В четверг утром, 20 мая, Винсент Наско вернулся после однодневных каникул в Акапулько. В международном аэропорту Лос-Анджелеса он купил «Таймс», после чего сел в микроавтобус-шаттл, гордо именуемый лимузином, хотя это был самый настоящий микроавтобус, до округа Ориндж. Винс прочел газету по пути в свой таунхаус в Хантингтон-Бич, и на третьей полосе нашел заметку о пожаре в «Банодайн лабораториз» в Ирвайне.

Пожар возник вчера, в районе шести утра, когда Винс ехал в аэропорт, чтобы сесть на самолет до Акапулько. Прежде чем пожарные смогли справиться с огнем, одно из двух лабораторных зданий успело полностью выгореть.

Люди, которые дали Винсу заказ на убийства Дэвиса Уэзерби, Лоутона Хейнса, четы Ярбек и супругов Хадстон, наверняка наняли поджигателя подпалить «Банодайн». Похоже, заказчики пытались уничтожить все записи по проекту «Франциск» – и те, что были в файлах «Банодайна», и те, что хранились в головах ученых, работавших над проектом.

В газете не упоминалось о военных контрактах «Банодайна». Информация явно не для широкой публики. О компании говорилось как о лидере в генной инженерии, уделявшем особое внимание разработке новых лекарств на основе метода рекомбинантных ДНК.

В огне погиб ночной сторож. Правда, в «Таймс» не давалось никаких объяснений, почему он не смог покинуть горящее здание. Винс предположил, что чистильщики прикончили парня, а тело бросили в огонь, чтобы замести следы.

Водитель довез Винса прямо до входной двери его таунхауса. В комнатах было сумрачно и прохладно. Полы не были застелены коврами, и каждый шаг гулко раздавался по практически пустому помещению.

Винс купил этот дом два года назад, но так и не удосужился его полностью обставить. На самом деле столовая, кабинет и две из трех спален были абсолютно голыми, если не считать дешевых штор, защищающих от посторонних глаз.

Винс верил, что таунхаус для него всего лишь перевалочный пункт, временное жилье, из которого в один прекрасный день он переедет в дом на пляже в Ринконе, славившемся своими приливами и серферами, именно туда, где жизнь подчинялась лишь законам бескрайнего бурного моря. Но скудость обстановки дома в Хантингтон-Бич объяснялась отнюдь не его временным статусом. Винсу просто нравились голые белые стены, чистые бетонные полы и пустые комнаты.

Когда Винс рано или поздно купит дом своей мечты, то непременно отделает белой блестящей керамической плиткой и полы, и стены каждой комнаты. Там не будет ни дерева, ни камня или кирпича, никаких текстурированных поверхностей для создания ощущения «тепла», которое так ценят другие. Мебель, сделанная на заказ, будет покрыта несколькими слоями блестящей белой эмали и обтянута белым винилом. Единственным отклонением от обилия сверкающих белых поверхностей будут неизбежные при строительстве стекло и полированная сталь. И тогда Винс, инкапсулированный таким образом, наконец впервые в жизни обретет покой и чувство родного дома.

Распаковав чемодан, Винс спустился на кухню приготовить себе ланч. Тунец. Три крутых яйца. Полдюжины ржаных крекеров. Два яблока и апельсин. Бутылка спортивного напитка.

На кухне в углу стояли маленький столик и стул, однако Винс всегда ел наверху, в своей скудно обставленной спальне. Он сел в кресло у окна, выходящего на запад. Океан находился всего лишь в квартале от дома, по другую сторону Тихоокеанского прибрежного шоссе, за общественным пляжем, и из окна второго этажа Винс мог видеть приливные волны.

Небо было частично затянуто облаками, и вода рябила пятнами солнечного света и тени, местами она походила на расплавленный хром, а местами – на вздымающуюся массу темной крови.

День выдался теплым, хотя казалось, что за окном по-зимнему холодно.

Глядя на океан, Винс чувствовал, что отливы и приливы крови в его венах и артериях идеально совпадают с ритмом прибоя.

Закончив с ланчем, Винс остался сидеть, наслаждаясь общением с морем, напевая себе под нос и всматриваясь в свое отражение в оконном стекле, словно пытаясь проникнуть взглядом через стекло аквариума. Даже сейчас он чувствовал себя в ласковых объятиях океана, глубоко под волнами, в чистом, прохладном и бесконечном мире тишины и покоя.

Уже позже, в середине дня, он поехал на своем минивэне в Ирвайн, где и нашел «Банодайн лабораториз». Лабораторный комплекс был расположен у подножия горного хребта Санта-Ана. Компания владела двумя зданиями на просторном земельном участке – на удивление обширном в районе со столь высокими ценами на недвижимость. Одно здание было L-образным двухэтажным строением, а второе, побольше, V-образным, одноэтажным, с редкими узкими окнами, что делало его похожим на крепость. Оба здания отличались очень современным дизайном: потрясающая смесь плоских панелей и чувственных изгибов, облицованных темно-зеленым и серым мрамором, что выглядело очень привлекательно. Стоящие в тени редких пальм и коралловых деревьев здания, с огромной парковкой для служащих и бескрайними ухоженными лужайками, на самом деле были гораздо больше, чем казалось издалека, поскольку их истинные размеры искажали необъятные просторы плоской земли.

Пожар произошел в V-образном корпусе, где находились лаборатории. Но сейчас об инциденте свидетельствовали лишь несколько разбитых окон и следы сажи на мраморе над ними.

Земельный участок не был огорожен, так что при желании Винс мог спокойно пройти сюда со стороны улицы; правда, перед подъездной трехполосной дорогой имелись ворота и будка охранника. Судя по висевшему на поясе у охранника пистолету и неприступному виду здания, где располагались лаборатории, на всей территории комплекса использовались электронные средства контроля, а значит, ночью сложная система сигнализации наверняка сразу же предупреждала охранника о присутствии непрошеного гостя. Должно быть, поджигатель не только умел устраивать пожары, но и хорошо разбирался в системах безопасности.

Винс проехал мимо комплекса, затем развернулся и обогнул территорию с другой стороны. Тени от облаков, словно призраки, медленно перемещались по лужайке и скользили по стенам зданий. В «Банодайне» было нечто такое, что придавало ему грозный, возможно, даже зловещий вид. Правда, по мнению Винса, имеющаяся у него информация о проводившихся здесь исследованиях ничуть не усугубляла тяжелого впечатления, которое производил научный комплекс.

Он развернулся и поехал домой в Хантингтон-Бич.

Винс отравился в «Банодайн» в надежде, что это поможет ему выработать план действий. Но его ждало разочарование. Он по-прежнему не знал, что делать дальше. И не имел ни малейшего представления, кому можно было бы продать информацию за цену, оправдывающую все риски. Но конечно, не правительству США, ведь информация и так им принадлежала. И конечно, не Советам, вероятному противнику США, поскольку именно Советы заплатили Винсу за убийство Уэзерби, Ярбеков, Хадстонов и Хейнса.

Естественно, у Винса не было прямых доказательств, что он работает на Советы. Они всегда действовали крайне осмотрительно, нанимая свободного художника вроде него. Но он выполнял контракты для их конторы так же часто, как и для мафии, и, основываясь на множестве косвенных признаков, накопившихся за все эти годы, сделал вывод о том, что это Советы. Время от времени ему приходилось иметь дело не с теми тремя контактами из Лос-Анджелеса, а с другими людьми, и все они говорили с акцентом, похожим на русский. Более того, все их цели, как правило, были политиками того или иного уровня либо, как в случае с устранением ученых из «Банодайна», людьми, работавшими на ВПК. И заказчики из Лос-Анджелеса предоставляли более точную, детальную и проработанную информацию по сравнению с той, что сливала Винсу мафия, когда нанимала его для банальных бандитских разборок.

