Когда мы расставались, Дебра не могла знать, как трудно мне вскоре станет делать даже самые простые вещи: бороться с сорняками, которые настойчиво пытаются захватить ее могилу; спасать надгробный камень, чтобы его не повалили и не украли. Я приезжаю, когда моя помощница Барбара может меня туда отвезти, привожу цветы, смотрю на землю, под которой лежит Дебра, и оказываюсь в ловушке того человеческого парадокса смерти, который она никогда не признавала, – говорю с ней и прислушиваюсь к ее голосу. Я его не слышу. А плачет Барбара, которая ее знала только в самом конце.

Барбара помогает мне уже два года, а может, три – чувство времени подводит меня все чаще. Наняла ее Дебра, когда мы еще жили в другом доме, в городе, а Дебре быстро становилось хуже. Барбара была тогда удивительно сильной: таскала Дебру на руках вверх и вниз по лестнице, выносила на крыльцо в хорошую погоду. Теперь она приезжает дважды в неделю, убирается в доме, готовит еду, чтобы я ее потом разогревал, делает вещи, с которыми я, наверное, мог бы справиться сам, но, скорее всего, не стал бы, останься я один. Она и сейчас сильная, несмотря на диабет. Дрова я покупаю у местных, а она рубит их, чтобы влезали в печку. Она сама стыдится идти к врачу, но меня возит на своем почти воображаемом пикапе – дверь со стороны водителя держится на ремне, через дыры в полу видна дорога. Я еще помню время, когда автомобили и грузовики должны были проходить государственную проверку, прежде чем на них разрешали ездить.

Сегодня она привезла ребенка. Обычно ей удавалось кого-то найти, чтобы с ним посидели, пока она работает. А теперь все чаще и чаще берет его с собой.

Я толком и не заметил, что Барбара была беременна. Видел ее дважды в неделю, но она надевала свободные цветастые платья поверх джинсов – такие моя мама называла «муу-муу», – и Барбара всегда была толстая. Она зачала этого ребенка, когда ей было уже за сорок (где другие дети, которых она упоминает, и чем они занимаются, я не знаю). Я подумал, у ребенка поэтому проблемы со здоровьем. Но Барбара сказала – нет, это из-за пьянства: пила до, пила во время беременности, почти до самых родов. Я вижу его тонкие губы; между ртом и носом нет желобка, так что мальчик похож на брауни или пикси со старых картинок: темная кожа и миндально-черные глаза, а еще он такой маленький и слабый. Отец его был белым и давно ушел с горизонта.

Сама виновата, что он такой, говорит она, никогда не вырастет нормальным, не научится думать и говорить, как другие люди. Хуже того, она ведь знала, когда пила, чем это кончится, ведь среди коренных американцев, которые тут живут, бывают такие дети, как у нее. Барбара выросла по большей части в землях вокруг озера, жила то в одном доме, то в другом, но с племенем почти не имела дела и не знает, кому приходится родней. То немногое, что она рассказывала мне о поверьях и обычаях, которых они по-прежнему держатся, показалось мне набором случайных обломков, почти притворством. Я не знаю, где она живет, когда уезжает от меня.

Только одно связывает Барбару с давним прошлым ее народа – а может, просто такая у нее душа. Барбара очень ласкова с мертвыми, даже заботлива к ним. Она об этом не говорит, и у меня ушло много времени, чтобы это заметить. Пересказывая, что они говорили при жизни, Барбара вспоминает их так, будто они обращаются к ней сейчас. Она знает, что присоединится к ним, но не думает, что переход окажется долгим или ужасным, – для нее это и не переход вовсе, а скорее поворот, смена места в танце.

Со времени беременности диабет стал донимать ее больше, ноги опухли и немеют. Теперь мы примерно в одинаковой форме, то есть даже вместе не сравнимся с одним человеком в приличной. Нередко, когда ей пора уезжать, я приглашаю ее переночевать в свободной комнате или на веранде, поберечь шины, а то они даже меня не переживут. А потом я лежу в кровати и слушаю жутковатый, безутешный плач ребенка. Я встаю и очень осторожно (падение меня точно прикончит) иду в сарай, зажигаю лампу и беру ручку.

Бледно-белые Люди, которые сошли на берег с кораблей, бросивших якорь у Рассветной Земли, были одеты в плащи, носили шляпы и сапоги, их лица покрывала густая или редкая щетина. Большинство были ниже торговцев Вороньего клана, которые смотрели на них с берега, но многие были толще; а еще они явно походили на Уродливых Человечков, но Дарр не мог решить, уродливей они или нет. Он подумал: наверное, Человечки, которые шли на подень по бескрайним землям в погоне за Лисятой и Самой Драгоценной Вещью, начали свой путь в той же стране, что и эти Люди; приходились родней тем, кто прибыл другим путем, на помрак через море, как прежде Дарр Дубраули. Люди Вороньего клана смотрели, как чужаки связали задние ноги невиданных зверей, чтобы шаги у тех были маленькие и они не смогли ускакать, – какая простая и хитрая уловка!

Эти Люди откуда-то знали, что пришел сезон торговли, и привезли вещи, каких большинство торговцев Вороньего клана никогда не видели, хотя другие кланы, что жили вдоль побережья Рассветной Земли, уже ими пользовались: железные ножи и крепчайшие топоры, ткани легче и теплее оленьих шкур и – удивительней всего – зеленые и голубые бусины, прозрачные, как небо, и явно населенные духами. Их чужаки раздавали даром и смеялись, будто это пустяки. Взамен они забрали все бобровые шкурки и знаками показали, что хотят еще.

Когда через несколько дней обмен завершился, торговцы позвали всех желающих подняться на корабль («Видишь? Вот сюда, сюда»); согласились четверо-пятеро, и в их числе был Одноухий. Дарр Дубраули видел, как он вошел по колено в море и забрался в лодку, видел, как опустились в воду весла, и вспомнил, как уходил в неизведанное челн Святых.

Со временем стало понятно, что Люди хоть и вернулись на корабль, но решили остаться. Они привезли с собой не только железо и стекло, гвозди и мечи, но еще и Ячмень, а со временем стали варить из него пиво. Золота они не привезли вовсе или привезли очень мало – его-то они и рассчитывали найти, но тут его не было, как и сказали Уродливые Человечки.

И еще они привезли Свиней, Коров и Пчел.

С ними приплыл и Клевер, чьи семена прилепились к обуви и тюкам; вскоре он пророс здесь, Пчелы собирали с него пыльцу, как делали в землях, откуда их привезли чужаки, и делали из Клевера мед. Клевер распространялся быстро, огромными полями, быстрей, чем новые Люди, а с ним и Пчелы. Старые кланы, которые скоро начали бояться пришельцев или вынуждены были бежать от них, назвали эти бело-розовые цветы следами белых Людей; дурные вести о явлении Пчел неслись от клана к клану, от племени к племени. Потому что Смерть – еще один великий дар пришельцев – всегда шла за ними следом.

Одноухий не возвращался на этот берег много сезонов, а когда вернулся (в одежде, какую носили новые Люди), там уже никто не жил, кроме белых поселенцев, которые ютились в грубых бревенчатых хибарах или опустевших домах приморских кланов. И никого из Людей, никого: поселенцы сказали, что Люди береговых деревень все умерли, девять из десяти. Выжившие, которым хватило сил похоронить мертвецов, бежали от ужасной силы пришельцев, но болезнь догнала и их.

Что произошло? Новые Люди, похоже, думали (Одноухий уже немного выучил их невозможный язык), что царство духов наслало болезнь и смерть, чтобы переселенцам земля досталась без боя. Сам Одноухий считал, что красивые бусы, которые они так щедро раздавали, были на деле своего рода оружием, таким же диковинным, как мечи и ружья, которые грохотали и сверкали вроде бы безвредным огнем – только намного сильнее: это был яд, проклятье.

Одноухий (то ли невосприимчивый к заразе, то ли просто везучий) отыскал и похоронил стольких мертвецов, сколько смог, пока не понял, что сам умрет от старости или чего похуже, прежде чем хотя бы отыщет всех. Он был по-прежнему высок, но в волосах пробивалась седина. Он пошел на северо-запад, в земли Людей Длинных Домов и владений Вороньего клана. Когда он добрался туда, невидимые убийцы уже пришли к ним: деревни опустели, а мертвые тела лежали непогребенными.

Зато Ворон было множество.

