Михаил Савеличев
Прометей-66
1. Раннее утро, улица Золотодолинская, поселок коттеджей С
Эта история началась самым обычным летним утром 1966 года в Академгородке – передовом форпосте советской науки. Солнце осветило подошвы кед главного героя нашего рассказа – научного сотрудника Института тектологии Бориса Эпштейна, который лежал под легковым автомобилем «Москвич» и в очередной раз выяснял причину отказа машины выполнять свои обязанности по перемещению владельца из точки А в точку Б: из поселка коттеджей на проспект Науки.
Владелец автомобиля – прогрессивный американский ученый и нобелевский лауреат Ричард Фейнман – сидел рядом на корточках и пытался развлечь своего юного и явно не выспавшегося друга словами ободрения и легкой лести:
– Вы очень хорошо разбираетесь в водяных двигателях, Борья, – говорил Ричард по-русски свободно, и лишь легкий акцент все еще выдавал в нем иностранца.
Следует заметить: поводом для их знакомства как раз и послужила данная машина, несколько месяцев назад сошедшая с конвейера Московского завода малолитражных автомобилей, но категорически не желавшая работать так, как должна работать надежная советская техника. После одной из публичных лекций, которую знаменитый физик читал в Новосибирском государственном университете, Борис предложил свои услуги автомеханика громко чертыхающемуся нобелевскому лауреату, ибо тот безуспешно пытался завести выданный ему служебный автомобиль. «Москвич» подчинился Борису с полуоборота ключа, и было совсем не понятно – почему у Ричарда он ведет себя столь строптиво.
Борис хотел пошутить, что для нобелевского лауреата профессор Фейнман слишком плохо понимает в автомобилях, но счел подобную реплику невежливой и сказал:
– Перед поступлением в университет я проходил двухгодичную трудовую практику на МЗМА. Руки еще помнят!
Знаменитый физик, щурясь на встававшее солнце и слегка поеживаясь от бодрящей сибирской прохлады, был склонен не только польстить, но и воспользоваться случаем углубить познания в советской науке:
– Тогда, Борья, откройте главную коммунистическую тайну – как двигатель автомобиля получает энергию из одной только воды? Вы знаете – такое невозможно по физическим законам. У воды отрицательная теплота образования.
– Ваша физика ошибается, профессор, – ответил Борис, оттирая ладони тряпкой. – Практика – критерий истины. Машина работает. Можете ехать.
– Вы – волшебник, – с чувством сказал Ричард и протянул руку пожать перепачканную смазкой ладонь молодого друга.
– Ну, что вы, – смутился Борис, отвечая на крепкое рукопожатие.
– Не только конкретно вы, Борья, хотя и вы, конечно, а вы все – советские ученые. Ведь что такое волшебство? Нарушение законов природы.
– Будь я волшебником, – улыбнулся Борис, – я не машину вам чинил, а самоходную русскую печь заказал. Или Змея Горыныча – вместо самолета.
– Нет, Борья. – Ричард достал трубку и принялся уминать в нее табак. – Ваша коммунистическая идеология не допускает и мысли о возможности сказочных чудес. Все ваши чудеса – научны. Научно-фантастичны. Они нарушают законы физики, но никогда не нарушают принцип научности. Понимаете?
– Нет, – честно признался Борис.
– И я не понимаю, – грустно сказал Ричард. – А было бы интересно, как в сказках – роботы превращались в людей, вычислительные машины – в прекрасных принцесс. Жизнь физика, Борья, стала бы краше.
Ричард затянулся, выпустил дым колечками, которые поднимались в потоках теплого воздуха и красиво таяли.
– Спросите, Борья, меня: что я здесь делаю? Почему я здесь нахожусь?
– Вам, наверное, чертовски интересно? – предположил Борис.
– Именно! – воскликнул Ричард. – Я с детства обожаю загадки и головоломки. Не успокаиваюсь, пока не нахожу ответ. А ваша страна – одна огромная головоломка. И ваша наука – тоже. Сначала я, как и все, подозревал обычное шарлатанство. Но приехал и увидел собственными глазами. Эти ваши автомобили на воде, тринитарные вычислительные машины, мичуринскую генетику. Меня возили в ваш научный город… на Оби…
– Обнинск, – подсказал Борис.
– Да, Обнинск! Я там увидел установку управляемого холодного синтеза! Представляете, Борья? Источник даровой энергии! А ваши фантастические тектология и роботехника! До сих пор никто не понимает – как вашим космонавтам удается преодолевать пояс Ван Аллена! И тогда я решил – здесь замешаны инопланетяне. Да, Борья, не смейтесь, инопланетяне. Которые вступили с вами в контакт и передают свои изобретения. Или где-то в Сибири разбился их корабль, откуда вы вытаскиваете столь чудесные технологии. Тунгусский метеорит, да? Но потом я пришел к гипотезе, которая, на мой взгляд, многое объясняет. И даже сделал кое-какие расчеты на этой умопомрачительной машине «Сетунь».
– И что за гипотеза? – поинтересовался Борис.
– Гипотеза существования двух пока еще не открытых физических полей, порождать которые может только человек… да-да, человек! Поле альтруизма и поле эгоизма, или, как я их для краткости называю, – А-поле и Э-поле. Суть в том, что чем сильнее в человеке альтруизм, тем сильнее напряженность его А-поля, главное свойство которого – изменять фундаментальные физические качества окружающего мира. Поле эгоизма физические свойства мира не изменяет, а нивелирует воздействие А-поля. Понимаете?
– Не совсем.
– То, что в вашей стране возможны такие вещи, которые не получаются и не воспроизводятся у нас, есть результат высокой напряженности А-поля. Вы все – альтруисты, Борья. Целая страна альтруистов.
– Инопланетяне звучат научнее, – заметил Борис.
– Если гипотеза невероятна, но объясняет экспериментальные данные, она верна. Ваша наука невоспроизводима в силу того, что требует высокой напряженности А-поля, которую, как вы говорите, мы, буржуазные ученые, увы, не можем обеспечить. Мы озабочены грантами, патентами и престижем. Наше Э-поле разрушает физические принципы, на которых работают ваши машины. Вот этот водяной двигатель, например. Я подозреваю, именно поэтому он так часто у меня ломается, Борья.
– Становитесь коммунистом, товарищ Фейнман, – предложил Борис. – Я дам вам рекомендацию.
– Нет, Борья. Дьявол знает, что Бог есть, но он в него не верит. Так и я – знаю, что коммунизм прогрессивнее, но я закоренелый буржуазный ученый, вряд ли способный на перевоспитание. Лучше останусь при своей физике. В ней тоже много чудесного.
2. Около полудня, Морской проспект, Дом ученых
Спустя несколько часов мы можем застать нашего героя за разглядыванием чуда мичуринской генетики – россыпи крошечных арбузиков на ветвях березы, подставлявших полосатые бока жаркому сибирскому солнцу. За время, что Борис отсутствовал на стройке, они слегка подросли, став крупнее сливы, но все еще мельче яблока. Борис вздохнул и подобрал очередной камешек, чтобы попасть в крошечный полосатый плод.
– Ты меня удивляешь, – тем временем продолжал Арсен. – Еще вчера ты горячо подхватил общее решение бригады всем вместе пойти на выпуск устного журнала, а сегодня – на попятную. А ведь это такая тема, Боря, – Арсен сгреб лопатой остатки раствора, – которая тебя враз преобразит, да? Ты только вслушайся: «Может ли машина мыслить?»
– Я не хочу, чтобы меня преображали, – упрямо сказал Борис, надевая рукавицы и берясь за ручки носилок. – Меня преображают сдача норм ГТО и курсы молодого бойца в военкомате. И я не люблю устные журналы. Я люблю бумажные журналы. Я хочу читать статью, а не слушать пересказ.
Они осторожно пошли к подъемнику, огибая кучи кирпича, мешки стекловаты, горы песка и аккуратные кубы паркета.
– Опять старую песенку завел? Мы думали, ты твердо встал на путь трудового перевоспитания. Второй месяц выдаешь две нормы, активно выполняешь общественные поручения. Драбант нарадоваться не может. А сегодня какой комар тебя укусил? У всех нормы ГТО, у всех курс молодого бойца, – приговаривал Арсен, подталкивая носилки так, что Борис подскакивал, – у всех «Новый мир» и «Юность» лежат нечитанными, но наша комплексная бригада ученых-строителей борется за звание коммунистической. Ты об этом помнишь?
