Последнюю неделю мая и первую неделю июня Нора и Трэвис, ну и естественно, Эйнштейн, встречались практически каждый день.

Поначалу Нора волновалась, что Трэвис мог быть опасным, конечно, не таким опасным, как Арт Стрек, но мужчиной, с которым нужно было держаться настороже. Однако Норе очень скоро удалось сбросить с себя дурман паранойи. Теперь ей даже не верилось, что она могла бояться Трэвиса. Он был славным, добрым и относился именно к тому типу мужчин, которых, если верить тете Виолетте, вообще не существовало.

Правда, избавившись от паранойи, Нора убедила себя, будто Трэвис продолжает с ней встречаться исключительно из жалости. Такой сострадательный человек просто не мог повернуться спиной к кому-то, кто находился в беде. Большинство людей при встрече с Норой никогда не подумали бы, что она отчаялась, быть может, нашли бы ее странной, и застенчивой, и жалкой, но только не отчаявшейся. И все же она была, по крайней мере раньше, отчаянно неприспособленной к миру за пределами четырех стен своего дома, отчаянно страшившейся будущего, отчаянно одинокой. Трэвис, будучи столь же чутким, сколь и добрым, заметил ее отчаяние и пришел на помощь. Но мало-помалу, по мере того как май плавно перетекал в июнь, а летнее солнышко пригревало все сильнее, Нора все больше склонялась к тому, что Трэвис помогал ей не из жалости, а так как она ему действительно нравилась.

Однако она не могла понять, что такой идеальный мужчина мог найти в женщине вроде нее. Ведь ей было абсолютно нечего ему предложить.

Ну ладно, у нее действительно имелась некоторая проблема с самооценкой. Быть может, она все-таки не была безнадежно унылой и скучной, какой себя ощущала. И все же Трэвис, несомненно, заслуживал – и имел возможность получить – более достойную подругу, нежели она, Нора.

В результате Нора решила не искать причины его интереса к ней. А просто расслабиться и получать удовольствие.

Поскольку после смерти жены Трэвис продал свое риелторское агентство и полностью отошел от дел, а Нора не работала, при желании они могли проводить вместе бо́льшую часть дня, что они и делали. Они посещали художественные галереи и книжные развалы, совершали долгие прогулки и поездки на автомобиле в живописную долину Санта-Инес или на роскошное Тихоокеанское побережье.

Уже дважды они отправлялись с утра пораньше в Лос-Анджелес на целый день. Нора была ошеломлена не только размерами самого города, но и развлекательными мероприятиями: экскурсией по киностудии, посещением зоопарка и утреннего представления хитового мюзикла.

А в один прекрасный день Трэвис уговорил Нору сделать стильную стрижку. Он отвел девушку в салон красоты, который часто посещала его покойная жена, и Нора настолько разнервничалась, что, разговаривая с парикмахершей, бойкой блондинкой по имени Мелани, даже начала заикаться. Раньше Нору стригла Виолетта, а после ее смерти Нора стала стричься сама. Оказаться во власти заботливых рук стилиста стало для Норы новым опытом, пугающим не меньше, чем первый в жизни ужин в ресторане. Мелани проделала нечто такое, что она называла филировкой, срезав очень много волос, но сохранив объем. Норе не разрешили посмотреть в зеркало даже мельком, пока волосы не были высушены феном и уложены. А когда ее развернули в кресле, лицом к лицу с собственным отражением, она взглянула на себя в зеркало и остолбенела.

– Выглядишь потрясающе! – воскликнул Трэвис.

– Полная трансформация, – заметила Мелани.

– Потрясающе! – повторил Трэвис.

– У вас очень хорошенькое личико. Отлично вылепленное, – сказала Мелани. – Но повисшие пряди удлиняли и заостряли его. А сейчас волосы обрамляют лицо, подчеркивая все ваши достоинства.

Даже Эйнштейну, похоже, понравилась произошедшая с Норой метаморфоза. Когда они вышли из салона красоты, ретривер уже с нетерпением ждал их возле паркометра, к которому его привязали. Увидев Нору, он внимательно пригляделся, положил передние лапы ей на грудь, обнюхал лицо и волосы, после чего радостно тявкнул и завилял хвостом.

Норе ужасно не понравился новый образ. Когда ее повернули лицом к зеркалу, она увидела жалкую старую деву, пытающуюся сойти за юную красотку. Модная стрижка – это точно не ее. Она только подчеркивала заурядность и бесцветность. Нет, стрижка, несмотря на явную претенциозность, не сделает Нору ни сексуальной, ни очаровательной. Все равно что привязать метелочку из ярких перьев к гузке индюка, чтобы попытаться выдать его за павлина.

Не желая обидеть Трэвиса, Нора сделала вид, будто очень довольна результатом своего преображения. Но тем же вечером она вымыла голову и расчесала мокрые волосы, оттягивая их щеткой, чтобы уничтожить даже намек на так называемый стиль. Правда, несмотря на все Норины старания, благодаря филировке пряди уже не лежали так вяло и безжизненно, как раньше.

На следующий день, заехав за Норой, чтобы отвезти ее на ланч, Трэвис с удивлением обнаружил, что она вернула себе свой первоначальный образ, но ничего не сказал и не стал задавать лишних вопросов. Норе было очень неловко. Первые несколько часов она не осмеливалась поднять на Трэвиса глаза, опасаясь, что задела его чувства.

Несмотря на яростное сопротивление Норы, Трэвис настоял на покупке нового платья – яркого летнего наряда, который Нора сможет надеть на обед в «Ток оф зе таун», шикарный ресторан на Уэст-Гутьеррес-стрит, где, по словам Трэвиса, можно было встретить кинозвезд из местной колонии киношников, уступавшей разве что Беверли-Хиллз и Бел-Эйр. Итак, они отправились в дорогой магазин, где Нора перемерила кучу платьев, причем каждое, краснея и умирая от стыда, продемонстрировала Трэвису. Продавщица шумно восхищалась тем, как вещи сидят на Норе, не уставая нахваливать фигуру застенчивой покупательницы, однако Нора не могла отделаться от чувства, что над ней издеваются.

Трэвису больше всего понравилось платье из коллекции Дайан Фрайс. Нора не могла отрицать, что платье действительно прелестное: на красно-золотом фоне принты со смелой комбинацией вызывающе ярких цветов, что было главной фишкой Дайан Фрайс. На красивой женщине оно должно было смотреться сногсшибательно. Просто такое платье Норе не подходило. Темные цвета, бесформенный покрой, простые ткани, никаких украшательств – вот это и был ее стиль. Нора попыталась объяснить Трэвису, что она никогда не сможет надеть подобное платье, но он решительно сказал, словно отрезал:

– Ты выглядишь в нем просто роскошно. Действительно роскошно.

Нора разрешила Трэвису купить ей это платье. Господи Иисусе, действительно разрешила! Хотя и знала: купить подобное платье было колоссальной ошибкой и она, Нора, никогда его не наденет. Пока платье упаковывали, Нора задала себе вопрос, почему она оказалась настолько уступчивой, и тотчас же поняла: несмотря на жгучий стыд, ей явно льстило, что мужчина покупает ей одежду и ему небезразлично, как она выглядит. Нора даже не смела мечтать о таком счастье, и сейчас ее переполняли эмоции.

Она постоянно заливалась краской смущения. Сердце отчаянно колотилось. Голова кружилась, но это было приятное головокружение.

А потом, когда они уже уходили из магазина, Нора увидела, что Трэвис заплатил за платье пятьсот долларов. Пятьсот долларов! Нора собиралась повесить платье в шкафу и любоваться им, используя в качестве отправной точки для сладких грез наяву, что было бы нормально и даже отлично, если бы платье стоило пятьдесят долларов, но за пятьсот долларов придется его надеть, даже если она в нем будет выглядеть по-дурацки – прислугой, которая притворяется принцессой.

На следующий вечер, за два часа до того, как за ней должен был заехать Трэвис, Нора раз шесть надевала и снова снимала платье. Она перебрала содержимое своего шкафа в отчаянных поисках другого платья, чего-нибудь более разумного, но ничего не нашла, поскольку прежде ей не требовались наряды для шикарного ресторана.

Скорчив гримасу своему отражению в зеркале ванной комнаты, Нора сказала:

– Ты похожа на Дастина Хоффмана в фильме «Тутси».

И тотчас же рассмеялась, поняв, что слишком строга к себе. Но относиться к себе более снисходительно Нора не могла, потому что действительно ощущала себя мужиком в женской одежде. В данном случае чувства взяли верх над реальностью, и смех быстро оборвался.

Нора совсем раскисла и даже два раза всплакнула, после чего начала было подумывать о том, чтобы позвонить Трэвису и отменить свидание. Но больше всего на свете ей хотелось увидеть Трэвиса, пусть даже ценой ожидавшего ее унизительного вечера. Она закапала в глаза капли – убрать красноту, затем снова примерила платье, но сразу сняла.

В пять минут восьмого приехал Трэвис, очень красивый в темном костюме.

На Норе были надеты бесформенное синее платье-рубашка и темно-синие туфли.

– Я подожду, – сказал Трэвис.

– А? Чего подождешь? – спросила Нора.

– Ты знаешь, – многозначительно произнес Трэвис. – Иди переоденься.

Слова вырвались у нее изо рта нервным потоком, оправдание вышло крайне неуклюжим.

– Трэвис, прости, но это ужасно. Мне так жаль. Я опрокинула кофе на платье.

– Я подожду здесь. – Трэвис направился в гостиную.

– Целый кофейник, – добавила Нора.

