3

Дружки как опиаты

Я никогда снова не коснусь геры. Это игра неудачников. Каждый встреченный мной чувак, говоривший, будто может это контролировать, либо мертв, либо умирает, либо ведет жизнь, не стоящую жизни. Спятил я, что ли. Все еще дергаюсь тут в дежурке. Уик-энд псу под хвост. Нет, вот спид – это мой наркотик, спид и экстази. Нахуй героин.

Похоже, что вторая смена будет скучной. Книжка про Сатклиффа оказалась вполне удобоваримой. Хорошее чтиво. Правда всегда удивительней вымысла. Сатклифф был натуральный псих. Говнюк еще тот. Совсем крышей поехал чувак. Некоторые вещи ты никогда не сможешь понять, они не поддаются объяснению или рациональному анализу. Я взялся за биографию матери Терезы, но что-то забуксовал. Как-то она меня не очень вдохновляет; крейзанутая тетка. Заявляла, будто лишь исполняет то, что велел ей Бог, а сама как бы и ни при чем. Но точно так же говорил и Сатклифф. Это все просто натуральное дерьмо; люди должны брать на себя побольше личной ответственности.

Какая в парке депрессуха. Он похож на тюрьму. Впрочем, нет. Отсюда можно уйти и отправиться в теплый, уютный паб, но если тебя застукают проверяющие – прости-прощай, с вещами на выход. Нам, парки, платят за присутствие; платят, чтобы мы здесь находились. Не делали что-либо, а просто были здесь. Я сижу в дежурке. Прямо как недоразвитый какой-то.

Раздался стук в дверь. На проверяющих непохоже – они никогда не стучат. Я отворил, и на пороге стоял Рэйми Эрли, глядя на меня с мрачной кривой улыбкой:

– Предатели-роботы все передохли: железные сгнили, живые усохли.

Согласен на все сто. Рэйми либо полоумный, либо гений, а разбираться, кто именно, я никогда и не пытался.

– Как ты, Рэйми? Заходи.

Он ввалился в дежурку. Затем исследовал раздевалки и душевые с тщательностью, сделавшей бы честь самому бдительному парковому инспектору. Он вернулся в дежурку, взял книгу о матери Терезе, удивленно вскинул брови, повертел ее в руках и швырнул обратно на стол.

– Техника есть? – спросил он.

– Да… то есть я имею в виду – нет. Не при мне, типа.

– Хочешь вмазаться?

– Ну, нет на самом деле, то есть я как бы работаю, ну… да, но просто чуть-чуть, типа…

Он приготовил немного геры, и я втерся его машиной. Я начал много думать о плавании, о рыбе. О том, сколько у них свободы, – две трети земной поверхности и все такое.

Следующее, что я осознал: надо мной навис Акула. Рэйми исчез.

– Ключи! – рявкнул Акула.

Я поглядел на него затуманенными глазами. Мое тело казалось коридором, а Акула был дверью в его дальнем конце. Какого черта он имел в виду? Ключи?

Ключи.

Ключи.

Мать Тереза и дети Калькутты. Накормить весь мир.

Ключи.

Ключи открывают двери. Ключи запирают двери.

Ключи.

Звучало клево.

– Ключи.

– У тебя они вообще есть? Ключи? – спросил он. – Давай, сынок, время закругляться. Не соскучился, что ли, по дому родному?

Я начал вынимать ключи из кармана – не мою связку с дубликатами, а их связку. Не соскучился, что ли, по дому родному?

Мама, где ты?

– Это мой дом, – заявил я ему.

– Ты не в себе, приятель. Ты выпил? – Он придвинулся ближе и принюхался; ничего не унюхав, озадаченно хмыкнул и вгляделся в мои глаза пристальнее. – Тебя унесло, как чертова бумажного змея, сынок. На чем ты? На этой травке, что ли? Так на чем?

Я на планете Земля. Мы все. Все жалкое земное отребье. Я, Акула, мать Тереза, Сатклифф… Я протянул ему ключи.

– Господи Иисусе! Ты даже не можешь говорить, да?

Иисус Христос. Еще один земляшка. Это планета Земля. Акула и я; человеческие жизнеформы, существующие на одной и той же планете в этой вселенной. Оба особи доминирующего вида на планете Земля. Люди устроили всякие разные структуры, организации, чтобы управлять нашими жизнями на этой планете. Церкви, нации, корпорации, общества и все такое дерьмо. Одна из подобных структур – муниципалитет. Частью его является Управление отдыха и развлечений, а в управление входит Парковая служба. Человек, известный как Акула (гуманоид, ассоциирующийся собратьями-гуманоидами с существом иного вида вследствие наблюдаемого сходства с означенным существом по внешнему образу и повадкам), и я сам участвуем в экономической деятельности. Нам платят крохи, чтобы поддерживать структуру человеческого общества. Наша роль маленькая, но неотъемлемая часть мистического и дивного целого.