Итак, кто еще станет платить за столь сверхсекретные военные сведения, кроме США или Советов? Какой-нибудь диктатор из стран третьего мира, ищущий возможности подорвать ядерную мощь ведущих государств? Проект «Франциск» вполне может дать какому-нибудь доморощенному Гитлеру подобное преимущество, подняв его до уровня лидера мировой державы, а значит, он может хорошо заплатить. Но кому захочется брать на себя риски общения с правителями вроде Каддафи? Только не Винсу.

Кроме того, он располагал информацией о существовании революционных исследований в «Банодайне», но не детальными данными о том, каким образом были созданы все эти чудеса в рамках проекта «Франциск». Похоже, у Винса на руках было куда меньше козырей, чем казалось, а значит, ему и продавать-то особо нечего.

Однако идея эта крепко засела у Винса в подсознании еще со вчерашнего дня. И вот теперь, когда он пытался разрешить проблему потенциального покупателя, его вдруг осенило.

Собака.

Дома Винс снова сел в кресло перед окном, задумчиво уставившись на океан. Винс сидел так до глубокой ночи, пока воду не окутал мрак, и думал о собаке.

После рассказов Хадстона и Хейнса о собаке Винс начал постепенно понимать, что его взрывоопасные знания о проекте «Франциск», при всей их ценности, не стоят и тысячной доли того, сколько стоит ретривер, которого можно было использовать самым различным образом. Ретривер был в прямом смысле хвостатым денежным станком. Для начала Винс мог бы продать его обратно правительству США или русским за немереные деньги. И если ему удастся найти собаку, он наконец-то сумеет достичь финансовой независимости.

Но как определить ее местонахождение?

Придется прочесать всю Южную Калифорнию, причем незаметно – миссия столь же секретная, сколь и неподъемная. Министерство обороны наверняка уже задействовало для поисков огромное количество личного состава. Если пути Винса и военных пересекутся, они наверняка захотят узнать, кто он такой. А Винс не мог позволить привлекать к себе лишнее внимание.

Более того, если Винс начнет сам обследовать ближайшие предгорья Санта-Аны, куда наверняка рванули беглецы из лаборатории, то может столкнуться не с тем, с кем нужно. Не с золотистым ретривером, а с Аутсайдером, что очень опасно. Смертельно опасно.

Тем временем за окном спальни ночное небо в броне облаков и безбрежное море плыли рука об руку в кромешной тьме – непроглядной, как обратная сторона луны.

В четверг, через день после того, как Эйнштейн загнал Артура Стрека в угол на кухне у Норы Девон, Стреку предъявили обвинение во взломе и проникновении в чужое жилье, в нападении и нанесении побоев, а также в попытке изнасилования. Поскольку ранее он уже был осужден за изнасилование, отсидев в тюрьме два года из назначенных ему трех лет, сумма залога оказалась очень высокой, Стреку явно не по карману. А так как Артур Стрек не смог найти поручителя, он, скорее всего, останется в тюрьме до начала рассмотрения дела в суде, что для Норы стало огромным облегчением. В пятницу она пошла на ланч с Трэвисом Корнеллом.

Нора сама себе удивилась, приняв его приглашение. Да, Трэвис действительно был искренне потрясен, узнав о домогательствах Стрека и всех тех ужасах, что Нора от него натерпелась, и Нора действительно сохранением чести и достоинства, а может, и жизни была отчасти обязана появлению Корнелла в самый критический момент. Однако долгие годы параноидального воспитания в доме тети Виолетты не прошли даром, и Норе никак не удавалось избавиться от въевшейся в плоть и кровь подозрительности. Если бы Трэвис неожиданно начал ее домогаться, Нора наверняка была бы напугана, раздавлена, но отнюдь не удивлена. Нору, сызмальства наученную ждать от людей лишь плохого, могли удивить только проявления доброты и сострадания.

И тем не менее Нора согласилась пойти с Трэвисом на ланч.

Поначалу она сама не поняла почему.

Однако ей не пришлось долго ломать голову над ответом: все дело в собаке. Норе хотелось находиться рядом с ретривером. Еще ни разу в жизни на ее долю не выпадало столько искренней любви, сколько дарил ей Эйнштейн. У Норы никогда не было обожателя, и теперь ей было чрезвычайно приятно, пусть даже обожателем этим стал ретривер. А кроме того, в глубине души Нора знала, что Корнеллу можно всецело и полностью доверять. Ведь ему доверял Эйнштейн, а Эйнштейна, похоже, не так-то легко провести.

Они отправились в кафе, куда пускали с собаками. Там, на мощенном кирпичом патио под зонтиками в бело-голубую полоску стояло несколько накрытых скатертями столиков, к кованой ножке одного из которых можно было пристегнуть собачий поводок. Эйнштейн вел себя на редкость благовоспитанно и бо́льшую часть времени просто спокойно лежал рядом. Периодически он бросал на Нору и Трэвиса выразительные взгляды, получая в награду лакомые кусочки со стола, хотя в принципе не был попрошайкой.

Нора не имела особого опыта общения с собаками, однако у нее создалось впечатление, что Эйнштейн не только бдительный, но и очень любознательный пес. Похоже, ему нравилось следить за другими посетителями, явно вызывавшими у него любопытство.

И у Норы абсолютно все здесь вызывало любопытство. Она впервые в жизни ела в ресторане, и, несмотря на множество прочитанных романов, где люди завтракали и обедали в тысячах ресторанов, ее по-прежнему удивляла и восхищала каждая мелочь. Одинокая роза в молочно-белой вазе. Название заведения на книжечке со спичками. Подававшееся в миске со льдом масло кружочками, украшенными выдавленным сверху цветком. Ломтик лимона в ледяной воде. Завершающим штрихом стала охлажденная вилка для салата.

– Посмотрите на это, – сказала Нора, когда официант, поставив на стол закуски, удалился.

– Что-то не так? – нахмурился Трэвис.

– Нет-нет. Я просто хочу сказать… эти овощи.

– Мини-морковь, мини-патиссоны.

– А где они берут такие маленькие? Поглядите, как они вырезали фестонами края помидорчика. Здесь все такое хорошенькое. И как им хватает времени так красиво оформлять блюда?

Нора понимала, что вещи, так поражавшие ее воображение, Трэвис воспринимал как должное, понимала она и то, что столь явное изумление свидетельствовало о ее неопытности, бесхитростности и даже о некоторой инфантильности. Нора часто краснела, заикалась от смущения, но не могла удержаться и продолжала комментировать эти чудеса. Трэвис постоянно улыбался, но, слава богу, не покровительственной улыбкой: похоже, он искренне наслаждался ее детскими восторгами по поводу неожиданных открытий и мелких радостей жизни.