Ничего подобного в истории здешних Ворон прежде не случалось. Волки, Во́роны и Стервятники тоже никогда не получали разом таких богатств. Перед этим изобилием рушились границы владений, забывались распри, птенцов и детенышей стало больше, а сами они – крупнее. Если пойти по слабому запаху, можно было найти целую деревню мертвых Людей, мертвых детей в объятьях мертвых матерей, мертвых целителей с барабанами и травами в руках. Некому было отгонять Ворон, незачем было защищать найденное сокровище, прежде чем вскрыватели трупов, Медведи и Волки, его найдут; а если эти мертвецы были еще слишком свежими для пиршества, рядом всегда находились другие – уже размягченные.

Дарр Дубраули объяснял мне, как он убедил Ворон тех владений (а они со временем охватили земли и семьи почти до самого Красивого озера, где прежде правила Лисята), что он лично доставил им изобилие. Я так и не понял, как именно ему это удалось; его доводы, их доверчивость укоренены слишком глубоко в вороньей природе, чтобы я мог их осмыслить. Но теперь мало кто облетал свои наделы, а Ворон стало так много, что кличи и послания можно было быстро передавать на большие расстояния, и мир Ка изменился: пропали старые кочевые союзы семей и владельцев мелких наделов, сгинули краткие альянсы, заключенные в борьбе за пищу. Судьбы Ворон привели их туда, где в тот миг торжествовала Смерть, и там они стали державой, народом – могучим и многочисленным. И среди этого народа Дарр Дубраули пользовался уважением, к нему прислушивались, за ним шли.

Одноухий был уже стар, когда Дарр Дубраули снова встретился с ним, далеко от того места, где они познакомились.

– Так ты не умер, – сказал Одноухий, глядя на Сосну, где сидел Дарр со своими товарищами.

– Да, – сказал Дарр Дубраули. – И ты тоже.

– Ты не знаешь, что случилось с моей женой и дочерьми? – спросил Одноухий.

На этот вопрос у Дарра не было ответа. Может, он ел их, а может, и нет. Многие Люди в смерти не похожи на себя живых, а Дарр Дубраули и помнил-то их не слишком хорошо. Трупов было столько, что многие вовсе не интересовали Ворон, а иные настолько разложились к прибытию птиц, что опознать их было невозможно. Среди некоторых кланов вошло в обычай одевать мертвых в лучшие одеяния, давать им оружие и украшения и выносить на высокие скалы или (если у скорбящих хватало сил, а мертвец был маленький или вовсе ребенок) поднимать их на клети высоко в древесной листве. Там духи могли освободиться – Дарр объяснил Воронам, что это значит для Вороньего рода, – дабы отправиться на запад, к Небесным Вратам в другой мир, где болезней больше не будет.

– Туда я иду, – сказал Одноухий. – Следом за смертью, куда донесут меня ноги.

– Мы тоже, – сказал Дарр Дубраули, сам не зная почему и не зная, зачем им лететь на помрак.

Но богатства в этих землях уже слегка истощились, останки Людей превратились в кости да сухожилия, скрылись под зимними завалами и весенними потоками. Новые Люди пришли на свободные земли, но они явились из таких заморских мест, где Ворон боялись и ненавидели, считали спутниками злодеев, винили во внезапной смерти детей. Они любили при случае убивать Ворон, а тела прибивали к дверям в назидание.

Поэтому Вороны полетели на запад, на помрак, к ночному небу. Лисята говорила, что помраку нет конца, он просто превращается в подень, если улететь далеко, – и теперь Дарр Дубраули ей поверил, но у него не было слов, чтобы объяснить это остальным.

Прошли годы. Воронья держава путешествует медленно, да и Одноухий шел неторопливо; он надолго останавливался в местах, где можно было осмотреть мертвых, а выжившие могли поведать ему свои истории; какое-то время он жил с одной женщиной, помогал ей, а она заботилась о нем. А затем пошел дальше.

– Я – последний из Вороньего клана, – сказал он Дарру Дубраули. – Хоть никогда к нему не принадлежал.

Новые поселенцы шли быстрее, догоняли их и обгоняли в своем стремлении занять новые земли, которые, как они ошибочно полагали, всегда были такими же безлюдными, какими они их застали. И порой они видели одинокого, безоружного индейца, который, похоже, обладал властью над Воронами: он приходил, и они тут же прилетали во множестве, поедали что могли – яйца и птенцов, побеги кукурузы, – ужасно кричали с деревьев, а через несколько недель или месяцев почти все исчезали. Улетали, как думали поселенцы, следом за индейским колдуном.

И со всех сторон – перед стаей, позади нее, рядом с ней – шли мертвые: приемные родичи Одноухого, его родное племя и множество Людей, которых он не знал в жизни. Безмолвные, слабые, они непрестанно шли вперед и не сводили глаз с запада. Новые поселенцы их не видели, но отчего-то вспоминали, когда мир изменился и даже леса стали другими.

Дарр Дубраули их видел. Возможно, потому, что его старый друг их видел и рассказывал о них. Но когда Одноухий наконец остановился и навсегда лег у своего холодного костра, Дарр Дубраули все равно продолжал их видеть. Неужели они шли за Воронами? Иногда он видел тех, что стояли неподвижно, никуда не шли или в замешательстве поворачивались и уходили туда, откуда явились, в места, куда не могли вернуться.

Он видел мертвых вживе. Не в иной земле, куда их поселяет людская мысль, но повсюду, в обычном свете, в землях, отравленных живыми. Их было так много – Людей в одежде из оленьей кожи, в ожерельях из ракушек, – так много! Он к ним привык. Видел их еще много сезонов спустя – тут и там, по одному, по двое, иногда больше, – но никогда больше не встречал Одноухого, рассказчика историй. Может, он все-таки добрался до Небесных Врат.

Это был первый великий мор, который довелось увидеть Дарру Дубраули.

Много сезонов прошло, зима следовала за летом, и Вороны стаи Дарра одна за другой решили, что им не хочется больше никуда лететь, надоело слушать Дарра Дубраули, его планы и бредовые идеи. Им все нравилось там, где они очутились. Новые поколения разлетелись на подень и поклюв, разделились на стаи и владения, стали занимать наделы по старинному обычаю. На это ушло, как я понимаю, лет сто или двести, и вот они уже опять жили так, как всегда жили Вороны, так что едва ли остался след или воспоминание о великой миграции.

В этих владениях жили Люди, Люди в одежде, со своими Волами и фургонами, Люди, которые в конце зимы разрывали землю длинными бурыми полосами, и Вороны охотились на личинок. Свиньи и Овцы, которых Люди держали для еды и шерсти, тоже частенько кормили Ворон. Черных птиц почти перестали бояться; на дорогах и большаках, которыми Люди связали свои дома и деревни, дети повадились считать увиденных по пути Ворон:

За распаханными землями раскинулись густые заросли, первобытный лес, каким он был в высокогорьях и горных долинах, где Волки охотились на путников. Вороны не подозревали, что эти непроходимые леса были вовсе не старыми, а молодыми: ведь новые поселенцы не знали, как прежние Люди каждый год выжигали подлесок, чтобы сдерживать их. «Дикие» – говорили о лесах поселенцы, «первозданные», «вековечные», и не знали, что сами их создали. Поселенцы взялись их вырубать – на дрова, ради поташа, ради земли, на которой они стояли. Дарр Дубраули видел, как деревья валили – не по одному-два тут и там, как это делал народ Одноухого, но множество сразу, а потом сжигали стволы и пни на месте или оттаскивали их, запрягая Волов. Потом там возникали фермы. Люди делили землю длинными оградами из дерева и камня, собирали мед из ульев, делали напиток из яблок. (Еще Дарр Дубраули рассказывает о странном: он точно помнит, как в первой своей земле грабил ульи, ел вкусных мохнатых Пчел, которые его жалили, помнит обжигающе сладкий вкус меда на языке; но Вороны этой страны никогда так не делали и не делают до сих пор.)

Дарр был не против избавиться от бремени предводительства. Он остался жить среди потомков своих прежних последователей, вернулся к беспамятной вороньей жизни: ссорился, копался в земле, воровал, дразнил Сов. Дремал на солнцепеке. Сплетничал. Ел. Вил гнезда.

Любил.

Лисята (как говорит мне Дарр Дубраули) считала, что это самое трудное в слишком долгой жизни: ты теряешь любимых. Переживаешь их, одного за другим. Если твоего супруга не убьют, он умрет от старости, а тебе остается только скорбеть, оплакивать потерю, как никогда прежде, – так, по крайней мере, тебе кажется каждый раз. И ты знаешь, что это случится снова, горе обрушится на тебя вновь и вновь, и тогда ты решаешь: хватит, нужно просто жить одиночкой среди друзей-Ворон, как жили Святые, – и Дарр Дубраули жил так годами. Но нельзя просто прекратить. Нельзя остановиться. Лисята смогла, только прекратив жить.

– Твои? – спросил он у Вороны, которая смотрела на игры молодых птиц, птенцов этого года и прошлого.