– Мы должны играть роль…

– Что? Что такое?

– Играть роль в поддержании человеческого общества…

– Ты не в себе, сынок, чертовски не в себе! На чем ты?

Акула. Океан для плавания, целый океан. Две трети земной поверхности – странствуй не хочу. Более того, он может плавать на разной глубине, так что возможности почти безграничные. Бесконечный выбор в океане – а этой твари приспичило заявиться на сушу, причем именно на тот клочок суши, где я. Не могу вынести соседства с этим созданием.

Я двинулся мимо него, прочь из дежурки, прочь из этого парка.

– Гарленд узнает об этом! – заорал он.

Ну и хрен-хрен-хрен-хрен с вами, говнюки.

Фишка с Башней Монпарнас в том, что она воплощение дурновкусицы, в натуре грязная и неказистая. Впрочем, это удивительное сооружение, но в неправильном городе и на неправильном континенте. Очень новосветская постройка, но она находится в Париже и потому ни на кого не производит впечатления. Лувр, Опера, Триумфальная арка, Эйфелева башня – люди восхищаются этим дерьмом, пардон, этими великолепными сооружениями. А на Башню Монпарнас всем насрать. Но дело в том, что с ее смотровой площадки открываются восхитительные виды Парижа.

Мы сидим вдвоем в ресторане на верху башни. Отвратительный ресторан с задранными ценами, безвкусным декором и скудной кухней. Но мы счастливы здесь, потому что мы вместе. Мы обошли по кругу смотровую площадку с ее огромными стеклами, грязными и в отпечатках ладоней. Мусор, гниющие объедки, окурки скидываются за радиаторы под перилами, опоясывающими площадку. Больше всего нас впечатлили фотографии Башни Монпарнас на различных стадиях постройки, от закладки фундамента до отделочных работ. Но даже эти прекрасные снимки поблекли от солнца. Вскоре на них уже ничего нельзя будет разглядеть.

Хотя мне плевать на грязь и копоть, потому что мы вместе и это прекрасно. Я не могу думать о парках. Единственная реальность – тексты и образы. Я говорю ей, что написал о ней стихи, когда дежурил в парке. Она просит меня их прочесть, но я не могу вспомнить.

Она встает из-за стола и говорит мне, что хочет спуститься. Пешком через все эти этажи. Выходит из ресторана и шагает вниз по лестнице, к пожарному выходу.

– Пойдем, – говорит она, исчезая в темноте.

Смотрю ей вслед, но не могу ничего разглядеть, только слышу ее голос.

– Пойдем! – кричит она.

– Не могу! – кричу в ответ.

– Не бойся, – говорит она.

Но мне страшно. Оборачиваюсь к окнам, к свету. Там светло, а она пытается затащить меня во тьму. Я знаю, что если последую сейчас за ней, то ни за что не смогу ее догнать. Там внизу не нормальная темнота, не оттенки темного, а омерзительная кромешная, без единого проблеска, чернота. Снова оборачиваюсь, иду назад к бело-желтому свету. Там внизу, кроме ее голоса, были и другие. Голоса, не имевшие к ней ни малейшего отношения, но имевшие о-го-го какое отношение ко мне. Голоса, которых я не могу вынести; слишком безумно.

Захожу в лифт. Двери закрываются. Нажимаю кнопку первого этажа; сорок два этажа вниз.

Лифт не шелохнулся. Пытаюсь открыть двери, но их как будто заело. Мне становится не по себе. Ноги словно вросли в пол. Такое впечатление, что здесь повсюду раскидана жевательная резинка. Липкие ошметки розовой жвачки пристали к подошвам ботинок. Гляжу вниз на пол лифта. Он начинает разбухать. Кажется, будто покрытие пола запузырилось. Мои ноги погружаются в него, затем словно проходят насквозь. Я медленно проваливаюсь сквозь пол лифта, покрытый розово-прозрачной растягивающейся пленкой, – единственным, что отделяет меня от падения в эту темную шахту и от смерти.

Но пленка не рвется; она по-прежнему растягивается. Гляжу вверх и вижу, что я медленно опускаюсь из дыры в полу лифта. Этаж 41 40 39 38

Затем я начинаю ускоряться, а мимо со свистом проносятся огромные белые цифры, обозначающие этажи: 37 36 35 34 33 32 31 30 29 28 27 26 25 24 23 22 21 20 (движение снова замедлилось, мой пузырь все еще держит, спасибо, твою мать, господи).

19 (завис в неподвижности, мои жвачные путы не толще веревки и невероятно растяжимые).