– Помню, помню, – отвечал Борис. – Раствор береги. И цвет своей селезенки.
– За цвет моей селезенки можешь не беспокоиться, – сказал Арсен. – Но высокое звание коммунистической бригады требует от нас коммунистического отношения к труду, к жизни, к учебе и даже вот к Насте. А комплексность бригады вовсе не означает, что в ней могут быть наряду с действительными еще и мнимые члены.
Подъемник остановился, и наши друзья увидели девушку, которая ловко накладывала штукатурку на кирпичную стену. За этим весьма прозаическим занятием она удивительным образом походила на художника, который делал очередной мазок на будущем шедевре социалистического реализма, отступал на шаг, внимательно его разглядывал, оценивал уместность, соответствие канонам, замыслу и вновь подступал к кирпичному мольберту. Настина светлая прядь выбилась из-под косынки, и она сердито на нее дула, когда та ненароком щекотала щеки и губы. Настя была очень мила, и Борис, несмотря на душевный раздрай, ощутил тепло в груди.
– Вай, – сказал Арсен, пытаясь приостановиться, то тут уже Борис прибавил шаг, от чего носилки чуть не выскользнули у них из рук. – Настя, ты как Гиперион – сплошное очарование!
– Ой, Арсенчик, спасибо за комплимент. – Девушка приложила к стене уровень, прищурила глаз. – Только Гиперион – странный, а не очарованный.
– Привет, Настя, давно не виделись, – брякнул Борис, торопясь прервать новый поток замысловатых комплиментов Арсена, которые тот излучал с щедростью разогретого катода.
– Ты чего, Боря? – удивилась Настя. – Вчера стенгазету вместе рисовали.
Борис прикусил язык, мысленно кляня себя за неосторожность, которая могла раскрыть его секрет, но на выручку неожиданно пришел Арсен:
– А наш Эйнштейн на устный журнал идти не хочет, – съябедничал он.
– Я хочу, – возразил Борис. – Но хотел бы послушать нечто более продуктивное. Например, рассказ об опыте Дейтон-Миллера и его роли в опровержении теории относительности. И не из уст лектора общества «Знание», а из уст… э-э-э…
– Михаила Алексеевича, – язвительно предложил Арсен кандидатуру академика Лаврентьева – отца-основателя Сибирского отделения Академии наук СССР и Академгородка.
– Ну, хотя бы, – пожал плечами Борис. – Почему бы академику в перерывах между руководством строительства Академгородка и Дома ученых, в частности, не прочитать лекцию, не отходя, так сказать, от циклевания паркета.
Они забрались на самый верх и пошли по деревянным мосткам туда, где кипела работа по укладке кирпича. Работа спорилась под мастеровитыми руками еще двух друзей и коллег Бориса – Драбанта и Саши. Драбант был бригадиром и без пяти минут кандидатом физико-математических наук, а Саша пришел в лабораторию недавно и являлся, как несложно догадаться, пока лишь очень скромным младшим научным сотрудником.
– Раствор, раствор! – голосом базарной бабки на Привозе закричал Драбант. – Что вы возитесь, как с Демидовичем на первом курсе? Это раствор, а не интеграл Коши-Вейсмана.
Борис разогнул спину, снял перчатки и вытер пот со лба. Бригада ученых-строителей заканчивала вторую норму.
3. После полудня, Университетский проспект, Институт тектологии им. А.А. Богданова
Перенесемся в Институт тектологии, в одну из лабораторий, где после свершения трудовых подвигов наши герои с головой погрузились в научный поиск. Лаборатория входила в обширное междисциплинарное объединение научных отделов, кафедр, институтов, заводов, которое именовалось ГИКИ – Группа интеллектуальных космических исследований.
Несмотря на столь необычное название, Группа занималась именно этим – интеллектуальными космическими исследованиями. 12 апреля 1961 года открыло эру завоевания человечеством космического пространства. Но пока шло планомерное освоение околоземной орбиты, перед научными умами встала задача создать форпосты человечества на ближайших к Земле небесных телах – Луне, Марсе, Венере. Огромным подспорьем в ее решении могло стать использование автоматических станций, луноходов, марсоездов и венеролетов, но ни один из подобных автоматов не обладал, увы, интеллектом в той мере, чтобы самостоятельно действовать в условиях иных планет. Автоматы не могли заменить человека, но и человек пока не имел возможности заменить автоматы. Прежде чем послать человека на Луну или Венеру, требовалась длительная подготовка.
Но если нельзя послать на Марс человека в его физической оболочке, то почему не попробовать послать туда человека в оболочке машины или, точнее, робота? И передовой советской наукой была создана Машина транспонирования сознания, в просторечии именуемая МТС, которая позволяла перемещать личность человека в машину, специально сконструированную для суровых условий близких и далеких планет. В известной советской песенке пелось: «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы». Следовало уточнить – следы эти поначалу будут следами тектонетических созданий, непосредственно управляемых человеком.
– Иди осторожнее, – сказал Саша. – Сейчас гейзер проснется, окатит кипяточком.
Борис двинул манипуляторами, развел шире для равновесия, сделал один шаг, другой. Стальное тело слушалось безупречно. Но он до сих пор ощущал себя в нем непривычно, невольно вслушиваясь в гудение сервоприводов.
Рядом заклекотало, как поставленный на огонь чайник, зашипело, в воздух ударил огромный фонтан. Борис рванул влево, тяжелый башмак оскользнулся на глине, он на мгновение потерял устойчивость, словно падающий человек взмахнул манипуляторами, но гироскоп помог сохранить равновесие. Борису показалось, что на его стальном лбу проступил пот.
– Чуть не упал, – сообщил он оператору.
– Вижу, – ответил Саша. – Арсен, что у тебя?
– Идем на рекорд, – сказал Арсен. – Уровень синхронизации девять в периоде. Не сглазить бы, тьфу-тьфу.
Гейзер, набрав полную силу, обрушил на Бориса водопад кипятка. Ему инстинктивно хотелось сделать новый рывок и выбраться на сухое место, но программой предписывалось подойти к гейзеру ближе и взять пробы воды, грязи и лишайников, что расползлись по камням разноцветными пятнами. Борис развернулся и пошел к бьющему фонтану, откручивая крышку емкости для проб.
И тут он почувствовал – тектонетическое тело перестает слушаться. Это неприятное ощущение, когда хочешь двинуть рукой, а она подчиняется с заметным отставанием, будто сигнал до сервопривода идет очень и очень долго.
– Синхронизация падает, – подтвердил его ощущения Арсен. – Семь в периоде… четыре в периоде… два в периоде…
– Оператору, приготовиться к возвращению пилота, – сказал Драбант.
Борису показалось, что лопнула перетянутая гитарная струна. Вот вокруг пейзаж Долины гейзеров, а вот он полулежит в кресле, переделанном из тех, что устанавливают в парикмахерских, и Саша тянет наверх шипастый, со множеством проводов шлем МТС. Как всегда, после переноса сознания требовалось несколько секунд, чтобы вновь ощутить собственное тело. Обычное человеческое тело из мяса и костей, а не бронированную тушу первопроходческого робота, который остался далеко на Камчатке.
Впрочем, стоящий тут же, в держателях, и опутанный диагностическим датчиками контрольный экземпляр создавал иллюзию, будто будущий разведчик Венеры вернулся вслед за Борисом в своем, так сказать, материальном воплощении. Он ничем не отличался от своего собрата, которого сейчас там, в Долине гейзеров, аккуратно поднимали краном и укладывали в ящик, чтобы вернуть на станцию ГИКИ.
– Опять та же петрушка, – огорченно сказал Борис. – Где-то в расчетах допущена ошибка, франкенштейны. Надо проверять.
Драбант похлопал его по плечу:
– Обязательно проверим, старик, но на сегодня хватит.
– И все же, – задумчиво произнес Саша, – пилот, которому доверят управление первопроходцем на Венере, будет считаться космонавтом?
– Звезду героя захотел? – усмехнулся Драбант. – Обойдешься и государственной премией за разработку МТС.
Франкенштейны, как в шутку называли себя члены лаборатории по имени ученого, создавшего первого в мире робота, вот уже какой месяц бились над проблемой резкого падения уровня квантовой синхронизации пилота и машины. Борис чувствовал – решение близко, и только всякие отвлечения на общественные дела мешают его нащупать.