– Советую поспешить. Столик заказан на семь тридцать.

Подготовившись морально к веселым шепоткам, если не к откровенному смеху зевак и уговорив себя, что лишь мнение Трэвиса имеет для нее значение, Нора переоделась в платье от Дайан Фрайс.

Сейчас Нора уже жалела, что испортила укладку, сделанную Мелани пару дней назад. Возможно, стильная прическа поправила бы дело.

Нет, с модной укладкой Нора выглядела бы еще более нелепо.

Когда она спустилась в гостиную, Трэвис улыбнулся:

– Ты выглядишь прелестно.

Нора так и не поняла, действительно ли кухня в «Ток оф зе таун» настолько хороша, как о ней говорят. Ведь Нора практически ни до чего не дотронулась. И потом она даже не могла вспомнить интерьер ресторана, хотя лица других посетителей, включая актера Джина Хэкмена, отпечатались в памяти, поскольку Норе казалось, будто все кругом пялились на нее с явным удивлением и презрением.

В середине обеда Трэвис, догадавшись, насколько ей здесь некомфортно, поставил бокал с вином и наклонился к Норе:

– Нора, ты действительно прелестно выглядишь, что бы там о себе ни думала. И если бы у тебя был опыт в подобных вещах, ты бы поняла, что большинство мужчин здесь не сводят с тебя глаз.

Однако Нора знала, в чем дело, и не боялась признать горькую правду. Если мужчины и пялились на нее, Нору, то вовсе не из-за ее неземной красоты. Люди всегда будут смотреть на индюка с метелкой из перьев вместо хвоста, который корчит из себя павлина.

– Даже без косметики, – сказал Трэвис, – ты выглядишь лучше любой женщины в этом зале.

Никакой косметики. Вот еще одна причина, почему на нее пялились. Когда женщина надевает в дорогой ресторан платье за пятьсот долларов, то старается по возможности себя приукрасить с помощью помады, подводки для глаз, пудры, румян и бог его знает чего еще. Однако Нора даже не подумала о косметике.

Поданный на десерт шоколадный мусс, наверняка изумительный на вкус, показался Норе клейстером и не лез ей в горло.

Последние пару недель они с Трэвисом много беседовали, обнаружив при этом, что им на редкость легко делиться друг с другом интимными переживаниями и мыслями. Нора узнала, почему, несмотря на приятную внешность и относительную финансовую обеспеченность, Трэвис до сих пор одинок, а он понял, откуда у Норы столь низкая самооценка. Поэтому, когда Нора, так и не справившись с муссом, слезно попросила прямо сейчас отвезти ее домой, Трэвис тихо произнес:

– Если существует высшая справедливость, то Виолетта Девон наверняка корчится на сковороде в аду.

Потрясенная словами Трэвиса, Нора ответила:

– Ой, нет! Она была не такой уж плохой.

На обратном пути Трэвис о чем-то напряженно размышлял.

Высадив Нору у дверей дома, он взял с нее обещание устроить встречу с Гаррисоном Дилвортом, адвокатом Виолетты Девон, который теперь вел дела Норы.

– Судя по твоим рассказам, – произнес Трэвис, – Дилворт знал твою тетку лучше, чем кто-либо другой. И я могу голову дать на отсечение, он способен сообщить тебе нечто такое, что ослабит мертвую хватку, которой она продолжает держать тебя из могилы.

На что Нора ответила:

– Но у тети Виолетты не было никаких темных секретов. Она была именно такой, какая есть. Очень прямолинейной женщиной. Правда. Только очень несчастной.

– Несчастной, как же! – хмыкнул Трэвис.

Уступив настояниям Трэвиса, Нора согласилась встретиться с Гаррисоном Дилвортом.

И уже позже, поднявшись в свою спальню, Нора начала раздеваться и внезапно поняла, что ей не хочется снимать платье от Дайан Фрайс. Там, в ресторане, Норе не терпелось вылезти из этого маскарадного костюма, поскольку платье действительно смотрелось на ней маскарадным костюмом. Но теперь, оглянувшись назад, она ощущала теплое сияние сегодняшнего вечера, очарование которого хотелось продлить. В результате Нора, совсем как сентиментальная школьница, уснула в платье за пятьсот долларов.

Офис Гаррисона Дилворта отличался изысканной отделкой, призванной продемонстрировать респектабельность, стабильность, надежность. Красивые резные дубовые панели. Тяжелые темно-синие шторы на латунных карнизах. Полки уставлены книгами по юриспруденции в кожаных переплетах. Массивный дубовый письменный стол.

Сам адвокат представлял собой интересное сочетание между живым воплощением Чести и Достоинства и Санта-Клаусом. Высокий, довольно упитанный, с густыми серебристыми волосами, Гаррисон предпочитал костюмы-тройки и галстуки приглушенных цветов. На вид лет семидесяти с хвостиком, адвокат, уже достигнувший пенсионного возраста, активно продолжал вести свою практику. И хотя он уже давным-давно стал калифорнийцем, его глубокий, ровный голос культурного человека выдавал в нем выходца из высших слоев общества Восточного побережья, где он родился, вырос и получил образование. Но в его глазах определенно горел озорной огонек, а улыбка была живой, теплой и действительно похожей на улыбку Санта-Клауса.

Он не стал отгораживаться от посетителей письменным столом, но расположился вместе с Норой и Трэвисом в одном из удобных кресел вокруг кофейного столика с дорогой хрустальной вазой в центре.

– Я не знаю, что вы надеетесь от меня услышать. У вашей тети не было секретов. И никаких скелетов в шкафу, откровения о которых могли бы круто изменить вашу жизнь…

– Да, я все понимаю. Извините за беспокойство.

– Погоди, – остановил Нору Трэвис, – позволь мистеру Дилворту закончить.

Тем временем адвокат продолжил:

– Виолетта Девон была моей клиенткой, а адвокат обязан хранить секреты своих клиентов, даже после их смерти. По крайней мере, это мое мнение, хотя некоторые представители моей профессии не склонны вечно соблюдать подобные долговременные обязательства. Но поскольку я сейчас разговариваю с ближайшей родственницей Виолетты Девон и ее наследницей, полагаю, мне не стоит что-либо от вас утаивать, разве что совсем немного, если, конечно, у вашей тети вообще было что скрывать. Но я определенно не вижу моральных препятствий честно высказать свое мнение о вашей покойной тетушке. Даже адвокатам, священникам и врачам позволено иметь свое суждение о людях. – Он сделал глубокий вдох и нахмурился. – Мне она никогда не нравилась. Я считал ее ограниченной, эгоцентричной женщиной и, скажем так, психически не совсем устойчивой. И ее методы воспитания вас, Нора, на мой взгляд, были преступными. Нет, не настолько негуманными с точки зрения закона, чтобы привлечь внимание властей, и тем не менее преступными. И крайне жестокими.

Сколько Нора себя помнила, все ее жизненно важные органы и артерии были затянуты тугим узлом, что держало девушку в постоянном напряжении, препятствуя току крови, заставляя жить с зажатыми в кулаке чувствами и преодолевать невзгоды, словно машина, которой не хватает мощности. Слова Гаррисона Дилворта неожиданно разрубили этот порочный узел, и впервые за долгое время Нора почувствовала, как ее омывает полноводный поток жизни.

Нора понимала, что сделала с ней Виолетта Девон, но одного лишь понимания было явно недостаточно, чтобы нивелировать последствия деспотичного воспитания. Норе нужно было услышать слова осуждения в адрес Виолетты Девон из уст постороннего человека. Трэвис уже обвинил Виолетту, отчего у Норы на душе стало чуть-чуть легче. Впрочем, Трэвис не был знаком с тетей Виолеттой, а потому его мнение не могло считаться вполне обоснованным. Но поскольку Гаррисон Дилворт был хорошим знакомым Виолетты Девон, его авторитетное суждение помогло Норе освободиться от психологической зависимости.

Нору трясло как в лихорадке, по щекам текли слезы. Однако она не замечала их, пока Трэвис в знак утешения не положил ей руку на плечо. Нора принялась судорожно шарить в сумочке в поисках носового платка.

– Простите, – пролепетала она.

– Моя дорогая, – сказал Гаррисон, – не стоит извиняться за то, что вам удалось пробить железную оболочку, окружавшую вас всю вашу жизнь. Впервые за все время нашего знакомства вы смогли преодолеть застенчивость и дать волю эмоциям. Мне, как вашему адвокату, весьма приятно это видеть. – Повернувшись к Трэвису, чтобы дать Норе вытереть слезы, адвокат спросил: – Что еще вы надеялись от меня услышать?

– Есть некоторые вещи, которых Нора не знает, но непременно должна узнать. Поэтому я очень надеюсь, что вы нас просветите. Полагаю, это не нарушит ваших строгих установок относительно конфиденциальности.

– Что именно вас интересует?

– Виолетта Девон никогда не работала, – начал Трэвис, – но при этом жила в достатке, не испытывая материальных затруднений. Она оставила Норе солидную сумму, которой должно хватить до конца жизни. По крайней мере, пока Нора будет жить отшельницей в том старом доме. Откуда у Виолетты такие деньги?

– Откуда? – повторил вопрос Гаррисон Дилворт. – Нора наверняка в курсе.

– Но она ничего не знает, – покачал головой Трэвис.

Подняв глаза, Нора обнаружила, что Гаррисон Дилворт смотрит на нее с неприкрытым удивлением. Он моргнул и сказал:

– Муж Виолетты был весьма обеспеченным человеком. Он умер совсем молодым, и Виолетта унаследовала его состояние.