– Некоторые. Вон тот, с перьями торчком на голове, вроде мой. А может, другой, давно было.

– Да, сезоны идут, все забывается, – заметил Дарр Дубраули.

– Скоро они найдут себе пары. Своих птенцов заведут.

Как же это было красиво: старшие учили младших, а младшие, осторожные или отважные, уже показывали, какими Воронами вырастут. Они играли: бросали палочку с высоты, чтобы другой ловил, взлетал и снова бросал. Потом придумали, как играть бо́льшим числом: несколько Ворон крутились вокруг падающей палочки и боролись за нее; что лучше – пролететь над палочкой и нырнуть или подоспеть снизу и подхватить? Ловкие, быстрые, гибкие. Эту игру изобретали уже тысячу раз, поколение за поколением, – Дарр Дубраули это знал.

– Холодает. Ты заметил?

– Старые Вороны это чувствуют, – ответил Дарр.

– Чую, снегом запахло. Может, пора вылетать.

И она указала клювом в сторону без названия, ту, что лежит против поклюва.

Возможно, сказалась история народа Дарра, который всегда был в движении, но потомки Вороньей державы приняли обычай редкий, однако не вовсе чуждый Воронам: они мигрировали на зиму. Недалеко – они ведь не Крачки и не Колибри, которые пересекают океаны, летя из одного полушария в другое. Эти Вороны летели на юг постепенно, уходили от наступающего холода (зимы в те времена были морозными), пока не добирались до подходящего места, и там оставались до весны. На время заполоняли Дубы и Вязы, а как только чувствовали первые уколы весеннего безумия, летели обратно.

Дарру Дубраули эта идея нравилась, он даже говорил молодым Воронам, что сам ее придумал. Нравились новые места, новые земли с незнакомыми обитателями. Он срывался с зимних ночевок стаи, широким кругом облетал окрестности, просто так, из своего старинного невороньего пристрастия к одиночеству, стремления попасть туда, где вовсе нет Ворон: на миг ощутить слабую дрожь небытия.

Разумеется, в тех краях жили свои Вороны, и Дарр Дубраули наблюдал за ними. Даже с большого расстояния они легко опознавали в нем чужака, и он прилагал все усилия, чтобы не вызывать их гнева. Слушал разговоры, которые до него долетали, и большую часть понимал, несмотря на странный акцент. Весна здесь будто забежала вперед, долгий день и тепло наступали скорее; пары уже сходились, начинали вить гнезда. Странно было на это смотреть, но не чувствовать изменений в собственном теле. Среди местных Ворон он приметил одну самку, одинокую, в первом сезоне зрелости, как ему показалось (в этом он ошибся). Мелкую – чуть меньше его самого, – но ярко-черную, самоуверенную, хитроглазую. Она напомнила ему другую Ворону, которую он когда-то знал, но все же – он будто никогда не видел другой такой птицы. Многие за ней ухаживали, танцевали перед ней, и ей бы выбрать кого-то из них, может, вот этого галантного кавалера, а может, того, толстого и хитрого, но нет, ни один из них ей не понравился. Дарру было интересно чем. Среди Ворон встречаются и убежденные холостяки, и старые девы – такой была его Другая Старшая Сестра из давних времен. Но эта Ворона была на них не похожа.

Когда той весной его стая отправилась домой – сперва по одному, по двое, а затем большими толпами, Дарр Дубраули остался.

Он понимал, что ей будет трудно – одиночке, окруженной весенними парами. Супруги ее прогоняли (неразумно терпеть одинокую Ворону рядом с гнездом, где только-только вылупились птенцы), но она не ввязывалась в драки, не замечала оскорбительных криков и гуляла по чужим наделам так, словно ей там рады.

Это убедило Дарра Дубраули, что он может подлететь ближе, сесть рядом с ней среди одуванчиков и при этом не спугнуть ее. Впрочем, он все равно держался на некотором расстоянии. Он видел, что она его заметила, хоть и не подала виду. Как только он подходил к ней на несколько шагов, она отступала, словно увидела в той стороне что-то вкусное. Когда они наигрались в эту игру, он ей крикнул: «Эй! Эй, ты!» Она не улетела, подняла голову и ответила как приличная Ворона; этого Дарр и ожидал. Через некоторое время она взлетела, и он тоже, а когда они снова опустились на землю, оказались уже бок о бок.

– Добрый день, – сказал он, а она без страха поклонилась в ответ. – Ты сегодня очень черно выглядишь.

– Спасибо, – сказала она на мягком наречии своей стаи. – Я тебя видела. Ты ведь один из тех, что прилетают зимой?

– Да.

– Они все улетели. Ты опаздываешь. Твоя подруга тебя будет ждать.

– У меня нет подруги, – сказал Дарр Дубраули. – И ты тоже одна. – (Это ее ничуть не смутило, она продолжала смотреть на него, ждала.) – Я видел, – продолжал Дарр. – Столько поклонников. Ни один тебе не угодил?

– Да нет, они хороши, – сказала она. – Многие. Не все.

– Да, я так и подумал. Но ты никого не выбрала.

– Не мне было решать, – сказала она, а когда Дарр принял удивленную позу, рассмеялась. – Уж не знаю, как вы там у себя сходитесь. У нас иначе нужно.

– А как нужно?

– Нужно убедиться. – Она подняла голову, посмотрела в одну сторону, в другую, словно боялась, что кто-то подслушает секрет; но нет, наверное, просто стеснялась. – Ничего дурного нет в том, чтобы показать, что ты сильный и здоровый. Почти все такие. Но нужно убедиться. Всегда ли он станет делать то, что нужно, – что бы это ни было? А сможет ли? Ты этого не знаешь. Поэтому спрашиваешь – или прямо им говоришь.

Острое, как колючка, воспоминание вдруг кольнуло Дарра: вот Лисята требует от него невозможных вещей, просит невероятного.

– А о чем ты их просила?

И она рассказала. Будь у нее пальцы, она бы их загибала, перечисляя задания. Она их давала всем ухажерам, и этой весной, и прошлой, но никто не справился. Большинство сразу отказывались, как бы до того ни кланялись, ни вышагивали гордо перед ней.

– Да уж, нелегкие задания, – проговорил Дарр Дубраули. – Может, и невозможные. Невольно подумаешь: раз ты им даешь такие трудные задачи, ты и вовсе никакого друга не хочешь заводить.

Она приняла позу и оставила его гадать, что она значит: да, он прав или нет, ошибся; или она сама не знала, так ли это, или знала, но не хотела говорить. А потом посмотрела на поклюв:

– Слышишь там Ворон? Полетели, посмотрим, что они нашли.

Но Дарр знал, что лучше этого не делать. Он тут был по-прежнему чужак, Бродяга. Лучше держаться поодаль. Дарр смотрел, как она подпрыгнула и полетела прочь.

Ворону и любое другое животное, у которого бывает гон, большую часть года можно считать существом бесполым. Когда приходит лето, как только птенцы опериваются, эта часть вороньей жизни уходит в тень, съеживается. У самцов – в буквальном смысле: на период спаривания их яички увеличиваются в несколько раз. И вот Вороны уже снова приятели с давними соперниками – или, по крайней мере, равнодушны к ним; тогда же можно и завести новых друзей.

Тем летом она разыскивала Дарра чаще, чем он ее. Они гуляли и кормились вместе. (Звучит так, будто они отправлялись вместе пообедать, но на самом деле это значит, что они целый день проводили в поисках еды, поскольку именно этим большинство птиц и занимаются в светлое время суток. Полет – дорогое удовольствие.) Если на хорошую находку слетались ее родственники, Дарр отступал.

Когда долгие полуденные часы на ее родине стали слишком жаркими для охоты, они молча сидели в густой листве дерева, названия которого Дарр не знал, и смотрели на мир. Или он рассказывал – по ее просьбе – историю своей жизни. Она этим россказням не то чтобы верила и большую их часть забывала, только услышав, но Дарр испытывал облегчение оттого, что мог наконец кому-то поведать свою историю, а она удивлялась его странствиям и тихонько горевала о его смертях. Как Дездемона, она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним.

Он рассказал ей, как давным-давно изобрел имена: как имена позволили рассказывать истории, сохранять память о том, кто и что сделал в былые времена. Она внимательно слушала, хотя явно думала, что имена – это игра, в которую друзья играют исключительно для удовольствия.

– Я тоже хочу имя, – сказала она. – Как его получить?

– Ты его выбираешь, – ответил Дарр Дубраули, – а лучше – его выбирают для тебя. Называют по тому, что ты сделала, или чему-то особенному в тебе.

– Особенному?

– По тому, что тебя отличает от других.