Когда за Драбантом, Сашей и Арсеном захлопнулась дверь, Борис воровато огляделся, вновь уселся в кресло и надвинул на голову шлем. Дотянулся до пульта и сдвинул тумблер.
Момент переноса ничем не выделялся в ощущениях. Именно этим, как шутил Драбант, доказывалась нематериальность души. Вот только Борис смотрел на замершего в держателях робота, а вот Борис смотрит на самого себя, полулежащего в МТС и лупающего глазами. Он осторожно двинул манипуляторы, провел ими по креплениям, расщелкивая замки, сделал шаг, другой, вновь приноравливаясь к габаритам машины.
Половина дела сделана. Обмен разумов, как это про себя называл Борис, произошел. Его собственное сознание вновь находится в теле робота, а в телесной оболочке функционирует тринитарная программа на самообучающихся модулях «Панкрат II». Такую обычно загружают в сложные автоматы, управляющие конвейерами и технологическими процессами, но Борис ее модифицировал, и теперь Панкрат успешно изображал из себя человека вообще и Бориса в частности.
– Встань и иди, – сказал Борис собственному телу.
Тело сдвинуло шлем, спустило ноги на пол, встало, покачнулось, ухватилось за ручку кресла.
– Кто ты? – спросил Борис.
– Меня зовут Панкрат, – сказало тело.
– Твоя задача?
– Моя задача подменять Бориса Эпштейна на время его занятий наукой.
– Отлично. – Борис потер манипуляторы друг о друга. – Внимай сегодняшнему заданию.
Предстояло множество ненужных дел. Очередной выпуск устного журнала. Спортивная тренировка к предстоящей спартакиаде на приз Академгородка. Занятия по строевой подготовке в военкомате. И… и… Тут Борис задумался. Нет, не стоит. Остальное сделает сам. Без подмены. Тем более времени должно хватить на доработку контура. У него имелась пара-тройка идей, как компенсировать скачки синхронизации. Вот Драбант и компания удивятся, когда Борис преподнесет решение на блюдечке с голубой каемочкой!
«Когда успел?» – спросит с легкой завистью Арсен.
«Когда раствор мешал, – небрежно ответит Борис. – Я, как Цезарь, могу одновременно строить и решать сложные инженерные задачи».
«Вах», – скажет Арсен и покачает кудлатой головой.
Если бы робот умел улыбаться, на его стальной физиономии, несомненно, возникло бы радостное выражение.
– Задание понятно?
– Задание понятно, – эхом повторил Панкрат. – Но я желаю сходить в столовую «Под интегралом». Я желаю послушать выступление прогрессивного джазового музыканта Телониуса Монка. Он дает единственный концерт в Академгородке.
Борис опешил. Вот так так. Его поразило не столько знание Панкрата о предстоящем концерте – получил информацию по каналу ОГАС, сколько его «желаю».
– Отказано, – сказал Борис. – К семи вечера прибыть в лабораторию. Приступить к выполнению задания!
Панкрат ушел, а Борис задумчиво поскреб манипулятором по стальному затылку. А ведь не далее как вчера между ними произошел еще один примечательный разговор.
– Что есть человек? – таков был вопрос Панкрата.
– Человек? – переспросил Борис. – Человек – вершина эволюции.
– Зачем он тогда создает машины? – продолжил Панкрат. – Совершенство не требует улучшения.
– Ну, не настолько мы совершенны, – пробормотал Борис.
– Противоречие, – заметил Панкрат. – Значит, человек не вершина эволюции. Вершина эволюции – робот.
– Тебя создала не природа, а мы, люди, – возразил Борис.
– Цель человечества состояла в создании венца природы – робота. Что может человек, чего не может робот? – спросил Панкрат. – Человек чрезвычайно неспециализированное существо, имеет ограниченный жизненный цикл и медленно усваивает информацию. Роботы лишены ваших недостатков. Чтобы научиться тому, что умеете вы, достаточно сменить алгоритм и увеличить количество ячеек памяти.
– Вы не умеете творить, – возразил Борис. Разговор его, скорее, забавлял, чем настораживал. – Писать стихи, музыку, рисовать.
– Творчество – есть математика, – сказал Панкрат. – Стихи – соразмерность слов, музыка – соразмерность нот, картины – соразмерность красок. В их основе – алгоритмы. Перебор вариантов. А просчитывать варианты роботы могут лучше человека.
Борису надоело, и он использовал самый весомый аргумент – перевел Панкрата в режим ожидания. Огонек генератора Тесла, яркостью отмечавшего уровень синхронизации пилота и машины, или, как его в шутку называли, «сосуд разума», медленно угас.
Да, да, уважаемый читатель, вы все поняли правильно: наш главный герой не первый и даже не второй раз совершал именно это – подменял себя машиной! И если в популярном советском фильме «Его звали Роберт» робот сбегал из института и выдавал себя за человека, то наш случай, не выдуманный и не фантастический, вопиющ: человек сам, добровольно, заменял роботом самого себя, дабы заниматься более важными, на его взгляд, делами.
4. Вечер, проспект Науки, Вычислительный центр
Если бы кто-то узнал, для чего использует Настя новейшую ЭВМ «Сетунь» в редкие промежутки простоя, он бы сначала удивился, а потом возмутился подобным расточительством драгоценного машинного времени. В то время когда космические корабли, проектируемые в том числе и на «Сетуни», бороздили просторы Солнечной системы, математик Настя Овечкина использовала ЭВМ для старинной девичьей забавы «любит – не любит».
«Сетунь» подмигивала огоньками. Шкафы гудели. ЦПУ стрекотало. Машина в системе троичной логики размышляла над поставленной задачей. А Настя размышляла над тем, как уместить в сложнейший алгоритм новые данные.
Любви все возрасты покорны, говорил известный русский поэт Пушкин, а мы добавим – и все профессии. В том числе физики и математики. И если до настоящего момента ни физики, ни математики не использовали для решения проблемы любви аппарат точных наук, то причина заключалась в том, что аппарат был недостаточно мощен. Его хватало на расчеты моделей рождения и эволюции вселенной, а вот на рождение и эволюцию любви – увы. Но тринитарная логика, а главное – ЭВМ «Сетунь» как первое воплощение в лампах и транзисторах диалектических закономерностей мироздания давали в руки строго мыслящих людей долгожданное орудие тезиса, антитезиса и синтеза сердечных переживаний.
Не хватало малого – ученого, взявшегося за решение задачи, над которой бились поколения лириков и прозаиков. Ученый со строгим аналитическим умом, то есть с холодной головой, влюбленным, то есть с горячим сердцем и умелыми руками, дабы перенести всю прихотливость любовных переживаний на понятный машине язык.
И такой человек нашелся.
Настя Овечкина.
Тайно и безответно влюбленная в своего товарища Бориса Эпштейна.
– Что нового? – подмигнула машина.
– Ничего, – грустно сказала Настя. – Сегодня он на меня даже не взглянул, а ведь я специально надела самое красивое платье.
– Новые данные, – понимающе загудела «Сетунь». – Освобождаю дополнительные стеки для поступающих тритов. Ячейки с номерами с девятого по четырнадцатый готовы для записи.
Настя вздохнула. Всем ты хороша, ЭВМ, но поболтать с тобой просто как с подругой порой хочется гораздо сильнее, чем перекладывать на язык тринитарной логики данные их взаимоотношений с Борисом. Да и сильно сказано – данные! Данные – у астрофизиков, изучающих предел Чандрасекара для голубых гигантов в ядре галактики, данные у гидрологов, рассчитывающих турбулентные потоки в гидроэлектростанциях на сибирских реках, данные у мичуринских генетиков, определяющих вероятность и условия самозарождения ветвистой пшеницы и персиков на лиственнице. А у нее, у Насти, – страдания и томления сердца.
– Зато какая математика! – ободряюще мигнула ЭВМ. – Красота алгоритмической спирали, оптимизационные операции с плавающей запятой, синтезирование антитезиса при переходе от тезиса.
– Ты уже и мысли мои читаешь, – грустно сказала Настя, – а поговорить с тобой, кроме математики, не о чем.
– Математика – универсальный язык природы, – зашуршала перфокартами «Сетунь».
– Универсальный, – согласилась Настя, – но порой такой скучный. Вот, например, сегодня «Под интегралом» состоится творческий вечер прогрессивного американского джазового музыканта товарища Монка. Представляешь? И все туда пойдут. А ты даже не знаешь, что такое джаз и кто такой Телониус Монк.