Нора открыла от удивления рот. У нее перехватило дыхание, и она с трудом выдавила:

– Муж?

– Джордж Олмстид, – подтвердил адвокат.

– Никогда не слышала такого имени.

Гаррисон снова заморгал, словно ему в глаз попала соринка:

– Неужели она никогда не упоминала о муже?

– Никогда.

– Но возможно, какой-нибудь сосед говорил…

– Мы не общались с соседями, – ответила Нора. – Виолетта их не одобряла.

– И действительно, – задумчиво произнес Гаррисон, – если хорошенько подумать, то к тому времени, как вы переехали к Виолетте, соседи с обеих сторон могли смениться.

Нора высморкалась и убрала платок. Ее продолжало трясти. Неожиданное избавление от психологической зависимости дало выход эмоциям, которые теперь мало-помалу улеглись, уступив место любопытству.

– Все в порядке? – спросил Трэвис.

Она кивнула, затем пристально посмотрела на Трэвиса:

– Выходит, ты знал о существовании мужа? Ты поэтому привез меня сюда?

– Я подозревал, – ответил Трэвис. – Если бы она унаследовала состояние от родителей, то непременно упомянула бы об этом. Но тот факт, что она не говорила, откуда у нее деньги, по-моему, мог свидетельствовать лишь о наличии мужа, причем, скорее всего, мужа, с которым у нее были проблемы. Что представляется еще более логичным, если вспомнить, как плохо она думала о людях вообще и о мужчинах в частности.

Адвокат настолько разволновался, что не мог усидеть на месте. Он вскочил с кресла и принялся расхаживать возле огромного старинного глобуса, подсвеченного изнутри и, похоже, сделанного из пергамента.

– У меня просто нет слов. Значит, вы вообще не понимали, почему Виолетта была таким мизантропом и почему подозревала всех в самых низменных помыслах.

– Нет, – ответила Нора. – Я об этом как-то не задумывалась. Она всегда была такой.

Продолжая нервно мерить шагами комнату, Гаррисон произнес:

– Да. Все верно. Зачатки паранойи наверняка появились у нее еще в юности. Ну а потом, когда Виолетта обнаружила, что Джордж изменял ей с другими женщинами, ее переклинило. Она стала еще хуже.

– Но почему Виолетта оставила девичью фамилию Девон, если она вышла за Олмстида? – спросил Трэвис.

– Она больше не желала носить фамилию мужа. Она ненавидела эту фамилию. Она отправила его паковать чемоданы, а потом чуть ли не палкой выгнала из дому! Она уже собиралась подавать на развод, но Джордж Олмстид неожиданно умер, – сказал Гаррисон. – Как я уже говорил, она узнала о его интрижках с другими женщинами. Она была в ярости. Вне себя от злости и стыда. Должен сказать… я не могу осуждать беднягу Джорджа, потому что дома он не видел ни любви, ни ласки. Он понял, что совершил ошибку уже через месяц после свадьбы.

Гаррисон остановился у глобуса, положив руку на вершину мира, мысленно вернувшись в прошлое. Если раньше адвокат выглядел моложе своих лет, то сейчас морщины на его лице, казалось, стали глубже, а голубые глаза моментально выцвели. Он покачал головой и продолжил:

– Так или иначе, но тогда были совсем другие времена. Женщина, которой изменил муж, становилась объектом жалости и насмешек. Но даже для того времени реакция Виолетты, по-моему, была избыточной. Она сожгла всю одежду Джорджа Олмстида, поменяла все замки в доме… Она даже убила спаниеля – любимую собаку мужа. Отравила пса. И отправила мужу посылкой.

– Боже правый! – ахнул Трэвис.

– Виолетта взяла обратно девичью фамилию, потому что больше не желала носить фамилию мужа, – сказал Гаррисон. – По ее словам, одна мысль о том, что ей до конца жизни придется быть Виолеттой Олмстид, вызывала у нее отвращение, даже после его смерти. Она была неумолимой.

– Вы совершенно правы, – согласилась Нора.

– Когда Джордж погиб, она даже не потрудилась скрыть свою радость. – Гаррисон неодобрительно поморщился.

– Погиб? – В глубине души Нора была готова услышать, что Виолетта убила Джорджа Олмстида, но каким-то образом избежала наказания.

– Да. В автомобильной аварии, сорок лет назад, – объяснил Гаррисон. – Потерял управление, когда возвращался домой из Лос-Анджелеса по Тихоокеанскому шоссе, и свалился вниз. Тогда там еще не было ограждения. Высота насыпи была шестьдесят-восемьдесят футов, склон очень крутой, и автомобиль Джорджа, большой черный «паккард», несколько раз перевернулся, прежде чем упасть на скалы. Виолетта унаследовала все его имущество, потому что, хотя она и начала бракоразводный процесс, Джордж так и не удосужился изменить завещание.

– Итак, Джордж Олмстид не только предал Виолетту, но и, отойдя в мир иной, лишил ее объекта для ненависти. Поэтому она возненавидела весь мир в целом, – подвел итог Трэвис.

– И меня, в частности, – добавила Нора.

В тот же день Нора рассказала Трэвису о своих картинах. Раньше она не упоминала об увлечении живописью, а Трэвис никогда не был в ее спальне и не видел мольберта, шкафчика с художественными принадлежностями и чертежной доски. Нора и сама толком не знала, почему утаила от Трэвиса эту часть своей жизни. Она рассказала о своем интересе к искусству, и он водил ее по картинным галереям и музеям. Однако Нора никогда не говорила о собственных работах, возможно, из опасения, что они не слишком впечатлят Трэвиса.

А вдруг он найдет, что у нее нет таланта?

Ведь, кроме книг, позволявших уйти от реальности, еще одной вещью, которая помогла Норе выдержать мрачные годы одиночества, были занятия живописью. Нора верила, что ее работы хороши, даже очень хороши, но была слишком застенчива и ранима, чтобы хоть кому-нибудь в этом признаться. А что, если она ошибается? А что, если у нее нет таланта и она впустую тратит время? Ее живопись была основным способом самовыражения. У Норы не имелось других возможностей укрепить слабую самооценку, и поэтому ей отчаянно хотелось верить в свой талант. Мнение Трэвиса имело для Норы колоссальное значение, и, если ему не понравятся ее работы, она будет морально раздавлена.

Однако, покинув офис Гаррисона Дилворта, Нора поняла, что пришло время рискнуть. Правда о Виолетте Девон оказалась ключиком, открывшим эмоциональную тюрьму, в которой находилась Нора. Ей потребуется еще много времени, чтобы, выбравшись из камеры, пройти по длинному коридору во внешний мир, но путешествие неизбежно продолжится. И поэтому Норе придется сделать шаг навстречу любому новому опыту, который предлагает ей жизнь, включая ужасную возможность горького разочарования из-за неприятия ее работ. Но кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Вернувшись домой, Нора подумала было пригласить Трэвиса подняться наверх и показать ему пять-шесть последних работ. Но мысль пустить мужчину в свою спальню, даже с самыми невинными намерениями, страшила Нору. Конечно, откровения Гаррисона Дилворта раскрепостили девушку, границы ее мира стремительно расширились, однако она пока не чувствовала себя настолько свободной. Поэтому Нора решила усадить Трэвиса с Эйнштейном на один из огромных диванов в заставленной мебелью гостиной, а затем принести сюда несколько своих работ. Нора включила свет, раздвинула тяжелые шторы и сказала:

– Сейчас вернусь.

Поднявшись наверх, она в смятении перебрала десять последних работ, не в силах решить, какие картины показать Трэвису в первую очередь. Наконец она остановилась на четырех работах, хотя нести сразу все четыре оказалось довольно тяжело. Но, начав спускаться по лестнице, Нора остановилась на полдороге и решила вернуться, чтобы отобрать другие картины. Поднявшись обратно на четыре ступеньки, Нора поняла, что так можно колебаться до бесконечности. Напомнив себе, что риск – благородное дело, она сделала глубокий вдох и быстро спустилась вниз с четырьмя работами, отобранными первыми.

Трэвису работы понравились. Даже больше чем понравились. Он был в полном восторге.

– Боже мой, Нора! Это вовсе не любительская мазня. Это настоящее. Это искусство.

Нора установила холсты на четырех стульях, и Трэвису захотелось изучить их получше. Он вскочил с дивана, подошел к картинам и принялся переходить от одного полотна к другому.

– Ты потрясающий фотореалист! Я, конечно, не искусствовед, но, клянусь Богом, ты ничуть не хуже Эндрю Уайетта! Но меня немного удивляет одно… Есть нечто леденящее кровь в этих двух работах…

Комплименты Трэвиса вгоняли Нору в краску. Нора тяжело сглотнула, чтобы вернуть себе дар речи:

– Решила добавить немного сюрреализма.

Нора принесла два пейзажа и два натюрморта. Все они были типичным образцом фотореализма, но в двух явно чувствовался налет сюрреализма. На натюрморте, например, стаканы для воды, кувшин, ложки на столе были выписаны с удивительной точностью, и на первый взгляд картина казалась удивительно реалистичной, но, приглядевшись, можно было заметить, что один из стаканов расползается по поверхности, а кружочек лимона проникает в стенку стакана, словно стекло было отлито вокруг него.

– Твои картины великолепны, просто великолепны! А другие у тебя есть?

Есть ли у нее другие?!

Совершив еще две вылазки в спальню, Нора принесла шесть картин.

С каждой новой работой возбуждение Трэвиса усиливалось. Его восторг был совершенно искренним. Поначалу Норе казалось, что он ее разыгрывает, но вскоре она убедилась, что он не пытается скрыть истинные чувства.