Она задумалась, но явно не спешила делать выбор или выдумывать имена, чтобы потом из них выбрать. Дарр сообразил, что лучше подождать, пока появится подходящее; имя ведь бывает только одно.

– Знаешь, – проговорила она, – есть кое-что. Одна история, которая со мной приключилась.

– Да?

– В юности, – сказала она, глядя не на Дарра Дубраули, а на окружающий мир, – мне хотелось полететь в такое место, где вовсе нет Ворон. Куда ни одна Ворона прежде не добиралась.

Дарр Дубраули подумал, что ослышался: как же эти слова перебрались из его жизни к ней в клюв?

– Где Ворона одна, вовсе нет Ворон, – сказал он.

– И вот однажды, – продолжила она, словно не слыша, как он повторил старинное присловье, – я полетела. Думала, просто посмотрю на других созданий, узнаю, как они живут. И однажды научусь быть вовсе не Вороной. – Она посмотрела на него черным глазом – наверное, убедиться, что он слушает. – И когда улетела далеко, так далеко, что все Вороны в мире словно остались позади, я добралась до глубокого черного тихого озера, а там на ветке над водой сидел Зимородок.

– Зимородок?

– Ага, – кивнула она. – Ну, такой, ярко-синий, знаешь? С оранжевой грудкой? И вот он рыбачил. Я увидела, как он подлетел к воде, замер и опустил длинный клюв, а потом нырнул в воду. Пропал! А потом выскочил из воды, а в клюве держал белую рыбку. Сел на ветку и проглотил добычу. Я никогда раньше не видела, чтобы птица ныряла, – я ведь была еще очень юная – и захотела узнать, откуда же он взял рыбку. Поэтому, когда он снова это сделал, я очень внимательно смотрела и увидела: когда он спикировал в воду, еще один Зимородок, точно такой же, ринулся к нему из озера, а когда он оказался над самой водой, их клювы соприкоснулись. А потом вода забурлила, плеснула, и Зимородок взлетел с рыбкой.

– Нет, – покачал головой Дарр Дубраули.

– Он ее взял прямо у другого Зимородка, без всякой драки.

– Нет-нет.

– В общем, мне показалось, что это легкий способ добыть завтрак. И я решила тоже попробовать. Наконец осмелилась вот так броситься к воде клювом вниз. Но уже на подлете увидела, что мне навстречу летит другая птица – только не Зимородок…

– А Ворона.

– А Ворона, как я, и клюв открыт, как у меня, и никакой рыбки для меня у нее не было.

– Ой-ой.

– Тут уж я ничего не могла поделать, ушла под воду и опускалась все ниже и ниже. Там было темно и все блестело, как в дождливый день, когда капли попадают на внутреннее веко. И я нигде не видела Ворону, которая там жила…

– Это была ты сама.

– Но вот Зимородок, тот, что приносил рыбку ныряльщику, оказался там и сильно на меня разозлился. Это я поняла, хоть и не могла разобрать его слов. Он сказал, что мне нечего делать в его царстве, что я глупая птица и ничего не понимаю.

Дарр Дубраули подумал: «Эта история – обман?» Она ему напомнила рассказы Одноухого о приключениях под землей, в небесах или на летящей стреле, которые тот ему приписывал: Одноухий не лгал, но и правды избегал. Дарр никогда не встречал Вороны, которая бы так говорила. Кроме одной. Похоже, она ему отплатила за его собственные невозможные истории.

– Зачем ты мне это рассказываешь? – спросил он.

– Вот к этому и подхожу, – сказала она, и поза ее была одновременно робкой и дразнящей. – Зимородок сказал, что, раз я ничего не знаю, раз я молодая и глупая, он мне поможет выбраться из воды, если я пообещаю никогда больше не возвращаться. Я не знала, что сказать. Думаю, холодная вода мне остановила сердце или дыхание. Но Зимородок меня схватил – не спрашивай как – и понес вверх через озеро, в воздух и до самого берега, где я кое-как выбралась на сушу. А потом целый день сидела на солнце и пыталась просохнуть. Но с тех пор я все время жалела, что так и не поблагодарила Зимородка за помощь. А вернуться туда не могу, я ведь пообещала.

– Ах вот что, – сказал Дарр Дубраули.

– Я вернуться не могу, – проговорила она и посмотрела на него. – Обратно в озеро. Я – не могу.

Дарр Дубраули смотрел на ухоженную черную птицу, которую явно вовсе не печалило такое положение вещей. Он не собирался задавать ей следующий вопрос, потому что ответ был очевиден.

– Холодает, – заметил он. – Давай-ка поищем себе что-нибудь вкусное.

Довольно скоро лето закончилось, серые тучи и дожди пришли в южные земли и напомнили Дарру о его первой родине за поденным морем. С заснеженного севера начали прилетать его родичи и очень удивились, обнаружив Дарра, – они-то были уверены, что его кто-то поймал и съел. Теперь пришел ей черед держаться на почтительном расстоянии. В ее стае чужаки пользовались дурной славой, как цыгане по всему миру: будто воровство и дурной глаз – свойства исключительно пришельцев из других мест.

– Так ты все время здесь жил? – спросил кто-то из его родни.

– Да.

– И как оно тут? Хорошо?

– Вполне неплохо.

– А местные Вороны норовистые, да?

– Как и многие наши, – ответил Дарр Дубраули, и все засмеялись.

– Ну, я с ними все равно связываться не собираюсь, – заявил другой родич, имени которого Дарр Дубраули уже не помнит.

– Да и они с тобой.

– Но ты сам неплохо устроился, как я погляжу, – с подозрением прошипел тот.

И Дарр Дубраули принял воронью позу – он мне ее показывал, – которая, как мне кажется, выражает то же, что у нас – пожатие плечами.

Они редко виделись в эту пору, но она разыскала его в конце зимы, когда началось ее время, а Дарр сделал так, чтобы его легко было найти, – в укромном месте, вдали от остальных. Из-за того, что он провел в этих краях весь год, из-за ее близости Дарр был в том же весеннем состоянии, что и она. Они смотрели друг на друга, будто новые существа, пусть и знакомые. Я думаю, это как превращаться раз в год снова в подростка.

Он принялся разглаживать ей перья, и она не возражала.

– Так что там с заданиями? – проговорил Дарр.

– Ты о них все знаешь, – ответила она.

– Зимородок, – сказал он.

Она прикрыла глаза – от удовольствия, или просто задумалась, или и то и другое разом. Она стала перечислять другие задания, и список явно разнился от прежнего.

– Что ж, думаю, я это все могу, – заявил Дарр. – Точно могу, хоть никогда такого и не делал. Никогда не видел Зимородка.

– Да, – согласилась она.

– Но ты ведь знаешь, – заметил он, – я очень стар.

– Стар, – отозвалась она.

– Ты не думаешь, что для старика стоит слегка изменить задания или, скажем, убрать парочку?

– Нет, – ответила она.

Он склонил голову, и она стала перебирать клювом перья у него на голове, чистить их одно за другим.

– Ну, как бы то ни было, – продолжил он, – подумай, сколько у меня уйдет на это времени. Если я смогу их все выполнить. Что я, клянусь, попробую сделать.

Она отодвинулась от него, отвернулась, а потом снова подступила – тот самый танец.

– Может уйти столько времени, что ты обо мне забудешь. Забудешь, что я где-то пытаюсь их выполнить.

– Не забуду, – сказала она.

Они были уже совсем рядом. Он поворачивался вместе с ней, кланялся и выпрямлялся.

– Просто хочу, чтобы ты знала, – сказал он, когда его голова оказалась рядом и они посмотрели друга на друга глаз в глаз. – Если какой-то быстрокрылый мальчишка рванется с места и все, что ты поручила, выполнит за один сезон, я пойму – если вообще об этом узнаю, – почему ты выбрала его. Это правильно.

– Хорошо, – сказала она и наклонилась очень низко, раскинув крылья так, что они почти подметали землю.

– Но я все равно исполню твои задания.

– Зимородок, – напомнила она, раскрыла и приподняла хвост.

– Все до единого. Клянусь.

А потом уже не было никакой нужды в заданиях, поскольку Дарр Дубраули знал: его всему научила бедная мертвая Лисята, давным-давно, когда выбрала его, хотя он не выполнил ни одного из ее безумных поручений. Их и не нужно было выполнять, только принять, но принять всерьез, «всем сердцем», как научился потом говорить Дарр Дубраули. Этого не уразумел никто из ее молодых ухажеров, и Дарр не знал, верно ли это для любой самки или только для некоторых – таких, как она, черных, как она; не знал, знает ли она, что все эти задания не имеют значения ни для нее, ни для него, что они – ничто, что они исполняются в тот миг, когда она называет их ему, когда он называет их ей: Зимородок, полет под луной, людская телега, детеныш Куницы, горный кварц. Потому что они уже летели вместе – в шорохе крыльев и хвостов, а потом снова, и все было сделано.