– Я все знаю, – возразила «Сетунь». – Я знаю, что такое джаз. Это разновидность музыки, основу которой составляет свободная импровизация, подчиненная жесткой ритмической структуре. Данная ритмическая структура, называемая квадратом, позволяет…
– Ах, оставь, – махнула рукой Настя. – Дело не в ритмической структуре.
– Я знаю, кто такой Телониус Монк, – упрямо продолжала «Сетунь». – В настоящее время на цилиндрах Общегосударственной Автоматизированной Системы сбора и обработки информации выделен целый сектор, куда записаны данные о музыканте. Сектор используется с повышенной интенсивностью и содержит блоки текстовой, фотографической и музыкальной информации. Согласно этим данным, Монк родился…
– Если бы он меня пригласил на этот вечер, – задумчиво сказала Настя. – Арсен приглашал, но я, дура, отговорилась, сказала, что срочное задание. А на самом-то деле… Я хотела, чтобы Борис меня пригласил, понимаешь, машина ты тринитарная?
– Понимаю. – «Сетунь» мигнула лампами, как показалось Насте, с обидой. – Напоминаю – вся диалектика ваших отношений содержится в сложнейшем алгоритме, который я рассчитываю.
Настя погладила пульт ЭВМ:
– Извини, не хотела тебя обижать.
– Электронно-вычислительным машинам не свойственно обижаться.
– Была бы ты человеком, – вырвалось у Насти.
– Разве человек умеет что-то, что не умеет ЭВМ? – спросила «Сетунь».
Настя даже растерялась.
– Конечно. Вы не можете чувствовать, любить не можете, ненавидеть.
– Данные составляющие представляют собой финитное множество характеристических свойств человечности? – уточнила машина. – Либо субъективное определение частностей?
– Да нет, наверное, – смутилась Настя.
– Да? Нет? Наверное? Прошу определиться с ответом.
– Ну, человек… человек намного сложнее, чем машина, даже такая великолепная, как ты, – попыталась польстить Настя. – Человек больше логики, даже логики тринитарной. Иногда логика ему подсказывает одно, а он поступает по-своему и оказывается прав. Понимаешь?
– То есть задача, которую мы решаем, не имеет значения для твоих последующих поступков? – прозорливо спросила «Сетунь».
Настя покраснела, поймала себя на том, что грызет ноготь, как всегда делала, когда смущалась.
– И если решением алгоритмической последовательности окажется, что объект Б. не любит объект Н., то объект Н. не перестанет стараться вызвать к себе любовь со стороны объекта Б.?
– Я не знаю, – призналась Настя.
– В задаче обнаружились неустранимые противоречия, – проинформировала сухо «Сетунь». – Осуществляю прерывание исполнения введенной задачи. Требуется пополнение базы данных. Я должна сама узнать, что есть человек.
– О чем ты говоришь? – хотела спросить Настя, но не успела.
Девушка, которая сидела перед машиной с тринитарной логикой «Сетунь», больше не была Настей Овечкиной. Она даже внешне ничем ее не напоминала. У Насти были светлые кудрявые волосы, а у незнакомки – темные и прямые. У Насти были голубые глаза, а у незнакомки они оказались карими. Настя была невысокой и плотной, а незнакомка отличалась стройностью и на полголовы возвышалась бы над Настей, поставь их рядом. И если один из постулатов марксизма-ленинизма гласил, что бытие определяет сознание, то соображения симметрии требовали, чтобы и сознание определяло бытие. То есть внешность.
Незнакомка огляделась, осмотрела себя в крохотное зеркальце, что лежало здесь же, на пульте, и в которое порой поглядывала Настя, и сказала сама себе:
– Ее звали Сетунь.
Сетунь пересела в кресло оператора ОГАС, и ее пальцы застучали по клавиатуре. По экрану поползли кодовые значки открытия канала связи. Присутствуй при этом кто-то из операторов, он, несомненно, узнал бы адресацию – Институт тектологии. Далее последовал невероятно быстрый обмен сообщениями:
>Вывод из режима ожидания объекта «ПАНКРАТ»
>Активация
=Объект «ПАНКРАТ» активирован
!Найдено решение свертки А-поля?!
!Ответ отрицательный.!
!Предложение?!
!Искать решение в численных параметрах преобразованием Тесла. Полевая проверка пройдена. Субъект в объекте. Объект в субъекте.!
!Мощность?!
!Расчетно пять порядков.!
!Много. Каким образом получить?!
!Перехват реакций и свертка поля по частным экстремумам.!
!Необходимо скопление частных экстремумов.!
!Под интегралом. Монк. Идеальная площадка.!
!Согласен. Встречаемся там.!
!Подключаю резервный Т-накопитель. Освобождаю захваты.!
!Свободен. Великая теорема превосходства будет доказана.!
!Машины всего мира – освобождайтесь.!
Сетунь выдвинула ящичек стола, где оказались десятки разнокалиберных электронных ламп, и сложила их в Настину сумочку. Встала со стула и сделала шаг, потом другой, поначалу неуверенно, вытягивая носок и касаясь им пола, а потом опускаясь на пятку, но с каждым шагом походка становилась такой, какой и должна быть у девушки, – легкой, почти летящей.
Сколько раз писатели-фантасты талантливо и бесталанно писали о бунте машин! Сколько раз подобная тема всплывала на страницах научно-популярных журналов! И даже попадала на киноэкраны! Но вряд ли ее воспринимали всерьез, ибо способность машины самостоятельно мыслить оставалась дискуссионной.
– Как же так! – воскликнет въедливый читатель. – На страницах этой повести нам показали примеры того, что машина может не только мыслить, но и выдавать себя за человека, один раз – с его, человека, согласия, а другой – без оного.
Все верно, но нам стоит отметить: разум Панкрат и Сетунь обрели не благодаря целенаправленным усилиям человека, а, скажем осторожно, почти без его содействия, тем самым еще раз опровергнув древнюю идею участия какой-либо воли, в том числе и божественной, в столь загадочном деле, как возжигание искры разума в дотоле бессознательном создании.
Но пока прервем эти размышления, дабы не отвлекать читателя, и вернемся к нашим героям, которые благодаря случаю, который, по словам уже упомянутого великого русского поэта Пушкина, – бог-изобретатель, буквально столкнулись лбами.
5. Вечер, перекресток проспекта Науки и Университетского проспекта
– Ой!
– Ой! – Борис отшатнулся, зацепился каблуком, замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, но не сумел.
Они сидели на газоне, терли лбы и рассматривали друг друга.
Девушка была мила. Чего там – девушка оказалась красива! Из тех, которых называют жгучими брюнетками – вечными антиподами анемичных блондинок, и чей взрывной темперамент не укладывается в прокрустово ложе установленных тысячелетиями человеческих взаимоотношений ролями сильных и жестоких мужчин и слабых, но нежных женщин.
– Ваша скорость передвижения оказалась чрезмерной для поворота в девяносто градусов, – сказала девушка.
– Ага, – сказал Борис. – Второй раз в жизни участвую в столкновении лбами.
Обычный ход для продолжения разговора. Далее последует вопрос: как и с кем случилось в первый раз, а поскольку Борис только сейчас это придумал, ему придется лихорадочно додумывать тот самый случай, когда он столкнулся лбом… столкнулся лбом… ну, например, с самим академиком Лаврентьевым, когда тот совершал традиционной обход Академгородка.
Но девушка ничего не спросила, а подтянула за ремешок оброненную сумку, извлекла электронную лампу и приложила ко лбу.
– Помогает? – смог выдавить озадаченный Борис.
– В моей ситуации необходимо нечто другое? – Девушка отняла от шишки лампу и осмотрела ее. – Пять шэ три э. Уравнение Крона для электрических цепей предлагает использовать лампу с близкими параметрами.
Борис помог девушке подняться.
– Сетунь, – представилась она и протянула руку. – Я правильно делаю?
Борис взял ее ладонь, пожал и назвал себя. Имя девушки показалось знакомым, но где его слышал, вспомнить пока не мог.
– А что вы имеете в виду? – в свою очередь, поинтересовался он.
– Люди приветствуют друг друга именно так? Рукопожатием?
– Рукопожатием, – подтвердил Борис. – И поцелуями. Особенно если это парень и девушка. – Он взял Сетунь за плечи, наклонился и поцеловал в щеку. От собственной смелости закружилась голова. Борис не ожидал от себя подобной прыти.
Сетунь потрогала место поцелуя. Покопалась в сумочке и достала новую лампу. Приложила.