Переходя от картины к картине, Трэвис не уставал твердить:

– Твое чувство цвета просто уникально.

Эйнштейн ходил хвостом за Трэвисом, тихо подтявкивая каждому восторженному замечанию хозяина и энергично виляя хвостом, словно выражая свое полное согласие с высокой оценкой картин.

– В твоих работах чувствуется настроение.

– Гав!

– Твое владение кистью поражает. У меня нет впечатления, будто я вижу тысячу мазков. Такое ощущение, будто картина волшебным образом появилась на холсте.

– Гав!

– Ты не только сможешь себя этим прокормить… Думаю, на этом ты сможешь сделать себе имя!

Нора не осмеливалась признаться себе, насколько серьезно она относится к своей работе, и поэтому нередко писала одну картину поверх другой, снова и снова используя один и тот же холст. И в результате многие работы были утрачены навсегда. Однако на чердаке Нора хранила более восьмидесяти своих лучших картин. И вот теперь по настоянию Трэвиса они спустили вниз бо́льшую часть завернутых полотен и, сорвав коричневую бумагу, установили картины на предметах меблировки гостиной. Впервые на памяти Норы гостиная выглядела столь ярко и приветливо.

– Любая галерея будет счастлива выставить твои работы, – сказал Трэвис. – И правда, давай завтра погрузим в мой пикап часть твоих картин и покажем в нескольких галереях. Посмотрим, что они скажут.

– Ой нет! Ни за что!

– Обещаю, Нора, ты не будешь разочарована.

Неожиданно у Норы от волнения сжалось сердце. Несмотря на захватывающую перспективу сделать карьеру в области искусства, Нора отчаянно страшилась совершить столь смелый шаг. Для нее это было аналогично тому, чтобы броситься с обрыва.

– Не сейчас, – ответила Нора. – Через неделю… а может, через месяц… мы погрузим картины в твой пикап и отвезем их в какую-нибудь галерею. Но не сейчас, Трэвис… Я не могу… Я еще не готова…

– Снова эмоциональная перегрузка? – улыбнулся Трэвис.

Эйнштейн потерся о ногу Норы, бросив на нее такой умильный взгляд, что невозможно было сдержать улыбку.

Нора почесала у пса за ушами:

– Столько всего сразу навалилось. Мне всего этого не переварить. Голова идет кругом. Я как будто на карусели, которая, потеряв управление, крутится все быстрее.

Нора сказала правду, хотя это было не единственной причиной, почему она не спешила выставлять напоказ свои картины. Ей просто хотелось идти вперед чуть помедленнее, чтобы до конца прочувствовать свое грандиозное преображение. Если слишком торопить события, превращение нелюдимой старой девы в полноправного гостя на этом празднике жизни пройдет слишком стремительно и словно в тумане. Нора жаждала насладиться каждой секундой своей удивительной метаморфозы.

Подобно инвалиду, с рождения заточенному в темной комнате, набитой системами жизнеобеспечения, но буквально чудом исцелившемуся, Нора Девон крайне осторожно открывала для себя новый мир.

Выходом из психологического заточения Нора была обязана не только Трэвису. Эйнштейн сыграл не менее важную роль в ее трансформации.

Ретривер определенно решил, что Норе можно доверить секрет его выдающихся умственных способностей. После журнала «Модерн брайд» и истории с младенцами в Солванге ретривер мало-помалу демонстрировал Норе работу своего отнюдь не собачьего мыслительного аппарата.

Трэвис, перехватив у Эйнштейна инициативу, рассказал Норе, как нашел ретривера в лесу и как кто-то страшный, кого они так и не увидели, преследовал Эйнштейна. Затем Трэвис перечислил все удивительные вещи, которые с тех пор успел продемонстрировать Эйнштейн. Трэвис также рассказал Норе о периодических приступах тревоги, случающихся у ретривера в середине ночи, когда он стоял у окна, вглядываясь в темноту и как будто опасаясь, что неведомое существо из леса его непременно найдет.

Как-то вечером Трэвис с Норой несколько часов просидели на кухне у Норы за кофе с домашним ананасовым тортом, пытаясь найти объяснение удивительному интеллекту ретривера. Пес, периодически отвлекаясь на выклянчивание кусочков торта, с большим вниманием прислушивался к разговору, словно понимая, о чем, собственно, идет речь. Время от времени он поскуливал и нетерпеливо ходил взад-вперед по кухне, точно сожалея, что речевой аппарат собаки не дает возможности говорить. Правда, в основном Нора с Трэвисом переливали из пустого в порожнее, поскольку у них не было гипотез, которые стоило обсуждать.

– Я верю, Эйнштейн мог бы сказать нам, откуда он появился и почему так чертовски не похож на других собак, – заявила Нора.

Эйнштейн деловито помахал хвостом.

– Я в этом не сомневаюсь, – ответил Трэвис. – Он обладает почти человеческим самосознанием. Эйнштейн знает, что он другой, и, похоже, понимает почему. По-моему, он бы с удовольствием нам все рассказал, если бы нашел способ, как это сделать.

Ретривер коротко залаял, отбежал в дальний конец кухни, вернулся назад, посмотрел на Нору с Трэвисом, повертелся волчком в приступе почти человеческого отчаяния, рухнул на пол и, положив голову на передние лапы, принялся поочередно фыркать и тихо поскуливать.

Нору крайне заинтриговал рассказ о реакции Эйнштейна на домашнюю библиотеку Трэвиса.

– Он понимает, что книги – это средство общения, – задумчиво протянула Нора. – И возможно, чувствует, что можно использовать книги для заполнения пробела в общении между нами.

– Но как? – спросил Трэвис, поднося ко рту очередной кусочек торта.

– Ну, я не знаю, – пожала плечами Нора. – Хотя, возможно, проблема в том, что у тебя оказались не те книги. Ты говорил, романы?

– Да. Художественная литература.

– Тогда, может, нам нужны книжки с картинками, чтобы он мог реагировать на образы. А что, если подобрать различные книжки с иллюстрациями и журналы с картинками, а потом разложить их на полу и поработать с Эйнштейном? Может, тогда мы найдем способ общения с ним.

Ретривер вскочил на ноги и подбежал к Норе. Судя по выражению его морды и проникновенному взгляду, предложение ему понравилось.

Решено. Завтра Нора соберет с десяток книг и журналов, после чего попробует воплотить свой план в жизнь.

– Тебе потребуется много терпения, – предупредил ее Трэвис.

– У меня море терпения.

– Это тебе так кажется. Но иногда, когда имеешь дело с Эйнштейном, слово «терпение» приобретает совсем другое значение.

Повернувшись к Трэвису, ретривер презрительно фыркнул.

После первых занятий с Эйнштейном в среду и четверг перспективы более прямого общения оставались весьма туманными, но настоящий прорыв был уже не за горами. В пятницу вечером, четвертого июня, они наконец нашли способ, и после этого их жизнь уже не могла быть прежней.

…сообщения о криках в строящемся коттеджном поселке Бордо-Ридж…

В пятницу вечером, четвертого июня, меньше чем за час до наступления сумерек, солнце окутало золотисто-медным светом округ Ориндж. Уже второй день подряд стояла рекордная для середины 1990-х жара, и дома, и тротуары излучали накопленное за длинный летний день экстремальное тепло. Деревья бессильно поникли. Воздух казался бездвижным. Гул автомагистралей и уличных дорог тонул в вязком мареве, заглушавшем рев моторов и пронзительную трель гудков.

У пологого подножия гор на северо-востоке, в примыкающем к Йорба-Линда районе новой пригородной застройки, транспорта пока было немного. Редкий автомобильный гудок или скрежет тормозов звучали до смешного печально и меланхолично в этой влажной неподвижности.

Помощники шерифа Тил Портер и Кен Даймс ехали в патрульном автомобиле. Тил был за рулем, Кен сидел рядом. Кондиционер не работал, в салон даже не поступал воздух из вентиляционных отверстий. Несмотря на опущенные боковые стекла, внутри седана было настоящее пекло.

– От тебя воняет, как от дохлой свиньи, – сказал своему напарнику Тил Портер.

– Неужели? – отозвался Кен Даймс. – Ну а ты не только воняешь, как дохлая свинья, но и выглядишь как дохлая свинья.

– Да неужели? Ну а ты встречаешься с дохлыми свиньями.

Кен улыбнулся, несмотря на жару:

– Что с того? Лично я слышал от твоих женщин, что заниматься любовью с тобой все равно что с дохлой свиньей.

Вымученный юмор не мог скрыть тот факт, что оба смертельно устали. Тем более что вызов, на который они сейчас ехали, не сулил ничего интересного. Скорее всего, просто резвились детишки. Дети обожают играть на стройплощадках. Обоим помощникам шерифа было по тридцать два, оба были здоровенными амбалами, и оба когда-то играли в школьной футбольной команде. Они не были братьями, но стали ими, шесть лет работая в паре.

Тил свернул с основной дороги на грунтовку, которая вела в Бордо-Ридж. Около сорока домов поселка находились в разной степени готовности. Большинство еще стояло в лесах, но некоторые уже были оштукатурены.

– Вот чего я не понимаю, – сказал Кен, – как люди покупаются на такое дерьмо. Черт, и кто придумал назвать «Бордо» типовой коттеджный поселок в Южной Калифорнии?! Они что, хотят заставить тебя поверить, будто в один прекрасный день тут появятся виноградники? Они называют это «Ридж», но весь поселок представляет собой ровную полоску земли между холмами. Они обещают тишину и покой. Что ж, возможно, сейчас. Но что будет, когда в ближайшие пять лет они отгрохают здесь еще три тысячи домов?