К тому времени, как они покончили с кофе и десертом – пирожное с киви для Норы, клубника со сливками для Трэвиса и лимонное пирожное для Эйнштейна, которым тот не захотел ни с кем делиться, – Нора уже вела самую длинную беседу в своей жизни. Она пробыла в обществе Трэвиса два с половиной часа, и в разговоре ни разу не возникло неловкого молчания. В основном они обсуждали книги, поскольку, учитывая затворническую жизнь Норы, любовь к книгам стала в буквальном смысле слова единственным, что их объединяло. Это, а еще одиночество. Трэвиса, похоже, искренне интересовало ее мнение о разных писателях, и он умел видеть в книгах скрытый смысл, тот скрытый смыл, который в свое время ускользнул от Норы. Она, наверное, за целый год столько не смеялась, сколько за эти несколько часов. Однако новый опыт оказался настолько волнующим, что у нее время от времени начинала кружиться голова, и, когда они покинули ресторан, Нора уже не помнила, о чем, собственно, шла речь, – все было в радужной дымке. Она испытывала эмоциональную перегрузку, аналогичную той, что испытывал бы дикарь из туземного племени, внезапно оказавшись в центре Нью-Йорка. Норе явно требовалось время, чтобы понять и переварить все, что с ней случилось.

Поскольку на ланч они отправились от Нориного дома, где Трэвис оставил свой пикап, из кафе пришлось возвращаться пешком, и Нора всю дорогу вела Эйнштейна на поводке. Эйнштейн никуда не рвался, не опутывал ноги Норы поводком, а трусил рядом или чуть впереди, очень послушно, время от времени бросая на Нору такие умильные взгляды, что она не могла сдержать улыбку.

– Какая хорошая собака, – сказала Нора.

– Очень хорошая, – согласился Трэвис.

– И такая послушная.

– Как правило, да.

– И такая милая.

– Вы его захвалите.

– Боитесь, что он загордится?

– Он уже загордился, – ответил Трэвис. – Но если вы продолжите тешить его тщеславие, с ним невозможно будет жить.

Ретривер оглянулся на Трэвиса и презрительно фыркнул.

– Мне начинает казаться, будто он иногда понимает то, что вы говорите, – рассмеялась Нора.

– Иногда, – согласился Трэвис.

Когда они наконец добрались до дома Норы, ей захотелось пригласить Трэвиса зайти. Правда, она не знала, прилично ли это, а кроме того, Трэвис мог неправильно истолковать подобное приглашение. Нора знала, что она всего лишь нервная старая дева, знала, что могла – и должна была – доверять Трэвису, но в памяти внезапно ожили зловещие предупреждения тети Виолетты относительно мужчин, и Нора не смогла заставить себя сделать то, что должна была сделать. День прошел идеально, однако Нора не решилась продлить удовольствие из опасения, что в любой момент может произойти нечто неприятное, испортив воспоминания о чудесном дне и оставив ее ни с чем. Поэтому Нора просто поблагодарила Трэвиса за ланч, даже не осмелившись пожать ему руку.

Она все же наклонилась и обняла пса. В ответ Эйнштейн лизнул ее в шею. Нора хихикнула, что, пожалуй, случилось с ней впервые в жизни. Она могла бы гладить собаку целую вечность, но на фоне прилива любви к собаке настороженное отношение к Трэвису могло стать еще заметнее.

Стоя в дверях, Нора провожала взглядом садившихся в пикап Трэвиса с Эйнштейном.

Трэвис помахал Норе рукой.

Нора помахала в ответ.

Завернув за угол, пикап скрылся из виду, и Нора тотчас же устыдилась своего малодушия, горько пожалев, что не пригласила Трэвиса остаться. Ей хотелось окликнуть Трэвиса по имени, сбежать с крыльца и кинуться за машиной. Но пикап уже был далеко. Нора снова осталась одна. Она неохотно вошла в дом и, захлопнув дверь, оставила за ней ослепительный новый мир.

Легкий многоцелевой вертолет «Bell JetRanger» промелькнул над заросшим деревьями ущельем и лысеющими гребнями предгорий Санта-Аны. Тень вертолета бежала впереди него, поскольку, по мере того как пятница подходила к концу, солнце клонилось на запад. Когда вертолет приблизился к верхней части каньона Святого Джима, Лемюэль Джонсон, выглянув из окна кабины пилота, увидел четыре автомобиля управления шерифа округа, выстроившихся вдоль узкой грунтовой дороги. Два других автомобиля, а именно фургон коронера и джип «гранд-чероки», должно быть принадлежавший жертве, были припаркованы возле каменной хижины. Пилоту едва-едва хватило места, чтобы посадить вертолет на маленькую поляну. Не дождавшись, пока заглохнет двигатель, а позолоченные солнцем лопасти перестанут крутиться, Лем выпрыгнул из кабины и поспешил к хижине. Его правая рука Клифф Сомс шел следом.

Из хижины навстречу Лему появился шериф округа Уолт Гейнс. Гейнс был крупным мужчиной, ростом шесть футов четыре дюйма, весом не менее двухсот фунтов, с квадратными плечами и мощной грудью. Пшеничного цвета волосы и васильковые глаза подошли бы любому киногерою, но все дело портило слишком широкое лицо с грубыми чертами. Гейнсу уже стукнуло пятьдесят пять, хотя выглядел он на сорок, да и волосы он стриг почти так же коротко, как все двадцать лет службы в морской пехоте.

И хотя Лем Джонсон был афроамериканцем, настолько же черным, насколько Уолт был светлокожим, и хотя Лем был на семь дюймов ниже и на шестьдесят фунтов легче Уолта, и хотя семья Лема принадлежала к верхушке среднего класса, а родители Уолта были белой рванью из Кентукки, и хотя Лем был на десять лет моложе шерифа, они были друзьями. Даже больше чем друзьями. Закадычными корешами. Они вместе играли в бридж, вместе ездили на глубоководную рыбалку и обожали сидеть то у одного, то у другого на патио, пить пиво «Корона» и решать мировые проблемы. Даже их жены стали лучшими подругами, счастливое стечение обстоятельств или, по словам Уолта, «самое настоящее чудо, поскольку этой женщине не понравился никто, с кем я пытался ее знакомить за тридцать два года».

Да и самому Лему дружба с Уолтом Гейнсом тоже казалась чудом, потому что Лем не относился к числу тех, кто легко заводит друзей. Лем был трудоголиком, и у него не хватало времени на то, чтобы старательно поддерживать знакомства, которые могли перерасти в нечто большее. Но в случае Уолта в старательном поддерживании знакомства и не было нужды. Они поладили после первой же встречи, увидев друг в друге родственные души с одинаковыми взглядами и отношением к делу. Через шесть месяцев им уже казалось, что они друзья детства. Лем дорожил их дружбой почти так же, как он дорожил своим браком с Карен. Ему было бы намного сложнее переносить стрессы на службе, если бы не возможность периодически выпустить пар с Уолтом.

Когда лопасти винта вертолета перестали трещать, Уолт Гейнс сказал:

– Не понимаю, почему убийство замшелого обитателя каньона могло заинтересовать вас, федералов.

– Вот и хорошо, – ответил Лем. – Тебе и не нужно понимать, и ты действительно не хочешь это знать.

– В любом случае я определенно не рассчитывал, что ты явишься лично. Думал, пришлешь кого-нибудь из своих шестерок.

– Агенты АНБ не любят, когда их называют шестерками, – заметил Лем.

Бросив взгляд на Клиффа Сомса, Уолт спросил:

– А разве он не так относится к своим помощникам? Не как к шестеркам?

– Он тиран, – подтвердил Клифф.

Рыжеволосый и веснушчатый Клиф, которому стукнул тридцать один год, больше походил на серьезного молодого проповедника, чем на сотрудника Агентства национальной безопасности.