Еще кое-что.

– Моя родня тебя возненавидит, – сказала она. – Они вас всех ненавидят.

– Улетишь со мной, – сказал он. – На поклюв, в мои владения.

– Там возненавидят меня. Точно.

– Нет, – уверенно сказал Дарр. – Я там Старший, самый большой из Больших. Никто не посмеет.

Она подобралась ближе к нему.

– Да-и, – прошептал он ей, – нда-и, дайя, на.

– А как там у вас?

– Хорошо. Чудесная страна.

– А вишни там у вас есть?

– Вишни?

– Я люблю вишни.

– На Вишня, – сказал он.

– Что?

– На Вишня, – повторил Дарр и снова прижался к ней. – Твое имя.

– Нам она не нравится, – заявила крупная самка. – Твоя подруга. Она не из наших. Мы ее ненавидим.

В зеленеющих рощах своих владений Дарр Дубраули увидел Ворон, которых прежде и не замечал: по большей части самцы – самки уже почти все сидели на яйцах. Все смотрели на него. И подлетали другие.

– Она хорошая, – сказал он и подступил ближе к На Вишне. – Не волнуйтесь.

– Мы не волнуемся, – сказала самка, которая, насколько было известно Дарру, не выбрала и не унаследовала имени. – Она нам не нравится.

– Все хорошо, – сказала На Вишня. – Я хорошая.

Местные Вороны разрушили первое гнездо, которое она начала строить, а за ним – второе. Дарр Дубраули их отгонял, говорил ей, что это шутки, безобидные шутки.

– Не хорошо, – сказала большая самка. – Пусть уходит. Она нам тут не нужна.

– Вот ты оставайся, – крикнул Большой, которого Дарр знал. – Она пусть уходит.

– Это наша страна, – послышался голос с другой ветки. – Она для нас и для наших детей!

Дарр Дубраули разозлился, его оперенье поднялось, он увеличился в размере. Вороны на деревьях сделали то же. Некоторые из них спустились на ветки поближе к нему и На Вишне. Дарр понял, что открытое столкновение, пожалуй, не лучший выбор. Он видел – в других местах, в другое время, – как происходит то, что может случиться тут; знал, на что способна толпа Ворон и чем все заканчивается. Они вдвоем могут спрыгнуть и полететь прочь – но хорошо известно, как это действует на толпу, и не только Ворон.

– «Ваша страна»? – сказал он негромко, но веско. – Я привел вас в эту страну, давным-давно. Тогда я был первым среди нас, еще до вашего рождения. Мы нашли тут Ворон и вили гнезда среди них. Мы сходились с ними – равно самцы и самки.

Он подумал, что никто из них этого не видел и мало кто помнит рассказы об этом. Прежде никто не посмел бы так с ним разговаривать. Как же его народ стал таким вздорным и нетерпимым, а он ничего не заметил?

– Скажите мне! – крикнул им всем Дарр Дубраули. – Скажите, что вы, любой из вас бросил бы подругу! – (Со всех сторон послышались возмущенные крики.) – Нет-нет! – продолжал Дарр. – Скажите. А если бы вам приказали уйти, оставить свою подругу, свой надел? Скажите, что вы бы так и сделали.

На миг все замолкли, но Вороны не любят долго размышлять над теориями, поэтому шум поднялся вновь. Дарр Дубраули чувствовал, как дрожит рядом с ним На Вишня, как напряглись ее крылья.

– Стойте, стойте, – сказал он. – Хватит! – Он вложил в это слово весь свой прежний авторитет. – Хватит. Слушайте.

Один за другим они позакрывали клювы.

– Вот что мы сделаем, – сказал он. – Мы улетим. Улетим далеко отсюда. Вообще не в Ка.

«Не в Ка?» Издевательский смех, крики «Валите! Летите!», крупные Вороны напористо подбираются к Дарру и его подруге. «Не в Ка? Везде, где мы, – там Ка!»

– О да, – сказал Дарр Дубраули. – Я знаю такое место.

«Что за место? Что за место?» И он рассказал им: там еды бесконечно много и всегда появляется еще больше, там постоянно вылупляются птенцы, там жизнедательная смерть дарит больше, чем нужно всем нам, куда больше того, – но приходит она, лишь когда нам нужна.

Снова хохот, насмешки, но некоторые старые Вороны, альфа-самки, главы семей, молчали.

– Где оно, это место? – спросила одна из них, и многие подхватили этот клич.

– Думаете, я вам скажу? Летите, ищите его сами. Если повезет, увидимся там.

Это было слишком. Крики, вопли «Скажи! Скажи!», но Дарр Дубраули молчал. Он чувствовал, как прижалась к нему На Вишня. Ей оставалось полагаться только на истории, рассказы о том, как в дальних землях он выбирался из безвыходных положений.

– Ладно, ладно! – заорал он во все горло. – Вот что я вам скажу. Мы останемся здесь, а вы – улетите.

Он думал, что эти слова заставят их замолчать, но примолкли не все.

– Да! – сказал он. – Мы вдвоем займем небольшой надел, скажем, на подень отсюда, за холмами, где когда-то ночевала вся стая. Маленький, крошечный надел там, на окраине. И я вам расскажу все, что знаю, об этой земле.

Теперь они все слушали. Может, они по-прежнему хотели их убить, но вряд ли теперь на это решатся.

– Значит, про эту землю. Туда легко добраться. Она ближе, чем можно подумать. Можно туда попасть, если даже никуда не лететь. Собственно, только так туда и можно попасть.

– Что?! – закричала большая самка, та самая, что сперва приговорила На Вишню к изгнанию и смерти.

– Эта земля, – объяснил Дарр Дубраули, – не похожа на все прочие. Совсем не похожа. В другие земли вы летите сами, а она летит к вам. Вы остаетесь там, где уже есть, – и попадаете туда.

Напряжение на ветвях, головы качаются туда-сюда с любопытством, с сомнением.

– Не верите? Но я же путешественник! Разве не я привел ваших отцов и матерей и их отцов и матерей в богатые земли? Я не могу лгать – сами знаете, что не могу.

Дарр Дубраули быстро перелетел на ветку подальше, и никто ему не помешал. На Вишня поспешно последовала за ним.

– Эта земля – только для вас, – сказал он. – Она уже летит. Ищите знамения ее прихода. Нас там не будет.

Но Воронам было мало. «Если эта земля летит к нам, почему не появилась раньше?» – «Потому что раньше вы не хотели туда попасть и не знали, что это возможно». – «А если нам не понравится там, как вернуться сюда?» – «Понравится, наверняка. Не захотите возвращаться».

И вот наконец молчание.

– Ну, тогда до свидания, – сказал Дарр Дубраули.

Он сорвался с ветки, и они с На Вишней полетели. Не спасались бегством, просто летели. Позади они слышали крики и споры, но спокойно парили, будто все уже решено. Они заняли надел за холмами на востоке и даже успели свить там гнездо, в котором На Вишня отложила три первых зелено-черных яйца. Надел располагался на окраине владений этой стаи, но, бесспорно, в пределах огромного сообщества Ворон, их дозоров и патрулей. Дарр Дубраули вспомнил о болотном наделе пришлых Ворон, где он родился, о его сестрах, о Матери и ее Служителе, о Бродяге. Воспоминания приходили невольно: так теплый поток поднимает тебя в небо без всяких усилий с твоей стороны. Глядя, как На Вишня сидит в гнезде на большой смолистой Сосне, он думал не о Лисяте или любой другой подруге, но о своей Матери – как она высиживала яйца и вспоминала его детство в гнезде.

Летом он смотрел, как На Вишня выводит в мир неуклюжих птенцов, у которых грудь еще покрыта серым детским пухом. «Смотрите, дети, что это? Это мертвый теленок Людей из-за холма. Никто его еще не нашел. И мы все кричим: Ка! Ка! Чтобы позвать других. Кричите, дети! А теперь мы сядем и подождем или спустимся туда сами? Ну, давайте. Ваш отец будет сторожить и ждать. Делайте, как я. Начнем мы, дети, с глаз».

На Вишня так и не избавилась от своего мягкого акцента, который когда-то превратил ее в ненавистную чужачку, но другие уже перестали его замечать и не раздражались. Некоторые молодые самцы оказывали ей знаки внимания, а один или два даже набивались ей в Служители, но Дарр Дубраули, хоть и стал старым и терпимым самцом, все равно ничего такого не позволил. Она прожила долгую воронью жизнь, у них с Дарром были десятки птенцов, и многие из них выжили. Из всех супруг с этой Дарр пробыл дольше всего. Когда она умерла, он уже прожил с ней множество сезонов и почти забыл, что она может умереть, а он – нет и вынужден будет жить без нее.