– Да. Но лично меня больше раздражает слово «мини-поместье», – ответил Тил. – Никто в здравом уме не будет считать это поместьем – ну разве что русские, которые привыкли ютиться вдесятером в одной квартире. Всего-навсего типовые дома в районе массовой застройки.

Вдоль улиц Бордо-Ридж уже успели забетонировать сточные канавы и тротуары, но проезжая часть еще не была замощена. Тил ехал медленно, стараясь не поднимать тучи пыли, что у него не слишком хорошо получалось. Они с Кеном смотрели налево и направо, вглядываясь в каркасы незаконченных домов в поисках шкодливых детишек.

К западу от Бордо-Ридж, на границе с городом Йорба-Линда, находились уже построенные и заселенные дома. Именно от жителей этих домов в полицию Йорба-Линда и поступили жалобы на крики, доносящиеся из строящегося коттеджного поселка. А поскольку поселок этот еще не был присоединен к городу, жалоба была перенаправлена в ведомство шерифа.

В конце улицы помощники шерифа увидели белый пикап, принадлежащий компании-застройщику «Тьюлманн бразерс». Пикап был припаркован перед тремя практически законченными выставочными домиками.

– Похоже, прораб все еще здесь, – сказал Кен.

– Может, ночной сторож слишком рано заступил на дежурство.

Они припарковались за пикапом, вылезли из раскаленного патрульного автомобиля и прислушались. Тишина.

– Эй! – крикнул Кен. – Есть кто живой?

Его голос эхом разносился по пустому поселку.

– Ну как, хочешь проверить, что к чему?

– Нет, блин! Но давай все же проверим, – ответил Тил.

Кен по-прежнему не верил, что в Бордо-Ридж может случиться что-то плохое. Пикап вполне могли оставить в поселке до утра. Как-никак, здесь оставили на ночь ценное оборудование: пару мини-погрузчиков на платформе грузовика, экскаватор. Скорее всего, источником криков, на которые пожаловались местные жители, были не в меру расшалившиеся дети.

Кен с Тилом взяли из машины фонарики, поскольку, хотя поселок уже и был подключен к электрическим сетям, тут пока еще не установили ни уличных фонарей, ни потолочных светильников. Поправив кобуру на бедре, скорее автоматически, ведь оружие им вряд ли понадобится, Кен с Тилом вошли в ближайшее недостроенное здание. Они ничего особенного там не искали и, скорее, делали это ради проформы, что было частью их полицейской работы.

Внезапно налетевший впервые за весь день легкий ветерок поднял тучу опилок, задув их в открытые боковины дома. Солнце стремительно закатывалось за западный горизонт, и стойки стен отбрасывали на пол решетчатые тени. Последние лучи некогда золотистого, а теперь ржаво-красного дневного света испускали мягкое свечение, идущее словно из открытой дверцы печи. Бетонный пол был усыпан гвоздями, мерцающими в этом пламенеющем свете и позвякивающими под ногами.

– За сто восемьдесят тысяч баксов комнаты могли бы быть и побольше. – Тил обшаривал темные углы лучом фонаря.

Кен глубоко вдохнул пахнущий опилками воздух и ответил:

– Черт! Я ожидал увидеть комнаты величиной с зал ожидания в аэропорту.

Пройдя через дом, они оказались в куцем заднем дворе, где выключили фонари. Еще не облагороженный голый участок высохшей земли был завален в основном строительным мусором: обрезками пиломатериалов, ломаными бетонными плитами, кусками толя, спутанными мотками проволоки, снова гвоздями, остатками труб из ПВХ, кедровой дранкой, оставленной кровельщиками, а также стаканчиками из пенополистирола, контейнерами из-под бигмака, пустыми банками кока-колы и прочим хламом.

Участки еще не были огорожены, и из первого дома открывался вид на все двенадцать задних дворов вдоль улицы. Фиолетовые тени ползли по присыпанной песком земле, но Кен с Тилом ясно видели, что все дворы были безлюдными.

– Вроде никакого беспорядка, – произнес Тил.

– И никаких попавших в беду девиц, – отозвался Кен.

– Ладно, давай все же пройдемся, посмотрим, что там между домами, – предложил Тил. – Ведь должны же мы показать людям, что не зря едим свой хлеб.

Через два дома, в проходе между домами шириной тридцать футов они обнаружили мертвеца.

– Проклятье! – выругался Тил.

Покойник лежал на спине, верхняя часть тела скрывалась в тени, ржаво-красные лучи освещали лишь ноги, а потому Кен с Тилом не сразу поняли, с каким кошмаром им предстоит столкнуться. Но когда Кен наклонился над трупом, то с ужасом обнаружил, что у мужчины вырваны кишки.

– Господи Иисусе, его глаза! – пробормотал Тил.

Кен поднял голову и увидел пустые глазницы на том месте, где должны были быть глаза.

Отступив в заваленный мусором двор, Тил достал револьвер.

Кен тоже попятился от изуродованного трупа и потянулся к кобуре. Весь день Кен нещадно потел, однако сейчас почувствовал, что от леденящего душу страха его тело вдруг покрылось холодной кислой испариной.

Фенициклидин, подумал Кен. Только обкурившийся придурок способен на такое зверство.

Бордо-Ридж накрыла мертвая тишина.

Все застыло, и только тени, казалось, с каждой секундой становились длиннее.

– Наверняка это дело рук какого-нибудь торчка – любителя «ангельской пыли», – озвучил свои страхи по поводу фенициклидина Кен.

– Я тоже так думаю, – согласился Тил. – Ну как, хочешь пошарить вокруг?

– Ради всего святого, только не вдвоем. Давай вызовем по рации подмогу.

Напарники начали отступать, настороженно озираясь по сторонам, но не успели они отойти подальше, как вдруг услышали шум. Треск. Лязг металла. Звон бьющегося стекла.

Кен сразу понял, откуда доносятся звуки. Из ближайшего из трех практически готовых выставочных домов.

Не видя подозреваемого и не зная, откуда начинать поиски, напарники имели полное право вернуться к патрульному автомобилю и вызвать подмогу. Однако теперь, когда нарушение порядка обнаружилось в одном из выставочных домов, у Кена с Тилом сработал полицейский инстинкт, требовавший более решительных действий. Они двинулись к задней части дома.

Стены успели обшить фанерой, так что теперь они уже не были открыты всем ветрам, к доскам, защищенным изоляционным материалом, прибита штукатурная сетка, и половину дома оштукатурили. Штукатурка еще даже не успела толком высохнуть, как будто штукатурные работы начались лишь сегодня. Бо́льшую часть окон вставили, и только кое-какие пустые проемы были затянуты потрепанными кусками матового пластика.

В доме снова раздался треск, на этот раз громче, чем раньше, ему аккомпанировал звук бьющегося стекла.

Кен Даймс толкнул раздвижную дверь между задним двором и общей комнатой. Дверь оказалась не заперта.

Тил снаружи рассматривал комнату через оконное стекло. Хотя слабые лучи света все еще просачивались в дом через голые окна и двери, внутри царил полумрак. Увидев, что в комнате никого нет, Тил, с фонарем в одной руке и «смит-вессоном» – в другой, протиснулся в полуоткрытую дверь.

– А ты обойди дом спереди, – прошептал он другу. – Чтобы ублюдок не выбрался через другую дверь.

Пригнувшись ниже уровня окна, Кен поспешно завернул за угол, прошел вдоль стены, а оттуда – к переднему фасаду, внутренне готовый к тому, что кто-то спрыгнет на него с крыши или кинется из оконного проема.

Стены общей комнаты были гипсокартонными, потолки отделаны текстурной краской. Общая комната переходила в обеденную зону, соединенную с кухней, – одно большое пространство без всяких перегородок. В кухне уже установили дубовую мебель, но пол еще не успели выложить керамической плиткой.

В воздухе стоял известковый запах гипсокартона со слабым душком морилки для дерева.

Тил остановился в обеденной зоне и прислушался, нет ли где звуков движения или нового разрушения.

Ничего.

Если это обычный для Калифорнии типовой дом, то столовая должна быть слева, за кухней, за столовой – гостиная, за ней – прихожая и кабинет. Если пройти из обеденной зоны в коридор, то наверняка можно будет попасть в прачечную, туалет, гардеробную и снова в прихожую. Поскольку Тилу было все равно, с чего начинать, он прошел в коридор и проверил прачечную.

В темной комнате не было окон. Луч фонаря высветил через щель приоткрытой двери желтые шкафы и пустое место, оставленное для стиральной и сушильной машин. Тем не менее Тил решил осмотреть пространство за дверью, где, по его представлению, находилась рабочая зона и раковина. Тил распахнул дверь и быстро шагнул внутрь, направив фонарь и ствол револьвера в темный угол за дверью, где, как он и ожидал, обнаружил раковину из нержавейки и встроенный рабочий стол, но не убийцу.

Тил уже много лет так не нервничал. Он не мог выкинуть из головы образ убитого мужчины и эти пустые глазницы.

Нет, нервы здесь ни при чем, подумал Тил. Признайся, ты испуган до мокрых штанов.

А тем временем Кен, перепрыгнув через узкую канаву, направился к двустворчатой входной двери, по-прежнему остававшейся закрытой. Кен обвел взглядом окрестности, но не увидел никого, кто бы пытался сбежать. Но когда сумерки уступили место ночной тьме, Бордо-Ридж перестал напоминать строящийся коттеджный поселок и скорее походил на разбомбленную деревню. Игра теней и тучи пыли создавали полную иллюзию развалин.