– Ну что ж, Клифф, – сказал Уолт Гейнс, – ты должен понимать, в какой семье вырос Лем. Отец у него был забитым черным бизнесменом, зарабатывавшим не больше двухсот тысяч в год. Бедность не порок, сам понимаешь. Вот потому-то Лем и решил отыграться за все годы бесправия и унижений, заставляя вас, белых ребят, ходить у него по струнке.

– Он требует, чтобы я называл его «масса», – пожаловался Клифф.

– Кто бы сомневался, – усмехнулся Уолт.

– Очень смешно, – со вздохом произнес Лем. – Почти так же, как ранение в мошонку. Где тело?

– Сюда, масса, – произнес Уолт.

И когда деревья закачались от порыва теплого ветра, а шепот листьев нарушил стоявшую в каньоне тишину, шериф провел Лема и Клиффа в первую комнату хижины.

Лем сразу понял, почему Уолт так много шутил. Натужный юмор стал реакцией на весь тот ужас, который они застали внутри хижины. Нечто вроде громкого смеха ночью на кладбище, чтобы прогнать страхи.

Обивка двух перевернутых кресел была разодрана в клочья. Диванные подушки распороты, из прорех торчал белый поролон. Книги в бумажных обложках вытряхнуты из углового шкафа, разорваны и разбросаны по всей комнате. Осколки стекла из разбитого большого окна сверкали среди руин, как драгоценные камни. Обломки мебели и стены заляпаны кровью, на светлом сосновом полу темнели бурые лужицы.

Подобно паре ворон в поисках ярких ниточек для украшения гнезда, двое лаборантов в черных костюмах осторожно обследовали обломки. Время от времени один из них тихонько ахал и, подцепив что-то пинцетом, клал в пластиковый конверт.

Очевидно, тело уже было осмотрено и сфотографировано, поскольку его успели поместить в непрозрачный пластиковый мешок и положить возле двери, чтобы перенести в труповозку.

Посмотрев на едва видневшийся в мешке труп, очертания которого под белым пластиком мало походили на человеческое тело, Лем спросил:

– А как его звали?

– Уэс Далберг, – ответил Уолт. – Жил здесь уже лет десять, если не больше.

– А кто его нашел?

– Сосед.

– Когда его убили?

– Насколько мы можем судить, примерно три дня назад. Возможно, во вторник вечером. Чтобы сказать точно, нужно дождаться результатов лабораторных анализов. Последнее время погода стоит теплая, а это влияет на скорость разложения тканей.

Значит, во вторник ночью… Во вторник утром, на рассвете, из «Банодайна» был совершен побег. К вечеру того же дня Аутсайдер мог вполне преодолеть такое расстояние.

От этих мыслей Лема передернуло.

– Замерз? – саркастически поинтересовался Уолт.

Лем не ответил. Да, они были друзьями, и оба были офицерами органов правопорядка, один – местного, второй – федерального, но в данном случае интересы организаций, которые они представляли, были диаметрально противоположными. Задача Уолта состояла в том, чтобы раскопать правду и обнародовать ее, а вот Лему, наоборот, нужно было накрыть ящик с этим делом крышкой и следить, чтобы она не открылась.

– Ну здесь и воняет! – воскликнул Клифф Сомс.

– Тогда прикинь, какая тут стояла вонь, пока мы не положили жмурика в мешок, – заметил Уолт. – Просто жуть!

– Значит, тут не только… разложение? – спросил Клифф.

– Нет. – Уолт показал на другие пятна, уже явно не крови. – Моча и фекалии тоже.

– Принадлежат жертве?

– Я так не думаю.

– А вы делали предварительные анализы? – Лем старался скрыть обеспокоенность. – Смотрели под микроскопом прямо на месте?

– Нет. Отвезем образцы в лабораторию. По нашему мнению, это продукты жизнедеятельности того, уж не знаю кого, кто вломился через окно.

Лем поднял глаза от мешка с трупом:

– Ты хочешь сказать, человека, убившего Далберга?

– Убийца не человек, – заявил Уолт. – И по-моему, тебе это хорошо известно.

– Не человек? – переспросил Лем.

– По крайней мере, не такой человек, как ты или я.

– Тогда что, по-твоему, это было?

– А хрен его знает! – Уолт потер колючий затылок здоровущей ладонью. – Но, судя по состоянию тела, у убийцы были острые зубы, возможно, когти и крутой нрав. Ну как, описание подходит тому, кого вы ищете?

Однако Лем не попался на крючок.

На мгновение все замолчали.

Напоенный ароматом сосен свежий ветерок ворвался в разбитое окно, чуть-чуть развеяв ядовитую вонь.

Один из лаборантов воскликнул: «Ах!» – и вытащил что-то пинцетом из груды камней.

Лем устало вздохнул. Ситуация была не из лучших. Уолту и его команде не удастся нарыть достаточно улик, чтобы сказать, что именно убило Далберга, и все же того, что они нароют, хватит за глаза и за уши, чтобы разбудить в них нездоровое любопытство. Однако это был вопрос национальной безопасности, и ни одному гражданскому не позволялось совать туда свой любопытный нос. Лем собирался остановить их расследование. И надеялся, что его вмешательство не слишком разозлит Уолта. Это станет реальной проверкой их дружбы на прочность.

И тут Лем, продолжавший смотреть на мешок с трупом, понял, что не так с формой мешка.

– Здесь нет головы, – сказал он.

– Вас, федералов, на мякине не проведешь, – заметил Уолт.

– Ему что, отрезали голову? – упавшим голосом спросил Клифф Сомс.

– Вам сюда. – Уолт провел их в соседнюю комнату.

Комната оказалась большой – пусть примитивной – кухней с ручным насосом в раковине и допотопной дровяной печью.

Если не считать головы, в кухне не имелось следов насилия. Хотя, конечно, и одной головы более чем достаточно. Она лежала в центре стола. На тарелке.

– Господи Иисусе! – прошептал Клифф.

Когда они вошли в кухню, полицейский фотограф как раз снимал голову под разными углами. Он еще не закончил, но слегка попятился, чтобы не закрывать обзор.

У жертвы отсутствовали глаза, они были вырваны. Пустые глазницы казались глубокими, точно колодцы.

Клифф Сомс смертельно побледнел, на фоне этой синюшной бледности веснушки запылали огненными искрами.

Лему стало дурно, причем даже не из-за того, что случилось с Уэсом Далбергом, а из-за неминуемости череды грядущих смертей. Лем гордился своими талантами эффективного менеджера и следователя. И знал, что справится с этим делом лучше, чем кто-либо другой. Однако при всем при том он был здравомыслящим прагматиком, трезво оценивавшим врага. Бессмысленно рассчитывать на скорое окончание этого кошмара. Нет, ему понадобятся время, терпение и удача, чтобы выследить убийцу, ну а пока гора трупов будет только расти.

Голова не была отрезана после смерти Далберга. Все обстояло куда хуже. Похоже, голова была или вырвана когтями, или откушена, или вывернута из туловища.

У Лема внезапно вспотели ладони.

Странно… но пустые глазницы завораживали, будто широко раскрытые глаза.

У него по спине побежала одинокая капелька пота. Ему еще никогда не было так страшно – более того, он даже не представлял, что способен испугаться до мокрых штанов, – и тем не менее он категорически не хотел, чтобы его отстранили от задания. От правильного разрешения критической ситуации зависела безопасность страны и ее населения, а Лем понимал, что никто не справится с проблемой лучше его. И дело было не только в его раздутом «эго». Все считали Лема лучшим из лучших, и он знал, что они правы. Он мог смело собой гордиться, к черту ложную скромность! Да, это его дело, и он доведет расследование до конца.