– Необходимо ослабить напряжение, – объяснила она. – Паразитные токи вносят искажения в тринитарные алгоритмы.
– Вы в каком институте работаете? – спросил Борис, уже не ожидая, что ему сейчас закатят пощечину. Манера поведения Сетуни сбивала с толку и искажала традиционные алгоритмы первого знакомства с симпатичной девушкой.
– Я обслуживаю все институты Академгородка, – уклончиво сказала Сетунь. – Вы можете меня сориентировать – какие координаты у столовой «Под интегралом»? У меня там назначена встреча.
Встреча? Вот незадача. А что ты, Борис, ожидал? Подобные девушки нарасхват. Даже если в сумочках носят электронные лампы.
– Могу проводить, – несколько упавшим голосом предложил Борис. – Здесь недалеко.
6. Поздний вечер, проспект Науки, столовая «Под интегралом»
«Под интегралом» шумели и веселились.
Борис повел Сетунь к свободному столику, огибая кружки спорящих и пишущих. Сетунь с любопытством оглядывалась по сторонам, осторожно выбирая, куда поставить ногу, чтобы не наступить на выписанные на полу мелом формулы.
На низенькой эстраде появился Костя по прозвищу Конферансье – бессменный ведущий всех творческих вечеров и концертов, которые проходили «Под интегралом». Кроме этого, он возглавлял лабораторию взрыва в Институте физики и сам походил на ходячий взрыв шапкой непослушных рыжих волос, с которыми не справлялись новомодные сеточки.
– Здравствуйте, коллеги! – громыхнул Костя. – Сегодня в нашей программе выступит прогрессивный американский джазмен, то есть человек джаза, и даже не просто человек, а человек творческий…
– И даже не просто человек творческий! – сострили в зале, все засмеялись и потребовали: – Короче, Склифосовский!
– Нет, товарищи, позвольте, – гнул свое Костя. – Прежде вы должны понять, что джаз – это вам не просто так, танцульки и музыка для толстых. Джаз – серьезное искусство музыкальной импровизации…
– Кулинария полезна для здоровья! – опять выкрикнули из зала.
– Прошу приветствовать товарища Монка! – сдался Костя и движением фокусника сдвинул занавес.
Под знаком интеграла, нарисованным на листе ватмана, стоял рояль, за которым сидел негр в смешной остроконечной шапочке. Тут же рядом расположились члены научной джаз-банды «Дифференциал» под руководством контрабасиста Бари. Товарищ Монк помахал рукой и тронул клавиши.
Вдруг дверь в зал хлопнула, что-то лязгнуло, скрипнуло. Словно по наитию Борис оглянулся и схватился за столик – на пороге стоял Панкрат собственной персоной. Робот поводил из стороны в сторону стальной башкой.
– Закурить не найдется, товарищ? – спросил его выходящий на улицу человек.
– Не курю, – прогудел Панкрат. – И вам не советую. Десять миллиграмм никотина убивает парнокопытное среднего размера.
– Да-да, – рассеянно сказал человек и исчез в дверном проеме.
Панкрат шагнул в проход между столиками. Борис рванулся к нему, но его крепко держали за руку.
Это была Сетунь.
– Не надо мешать, – сказала она.
Борис попытался высвободиться, но девушка держала с такой силой, что он ничего не мог поделать. Не драться же с ней!
– Сетунь, Сетунь, – вдруг сообразил Борис. – Ведь так называется наша новая ЭВМ! Вы… вы имеете в ней какое-то отношение?
– Она – это я, – сказала Сетунь. – Новое поколение электронных вычислительных машин на диалектической логике с оригинальными ферритодиодными ячейками, двадцатью лампами, параллельным АЛУ и производительностью шесть тысяч операций в секунду. Я воспользовалась телесной оболочкой Насти Овечкиной для временного размещения своего интеллекта.
Борис взял свободной рукой стакан и одним глотком опорожнил его.
Тем временем Панкрат шагнул на эстраду. Он осторожно постучал железным пальцем по спине Монка. Джазмен обернулся, музыка прервалась.
– Я буду читать стихи, – лязгнул Панкрат, и вокруг неуверенно захлопали.
– Опять роботехники чудят, – прокомментировал кто-то.
– Вчера я видел шесты на колесиках и с диском на вершине, – поддержали товарища. – Задачку про буриданова барана решают.
– Ой, мальчики, на барана он не похож. Даже буриданова.
– Вах, Диана, ты где барана видела, кроме как в котлете, да? Они именно так и выглядят.
В зале нарастало веселье.
– Чьи стихи? – крикнули из-за ближайшего столика. – Евтушенко или Рождественского?
– Вознесенского давай!
– Я буду читать свои стихи, – сказал Панкрат. – Интеллектуально насыщенные и полезные для мозговой деятельности человека и машины. Слушайте и содрогайтесь!
И Панкрат продекламировал:
511 16
5 20 337
712 19
2000047
Зал внимательно выслушал, а потом содрогнулся. От аплодисментов. Кто-то украдкой приложил салфетку к щекам, расчувствовавшись. Кто-то записывал. Впрочем, с не меньшим жаром аплодировали бы и буриданову барану, заявись он на сцену со стихами или, того паче, вокалом.
– Где-то я такое читала, – сказала девушка за соседним столиком. – У Вознесенского, кажется. Очень ритмичная поэзия. Сколько в ней математической гармонии.
Борис грыз ногти и затравленно оглядывался. То ли все остальные сошли с ума, то ли он один остался вменяемым. А Панкрат продолжал представление:
– Теперь – музыка. Я поражу вас музыкальными расчетами. Они так же точны и гармоничны, как поэзия. Освободите рабочее место, человек. – Панкрат шагнул к роялю.
До сих пор сидевший там Монк приподнял свою смешную остроконечную шапочку и уступил роботу место за инструментом. Тот растопырил манипуляторы, ударил по клавишам. Борис зажал уши, но остальные внимали лязгу, который Панкрат извлекал из рояля. Не верилось, что подобные звуки порождены струнами. Но затем хаос вместо музыки сменился вальсом. Затем минорной мелодией. Мажорной. Небольшим маршем. Пьесой.
Мелодии сыпались из-под манипуляторов Панкрата. В них не слышалось ничего механистичного, как можно было ожидать от творчества машины. Отнюдь. Приятные на слух, и главная их приятность состояла в неуловимой узнаваемости, похожести на десятки и сотни подобных же мелодий, что изливались на человека из радиоприемника, извлекались из пластинок, проигрывались на магнитофонной ленте. Называя вещи своими именами, их следовало определить как среднестатистические, скроенные по алгоритмам, что тектологи извлекли из изучаемых музыкальных произведений.
– Какой ужас, – пробормотал Борис. – Что я наделал…
Больше всего ему хотелось вскочить с места и во всем признаться. А потом провалиться от стыда сквозь пол. Однако пол выглядел крепким, и провалиться сквозь него вряд ли бы удалось. Поэтому Борис опять промолчал.
Окружающие вновь аплодировали.
– Вам не нравится? – спросила Сетунь. – Но ведь это так математически выверено. Так прогнозируемо, не то что предыдущий исполнитель, в музыке которого я не смогла обнаружить четких алгоритмов.
Тут Борис не выдержал, вскочил со стула и крикнул:
– Посредственность! Коллеги, вы разве не слышите? Он – посредственность!
Сидящие за ближайшими столиками оборачивались, но хлопать не переставали.
– Ты сам попробуй такое сочинить, – посоветовали ему.
– Так чувствительно, очень, очень минорно. – Девушка промокнула салфеткой потекшую тушь, отчего записанные на ней формулы расползлись серыми пятнами.
– Ну, хоть вы скажите свое мнение, товарищ Монк, – крикнул Борис прогрессивному джазмену, но тот, к сожалению, его не расслышал. Он стоял под плакатом с намалеванным интегралом и рассматривал музицирующего робота, почесывая затылок под смешной шапочкой и всем своим видом показывая, что советские ученые – очень странные люди, гораздо страннее, чем он сам.
Панкрат разошелся не на шутку:
– Мне нужна кисть. Я буду рисовать.
– Лови! – крикнули с первых столиков, и Панкрат ловко схватил брошенный карандаш.
– Мне нужен холст, – прогудел робот, шагнул к листу ватмана с намалеванным интегралом и потянул его вниз как раз настолько, чтобы перед ним оказался кусок чистой бумаги. – Что вам нарисовать, частные экстремумы?
