молодыми парнями некоторое время забавлял. Гейская молодежь, зависавшая в «Чаппс», «Голубой Луне» и «Утке», ненавидела Дениза. Его стереотипная пидорская манера раздражала большинство гомосексуалов. Денизу же нравилось, когда его ненавидят. У нас на районе его проклинали за хай-кэмповый выпендреж. Раньше это было забавно, забавно и смело, но теперь уже начало раздражать, так что я извинился и ушел, гадая, что же он скажет обо мне за моей спиной.