Тил Портер уже собрался было выйти из прачечной в коридор, как вдруг дверца одного из расположенных справа желтых шкафов, а именно шкафчика для швабр, шириной два фута и высотой шесть футов, распахнулась, и эта тварь, совсем как черт из табакерки, прыгнула на Тила, и, ей-богу, в первый момент ему показалось, что это ребенок, нацепивший латексную маску чудовища. Тил не мог толком разглядеть нападающего в отсвете луча фонаря, поскольку рефлекторно отвел его в сторону, но сразу понял, что это не маска, так как глаза, подобно двум кружкам света от лампы с дымчатым стеклом, были отнюдь не пластиковыми или стеклянными – ни в коем случае. Тил выстрелил, однако ствол револьвера был направлен вперед, и пуля, не причинив вреда агрессору, вошла в стену коридора. Тил попытался повернуться, но существо, шипевшее, как змея, уже набросилось на него. Тогда Тил выстрелил еще раз, на этот раз в пол – в замкнутом пространстве звук был оглушительным. Тварь оттащила Тила к раковине, вырвав у него из рук револьвер. Фонарь тоже упал, откатившись в угол. Тил замахнулся кулаком, но не успела рука описать полукруг, как Тил почувствовал дикую боль в животе, словно в него воткнули сразу несколько кинжалов. Он начал кричать, кричать, и в темноте над ним нависло деформированное лицо черта из табакерки, его глаза горели желтым светом, и Тил закричал еще раз, попытался вырваться, но уже новые кинжалы вонзились в мягкие ткани его горла…

Кен Даймс был уже в четырех шагах от входной двери, когда до него донесся крик Тила. Крик удивления, страха, боли.

– Вот дерьмо!

Дверь была двустворчатой, мореный дуб.

Правая створка удерживалась у притолоки и порога двумя шпингалетами, а левая створка, служившая рабочей дверью, не была заперта. Кен вихрем влетел в дом, на время забыв об осторожности, но в темной прихожей резко остановился.

Крики оборвались.

Кен включил фонарик. Справа – пустая гостиная, слева – пустой кабинет. Лестница на второй этаж. Никого в поле зрения.

Тишина. Гробовая тишина. Как в вакууме.

Кен на секунду задумался, стоит ли позвать Тила, ведь так можно было выдать себя убийце. Но затем понял, что фонарик, без которого невозможно было двигаться дальше, сразу выдал бы его местоположение – хоть кричи, хоть не кричи.

– Тил! – Голос Кена эхом разнесся по пустому дому. – Тил, ты где?!

Нет ответа.

Должно быть, Тила уже нет в живых. Господи Иисусе! Ведь если бы Тил был жив, то непременно отозвался бы.

Хотя, возможно, он получил ранение и теперь лежит без сознания, истекающий кровью и умирающий. А в таком случае, пожалуй, лучше вернуться к патрульному автомобилю и вызвать «скорую».

Нет! Нет, если напарник находится в отчаянном положении, Кену нужно как можно быстрее его найти и оказать первую помощь. Ведь Тил может умереть, пока он, Кен, будет вызывать «скорую». Нет, сейчас промедление смерти подобно.

Ну а кроме того, пора разобраться с убийцей.

Через окно в дом проникал тусклый дымчато-красный луч света, ибо ночь уже проглотила день. Теперь Кену оставалось полагаться лишь на фонарик, что отнюдь не было идеальным вариантом, поскольку всякий раз, как луч перемещался, тени взмывали вверх и устремлялись вниз, словно иллюзорные противники. И эти мнимые атаки могли отвлечь от реального врага.

Оставив входную дверь открытой, Кен медленно пошел вдоль стены по узкому коридору, ведущему в заднюю часть дома. Подошвы башмаков предательски скрипели при каждом шаге. Кен держал револьвер прямо перед собой, не направляя ствол в пол или в потолок, потому что сейчас ему было наплевать на все правила обращения с оружием.

Справа от себя он увидел открытую дверь. Гардеробная. Пустая.

От Кена несло по́том, и эта вонь перебивала стоявший в доме запах извести и морилки.

Слева по коридору был туалет. Беглый осмотр с помощью фонаря не выявил ничего необычного, кроме испуганного лица Кена, отразившегося в зеркале и ужаснувшего его самого.

Кен увидел прямо перед собой заднюю часть дома: общую комнату, обеденную зону, кухню, – а слева от него находилась другая дверь, которая была открыта. Луч фонаря, внезапно заплясавшего в руке Кена, высветил лежавшего на полу прачечной Тила, кругом было море крови, и Кен сразу понял, что напарник мертв.

Под захлестнувшими Кена волнами страха бушевали гнев, печаль, ненависть и неукротимое желание отмщения.

За спиной Кена послышался звук глухого удара.

Кен вскрикнул и повернулся лицом к угрозе.

Однако в коридоре справа от него и в обеденной зоне слева никого не было. Звук, должно быть, донесся из передней части дома. И хотя эхо от удара уже смолкло, Кен догадался, что это захлопнулась входная дверь.

Очередной громкий звук нарушил тишину, не такой громкий, но не менее пугающий: лязг защелки замка.

Неужели убийца покинул дом и запер дверь снаружи ключом? Но где он взял ключ? У убитого им сторожа? И зачем ему понадобилось делать остановку, чтобы закрыть дверь?

Очевидно, он запер дверь изнутри, но не для того, чтобы затруднить Кену отход, а скорее для того, чтобы показать, что охота продолжается.

Кен решил было выключить фонарь, поскольку тот выдавал его местоположение. Однако серо-фиолетовый сумеречный свет за окном уже не просачивался в дом, и без фонаря придется действовать вслепую.

Как, черт бы его побрал, убийца ориентируется в этой сгущающейся тьме?! Неужели у обдолбанного фенициклидином торчка улучшается ночное зрение, а побочный эффект «ангельской пыли» делает его в десять раз сильнее?

Дом странно притих.

Кен вжался в стену коридора.

Он чувствовал запах крови Тила. Едва уловимый металлический запах.

Цок, цок, цок.

Кен замер и напряженно прислушался, однако, кроме трех коротких цок, цок, цок, больше ничего не услышал. Словно кто-то быстро шел по бетонному полу в ботинках или туфлях с металлическими набойками.

Шум возник и стих настолько внезапно, что Кен не успел определить, где находится его источник. Но затем он снова услышал цок, цок, цок, цок, доносившееся из прихожей: шаги приближались к коридору, где притаился Кен.

Он отпрянул от стены, повернувшись лицом к противнику, после чего присел на корточки, направив фонарь и ствол револьвера туда, где слышал шаги. Однако в коридоре никого не оказалось.

Хватая открытым ртом воздух, чтобы учащенное дыхание не заглушало шаги противника, Кен проскользнул из коридора в прихожую. Ничего. Входная дверь действительно оказалась заперта, однако в кабинете, в гостиной, на лестнице и на верхней площадке никого не было.

Цок, цок, цок.

Шум доносился уже совсем с другой стороны: из задней части дома, точнее, из обеденной зоны. Убийца незаметно выскочил из прихожей, пересек гостиную, столовую, обеденную зону и, покружив по дому, зашел с тыла. Теперь ублюдок входил в коридор, из которого только что выбежал Кен. И хотя негодяй прошел через комнаты совершенно незаметно, Кен снова услышал звук его шагов, но не потому, что у того не получалось идти бесшумно, и не потому, что его набойки цокали по полу, подобно тому как скрипели подошвы башмаков Кена. Нет, эта сволочь явно дразнила Кена, словно говоря: Эй, я у тебя за спиной. И я иду за тобой, готов ты или нет, я уже иду.

Цок, цок, цок.

Кен Даймс не был трусом. Он был хорошим копом, не бегавшим от опасности. За семь лет службы он уже два раза был отмечен приказом за храбрость. Но этот безликий, дьявольски свирепый сукин сын, крадущийся по дому в полной темноте, при желании безмолвной тенью или, наоборот, издавая громкие звуки, чтобы подразнить жертву, озадачивал и пугал Кена. Как и все копы, Кен был смелым человеком, но отнюдь не дураком, поскольку только дурак ввяжется в драку, не разобравшись в ситуации.

Решив не возвращаться в коридор, где поджидал убийца, Кен подошел к входной двери и потянулся к латунной дверной ручке рычажного типа, чтобы выбраться отсюда, к чертям собачьим. И тут он заметил, что дверь не просто заперта на ключ. Ручки зафиксированной и рабочей створок оказались соединены куском намотанной на них проволоки. Чтобы выбраться из дома, придется размотать проволоку, а это займет полминуты, не меньше.

Цок, цок, цок.

Кен бросился бежать без оглядки в обратном направлении. Вернулся в коридор, пересек пустую гостиную, чувствуя убийцу у себя за спиной. Громко топавшего. Стремительно приближавшегося в темноте. Но когда Кен достиг столовой и уже стоял у входа на кухню, собираясь прорваться в общую комнату и выйти во двор через заднюю дверь, снова раздалось цоканье, но уже не за спиной, а где-то впереди. Кен не сомневался, что убийца проследовал за ним в гостиную, но потом вернулся в темный коридор и теперь вел наступление с другого направления, играя в свои безумные игры. Судя по шуму, который производил сумасшедший ублюдок, он, похоже, достиг обеденной зоны, а значит, их с Кеном сейчас разделяло лишь кухонное пространство, и Кен решил оставаться на месте и пристрелить этого психа, как только тот появится в луче света…

А потом убийца пронзительно завопил.