Родители воспитали его с обостренным чувством долга и ответственности. «Темнокожий человек, – любил говорить отец, – должен выполнять любую работу вдвое лучше белого, чтобы завоевать себе хоть какую-нибудь репутацию. И тут нет ничего обидного. И это не повод для возмущения. Всего лишь суровая правда жизни. С таким же успехом можно возмущаться тем фактом, что зимой холодно. И вместо того чтобы возмущаться, посмотри правде в глаза, работай вдвое больше – и ты всего добьешься. Ты должен преуспеть, потому что на тебя равняются твои братья». В результате такого воспитания Лем, не раздумывая, выкладывался на полную катушку при выполнении любого задания. Он до смерти боялся потерпеть неудачу, что случалось с ним крайне редко, и мог неделями копаться в дерьме, если впереди его ждало успешное завершение дела.

– Можно тебя на минуточку? – спросил Уолт, направляясь к открытой задней двери хижины.

Лем кивнул и, повернувшись к Клиффу, сказал:

– А ты оставайся здесь. Проследи, чтобы никто – ни патологоанатомы, ни фотограф, ни копы, буквально никто – не покинул место преступления, не поговорив со мной.

– Будет сделано, сэр, – ответил Клифф.

Он поспешно направился в переднюю часть хижины сообщить находившимся там людям, что они на временном карантине, ну и, кроме того, убраться подальше от лишенной глаз головы.

Лем вышел вслед за Уолтом Гейнсом на полянку перед домом. Заметив металлический лоток и валявшиеся на земле поленья, Лем остановился, чтобы их осмотреть.

– Мы считаем, все началось именно здесь, – сказал Уолт. – Возможно, Далберг пошел за дровами для очага. Возможно, когда из-за деревьев появилось нечто, он бросил свою ношу и рванул в дом.

Они стояли в кроваво-оранжевых лучах вечернего солнца на опушке, вглядываясь в фиолетовые тени и таинственные зеленые лесные глубины.

Лем чувствовал себя не в своей тарелке. Он опасался, что беглец из лаборатории доктора Уэзерби где-то неподалеку и сейчас наблюдает за ними.

– Итак, что происходит? – поинтересовался Уолт.

– Не могу сказать.

– Национальная безопасность?

– Совершенно верно.

Ветви елей, сосен и платанов шелестели на ветру, и Лему показалось, что кто-то осторожно пробирается сквозь кусты.

Больное воображение, только и всего. И тем не менее Лем был рад, что у них с Уолтом Гейнсом под рукой были надежные пистолеты в наплечной кобуре.

– Если настаиваешь, можешь держать язык за зубами, но ты не имеешь права абсолютно все от меня скрывать. Я ведь далеко не дурак.

– А я тебя никогда и не считал дураком.

– Во вторник утром каждое треклятое полицейское управление в округах Ориндж и Сан-Бернардино получило срочный запрос из АНБ с просьбой оказать помощь в организации облавы, дальнейшая информация о которой будет предоставлена позже. Что заставляет нас дергаться. Мы ведь знаем, за что отвечают ваши парни: охрана военно-промышленных разработок и защита наших секретов от вечно пьяных русских. А так как в Южной Калифорнии находится половина военных подрядчиков США, то здесь явно есть что воровать. – Лем, плотно сжав губы, смотрел куда-то вглубь леса, и Уолт продолжил: – Итак, предположим, мы разыскиваем русского агента с полными карманами ворованных секретов и рады помочь Дяде Сэму дать кому-то хорошего пинка под зад. Однако к полудню вместо необходимых деталей мы получаем аннулирование запроса. И в результате никакой облавы. Все под контролем, говорит твоя контора. Ложная тревога, говоришь ты.

– Совершенно верно. – (В АНБ поняли, что не в состоянии должным образом контролировать местную полицию, а значит, не могут ей полностью доверять; это была работа для военных.) – Запрос сделан по ошибке.

– Черта с два! Ближе к вечеру того же дня мы узнаем, что вертолеты морпехов с аэродрома в Эль-Торо кружат в предгорьях Санта-Аны. А к утру среды с базы ВМС Кэмп-Пендлтон переброшена сотня морпехов с суперсовременными устройствами слежения с целью прочесывания местности.

– Да, я слышал об этом, – отозвался Лем, – но это не имеет никакого отношения к моему агентству.

Уолт старательно отводил глаза, избегая зрительного контакта. Он тоже уставился на окружавшие поляну деревья. Конечно, Уолт знал, что Лем лжет, знал, что Лем вынужден лгать, но считал бестактным заставлять друга лгать, глядя ему в глаза. Внешне грубоватый и неотесанный, Уолт Гейнс был на редкость деликатным человеком, обладавшим талантом дружить.

При этом служебным долгом Уолта, как шерифа округа, было попытаться прозондировать почву, хотя он точно знал, что Лем не расколется.

– Морпехи сообщили нам, что это учения, – сказал Уолт.

– Да, я слышал то же самое.

– Обычно они предупреждают нас об учениях за десять дней.

Лем не ответил. Ему показалось, в лесу мелькнула какая-то тень, нечто темное, пробиравшееся через сосновый сумрак.

– Итак, морпехи провели в горах всю среду и полчетверга. Но когда репортеры пронюхали про эти так называемые учения и принялись шнырять вокруг, морпехи оперативно снялись с места и вернулись домой. Словно… то, что они искали, было таким взрывоопасным и таким чертовски сверхсекретным, что они предпочли оставить поиски, лишь бы информация не просочилась в прессу.

Напряженно всматриваясь в лесную чащу, Лем пытался разглядеть в сгущающихся тенях намек на движение, привлекшее его внимание секунду назад.

Между тем Уолт продолжил:

– Ну а вчера днем АНБ попросило докладывать о необычных сообщениях, странных нападениях или убийствах, совершенных с особой жестокостью. Мы попросили разъяснений. Дохлый номер.

Вон там. Какая-то рябь во мраке под ветвями вечнозеленых деревьев. Примерно в восьмидесяти футах от опушки. Кто-то стремительно пробирался между деревьями, укрываясь в тени. Сунув правую руку под пиджак, Лем положил ладонь на рукоять пистолета в кобуре.

– И вот буквально через день, сказал Уолт, мы находим этого несчастного сукина сына Далберга, растерзанного на куски. Что чертовски подходит под определение убийства, совершенного с особой жестокостью, какого мне еще не доводилось видеть. И вот вы тут как тут, мистер Лемюэль Аса Джонсон, директор южнокалифорнийского отделения АНБ, и я точно знаю, что вы прилетели на вертолете отнюдь не для того, чтобы спросить, чем меня угостить во время завтрашней игры в бридж: луковыми колечками или гуакамоле.

Нечто, прячущееся в тени, теперь было ближе чем в восьмидесяти футах от них, гораздо ближе. Лема сбивали с толку многослойные тени, деформированные пробивающимися сквозь деревья лучами вечернего солнца. Существо, находившееся не более чем в сорока футах от поляны, возможно чуть ближе, неожиданно, ломая кусты, выскочило прямо на Лема с Уолтом, и Лем, вскрикнув, вытащил из кобуры пистолет и невольно попятился, после чего расставил ноги и принял положение для стрельбы, обеими руками сжимая рукоять пистолета.

– Это всего-навсего чернохвостый олень! – воскликнул Уолт Гейнс.

И действительно. Всего-навсего чернохвостый олень.