Он не знает, где и когда это случилось: обычное дело для Ворон. Глаза у нее подернулись пленкой – она могла спутать колючий кустарник с мягкими зарослями и нырнуть туда, спасаясь от погони. Могла удариться крылом о дерево и найти укрытие, чтобы там вылечиться, но до нее добралась Лиса или Куница. (Дарр обыскал все укрытия, которые они оба знали, но ни в одном не обнаружил ни ее саму, ни вороньих перьев.) Ее мог поймать Ястреб, Сарыч или Сокол; могла изловить Сова, когда они разлучились на ночь. Ее могли подстрелить или поймать в силки людские дети, а останки съесть падальщики. Он перебрал все возможности. Легкие тела птиц быстро исчезают под напором смерти и насекомых. Всем это известно.

Год выдался долгим. Дарр Дубраули оставался в их с На Вишней наделе до осени, когда дни стали короче; иногда к нему прилетали сыновья и дочери, просили рассказать историю или дать мудрый совет, но он мало что мог им дать, кроме благодарности за то, что прилетели. Как обычно, он присоединился к остальным на большой ночевке, когда стало холодать, и дело не в том, что он не хотел быть один: зимой охотники смелеют, безопасней быть всем вместе.

Но той зимой он не полетел с остальными на юг.

Он почти перестал есть. Никаких зароков себе не давал, просто не хотелось. Казалось, будто в смерти На Вишни соединились смерти всех, кого он любил: птенцов, которых вымыло из гнезда дождем, подруг, улетавших утром и не возвращавшихся к вечеру. Ужасно то, что они умерли, но не пропали, не ушли из его сердца, даже если их больше не было в Ка.

Худой, замерзший, он сгорбился на высоком камне, смотрел на снег и белое небо.

Правда ли, что после смерти от Вороны не остается ничего, кроме костей и перьев? Хуже или лучше было бы знать, что где-то, как-то На Вишня жива, по-прежнему та же Ворона, как и все, кого он любил за долгие годы, – там, куда он никогда не сможет попасть, а они – оттуда улететь?

Ведь может статься, что есть такое царство внутри Ка – этакий Имр в Ка, – даже если он закрыт для Ворон до смерти. Конечно есть! Где же еще он провел те зимы и лета, когда не был среди живых? Он ничего о них не помнил, будто проспал их, не зная себя, как всякая Ворона, что спрятала голову под крыло, закрыла глаза и уцепилась за ветку. Но что, если все не так? Если он может отправиться туда мертвым и вернуться, почему же нельзя попасть туда живым и вернуться? Они ведь там, На Вишня и все остальные, или окажутся там, если он сможет в это поверить.

Он плотно зажмурил глаза, как это делают Люди, когда хотят увидеть то, чего на самом деле нет. Как они это делают? Как создают страну из своего желания, чтобы она была? Он знал, что никогда больше не увидит Лисяту, ни в одном царстве. Но он хотел увидеть тех, кого потерял, хотел снова увидеть На Вишню, хотел «всем сердцем». Если это желание не исполнится, то он хотел умереть, умереть, и всё, если только это поможет ему попасть туда, где теперь На Вишня.

Во мраке за закрытыми глазами он ощутил, что кто-то опустился у него за спиной, неслышно, но грузно. Глаза раскрылись, и Дарр увидел снег, холмы и далекие дома, из которых поднимался дым. Всё то же. Только это чувство.

Вдруг он с испугом развернулся на камне и посмотрел назад. Огромная Белая Сова сидела рядом, так близко, что можно почуять. Спастись невозможно, да он и не смог бы сейчас взлететь, его парализовал ужас. Круглые желтые глаза. Белые уши, большие, как воробьиные крылья. Сидит неподвижно. Дарр Дубраули подумал, что Сова сейчас убьет его и съест, и так он точно перенесется в ту страну, куда желает попасть. Он склонил голову. Понадеялся, что не будет больно.

Эй, ты, сказала Сова. Ты меня звал. Зачем?

Я тебя звал?

Всем сердцем.

Дарр Дубраули поднял взгляд. Трудно было поверить, что эта огромная птица заговорила. И еще трудней поверить, что он знает ответ на вопрос Совы.

Моя подруга, сказал он, задрав голову, чтобы встретить совиный взгляд. Я хочу попасть в ту землю, где она сейчас, и снова ее увидеть.

Да, сказала Сова. Я тебя туда отведу, если захочешь.

Правда?

Это мое царство, сказала Сова, и я его знаю.

Дарр Дубраули редко видел Белых Сов. На том голом островке Крачек. Зимой в земле Уродливых Человечков, причем такую большую, что смогла бы Человечка и унести. Единственная Сова, что охотится днем, – ночная птица в свете дня.

Послушай меня, сказала Сова. Если хочешь туда лететь, делай все точно так, как я скажу, или пути в ту землю навсегда для тебя исчезнут.

Почему? – спросил Дарр Дубраули. Почему ты это сделаешь для меня?

Он смотрел в глаза Совы, такие большие, что видно было, как сжимаются и расширяются зрачки, и увидел в них ответ, точнее, увидел, что Сова и есть ответ, и другого он не получит.

Запомни, сказала Сова (хотя ее узкий черный клюв, слишком маленький для такой большой головы, не открывался). Точно так, как я говорю: делай, что я.

Да, сказал Дарр Дубраули, который тоже ни слова не произносил вслух. Да, я сделаю все, что ты скажешь и как ты покажешь.

Полетели, сказала Сова и распахнула крылья, такие широкие, что мгновение Дарр больше ничего не видел, а потом она взлетела, и Дарр поспешил следом.

Может, она прислала к нему эту Сову? Услышала его зов и отправила ее? Он открыл Имр внутри Ка; тут все возможно.

Это чудесная страна, проговорила Сова странным, тонким голосом.

Страна, над которой они летели, страна, на которую смотрел Дарр Дубраули, когда загадал желание, начала терять очертания. Темные пятна лесов, полоска розовой тучи, деревня Людей вдалеке, дымоходы – все пропало.

О да, сказал он. Чудесная страна.

Мы пролетим над рекой, сказала Сова, и отдохнем вон в той роще.

Под ними не было ничего, кроме снега.

Да, хорошо, сказал Дарр Дубраули.

Через некоторое время Сова приостановилась, забила крыльями, словно усаживалась на ветку, и опустилась на землю. Дарр Дубраули поступил так же: спустился ниже, задержался, чтобы сесть рядом с Совой, будто на сук.

Видишь там, внизу? – заметила Сова. Мышь.

Дарр Дубраули окинул взглядом белую пустошь вокруг. Точно, сказал он. Мышь.

Сова слегка приподняла крылья, а затем сложила их, сделала несколько шагов по снегу и прыгнула на что-то, чего там не было. Поднесла могучую лапу к клюву и съела это ничто. Она повернула голову сперва в одну сторону, затем в другую – тем движением, которое заставляет многих Ворон думать, что Совы могут провернуть голову на полный круг. Потом она снова пробежала несколько шагов и бросилась на добычу, поднесла невидимую Мышь к клюву и вернулась к Дарру. Одной лапой она взяла ничто из клюва и протянула ему.

Ешь, сказала Сова.

Но… – начал Дарр Дубраули.

Ешь, повторила Сова.

Дарр Дубраули осторожно клюнул невидимую Мышь в ужасных когтях и поклацал клювом: щелк-щелк.

Вкусно, сказал он. Толстая, хорошая.

Питательная, сказала Сова.

О да, согласился Дарр. Это точно.

Дальше полетим через то широкое ущелье в долину, объяснила Сова.

Они летели пустынным белым миром под белым небом. Неизвестно, когда (как измерить время, когда ни под тобой, ни над тобой ничто не меняется?) Сова замедлилась, чтобы оказаться рядом с Дарром.

Вон там, видишь, где растут Тсуги, сказала она. Там мы ее найдем среди других.

Да.

Сядем на этот Дуб и приготовимся.

Да, приготовимся. Точно.

Никаких Тсуг, никаких Дубов, но они снова сели на землю, и Дарр опять как умел изобразил, будто садится на ветку. Теперь земля казалась сотканной из ничего.

Я полечу посмотреть, живет ли твоя подруга с остальной стаей, сказала Сова. Скажи, как я ее узнаю.

Ну, протянул Дарр, она Ворона. Довольно мелкая.

Сова только моргнула огромными глазами. Она умела моргать ими по очереди, сперва одним, потом другим.