Цокая по коридору в сторону Кена, невидимый противник испустил нечеловеческий вопль, и в этом вопле первобытная ярость смешалась с ненавистью. Кен впервые в жизни слышал столь странный крик. Нет, человек, пусть даже сумасшедший, не способен издавать подобные звуки. Отказавшись от мысли дать отпор противнику, Кен, чтобы отвлечь внимание, швырнул фонарь по направлению кухни и побежал, но теперь уже не в сторону гостиной, не вглубь дома, где убийца сможет продолжить свою дьявольскую игру в кошки-мышки, а прямиком к окну столовой, смутно мерцавшему в тусклом сумеречном свете. Кен наклонил голову, прижал руки к груди и, повернувшись боком, врезался в стекло. Стекло взорвалось – и Кен, оказавшись на заднем дворе, покатился по горам строительного мусора. В ребра и ноги впились щепки от деревянных брусьев и острые обломки бетона. Кен с трудом поднялся на ноги, развернулся в сторону дома и разрядил всю обойму в разбитое окно на случай, если убийца продолжит преследование.

Но не увидел в ночи никаких следов неприятеля.

Поняв, что промахнулся, Кен решил не искушать судьбу. Он обогнул дом кругом и выскочил на улицу. Ему еще предстояло добраться до патрульной машины, где были рация и помповое ружье.

В среду и четверг, второго и третьего июня, Трэвис, Нора и Эйнштейн старательно искали способы усовершенствования общения между человеком и собакой. В ходе этих поисков Трэвис и ретривер уже готовы были грызть от отчаяния мебель. Однако Нора проявляла терпение и уверенность, которых хватало на троих. И когда в пятницу вечером, четвертого июня, уже на заходе солнца произошел прорыв, Нора удивилась этому куда меньше, чем Трэвис с Эйнштейном.

Они купили сорок журналов – начиная с «Тайм» и «Лайф» и кончая женским глянцем типа «Макколлс» и «Редбук», – а также пятьдесят художественных и фотоальбомов, которые принесли в гостиную дома Трэвиса, где можно было разложить все это добро на полу. Они также положили на пол подушки, чтобы быть вровень с ретривером.

Эйнштейн с интересом наблюдал за приготовлениями.

Нора села на пол, спиной к виниловому дивану, сжала в руках голову Эйнштейна и, приблизив к нему лицо, буквально нос к носу, сказала:

– Ладно, а теперь, Эйнштейн, слушай меня внимательно. Мы хотим знать о тебе все: откуда ты взялся, почему ты намного умнее обычной собаки, кто напугал тебя в лесу в тот день, когда ты встретил Трэвиса, почему по ночам стоишь у окна, как будто чего-то боишься. Ну и вообще много всего. Но ведь ты не умеешь говорить, так? Не умеешь. И насколько нам известно, ты не умеешь читать. Но даже если ты и умеешь читать, то не умеешь писать. Поэтому, думаю, нам придется воспользоваться картинками.

Трэвис, сидевший рядом с Норой, заметил, что, пока она говорила, пес не сводил с нее внимательного взгляда. Эйнштейн, казалось, застыл. Хвост напряженно повис. Ретривер не только явно понимал все, что говорила ему Нора, но и, похоже, был буквально наэлектризован предстоящим экспериментом.

«Интересно, действительно ли эта псина все понимает? – спросил себя Трэвис. – Или я просто приписываю ей столь удивительные способности, потому что мне хочется в них верить?»

Людям свойственно очеловечивать своих домашних питомцев, приписывать животным человеческие чувства и помыслы. Ну а в случае Эйнштейна, реально демонстрировавшего незаурядные умственные способности, искушение отыскать более глубокий смысл в любом бессмысленном собачьем выверте, естественно, оказалось особенно сильным.

– Мы изучим все картинки, чтобы найти интересующие тебя вещи. Вещи, которые помогут нам понять, откуда ты появился и почему стал таким, какой есть. И всякий раз, как обнаружишь хоть что-нибудь, способное сложить эту головоломку, ты должен дать нам знать. Например, залаять, или поставить лапу на картинку, или повилять хвостом.

– Форменный дурдом, – покачал головой Трэвис.

– Эйнштейн, ты меня понимаешь? – спросила Нора.

Ретривер тихо тявкнул.

– Ничего не получится, – вздохнул Трэвис.

– Нет, получится, – стояла на своем Нора. – Он не умеет говорить, не умеет писать, но умеет показывать. Если он выберет с десяток картинок, возможно, мы сразу и не поймем, что они для него значат и как связаны с его прошлым, но со временем найдем способ свести концы с концами и узнаем, что он пытается нам сказать.

Ретривер, голову которого продолжала сжимать Нора, обиженно выкатил на Трэвиса глаза и снова тявкнул.

– Ну как, мы готовы? – спросила Нора, и Эйнштейн вильнул хвостом. – Хорошо. Тогда начинаем.

Итак, всю среду, четверг и пятницу они терпеливо, долгими часами, пролистывали горы печатных изданий, показывая Эйнштейну самые разные вещи – людей, деревья, цветы, собак, других животных, механизмы, городские улицы, проселочные дороги, автомобили, суда, самолеты, еду, рекламу самых различных продуктов – в надежде, что хоть что-то взволнует собаку. Однако проблема состояла в том, что Эйнштейна много чего волновало, увы, слишком много. Он бурно реагировал на сотню из тысячи показанных ему картинок: лаял, тявкал, тыкался носом, ставил лапу, вилял хвостом. Правда, его выбор лежал в столь широком диапазоне, что Трэвис не мог обнаружить в этом никакой системы, никакой возможности выявить ассоциативные связи, позволяющие сделать определенные выводы.

Эйнштейна заворожила реклама автомобиля, где машина, представленная в виде могучего тигра, была заперта в железной клетке. Правда, было не совсем ясно, что именно привлекло внимание Эйнштейна: то ли машина, то ли тигр. Эйнштейн также отреагировал на несколько компьютерных реклам: на рекламу собачьего корма «Алпо» и «Пурина дог чау», рекламу переносного кассетного стереомагнитофона, на картинки, где были изображены книжки, бабочки, попугай, одинокий заключенный в тюремной камере, четверо молодых людей, играющих с полосатым надувным мячом, Микки-Маус, скрипка, мужчина на беговой дорожке и многое-многое другое. Эйнштейн буквально влюбился в фотографию золотистого ретривера, такого же, как он сам, и страшно возбудился от картинки с кокер-спаниелем, но к остальным породам собак, как ни странно, не проявил особого интереса.

Но самой сильной – и самой озадачивающей – была его реакция на фотографию из журнальной статьи о выходе на широкий экран фильма киностудии «Двадцатый век Фокс». В фильме действовали различные сверхъестественные явления: призраки, полтергейсты и демоны, восставшие из ада. На снимке, который страшно возбудил Эйнштейна, было запечатлено появление демона с мощной челюстью, страшными клыками, горящими глазами. Существо было ничуть не ужаснее остальных персонажей фильма, там были и пострашнее, однако Эйнштейна впечатлил именно этот конкретный демон.

Ретривер залаял на фотографию. Он забился за диван, испуганно выглядывая оттуда, словно опасаясь, будто существо на фотографии может сойти с журнальной страницы и броситься на него. Увидев демона во второй раз, Эйнштейн угрожающе зарычал. И принялся безжалостно трепать лапой и рвать журнал, переворачивая страницы, пока наконец не закрыл его.

– Что такого особенного в этой картинке? – спросила Нора ретривера.

Эйнштейн смотрел на нее и слегка подрагивал.

Нора терпеливо открыла журнал на той же странице.

Эйнштейн снова его закрыл.

Нора опять открыла журнал.

Эйнштейн закрыл его в третий раз и, взяв в зубы, унес из комнаты.

Трэвис с Норой прошли за Эйнштейном на кухню, где обнаружили, что он направляется прямо к мусорному ведру с педалью. Эйнштейн поставил лапу на педаль, а когда крышка открылась, уронил журнал в ведро и отпустил педаль.

– Что бы это могло значить? – удивилась Нора.

– Полагаю, именно этот фильм он категорически не хочет смотреть.

– Ага, у нас появился собственный четвероногий, мохнатый кинокритик.

Это случилось в четверг днем. К вечеру пятницы отчаяние Трэвиса – и соответственно Эйнштейна – достигло критической массы.

Иногда Эйнштейн проявлял незаурядный интеллект, но иногда вел себя как самая обычная дворняга, и эти колебания от гениальности до непроходимой тупости могли буквально свести с ума любого, пытавшегося понять, откуда у собаки такие способности. Трэвис уже начал было подумывать о том, что лучший способ иметь дело с ретривером – воспринимать его таким, какой он есть, а именно быть готовым к его поразительным трюкам, но не ждать, что он будет демонстрировать их постоянно. Так что, скорее всего, тайна сверхъестественных умственных способностей Эйнштейна никогда не будет разгадана.

Тем не менее Нора сохраняла спокойствие. Она то и дело напоминала им, что Рим тоже не сразу строился и любое сколь-нибудь значимое достижение требует решимости, настойчивости, упорства и времени.

Когда Нора пускалась в разглагольствования насчет твердости и стойкости, Трэвис устало вздыхал, а Эйнштейн зевал.

Нора оставалась невозмутимой. После того как они изучили картинки во всех книгах и журналах, Нора отобрала те, на которые отреагировал Эйнштейн, и разложила их на полу, уговаривая Эйнштейна показать, как они между собой связаны.

– Все это изображения вещей, которые играли важную роль в его жизни, – объяснила Нора.

– Мне бы твою уверенность, – вздохнул Трэвис.