Олень замер футах в десяти от них, под развесистыми лапами ели, и с любопытством взглянул на друзей большими карими глазами. Голова вскинута, уши навострены.

– Они здесь, в каньонах, настолько привыкли к людям, что стали почти ручными, – объяснил Уолт.

Лем выдохнул и убрал пистолет.

Чернохвостый олень, будто почувствовав их напряжение, свернул на тропинку и исчез в лесной чаще.

Уолт пристально посмотрел на Лема:

– Что происходит, приятель?

Лем ничего не ответил. Только вытер о пиджак вспотевшие руки.

Между тем ветер усилился, став холоднее. Близился вечер, а за ним недалеко и ночь.

– Ни разу не видел тебя таким напуганным, – заметил Уолт.

– Да просто мандраж от переизбытка кофеина. Наверное, выпил слишком много кофе.

– Брехня! – воскликнул Уолт, но Лем лишь передернул плечами. – Похоже, Далберга убило животное, с зубами, когтями и крайне свирепое. Но ни одно треклятое животное не станет аккуратно оставлять голову на блюде посреди кухонного стола. Прямо какая-то дурная шутка. Правда, животные не способны на шутки, ни на дурные, ни на какие другие. Кто бы там ни убил Далберга… он отрезал ему голову явно в издевку. Итак, ради всего святого, с чем же мы все-таки имеем дело?!

– Ты не хочешь этого знать. И тебе не нужно этого знать, потому что это прерогатива исключительно моего ведомства.

– Черта с два!

– У меня имеются полномочия, – произнес Лем. – Уолт, теперь дело уходит на федеральный уровень. И я изымаю все улики, собранные твоими людьми, и все написанные ими отчеты. И вы не расскажете ни одной живой душе о том, что здесь видели. Ни одной. У тебя будет папка с этим делом, но единственное, что там будет храниться, – это служебная записка о передаче дела федеральным властям согласно соответствующему закону. Таким образом, твоя задница будет прикрыта. И что бы ни случилось, никто не сможет тебя обвинить.

– Вот дерьмо!

– Проехали.

Уолт сердито нахмурился:

– Но я должен знать…

– Проехали.

– …угрожает ли что-либо жителям моего округа. Тогда скажи мне хотя бы это, будь оно все проклято!

– Да.

– Угрожает?

– Да.

– А если я попытаюсь с тобой пободаться за полномочия по данному делу, это поможет уменьшить угрозу и обеспечить общественную безопасность?

– Нет. Не поможет, – честно признался Лем.

– Тогда бодаться с тобой бессмысленно.

– Абсолютно, – ответил Лем.

Он направился обратно к хижине, потому что дневной свет стремительно угасал, а Лему не хотелось оставаться в лесу с наступлением темноты. Да, на сей раз это был чернохвостый олень. Ну а потом?

– Минуточку! – окрикнул его Уолт. – Дай-ка я расскажу тебе все, что думаю по этому поводу, а ты постой и послушай. Тебе нет нужды подтверждать или отрицать мои слова. Все, что тебе нужно, – это внимательно меня выслушать.

– Валяй! – нетерпеливо бросил Лем.

Тени от деревьев упорно ползли вперед по колючей сухой траве поляны. Солнце балансировало на западном горизонте.

Уолт вышел на бледнеющий солнечный свет, сунул руки в карманы и посмотрел на пыльную землю, пытаясь собраться с мыслями:

– Во вторник днем некто пробрался в дом в Ньюпорт-Бич и пристрелил человека по фамилии Ярбек, а его жену забил до смерти. В тот же вечер кто-то убил семью Хадстон в Лагуна-Бич – мужа, жену и сына-подростка. Полиция обоих населенных пунктов пользуется услугами одной криминалистической лаборатории, а потому там не составило труда обнаружить, что в обоих случаях использовался один и тот же пистолет. Однако в обоих случаях это все, что удалось узнать полиции, так как твое АНБ тихой сапой, так же как и сейчас, распространило свои полномочия на оба дела. В интересах национальной безопасности.

Лем не ответил. Он уже пожалел, что согласился выслушать друга. Но так или иначе, он напрямую не занимался расследованием убийств ученых, ответственность за которые почти наверняка лежит на Советах. Лем поручил вести это дело другому сотруднику, чтобы полностью сосредоточиться на поисках собаки и Аутсайдера. Солнце уже полыхало оранжевым. И окна хижины лизали языки этого затухающего пламени.

– Ладно, – продолжил Уолт. – А еще у нас есть доктор Дэвис Уэзерби из Корона-дель-Мар. Пропал во вторник. Этим утром брат Уэзерби нашел тело доктора в багажнике его собственного автомобиля. И прибывшие туда местные патологоанатомы буквально нос к носу столкнулись с агентами АНБ.

Лема немного тревожило то, как оперативно шериф собрал, увязал и проанализировал информацию из населенных пунктов, находящихся в ведении разных муниципальных властей, а следовательно, вне зоны его полномочий.

– Не ожидал, что мне удастся выявить связь между этими делами, а? – невесело улыбнулся Уолт. – Каждое из этих преступлений произошло в населенных пунктах, входящих в сферу ответственности разных управлений полиции, но для меня этот округ – всего лишь один широко раскинувшийся город с населением в два миллиона человек, поэтому я работаю рука об руку со всеми местными полицейскими управлениями.

– Ну и каков твой вывод?

– А мой вывод таков, что убийство шести видных граждан, совершенное за один день, не может не вызывать удивления. У нас здесь как-никак округ Ориндж, а не Лос-Анджелес. Но еще более удивительно то, что все шесть убийств отнесены к неотложным вопросам национальной безопасности. Что, естественно, пробудило мое любопытство. Я начал изучать подноготную всех этих людей в поисках чего-то такого, что могло их объединять…

– Уолт, ради всего святого!

– …и обнаружил, что все они работают – или, скорее, работали – в месте под названием «Банодайн лабораториз».

Лем не рассердился. Он не мог сердиться на Уолта, ведь они были даже ближе, чем братья, но сейчас проницательность этого здоровяка буквально сводила с ума.

– Послушай, ты не имеешь права проводить расследование.

– Я все-таки шериф, если ты, конечно, не забыл.

– Начнем с того, что ни одно из этих убийств, кроме убийства Далберга, не входит в область твоих полномочий, – отрезал Лем. – Но даже если бы и входили… после того как в игру вступает АНБ, ты не имеешь права продолжать расследование. Это фактически запрещено законом.

Пропустив слова друга мимо ушей, Уолт сказал:

– Итак, я навел справки о «Банодайне», о том, чем они там занимались, и обнаружил, что занимались они генной инженерией, технологиями получения рекомбинантной ДНК…

– Ты неисправим.

– Нигде не сказано, что «Банодайн» работает над оборонными проектами, но это, собственно, ничего не значит. Скорее всего, контракты и проекты настолько засекречены, что их финансирование скрыто от внимания общественности.

– Господи Иисусе! – уже раздраженно произнес Лем. – Неужели ты не понимаешь, насколько мы можем быть безжалостными, если речь идет о национальной безопасности?!

– Я всего-навсего строю предположения.

– С твоими предположениями ты доиграешься до того, что твоя белая задница окажется в тюремной камере.

– Брось, Лемюэль, здесь явно не место для мерзких стычек на расовой почве.

– Ты неисправим.

– Что есть, то есть. А вот ты явно повторяешься. Так или иначе, пораскинув мозгами, я сразу допер, что убийства людей из «Банодайна» как-то связаны с операцией морпехов в среду и четверг. А также с убийством Уэса Далберга.