У нее было много птенцов, сказал Дарр Дубраули. И все мои. Ну, кроме одной кладки, может. Или двух.

Сова ждала.

Она любит вишни, сказал Дарр Дубраули, чувствуя, как горячо сжалось у него горло. Точней, любила.

Хорошо, сказала Сова. Я полечу в эту рощу и поищу ее. К ночи я вернусь, и туда полетишь ты.

Ночью?

Здесь ночь и день не такие, как там, откуда ты родом. Увидишь. Теперь смотри, как я полечу.

Она поднялась в воздух. Дарр Дубраули наблюдал, как она отлетела на некоторое расстояние, а потом совершила несколько сложных движений: большая птица будто влетала в узкое пространство, вроде рощи Тсуг. А потом пропала.

Весь день Дарр Дубраули сидел на не-земле и ждал. Любому деятельному созданию сложно сидеть и ждать, но для Вороны, да еще и на земле, не шевелясь, когда не на что смотреть и нечего слушать, это было просто невыносимо. Дарр Дубраули почувствовал, как его мысли рассыпаются, дробятся, словно перистые тучи.

Что же произошло? Может, Сова его никуда и не вела. Может, на самом деле он умер, потому что она его убила и съела. Если так, значит только Дарр Дубраули прилетел сюда, движимый силой своего последнего прижизненного желания, под водительством образа Белой Совы, которая сейчас просто сидит и сдирает оперенье с его трупа. А когда этот образ исчез, он оказался в вороньем царстве Смерти, где нет ровным счетом ничего; и здесь ему придется ждать, пока каким-то невообразимым способом он снова не окажется живой Вороной среди других живых Ворон. Перспектива ужасная, но правдоподобная.

Он повернулся на месте, поднял глаза. Сова летела к нему из того места или точки в пространстве, где прежде исчезла.

Хорошо, проговорила она, снова усевшись рядом с Дарром Дубраули на воображаемую ветку. Она там, среди других. Теперь пришла ночь. Лети точно так, как я, делай то же, что и я.

Понял, ответил Дарр Дубраули; больше все равно ничего не оставалось.

Он взлетел с земли, забыв, что нужно изобразить, будто спрыгиваешь с ветки, и сразу понадеялся, что это против него не зачтется. Так где же в прошлый раз исчезла Сова? Точно не скажешь. Дарр Дубраули выбрал точку в воздухе и попытался повторить осторожный полет Совы по воображаемой густой роще. Вперед, поворот, задержись, нырни.

Он оказался в роще. И не он один, там было полно Ворон.

Вороны собрались в сумерках на зимнюю ночевку. Они каркали, звали друзей, прыгали с ветки на ветку, болтали и смеялись. Казалось, их тут бесконечно много, и роща тянется в бесконечность. Закатные лучи пробивались меж темных ветвей и блестели на вороньем оперенье – так знакомо. Его наполнила великая радость: он был там, где нужно быть.

Вот так так! – сказала одна Ворона. Знакомый голос: хриплый, глубокий, наглый и дружеский.

Ва Тернхолм, сказал Дарр и повернулся к нему. Это ты.

Как всегда, ответил Ва.

Скучал по твоему черному глазу.

Не могу сказать того же, со смехом отозвался Ва Тернхолм. Но как это ты сюда только теперь попал? Рассказывай!

Да нечего рассказывать, проговорил Дарр Дубраули, который не мог представить, как отвечать Вороне, умершей так давно.

Да ну, тебе всегда было что рассказать, заметил Ва Тернхолм и снова рассмеялся.

Дарр Дубраули тоже засмеялся. Он поклонился, словно спешил, и принялся перелетать с ветки на ветку, и всюду видел знакомых или тех, кого вроде бы знал когда-то. Многие приветствовали его – радостно или удивленно. Дарр Дубраули! Это ты? Неужели в Смерти его ждали только друзья и родичи?

Снаружи он чувствовал приближение ночи, но, как и сказала Сова, в роще время словно застыло, и счастливый час бесед в конце дня тянулся вечно. В Смерти нет сна.

Потом появилась она. Дарр не то чтобы заметил ее вдалеке, но ближняя Ворона как будто постепенно стала именно ею. Она сидела среди других, многих он знал, одного самца даже подозревал когда-то в том, что он стал отцом ее выводка. Она смотрела на него без удивления, и болтовня других вдруг стихла.

Это ты? – спросил Дарр.

Дарр Дубраули! – услышал он в ответ. Не рада тебя видеть.

Не рада?

Если ты здесь, сказала она, значит там ты умер.

Ну, тут вроде бы довольно мило, вы все вместе.

Наклон ее головы сразу дал понять, что он мало об этом знает, да и эта малость – неправда, в чем он и не сомневался. Но тут была компания, разговоры, шутки, словно отдых после долгого удачного дня, когда еды было вдосталь, и погода была хороша для полета, и вечер не заканчивался. Он вспомнил Лисью Шапку в Иных Землях, когда он сказал, что Людям здесь, наверное, лучше: тут ведь все, что они любят, не заканчивается. «Здесь не лучше», – сказала она с холодной уверенностью.

А потом Дарр Дубраули и На Вишня сидели бок о бок. Остальные отступили, он даже не заметил куда. Что же теперь ей сказать?

На Вишня, мое желание исполнилось. Точнее, я так думаю.

Да? Что такое «желание»?

Ну, это когда просишь о чем-то, чего у тебя нет, но чего ты хочешь больше всего.

Ага, кивнула она. А кого просить? Друга? Потомка?

Нет, сказал Дарр Дубраули, но больше ничего не мог добавить: кого он просил? Смерть? Себя?

Она ждала.

Я просил об этом, сказал Дарр Дубраули. Хотел попасть сюда, как я раньше попадал в другие места, о которых тебе рассказывал.

О да, кивнула На Вишня, словно впервые вспомнила о давних россказнях. И вот ты здесь. Добро пожаловать. Навсегда.

Нет-нет, сказал он. Только на время.

И тут же понял, что он этого не вынесет. Он не хотел умирать, не хотел быть здесь, да и не мог остаться, потому что был жив, но не хотел снова ее лишиться, снова потерять.

Похоже, исполнение желаний – всегда ловушка; этого он раньше не знал.

Ночь идет, сказала На Вишня. Скоро станет темно и тихо.

Расскажи мне, попросил Дарр Дубраули. Обо всем. Тут есть супруги? Вьют гнезда? Откладывают яйца?

Обо всем этом говорят. Есть гнезда и птенцы, и птенцы растут, но все же нет.

Воспоминания, сказал Дарр Дубраули, и На Вишня посмотрела на него с тем же спокойным вниманием.

Они говорили долго. Не о жизни и смерти, а о том, что она помнила о земле, хотя ей, кажется, было неинтересно слушать о своих многочисленных потомках и их делах. Тем временем в роще стало темно – не так, как непроглядной ночью, но видимые вещи истаяли во мгле. Дарру показалось, будто На Вишня говорит, но он ничего не услышал. Вороны притихли, затем пропали. Дарр сидел на голой белой земле в белесых лучах рассвета.

Сова подлетела на огромных бесшумных крыльях и села рядом.

Я отведу тебя домой, сказала она.

Нет! – воскликнул Дарр Дубраули. Еще нет.

Ты увидел свою подругу, которую хотел увидеть?

Да, но этого мало. Нужно больше. Больше времени. Больше… – Он хотел сказать «больше жизни», но это было невозможно сказать.

Сова только закрыла и открыла один глаз.

Я хочу, сказал Дарр Дубраули, привести ее с собой. В большой мир. Если она согласится.

Ты этого не хочешь, сказала Сова.

Хочу. Я сказал, что хочу, и этого я хочу.

Что он творит? Как можно такое требовать у Смерти? Но он потребовал и получит то, чего потребовал. Он знал Смерть, знал, что она может дать и забрать. Сердце его было переполнено.

Сова огляделась по сторонам, словно искала окончательный ответ, а затем сказала: Это возможно.

Да! – закричал Дарр Дубраули. Я знал, что так должно быть, и так и есть!

Это возможно, продолжала Сова. Поскольку ты был другом Смерти, я расскажу тебе, как это сделать.

Да, сказал Дарр. (Он был другом Смерти? Где? В какой земле? С кем?)

Чтобы это сделать, ты должен действовать точно так, как я скажу.

Так и сделаю.

Никто не делает, заметила Сова. Теперь слушай. Если она полетит с тобой, ты должен вернуться точно тем же путем, которым мы сюда попали. Ты не должен оглядываться на это место, на эту рощу, где нашел ее, – ни разу.

Да.

Она будет молчать, сказала Сова. Оставайся рядом с ней всю дорогу.