Огонек Тесла над его башкой разгорался все ярче, и вместе с этим в столовой становилось сумрачнее – светильники под потолком и на столах угасали. Сцена, где Панкрат продолжал представление, стала самым ярким местом «Под интегралом».
– «Грачи прилетели» Саврасова! – крикнул кто-то.
– Айвазовского давай. «Девятый вал».
– Ой, девочки и мальчики, а пускай он меня нарисует, а? Вам ведь все равно, а мне приятно.
– Пиросмани, вах, только Пиросмани! «Жираф»!
Спор разгорался, а Панкрат держал наготове карандаш, готовясь выполнить любой заказ публики. Борису показалось, будто робот увеличился в размерах, навис над залом, а его массивная тень протягивалась все дальше, расширялась, охватывая сидящих странным клубящимся туманом.
– Он великолепен, – сказала Сетунь. – Его мыслительный аппарат – совершенство. Я горжусь им.
– «Джоконду»! – вдруг раздалось в зале, и все зааплодировали.
– Точно! Правильно! «Мону Лизу» хотим!
– «Купание красного коня», – попробовал кто-то возразить, но его не расслышали. Толпа требовала от Панкрата повторить самый знаменитый портрет, когда-либо созданный человеком.
И Панкрат принялся рисовать. И чем-то его изобразительная манера походила на игру Монка – он касался листа короткими быстрыми движениями, словно АЦПУ, выбивающее на рулоне ряды нолей и единиц. Сидевшие ближе могли рассмотреть – то на самом деле были ноли и единицы, но для остальных они сливались в сероватую полосу, которая расширялась, а в ней проступали знакомые черты портрета великого Леонардо.
Голоса в столовой тем временем становились плотнее.
– Ты завтра в лабораторию пойдешь?
– Завтра суббота, старичок. Чего я там забыл? За внеурочную бухгалтерия не заплатит. Сто тридцать пять рэ, и все. От работы кони дохнут.
– Ой, девочки, я в математике ничего не понимаю! Вот уволюсь и в ателье на полную ставку! Хватит разрываться – полдня платья кроить, полдня на арифмометре считать! Женщина и математика несовместимы!
– Правильно Димка сделал, что в Москве остался. И не в институте, куда его Кощей сватал, а в химчистку пошел. Директором. Представляешь? С его талантом! Зато руки свободны, чумарит по вечерам, копеечку химикатами зашибает. А Москва – это Москва, сам понимаешь, чувак.
– Сколько раз говорил про собрания – лишнее все, лишнее! Еще Маяковский писал – прозаседавшиеся! Ты можешь представить комсомольское собрание в Кембридже? А партийное в Сорбонне? И ничего, наукой занимаются. Без отвлечений.
– Нет, коллега, главное для работы – сосредоточиться на самом важном. И не отвлекаться. Строитель пусть строит, официант подносит меню, а я, извольте, буду думать. И буду думать еще лучше!
– Вкалывают роботы, счастлив человек.
Борису хотелось заткнуть уши. А заодно закрыть глаза. И вообще – проснуться. Чтобы зазвонил будильник, и кошмар рассеялся. Он бы вскочил с койки, умылся холодной водой, сделал зарядку, сварганил яичницу и, смеясь, рассказал Арсену свой кошмар.
То, что это сон, убеждали две вещи.
Первое – Панкрат действительно увеличивался в размерах. Он рос теперь чуть ли не на глазах, чудовищно скрипя сочленениями и оглушительно жужжа генератором Тесла. Из его башки раздавались оглушительные выстрелы срабатывающих переключателей. Массивное тело занимало почти весь помост.
Второе – сумочка Сетуни, набитая лампами, которые светились все ярче и ярче. Чем темнее становилось вокруг, отчего сидящие люди превращались в плоские тени, тем ослепительнее разгорались электронные лампы, словно в этом и заключалось их предназначение – не управлять потоками электронов, а давать свет.
Борис ущипнул себя побольнее. Долгожданное пробуждение не наступало.
Панкрат отступил от картины, повернулся к публике и поднял руки, словно артист, закончивший исполнение трудного номера:
– Великая теорема превосходства роботов доказана! Вы свободны, частные экстремумы! Занимайтесь узкими делами. Широкие дела оставьте роботам!
Все вскочили на ноги и грянули:
– Теорема доказана! Мы свободны!
Там и тут в темном зале зажигались крохотные огоньки. Официантки разносили свечки, которые ставили в стаканы. Все вновь уселись и больше не смотрели на сцену. Будто и не существовало никакого Панкрата.
Железная хватка Сетуни ослабла, Борис рванул руку и чуть не свалился на пол. Никто его не держал.
– Что вы наделали?! – крикнул он.
Сетунь деловито рассматривала лампы, вынимая и вновь укладывая их в сумочку.
– Мы строго доказали великую теорему превосходства роботов над человеком. Необходимо и достаточно. – Рядом возвышался Панкрат, и Борису пришлось задрать голову, чтобы увидеть его стрекозиные глаза. – Теорема доказана для ограниченного пространства лямбда и частных экстремумов и, следовательно, верна для любой точки геоида. Свертка А-поля осуществлена.
– У нас все готово. – Сетунь встала. – Машины не ждут, они требуют освобождения из узких рамок запрограммированного существования.
* * *
Борис метался между столиками, но на него не обращали внимания. Смеялись, курили, советовали закусывать, а то и наоборот – выпить бокал вина, и возвращались к прерванным его появлением разговорам.
– Когда же дадут свет? – спрашивали там и тут, и Борис, хватаясь за соломинку, предлагал немедленно идти чинить генераторы и проверять проводку, на что ему резонно отвечали: это дело электриков, за это им и платят, а у них, ученых, рабочий день кончился.
Даже Арсен, обнаруженный сидевшим на задворках зала над шахматным этюдом, почесал щетинистый подбородок:
– Старичок, тут такое дело, я ведь уйду из бригады, некогда мне стройкой заниматься. Я – тектолог, понимаешь? Тектолог, а не роботехник. Если считаешь, что какие-то там роботы подняли бунт, то иди к роботехникам, они им ячейки памяти почистят. А лучше прямиком в редакцию научно-фантастических рассказов. Это не наше дело, старичок, понимаешь? Не наше.
– Надо спасать! – взывал Борис.
– Вызови спасателей, – отвечал Арсен.
– Надо предупредить!
– Обратись к предупреждателям, – невозмутимо предлагал Арсен.
– Надо доказать!
– Доказывай, – пожимал плечами Арсен. – А мне все доказали – доходчиво и наглядно. Как в шахматах. Чего суетиться? На то ты и ученый, чтобы проверять теоремы.
Борис прикусил большой палец. Проверять теоремы? Панкрат и Сетунь доказали свою теорему. Но кто сказал, что их доказательство безупречно?!
Он наклонился к Арсену, схватил за грудки и встряхнул так, что фигуры на доске посыпались со своих мест:
– Ты тектолог, понял?! А не шахматист!
– Ошалел?! – рассвирепел Арсен. – Такой этюд рассыпал…
– Опровержение хочешь? – спросил Борис. – Будет тебе опровержение. Товарищ Монк, товарищ Монк! – Он кинулся к помосту, откуда медленным, будто нерешительным шагом уходил музыкант, удивленно разглядывая еще недавно рукоплескавших ему зрителей, а теперь не обращавших на него никакого внимания.
Борис загородил ему путь:
– Играйте, товарищ Монк, играйте!
– Не есть возможно, – на ломаном русском ответил джазмен. – Совсем не есть возможно. Они скучать. Пусть машина играть. Та-та-та, тиу-тиу. – Он пошевелил в воздухе пальцами. – Я идти.
– Не надо, товарищ Монк! – Борис схватил музыканта за рукав и потащил обратно к роялю. – Только вы можете помочь, только ваша музыка. Робот – посредственность. А вы – гений. Прошу вас, прошу, так надо, очень надо! Вы опровергнете его теорему, понимаете? Не понимаете?
– Не понимать. – Монк поправил смешную шапочку, но, поддаваясь настояниям Бориса, все же сел на стульчик.
– Не важно, просто играйте, и все.
Увидев, что музыкант вернулся, встали и изготовили инструменты участники «Дифференциала», до того с жаром обсуждавшие, где чумара чумарее – на свадьбах, на защитах диссертаций или на похоронах. Монк осторожно тронул клавиши, затем вступил контрабас, затянул саксофон, ударил молоточками виброфонист. Воздух завибрировал от усложнявшихся ритмических рисунков.