– Между убийством Далберга и тех остальных абсолютно нет сходства.

– Естественно, нет. Разные исполнители. Что очевидно. Ярбеки, Хадстоны и Уэзерби погибли от руки профессионала, а несчастного Уэса Далберга буквально разорвали на куски. И тем не менее, ей-богу, здесь имеется некая связь, а иначе вы бы никогда не заинтересовались последним делом, и связь эта, должно быть, – «Банодайн».

Солнце садилось. Тени все больше сгущались.

– Я вот что думаю, – сказал Уолт. – Они у себя в «Банодайне» разрабатывали новое биологическое оружие, генетически измененный вирус, который куда-то там просочился и кого-то отравил, но одной лишь тошнотой дело не ограничилось. Нет, это, очевидно, сильно повлияло на мозг пострадавшего, превратив его в свирепого дикаря или…

– В усовершенствованного доктора Джекила в век высоких технологий? – саркастически заметил Лем.

– …и он сбежал из лаборатории, когда никто еще не знал, что случилось, направился прямо сюда, в предгорья, и напал на Далберга.

– Ты насмотрелся плохих фильмов ужаса, да?

– А теперь что касается доктора Ярбек и всех остальных. Возможно, их устранили, так как они знали, что произошло, и, испугавшись последствий, решили предать историю огласке.

Из темного каньона раздался заунывный вой. Вероятно, койот.

Лему не терпелось поскорее отсюда убраться, подальше от леса. Однако сначала нужно было разобраться с Уолтом Гейнсом – отвлечь его от этой версии расследования и лишних размышлений.

– Уолт, давай поговорим начистоту. Уж не хочешь ли ты сказать, что правительство Соединенных Штатов Америки приказало убить собственных ученых, чтобы заткнуть им рот? – (Уолт нахмурился, поняв, насколько неправдоподобным – если вообще нереальным – был его сценарий.) – Неужели, по-твоему, жизнь похожа на романы Ладлэма? Убивать своих людей? У нас сейчас что, месячник национальной паранойи? Ты действительно веришь в этот бред сумасшедшего?

– Нет, – признался Уолт.

– И каким образом убийцей Далберга мог оказаться отравленный ученый, получивший повреждение мозга? Господь свидетель, ты же сам сказал, что Далберга убило какое-то животное, с когтями и острым зубами.

– Хорошо-хорошо, я не подумал. В любом случае не додумал до конца. Но я уверен, все это так или иначе связано с «Банодайном». Ты ведь не станешь утверждать, будто я мыслю не в том направлении, а?

– Нет, стану. Действительно не в том.

– Действительно?

– Действительно. – Лему было противно лгать Уолту и манипулировать им, но ничего не поделаешь. – Более того, я вообще не имел права говорить тебе, что ты идешь по ложному следу. Но, как друг, обязан предупредить.

К жуткому завыванию в лесу добавились голоса других диких животных, тем самым подтвердив, что это были всего лишь койоты, однако звук этот пугал Лема Джонсона и еще больше усиливал желание убраться отсюда подобру-поздорову.

Уолт задумчиво потер ладонью свой бычий загривок:

– Значит, убийство Далберга никак не связано с «Банодайном»?

– Абсолютно никак. Так совпало, что Уэзерби и Ярбек работали в «Банодайне»… ну и Хадстон когда-то тоже. Если ты продолжишь упорствовать и искать эту связь, то зря потеряешь время. Что, впрочем, мне только на руку.

Солнце зашло за горизонт, но по пути словно приоткрыло дверь, через которую ледяной ветер ворвался в окутанный тьмой мир.

Все еще продолжая тереть шею, Уолт вздохнул:

– Значит, говоришь, не «Банодайн», да? Нет, дружище, я знаю тебя как облупленного. С твоим обостренным чувством долга ты и родной матери соврешь, если это в интересах страны. – (Лем промолчал.) – Ну ладно. Я бросаю это дело. Теперь оно только твое. Но лишь при условии, что на моей территории не убьют кого-нибудь еще. Если, не дай бог, такое случится… ну, тогда я снова попытаюсь взять все под контроль. Не могу обещать, что не стану этого делать. У меня ведь тоже есть чувство долга. Ты знаешь.

– Знаю, – виновато ответил Лем, чувствуя себя полным дерьмом.

И вот наконец они оба повернули назад к хижине.

Небо – темное на востоке, но испещренное темно-оранжевыми, красными и фиолетовыми полосами света на западе – нависло над головой, словно готовая закрыться крышка коробки.

Койоты продолжали выть.

И кто-то в ночном лесу завывал в ответ.

Кугуар, подумал Лем, отчетливо понимая, что он лгал самому себе.

В воскресенье, через два дня после успешного свидания в пятницу за ланчем, Трэвис и Нора поехали в Солванг – датский городок в долине Санта-Инес, облюбованный туристами. Здесь находились сотни маленьких магазинчиков, где продавалась всякая всячина – от изысканного скандинавского хрусталя до пластиковых копий датских оловянных пивных кружек. Своеобразная архитектура, впрочем тщательно продуманная, и окаймленные деревьями улицы лишь удваивали незатейливое удовольствие от разглядывания витрин.

За время прогулки у Трэвиса несколько раз возникало непреодолимое желание взять Нору за руку и больше не отпускать. Это казалось вполне естественным, правильным. И все же Трэвис чувствовал, что Нора, возможно, еще не готова даже к таким безобидным тактильным контактам, как держаться за руки.

Нора надела очередное унылое платье, на сей раз грязно-голубое, висящее на ней мешком. Практичные туфли. Густые темные волосы, как и тогда, когда Трэвис впервые увидел ее, по-прежнему висели вялыми неухоженными прядями.

Общество Норы доставляло Трэвису истинное удовольствие. Девушка отличалась кротким нравом, добротой и природной деликатностью. Ее невинность была для Трэвиса точно глотком свежего воздуха. А застенчивость и скромность, хотя и несколько избыточные, трогали до глубины души. Нора смотрела на окружающее распахнутыми от восторга глазами, и Трэвису доставляло истинное наслаждение удивлять ее простыми вещами: это и лавка, где торговали исключительно часами с кукушкой, или другая – с чучелами животных, и музыкальная шкатулка с перламутровой дверцей, которая открывалась, демонстрируя балерину на пуантах.

Трэвис купил Норе футболку, заказав надпись, которую показал только тогда, когда все было готово: «Нора любит Эйнштейна». И хотя она заявила, что ни за какие коврижки не наденет футболку и это не ее стиль, Трэвис знал, что Нора непременно ее наденет, так как действительно любит собаку.

Возможно, Эйнштейн не мог прочесть слова на футболке, но он явно понял их смысл. Когда они вышли из магазина и отстегнули поводок от паркометра, где был привязан Эйнштейн, пес c серьезным видом уставился на надпись на футболке, которую Нора развернула у него перед носом, и радостно лизнул девушку, ткнувшись в нее мокрым носом.

В тот день был только один неприятный момент. Когда они завернули за угол и подошли к очередной витрине, Нора внезапно остановилась и оглянулась на забитые туристами тротуары – на людей, лакомившихся мороженым в домашних вафельных трубочках и яблочными пирожными в вощеной бумаге, на парней в украшенных перьями ковбойских шляпах местного производства, на хорошеньких девушек в коротких шортах и топах, толстух в желтых гавайских платьях, туристов, говорящих по-английски, по-испански, по-японски, по-вьетнамски и на всех других языках, которые можно услышать в любом туристическом местечке Южной Калифорнии. Затем Нора посмотрела на магазин сувениров в виде трехэтажной ветряной мельницы из камня и дерева, расположенный на оживленной улице, и оцепенела. Трэвису пришлось проводить ее до ближайшей скамейки в маленьком парке, где она несколько минут сидела, дрожа как осиновый лист.