– Ведь мы именно это просили его сделать, – ответила Нора. – Указать на картинки, способные подсказать нам, откуда он взялся.

– Думаешь, он понимает правила игры?

– Да, – решительно сказала Нора.

Пес тявкнул.

Взяв Эйнштейна за лапу, Нора поставила ее на фотографию скрипки.

– Ладно, псина, ты где-то видел скрипку, и она имеет для тебя какое-то значение.

– Может, он выступал в Карнеги-холле, – предположил Трэвис.

– Заткнись! – оборвала его Нора и, повернувшись к Эйнштейну, сказала: – Ну хорошо. Итак, какое отношение имеет скрипка к другим картинкам? Есть ли какая-нибудь связь между ней и другой картинкой, которая помогла бы нам понять, что значит для тебя скрипка?

Эйнштейн внимательно посмотрел на Нору, словно вникая в смысл вопроса. Затем он осторожно прошел по узким проходам между рядами фотографий, фыркая и водя глазами направо-налево до тех пор, пока ему не удалось найти рекламу переносного кассетного стереомагнитофона «Сони». Поставив на картинку лапу, ретривер посмотрел на Нору.

– Ну конечно, здесь имеется явная связь, – заметил Трэвис. – Скрипка рождает музыку, а кассетник ее воспроизводит. Наличие подобного ассоциативного мышления у собаки действительно впечатляет. Но разве это хоть о чем-нибудь говорит? Например, о его прошлом.

– Ой, я уверена, что говорит. – Нора повернулась к Эйнштейну и спросила: – В твоей прошлой жизни кто-нибудь играл на скрипке? – (Ретривер, не мигая, смотрел на Нору.) – У твоего прежнего хозяина был такой кассетник? – (Ретривер, не мигая, смотрел на Нору.) – Быть может, скрипач из твоего прошлого записывал свою музыку на кассетный магнитофон? – (Ретривер моргнул и заскулил.) – Хорошо, может, здесь есть другая картинка, связанная со скрипкой и магнитофоном?

Эйнштейн задумчиво уставился на рекламу с кассетником «Сони», после чего прошел по другому проходу между фотографиями, на сей раз остановившись возле журнала, открытого на рекламе компании «Блю кросс» с врачом в белом халате у постели молодой матери, державшей на руках новорожденного ребенка. Врач и молодая мать сияли улыбками, ребенок казался безмятежным и невинным, совсем как младенец Иисус.

Нора подползла на четвереньках к Эйнштейну:

– Эта картинка напоминает тебе семью, в которой ты жил раньше, да? – (Ретривер, не мигая, смотрел на Нору.) – В семье, в которой ты жил, были папа, мама и новорожденный младенец, да?

Ретривер, не мигая, смотрел на Нору.

Трэвис, который по-прежнему сидел на полу, прижавшись спиной к дивану, небрежно бросил:

– Ничего себе! Может, мы здесь имеем дело с реальным случаем реинкарнации? Может, старина Эйнштейн помнит, что в прежней жизни он был врачом, матерью или ребенком? – (Нора не удостоила это ехидное замечание ответом.) – Младенец, играющий на скрипке?

Эйнштейн жалобно заскулил.

Нора, совсем как собачка, ползала на карачках возле ретривера, буквально нос к носу:

– Ну ладно. Так мы далеко не уйдем. Нет, устанавливать ассоциации между картинками явно недостаточно. Мы должны найти возможность задавать вопросы об этих картинках и получить ответы.

– Дай ему бумагу и ручку, – предложил Трэвис.

– Я не шучу. – К Трэвису Нора была явно не столь снисходительна, как к Эйнштейну.

– Я понимаю, что ты не шутишь, но это просто смешно.

На секунду Нора понуро повесила голову, словно перегревшаяся на летнем солнце собачка, затем подняла на Эйнштейна глаза:

– Насколько же ты действительно умен, песик? Хочешь доказать нам, что ты гений? Хочешь заслужить наше вечное восхищение и уважение? Тогда вот что тебе нужно сделать: научиться отвечать на мои вопросы простыми «да» и «нет». – (Ретривер выжидающе посмотрел на Нору.) – Если ответом на мой вопрос будет «да», вильни хвостом. Но только в том случае, если ответ будет «да». Но когда мы начнем этот тест, старайся без дела не вилять хвостом – чисто по привычке или из-за того, что ты возбужден. Итак, вилять хвостом нужно лишь для того, чтобы сказать «да». А если ты захочешь сказать «нет», пролай один раз. Только один раз.

На что Трэвис заметил:

– Итак, гав-гав будут означать: «Я лучше погоняюсь за кошками», а гав-гав-гав: «Принеси-ка мне „Будвайзера“».

– Не сбивай его с толку, – оборвала Трэвиса Нора.

– А почему бы и нет? Он же меня сбивает.

Эйнштейн не удостоил Трэвиса даже взглядом. Пес не сводил больших карих глаз с Норы, продолжавшей терпеливо объяснять: «да» – это вильнуть хвостом, «нет» – гавкнуть.

– Ладно, – сказала она. – А теперь давай попробуем. Эйнштейн, ты понимаешь, что значит «да» и «нет»?

Ретривер пять-шесть раз вильнул хвостом и остановился.

– Совпадение, – заметил Трэвис. – Это еще ни о чем не говорит.

Нора на секунду замялась, пытаясь правильно сформулировать следующий вопрос, а затем сказала:

– Ты знаешь, как меня зовут?

Ретривер вильнул хвостом и замер.

– Меня зовут… Эллен?

Ретривер гавкнул. Нет.

– Меня зовут… Мэри?

Ретривер гавкнул. Нет.

– Меня зовут… Нона?

Ретривер выкатил глаза, словно желая пристыдить Нору за попытку надуть его. Хвост оставался неподвижным. Гав. Один раз.

– Меня зовут… Нора?

Эйнштейн яростно завилял хвостом.

Нора, залившись счастливым смехом, обняла ретривера.

– Что б мне провалиться! – Трэвис присоединился к Норе с Эйнштейном.

Нора показала на снимок, который Эйнштейн по-прежнему придавливал лапой.

– Ты отреагировал на фотографию, потому что она напоминает тебе о семье, где ты раньше жил?

Гав. Нет.

– А ты когда-нибудь жил в семье?

Гав.

– Но ты ведь не бродячая собака, – сказала Нора. – Ты наверняка где-то жил, прежде чем тебя нашел Трэвис.

Всмотревшись в рекламу «Блю кросс», Трэвис неожиданно понял, что нашел все нужные вопросы:

– Ты среагировал на картинку из-за младенца?

Гав. Нет.

– Из-за женщины?

Нет.

– Из-за мужчины в белом халате?

Хвост пришел в движение. Да, да, да.

– Значит, он жил у доктора, – констатировала Нора. – Возможно, у ветеринара.

– Или, возможно, у ученого? – Трэвис старался не потерять нить размышлений, подсказанную ему интуицией.

При упоминании ученого Эйнштейн вильнул хвостом. Да.

– Ученый-исследователь? – спросил Трэвис.

Да.

– В лаборатории?

Да, да, да.

– Ты лабораторная собака? – спросила Нора.

Да.

– Подопытное животное, – уточнил Трэвис.

– Значит, ты поэтому такой смышленый?

– Потому что там что-то с тобой сделали?

У Трэвиса участилось сердцебиение. Они действительно общались. Ей-богу! Не только в общих чертах и не таким грубым способом, как в тот вечер, когда Эйнштейн составил вопросительный знак из собачьего печенья. Нет, теперь общение перешло на другой уровень, став сверхконкретным. Надо же, сейчас они беседовали совсем как компания из трех человек – ну почти беседовали, – и внезапно все кардинально изменилось. Вероятно, больше ничего и никогда не будет как прежде в мире, где люди и животные обладают одинаковым (пусть и разным) интеллектом, где они смотрят на жизнь с одинаковых позиций, как равноправные существа, с одинаковыми надеждами и мечтами. Ну ладно, возможно, он, Трэвис, несколько преувеличивает. Не все животные внезапно обрели свойственные человеку самосознание и интеллект; ведь это была одна-единственная собака, подопытное животное, наверное – единственное в своем роде. Но боже мой! Боже! Трэвис в священном ужасе уставился на собаку, у него по спине пробежал холодок, но не от страха, а от изумления.

Нора снова обратилась к Эйнштейну, в ее голосе послышался отзвук такого же священного ужаса, что лишил Трэвиса дара речи.

– Они что, выпустили тебя на свободу? – спросила Нора.

Гав. Нет.

– Ты сбежал?

– Во вторник утром, когда я нашел тебя в лесу? – спросил Трэвис. – Ты сбежал в тот день?

Эйнштейн не залаял и не вильнул хвостом.

– За несколько дней до того?

Эйнштейн заскулил.

– Очевидно, у него есть чувство времени, – заметила Нора. – Ведь фактически все животные следуют естественной смене дня и ночи, разве нет? У них имеются внутренние часы, биологические часы. Однако он вряд ли понимает, что такое календарные дни. И наверняка не понимает, как мы разделяем время на дни, недели и месяцы, а значит, не может ответить на твой вопрос.

– Тогда нам непременно следует его этому научить, – заявил Трэвис.

Эйнштейн неистово завилял хвостом.

Нора задумчиво произнесла:

– Сбежал…

Трэвис сразу понял, о чем она думает, и, посмотрев на Эйнштейна, сказал:

– Они будут тебя искать, ведь так?

Ретривер заскулил и завилял хвостом. Трэвис интерпретировал это как «да», но с некоторой долей беспокойства.