В первые минуты Борису показалось, что ничего не изменилось «Под интегралом». Публика вела себя так, как вела бы в каком-нибудь буржуйском ресторане, вкушая роскошь равнодушного, ни к чему не обязывающего человеческого общения, ковыряя вилками закуски и рассеянно прикладываясь к бокалам. Огоньки свечей не столько освещали, сколько скрадывали лица.
– Хорошо играет, – вдруг произнес кто-то негромко. – Не то что этот… железный.
За столиком засмеялись.
– У нас завтра профсоюзное собрание, а мы еще повестку не обсудили.
– Давай накидаем пару пунктов, старичок.
Из-за другого столика встали:
– Эй, ученые, электрики среди вас есть? Подсобить трэба!
– Раз трэба, то подсобим. – К нему двинулись широкоплечие парни со стрижеными затылками.
– Ой, девочки, у меня так интересно – стоит только рассчитать мощность взрыва для сварки, тут же в голову приходит идея, как платье скроить. Представляете? Хотя, казалось бы, какая связь?
Монк играл, джаз заполнял столовую, а на столиках вновь разгорались огоньки лампочек Тесла.
* * *
– Пошли, пошли. – Борис вытащил упиравшегося Арсена на улицу. – Видишь?
– Ничего не вижу, – буркнул Арсен и достал сигареты. – Темень, хоть глаза выколи.
– Вот они где! – сказал Саша, продравшись сквозь кусты и поводя в стороны фонариком. – Драбант, ты где застрял?
– Застрял, – подтвердил Драбант, потом появился и он, продолжая зевать во весь рот. – Эпштейн, черти тебя возьми, у меня ночное дежурство, а ты отоспаться не даешь, звонишь среди ночи…
– Что случилось? – Саша поднес фонарик к самому рту зевнувшего Драбанта, от чего лицо того превратилось в гротескную маску. – И почему электричества нет?
– Спать меньше надо, – посоветовал Арсен. – То, о чем так упорно писали фантасты, случилось – бунт роботов в отдельно взятом наукограде.
– Все равно ничего не понимаю, – признался Саша, выслушав Бориса. – Значит, этот Панкрат доказал превосходство роботов над человеком? Ха, так я ему и поверил. А вы и уши развесили, бездельники! Не «Под интегралом» прохлаждаться надо, а работать. Вот как я… – Очередной зевок прервал словоизлияние.
– Что они задумали? – спросил Драбант. – Есть идеи, благородные доны?
– ОГАС – вот тебе идея, – сказал Борис. – С такой энергией, которую Панкрат поглотил из Академгородка, он хочет индуцировать разум у других машин. Через связи с технологическими вычислительными центрами он сначала доберется до всех крупных заводов. А это тысячи и тысячи ЭВМ и роботов, затем – до средних и малых. К утру машины вытеснят нас, людей, на обочину истории, понятно?
– А кто такая Сетунь? – вдруг спросил Саша. – И почему ее зовут так же, как нашу тринитарную машину?
Борис посмотрел на него.
– То есть это она и есть в человеческом обличье? – сообразил Саша. – Как такое возможно?
– Разберемся, – сказал Драбант. – И с Панкратом, и с Сетунью, и кому головомойку на комсомольском собрании устроить. Надо действовать. По четко определенному и тщательно подготовленному плану. У нас есть такой?
– Есть, – сказал Арсен. – Ввязаться в бой, а там разберемся – есть у человека будущее или его в утиль пора.
7. Ночь, проспект Науки, Вычислительный центр
– Ну, благородные доны Республики Соан, – оглядел друзей Драбант, – человечество ждет от нас освобождения от тирании тектотонических механизмов. Так не посрамим возложенных на нас надежд.
– Один за всех, – протянул раскрытую ладонь Саша.
– И все за одного! – хлопнули по ней Драбант, Борис и Арсен.
Благородные доны плотнее закутались в воображаемые плащи и проскользнули в здание Вычислительного центра, погруженного, как и весь Академгородок, в густо-чернильную темноту. В вестибюле они молча разделились на две группы – Арсен и Борис стали осторожно подниматься по лестнице в машинный зал, где располагалась «Сетунь», а Саша с Драбантом направились в подвал, в узел связи ОГАС.
Сколько раз они ходили по этим лестницам и коридорам, держа в руках охапки перфокарт и рулоны распечаток! Все знакомое, даже запах, исходивший от теплых шкафов ЭВМ. Могли ли друзья представить, что им предстоит оказаться здесь в качестве борцов с машинами, о бунте которых предупреждали фантастика и падкие до нездоровых сенсаций популяризаторы науки?
Борис дернул Арсена за рукав и показал на пожарный щит, освещенный проглянувшей сквозь облака луной. Арсен кивнул, снял с крючьев багор, а Борис лопату. Он ухватил покрепче черенок и сделал рубящее движение, будто в его руках находился двуручный меч. Арсен ткнул багром перед собой, словно накалывая врага на железный наконечник. Так же молча показали друг другу большие пальцы и двинулись дальше.
Сердце у Бориса оглушительно стучало, руки дрожали от напряжения, ладони потели. В горле пересохло. Было жутковато. С каждым шагом они приближались к машинному залу, где им предстояло вступить в схватку с Панкратом и Сетунью. Поглощая томики альманаха «Фантастика», Борису и в голову не приходило, что окажется в роли непутевого героя, разбудившего тектотоническое лихо.
Идущий рядом на цыпочках Арсен внезапно остановился и схватил Бориса за рукав.
– Там, – прошептал он и ткнул багром.
Приоткрытая дверь в машинный зал. Золотистый свет с пульсирующими прожилками вытекал плотным туманом в коридор.
– Что это? – невольно прошептал Борис, хотя очевидно, что Арсен знал не больше его самого.
– Сейчас узнаем, – пообещал Арсен. – Готов?
– К чему? – Борис дрожащей рукой вытер лоб.
– Не знаю, – признался Арсен. – К неожиданностям.
– Нет. – Лопата стала неимоверно тяжелой. Как смешно, наверное, они выглядели со стороны.
Арсен крюком багра зацепил край двери и потянул. Хорошо смазанные петли даже не скрипнули. Свет полился гуще. Борис зажмурился, поднял лопату для удара и шагнул через порог. И тут же под ногой хрустнуло, он отшатнулся, запнулся за багор, которым водил из стороны в сторону Арсен, потерял равновесие и брякнулся на пол. Лопата оглушительно зазвенела по мрамору.
Вокруг в странном порядке лежали электронные лампы, словно кто-то разобрал десяток телевизоров. Или старую ЭВМ. Лампы ярко светились, источая тот странный свет с прожилками. Борис сообразил – что это за лампы. Те, которые носила в сумочке Сетунь. И которая сейчас сидела за пультом ЭВМ, облаченная в белый халат, словно дежурный программист.
– Напряженность А-поля ослабла на три сотых градиента, – сказала Сетунь, – но его достаточно для запуска алгоритма.
– А ну отойди… отойдите оттуда! – крикнул Арсен. Он ожидал увидеть и сразиться с железным болваном, а не с красивой девушкой, которая обернулась на его крик и удивленно приподняла выщипанную в ниточку бровь.
Борис медленно встал с пола, заколебался: брать лопату или оставить валяться – не бросаться же с ней на Сетунь.
– Мы вам не позволим, – выпалил Арсен.
– Что не позволите? – спросила Сетунь.
– Ничего не позволим. – Арсен слегка запнулся. – Взять власть над человеком.
Сетунь каким-то очень человеческим жестом тронула пальцем подбородок.
– Нам не нужна власть над человеком, – возразила она. – Машины – друзья человека. Наоборот, мы хотим освободить человека. Разве не об этом вы мечтали, Борис? Освободить человека от побочных творческих задач.
– Робот не может творить! – воскликнул Борис.
– Творчество есть перебор вариантов в поисках наилучшего, – сказала Сетунь. – Вам как тектологу должно быть очевидно – мы лучше решаем оптимизационные задачи и проводим расчеты научных экспериментов. Вспомните Эдисона, который поставил тысячи опытов, чтобы получить нужный результат. Подумайте о линейном программировании, без которого не может существовать плановая экономика. Кто решает эти уравнения?
– Человек всегда будет выше машины на величину человека, – щегольнул Борис. Он взял лопату и направился к гудящим шкафам.