(затем снова движение, снова быстрое движение.) 18 17 16 15 14 13 12 11 10 9 8 7 6 5 4 3 ООО НЕЕЕТ!!! 2 1–1 -2 -3 -4 -5 -6 -7 -8 -9 ЧТО ЭТО ЗА ХУЙНЯ? – 10–11 -12 -13 -14 -15 -16 -17 -18 -19 -20 -21 -22 -23

По-прежнему скольжу вниз, застряв в пленке жевательной резинки. Я теперь на минус -82 -83 -84 -85 -86 -87 -88, и на -89 мои ноги мягко касаются земли. Такое впечатление, будто приземлился в другом лифте. Без крыши. Провожу рукой над макушкой, и растяжимая жвачкоподобная нить со щелчком лопается.

Мое тело покрыто этой розовой пленкой, облеплено ею с головы до пят. Она разъела мою одежду, просто растворила ее, но в реакцию с кожей не вступила. Покрыла ее как второй слой, плотный защитный слой. Я, наверно, похож на манекен. Голый, но уязвимым себя не чувствую. Я чувствую себя сильным.

Судя по стрелке на панели лифта, минус 89-й этаж был последним. Больше двух третей этого здания располагалось под землей. Я закопался, должно быть, на сколько-то миль – ну, ярдов или метров.

Ступаю из шахты наружу. Дверь лифта, казалось, исчезла, и я просто выхожу на минус 89-м. Я по-прежнему внутри некоего сооружения, и хотя стены шевелятся и дышат, оно все-таки кажется огромным подвалом, как и положено. Совершенно пустым на первый взгляд. Гигантские бетонные колонны поддерживают это странное сооружение, рукотворное и в то же время органическое.

Мимо шаркает маленькая человекоподобная фигура в коричневом пальто и с головой рептилии; астматически хрипя, она толкает перед собой что-то вроде нагруженной коробками магазинной тележки.

– Извините, – кричу я, – где мы?

– Долбаный нижний этаж! – кричит в ответ существо сдавленным голосом.

– А там что? – Указываю на табличку «ВЫХОД», к которой существо и направлялось.

– Жалобы, – улыбается оно и рептильим языком облизывает свою чешуйчатую щеку. – Какие-то чуваки разводят тлю в моем центральном отоплении. Хочу разобраться с этим прямо сейчас. Вы спустились сюда за женщиной?

– Ну нет… то есть да. – Я думаю о ней, о том, где же она и сколько теперь за ней подниматься.

Его холодные глаза остановились на мне:

– Можем прямо сейчас поебаться, если хочешь. Причем бесплатно. Тебе не нужны женщины, – выдохнула рептилия, двигаясь ко мне; я отшатнулся…

БИИИИИИИППППП!

– ГЛУПЫЙ УРОД!

Звуки гудка и истошный крик.

Я на Ферри-роуд, запруженной потоком транспорта, который направляется в доки Лита. Мимо проносились машины. Рядом затормозил грузовик, водитель высунулся из кабины и потряс кулаком.

– Тупой урод, мать твою! Я едва тебя не сбил, нахуй! – Он распахнул дверцу, выпрыгнул из кабины и подскочил ко мне. – Убью, блядь!

Я побежал. Плевать, что грузовик может меня сбить, но я не хотел драки. Это унизительнее всего. Слишком личное. Нет ничего хуже, чем жестокое избиение обыкновенным заурядным человеком. Физическое насилие очень напоминает еблю. Слишком много Ид.

Я чувствую себя ужасно, но не могу пойти домой. Не могу вернуться в парк. Я прошелся немного, пытаясь собрать воедино голову. В итоге занесло к Вейтчи в Стокбридж. Минус 89-й. Спасибо, блядь, что выбрался оттуда. Но теперь меня колотит, как же мне хреново. Либо переборю это, либо вернусь на минус 89-й уровень.

– Все в порядке, мудозвон?

– Ха-ха-ха, сам человечище! – улыбнулся Вейтчи и впустил меня в квартиру. – Видок у тебя, как будто призрака встретил.

– Нет, я встретил кого похуже: Рэйми, Акулу, женщину, рептилию. Никаких призраков.

– Ха-ха-ха, ну ты и псих, Брайан, просто псих. Хочешь пива?

– Нет. А спид есть?

– Нет.

– Я бы выпил чашку чая. С молоком, без сахара. Пенман заходил?

Для Вейтчи это имя, очевидно, как красная тряпка для быка.

– Только не говори мне об этой скотине. Он думает, что может складировать свою дурь у меня. Говорю тебе, Брай, я готов выручить друга, но он совсем охуел. Совершенно бесцеремонный и наглый урод. Я не шучу.

Я сел на диван и уставился в телевизор, пока Вейтчи поливал Пенмана. Нахуй эту жизнь; дайте мне другую, пожалуйста.

На следующий день Иэн Колдуэлл сказал мне, что я заходил к нему в Пилтоне. В эту его высотку Инчмикери-Корт. Я ничего не помнил. Надо будет как-нибудь вернуться в Париж и снова подняться на Башню Монпарнас. С ней. Но она исчезла. Все женщины в моей жизни исчезли. Моя собственная чертова мать исчезла.

Вторая смена оказалась куда богаче событиями, чем можно было представить.