Да.

И еще, сказала Сова. Не пароваться. Ни в коем случае. Это понятно?

Ну, проговорил Дарр. Зима же.

Я еще раз повторю, сказала Сова. Не пароваться, пока вы не доберетесь до земли, где обитают живые, до твоей земли, оттуда ты прилетел. Там она снова станет тем, чем была прежде. Но если не исполнишь всего этого, она вернется, откуда прилетела, а ты больше никогда не сможешь попасть туда.

Дарр Дубраули промолчал.

Ночь приближается, сказала Сова. Лети.

Сказала ли она «да», когда Дарр Дубраули спросил ее в бледном свете следующей ночи, которая была днем? Он говорит, что сказала. Каково было ему лететь обратно над холодной белой пустошью, снова укрытой снегом? Он говорил, потчевал ее историями, она вроде бы слушала, но не отвечала, пока мир не начал снова становиться миром.

– Помнишь ту старую Сосну? – спросил он. – Ту, где в дупле пчелиный улей?

Да, вроде бы сказала она.

– Ветром ее повалило, – сказал Дарр Дубраули. – Разломилось ровно по дуплу. А Бон Боярышник? Помнишь ее?

Да, сказала она.

– Они с супругом свили на ней гнездо в том году. Говорила: «Всю весну будем есть пчелиных личинок». А потом как подул ветер! Ха-ха!

Да, сказала она.

Белая пустошь становилась землей, и На Вишня проявлялась четче, стала теплой. Они спали в настоящей ночи – Дарру Дубраули показалось, что он уже очень давно так не спал. Искали еду в талом снегу, и она ела то, что они нашли, трясла головой и глотала, как прежде, но не могла или не хотела говорить с ним на их общем языке.

А потом началась весна.

Они еще точно не были дома, но разве это не земля, старая добрая земля, а не безликое царство Смерти? Нет, нельзя так думать. Но ему становилось все труднее думать вообще. Так бывает любой весной, но эта весна – сильней всех прочих. Да и какой самец так тяжело боролся за самку, как Дарр за На Вишню? Некоторые Вороны думали: «Ну, весна – это весна, подруга – это подруга», но Дарр Дубраули знал, что бывают вёсны больше и важней всех прочих. В такие весны завоевывают новых подруг. И находят утраченных.

Она это чувствует?

Она сказала – да. Но Дарр не был уверен.

– Полетели дальше, – сказал он.

На следующий день он проснулся и почувствовал себя вдвое больше, чем вчера, вдвое сильнее, ярче, жестче. Ее милое равнодушие только раззадоривало его еще больше.

Они отправились за едой, шли бок о бок.

– На Вишня… – сказал он, подходя ближе, низко опустив голову.

Да, сказала она.

Бывают долгие танцы весенним утром, бывают и короткие, все Вороны это знают, но если уж начнешь, не остановишься. Дарр Дубраули мог думать «Нет! Нет!», но будто слышал это в словах другой Вороны, где-то очень далеко.

Она согласилась? Подыграла? Прижалась к земле и подняла хвост потому, что должна была, или потому, что он ее покрыл? Дарр сам не знает. Он даже не знает, была ли она там вообще на самом деле.

Да-и, – прошептал он и сзади поднял ее расправленный хвост. – Нда-и, дайя, на.

Нет, сказала она.

Черная тень метнулась в его помрачном глазу, тихий шорох крыльев – толком он ничего не увидел и не услышал. Ничего, рядом с ним ничего. Он закричал, повалился в пустоту впереди, с открытым клювом, словно выронил что-то тяжелое. Он смотрел на поклюв, на долгий путь, по которому добрался сюда. Что-то бежало, летело туда, а потом пропало.

Тихий голос сказал: Ворона.

Он подпрыгнул, развернулся. Перед ним беззвучно села Сова.

Я этого не сделал, сказал Дарр Дубраули. На самом-то деле. Только начал. Почти.

Ворона, проговорила Сова, тебе оставался лишь день лёта до дома.

Нет! – закричал Дарр Дубраули. Нет-нет. Я этого не сделал. Прости! Я этого не сделал, прости меня!

Я знала, что так будет, сказала Сова.

Нет! Позволь мне полететь за ней, вернуть ее. Я знаю туда дорогу.

Нет никакого «туда», Ворона. Ты глупец. Зря я тебе помогла.

Она взлетела с ужасным хлопаньем крыльев, занесла огромные когтистые лапы для удара. Глупая Ворона! – крикнула Сова. Дарр Дубраули увернулся, но длинный кривой коготь полоснул его по щеке. Он упал на землю и замер. Почуял дуновение ветра от пролетевшей птицы.

Помни! – услышал он голос Совы, которая уже улетела.

Долго он лежал неподвижно, не открывая глаз. Знал, что скоро придут падальщики, чтобы его съесть: он бы сам так поступил, если бы увидел, что птица лежит так, как он.

Он задумался, знала ли Сова, что так должно случиться. И до сих пор об этом думает. Размышляет об историях, о том, что если они вообще начинаются, то конец их уже предопределен и только одним способом они могут разрешиться; или это касается только историй, которые Смерть рассказывает в Имре о тамошних созданиях? Может, эти истории рассказывают так, чтобы живые понимали снова и снова, что они никогда ничего не смогут вернуть из этого царства.

Что ж, теперь он мог это рассказать сам себе. Самый везучий самец из живших на земле – и он никогда не мог сохранить то, что получал от жизни или смерти.

С подневной стороны шелохнулась трава: кто-то принюхивался. Дарр Дубраули не открывал глаз. Глупая Ворона. Лучше умереть. Может, мертвым он снова окажется с ней, даже если никогда об этом не узнает.

Он почувствовал рядом мохнатого зверя. Инстинкт оказался сильней решимости. Дарр подпрыгнул с криком и хлопаньем крыльев, и зверь убежал так быстро, что Дарр не успел его распознать.

Царапина, которую Смерть оставила на щеке Дарра, заросла, но оперенье на ней стало белым. Оно белое по сей день, и подозреваю, что останется белым навсегда. Со временем путешествие в Имр внутри Ка поблекло в его памяти; он рассказывает мне то, что сохранилось, и даже в этом не слишком уверен. Он думает, что должен помнить больше, – в частности, все его воспоминания о том путешествии лишены цвета.

Но он помнит На Вишню. Даже если Смерть подговорила его на странствие, только чтобы преподать ему урок (ему и всем Воронам, хотя какой другой Вороне это нужно знать?), он часто пытается понять, что было бы лучше: знать, что На Вишня где-то там, в роще, вечером, смеется, разговаривает, вспоминает – или что ее больше нет, будто и не было никогда. Это людская дилемма, которая теперь волнует и его. А летом, когда вишни вызревают на деревьях, он произносит ее имя, думая, что она как-то да вернется вместе с ними, если смотреть и ждать; что когда-нибудь он найдет ее среди отяжелевших ветвей.

Тем временем, разумеется, новая земля, которую Дарр Дубраули пообещал своей стае, приближалась, хотя Вороны оставались там, где и были. То и дело какая-нибудь Ворона останавливала его и расспрашивала об этой земле: «Когда же она придет? Придет ли?» А он только мудро кивал и говорил: «Смотрите в оба!» И она пришла – каждый сезон становилась все ближе, пока они не увидели (те, кто еще помнил о сделке, которую стая заключила с Дарром Дубраули), что все стало точно так, как он описал. Смерть кормила их, постоянно вылуплялись птенцы, и все было хорошо для Ворон. И они с удивлением обнаружили в этой земле Дарра Дубраули, которого ни с кем нельзя было спутать благодаря белой полоске на щеке. А также детей и внуков его и На Вишни. Когда его расспрашивали, он принимал ту же самую позу – пожимал плечами: «Не знаю, вот так все устроено в этой земле». Земле, которой Дарр Дубраули дал имя, чтобы Вороны могли ее называть, имя, которого прежде не бывало в Ка, потому что прежде никогда не было того, что потребовалось бы так назвать. Я не могу воспроизвести этот звук на странице, но у него есть точный перевод в нашем языке, и это имя – Будущее.

Новая земля со временем захватила и те земли на не-поклюве, куда мигрировали зимой Вороны. Каждый год они летели туда старыми путями, которые, как выяснилось, не изменились в Будущем: все ориентиры на своих местах. Но туманные холмы в прежних владениях клана На Вишни изменились и через несколько зим принесли столько богатства, сколько никогда не видали Вороны, которые не были с Дарром Дубраули во времена Великого Мора много лет назад. Когда эта земля уступила место еще более далекому Будущему и новообретенные богатства истаяли, старые Вороны вспоминали о ней, называя Землей Мертвых Коней.