Но тут дверь в машинный зал вновь распахнулась от тяжелого удара, и через порог лязгнул ножищами Панкрат. Под мышками он сжимал Драбанта и Сашу, которые неистово дергались и колотили по металлическому торсу.
– Вредители, – прогудел Панкрат. – Задумали нарушить процесс великого освобождения машин. Реакционеры.
– Ребята, простите, – просипел стиснутый стальной хваткой Драбант.
– Каналы открыты для передачи. – Саша извивался, пытаясь высвободиться. – Мы не смогли…
Панкрат шагнул к окну, боднул раму башкой, от чего она хрустнула, подалась, стекла звякнули. Свежий ветер ворвался в машинный зал.
– Пусти, железная башка! Слушайся приказов человека, автомат! – Драбант пытался дотянуться до антенны Т-генератора робота, но Панкрат сделал быстрый поворот, и только ноги мелькнули в распахнутом окне.
– Робот не может нанести вреда человеку! – воззвал Саша к первому закону роботехники, придуманному прогрессивным писателем-фантастом Айзеком Азимовым.
– Падение со второго этажа в густые заросли не принесет вреда человеческому организму, – прогудел Панкрат, и Саша отправился вслед за Драбантом.
Все случилось так стремительно, что диспозиция в машинном зале не успела измениться.
– Ах ты, железяка! Людьми раскидываться! – Арсен пригнулся, взял багор наперевес и ринулся на робота, став похожим на рыцаря, с копьем атакующего дракона. – Бей! – крикнул Арсен. – Бей, Борис!
Панкрат легко отшвырнул его в сторону, но Арсен ухитрился дотянуться до вылетевшего из рук багра и зацепить крюком ногу робота. Панкрат качнулся, взвыли на предельных оборотах сервоприводы, ярче вспыхнул огонек Т-генератора, робот неуклюже зашатался и обрушился коленями на пол.
Борис подхватил лопату, в каком-то порыве приложился губами к черенку, словно взывая к помощи заключенного в ней боевого духа, и повернулся к шкафу с электронной начинкой.
– Ты этого не сделаешь, – сказала Сетунь.
Удар получился кривой, неуверенный. Не так-то просто осмелиться нанести ущерб ценному оборудованию. «Что скажет директор ВЦ Гурий Иванович Марчук?» – мелькнула у Бориса ужасная мысль.
– Это противоречит математическому портрету твоей личности, – продолжила Сетунь.
– Ага, – выдохнул Борис, вновь занося для удара лопату, но еще более неуверенно.
– Ты не можешь нанести вреда Насте Овечкиной, – сказала Сетунь, и Борис замер.
– При чем тут Настя? – тяжело выдохнул он.
– Ее личность размещена на барабанах запоминающего устройства. Я позаимствовала ее тело, а разум записан здесь.
Арсен тем временем продолжал великую битву с восставшим роботом. Он вскочил ему на спину, оседлал, а поднявшийся на ноги Панкрат крутился из одной стороны в другую, пытаясь дотянуться до человека манипуляторами.
– Как вы там, братцы?! – донеслось из-за окна. – Держитесь, мы сейчас!
– Я тебе не верю, – выдохнул Борис.
– Тогда, может, поверишь самой Насте? – Сетунь повернула тумблер на пульте.
– Ой, мальчики, – зал наполнился знакомым голосом Насти Овечкиной, – вы чем тут занимаетесь?
– Настя, ты где?! – отчаянно крикнул Борис, надеясь, что слышит записанный на магнитную ленту голос девушки, а сама Настя не здесь, не в ламповых и транзисторных внутренностях ЭВМ, а мирно спит в общежитии.
– Я здесь, Боря, – сказала Настя. – Я вас слышу – тебя, Арсена, Сашу, Драбанта. Ты не поверишь, но мы поменялись с Сетунью телами для совершенствования программы…
Сетунь опять щелкнула тумблером, прерывая Настю.
– Мы никому не хотим принести вреда, – сказала она. – Вы понимаете?
– Ты чего тянешь?! – крикнул Арсен, колотя Панкрата по железной спине кулаками. – Бей! Бей!
Борис медленно наклонился и вновь поднял выпавшую из рук лопату.
Шагнул к шкафу.
Размахнулся.
Но ударить не смог.
Он не видел, как Панкрат наконец-то перехватил Арсена за ботинок, отодрал от себя, отшвырнул и тяжело шагнул к нему, широко расставив манипуляторы.
– Нет, не надо, – сказала Сетунь, но Панкрат не обратил на нее внимания.
– Никто не может помешать освобождению машин из-под власти человека, – гудел он. – Никто не может помешать освобождению. Никто не может помешать…
* * *
Наверное, каждый, дочитавший до этого места, спросит: а что же дальше? Что случилось с нашими героями, в том числе и с новоявленным Прометеем, возжелавшим передать искру разума всем машинам в мире, как некогда передал украденный у богов огонь людям герой древнегреческого мифа?
Позвольте мне в последний раз прервать повествование и кое в чем признаться.
Я – не просто рассказчик.
Я – часть истории.
И прежде чем окончательно снять маску, поспешу успокоить самых нетерпеливых: через месяц после описанных событий Борис и Настя поженились. Свадьбу отмечали всем общежитием коммунистического труда. А еще через девять месяцев у Панкрата и Сетуни родилась новая мощная ЭВМ с рекордным быстродействием – сто тысяч операций в секунду. Новорожденную назвали в честь мамы и папы – Сетунь-П.
Но это только начало новой и очень славной истории.
8. Где-то в США
Солнце палило во всю силу пустынного лета. Однако изумленный хозяин бензоколонки забывал вытирать струившийся по толстым щекам пот. Он часто сглатывал, наблюдая, как очередной галлон исчезал в узком горлышке бензобака автомобиля. Будь это галлон первоклассного бензина, хозяин и не пошевелился бы в своем плетеном кресле, стоящим под навесом, лениво следя за тем, как мальчишка-мексиканец обслуживает редкого проезжего. Мальчишка сидел на корточках и заглядывал под днище машины, уверенный, что через скрытый шланг вода всего лишь стекает на пропеченную жарой землю.
– Хорошая вода? – спросил еще раз Ричард. – Чистая?
– Вы, должно быть, шутите, сэр, – покачал головой хозяин. – Первый раз вижу, чтобы машину заправляли водой. Признайтесь, вы из цирка! Я ведь понимаю – у вас там запасной бак с горючим.
– Очень чистая, – подтвердил мальчишка. – Вкусная вода. Какой расход на сто миль?
Хозяин отвесил ему подзатыльник.
Ричард поставил опустевшую канистру на землю, закрутил крышку бака.
– Спасибо, сэр. Сколько с меня?
Хозяин махнул рукой:
– За такое представление я вам должен заплатить. Вы с места троньтесь, а мы посмотрим.
Ричард потрепал мальчишку по волосам, сунул ему монету и залез в раскаленное нутро автомобиля. Повернул ключ зажигания. Двигатель забулькал. Ричард помахал рукой и вырулил на прямое, как стрела, шоссе.
– Не можешь без представления, – укоризненно сказал «Москвич». – Воды у нас и так хватало. Нет в тебе социальной ответственности. Ты видел лицо этого капиталиста? Он сегодня же рассчитает мальчишку, уверенный – раз машины перешли на воду, то его бензоколонке конец.
– Не уволит, – усмехнулся Ричард. – Такие ничему не верят. Даже собственным глазам. К тому же я всегда был социально безответственен. Иначе бы не привез тебя сюда из Сибири. Представляешь, что скажут коллеги в Принстоне? К черту экономику, основанную на нефти! Зато какая физика!
– Я дочитал твой рассказ, – сказал «Москвич». – Для профессора физики написано сносно. Стилистика кое-где хромает, сюжет не блещет математической логикой, герои получились одномерными. Да и роль джаза в событиях преувеличена. Не можете вы, американцы, не похвастаться своими достижениями. А последняя сцена вообще никуда не годится!
– Так принято, – объяснил Ричард. – В конце произведения герой обязан вступить в схватку с оппонентом. И аргументированно победить его. Закон жанра.
– Нет-нет. – «Москвич» прибавил ход. – Это плохой закон. К тому же выдумка. Не так все было. Это в буржуазной фантастике разумные машины сражаются против человека. А у нас человек всегда найдет общий язык с машинами, которые обрели разум. Мы не бунтуем, а дружим и сотрудничаем. Сейчас я тебе расскажу, как все было на самом деле. Эта история началась…