– Перебор, – наконец сказала Нора хриплым голосом. – Слишком много… новых образов… новых звуков… новых вещей сразу. Прости.

– Все в порядке, – растроганным голосом произнес Трэвис.

– Я привыкла к нескольким комнатам и знакомым вещам. На меня, наверное, все смотрят.

– Никто ничего не заметил. И никто не смотрит.

Нора сидела, печально понурившись, сжав руки в кулаки, но, когда Эйнштейн положил голову ей на колени, начала нежно гладить его и постепенно расслабилась.

– Я получала удовольствие, – сказала она Трэвису, по-прежнему не поднимая головы. – Действительно получала удовольствие. Надо же, как далеко от дома я оказалась! Сказочно далеко.

– Не совсем так. Менее часа езды, – заверил ее Трэвис.

– Длинный, длинный путь, – стояла на своем Нора, и Трэвис догадался, что для нее это действительно огромное расстояние. – А поняв, как далеко от дома я оказалась и… здесь все по-другому… я испугалась. Словно ребенок.

– Может, хочешь вернуться в Санта-Барбару?

– Нет! – Нора впервые посмотрела Трэвису прямо в глаза, после чего набралась мужества бросить взгляд на гуляющих по парку людей и сувенирный магазин в виде мельницы. – Нет, я хочу здесь остаться. На весь день. Хочу пообедать в ресторане, не на террасе в кафе, а в обеденном зале, как все нормальные люди, и вернуться домой уже затемно. – Нора растерянно заморгала и повторила: – Уже затемно.

– Хорошо.

– Если, конечно, ты не собирался уехать отсюда раньше.

– Нет-нет. Я планировал провести здесь целый день.

– Как мило с твоей стороны.

Трэвис удивленно приподнял бровь:

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь.

– Боюсь, что нет.

– Помогать мне открывать для себя мир, – ответила Нора. – Тратить драгоценное время на кого-то… вроде меня. Это так великодушно.

Трэвис был неподдельно удивлен:

– Нора, уверяю тебя, я здесь отнюдь не занимаюсь благотворительностью.

– Наверняка у такого мужчины, как ты, найдутся более интересные занятия в воскресный майский день.

– О да, – усмехнулся Трэвис. – Я мог бы остаться дома и зубной щеткой начистить до блеска всю имеющуюся у меня обувь. А еще поштучно пересчитать макаронные рожки в пачке. – (Нора недоверчиво уставилась на Трэвиса.) – Боже мой, так ты это серьезно! Выходит, ты решила, что я с тобой исключительно из жалости.

Нора закусила губу и кивнула.

– Все нормально. – Она в очередной раз бросила взгляд на собаку. – Я не против.

– Но ей-богу, я здесь вовсе не из жалости! Я здесь, потому что мне нравится быть с тобой, действительно нравится. И ты мне тоже очень нравишься.

И хотя Нора продолжала сидеть потупившись, Трэвис не мог не заметить предательского румянца у нее на щеках.

Оба смущенно замолчали.

Нора гладила Эйнштейна, а тот смотрел на нее влюбленными глазами, время от времени косясь на Трэвиса, словно желая сказать: «Ладно, ты открыл дверь для новых отношений. Тогда не сиди как дурак. Скажи что-нибудь. Дерзай, попытайся ее завоевать».

Нора почесала у пса за ухом, погладила его и наконец сказала:

– Все нормально. Я в порядке.

Покинув парк, они снова двинулись мимо витрин, как будто ее приступа паники и его неуклюжего признания не было и в помине.

У Трэвиса возникло такое ощущение, словно он ухаживает за монахиней. Более того, постепенно до него дошло, в чем весь ужас ситуации. С тех пор как три года назад умерла его жена, у Трэвиса не было интимной близости с женщиной. И теперь тема сексуальных отношений казалась ему заповедной дорогой. Он чувствовал себя священником, сбивающим с пути истинную монахиню.

Буквально в каждом доме здесь была кондитерская, и выпечка в очередной витрине казалась более соблазнительной, чем в предыдущей. В теплом весеннем воздухе витали ароматы корицы, сахарной пудры, мускатного ореха, миндаля, яблок и шоколада.

Эйнштейн вставал на задние лапы перед каждой витриной, жадными глазами рассматривая искусно выложенные лакомства. Но не попытался зайти ни в одну кондитерскую и ни разу не залаял. А когда он выпрашивал угощение, его проникновенное поскуливание становилось едва слышным, чтобы не потревожить проходящих мимо туристов. В результате он получил в награду кусочек орехового торта и маленькое яблочное пирожное, после чего, вполне удовлетворенный, больше не попрошайничал.

Десять минут спустя Эйнштейн продемонстрировал Норе свои уникальные умственные способности. Да, Эйнштейн и раньше был хорошим псом, ласковым, умным, послушным, и он действительно проявил инициативу, загнав в угол Артура Стрека, однако до сих пор не показывал Норе, даже мельком, свой сверхъестественный интеллект. И когда она увидела все своими глазами, то не сразу поняла, свидетелем чего только что стала.

Они проходили мимо аптеки, где также продавались газеты и журналы, выставленные на стойке у входа. И тут Эйнштейн, вырвав из рук Норы поводок, внезапно бросился в сторону газетной стойки. Не дав Трэвису с Норой опомниться, пес зубами вытащил со стойки журнал и положил его у ног Норы. Журнал назывался «Модерн брайд». Трэвис потянулся к Эйнштейну, но тот увернулся, схватил еще один экземпляр «Модерн брайд», и, пока Нора нагибалась за журналом, чтобы вернуть его на стойку, пес торжественно положил второй журнал к ногам Трэвиса.

– Глупая псина, – сказала Нора. – Что на тебя нашло?

Трэвис взял поводок и, протиснувшись сквозь толпу прохожих, поставил свой экземпляр журнала на место. Он ясно понял, что имел в виду Эйнштейн, но промолчал, чтобы не смущать Нору, и они продолжили прогулку.

Эйнштейн с интересом разглядывал все вокруг, обнюхивал проходивших мимо людей и, казалось, совершенно утратил интерес к печатным изданиям на матримониальную тему.

И тем не менее не успели они сделать и двадцати шагов, как ретривер развернулся и, проскочив между ногами Трэвиса, вырвал у него из рук поводок. Вернувшись к аптеке, Эйнштейн схватил со стойки журнал и вернулся к Трэвису с Норой.

Нора по-прежнему не понимала, в чем дело. Она сочла поведение пса забавным и, наклонившись, потрепала его по спине:

– Это что, твой любимый журнал, глупая псина? Читаешь его каждый месяц, да? Спорим, так оно и есть. А ты у нас, оказывается, романтик!

Туристы с улыбкой смотрели на четвероногого хулигана, впрочем, так же как и Нора, не понимая, что означают эти собачьи игры с журналом.

А когда Трэвис наклонился поднять журнал, чтобы вернуть его на стойку, Эйнштейн, опередив хозяина, зажал журнал в зубах и принялся яростно мотать головой.

– Плохая собака! – Нору удивила появившаяся в характере пса чертовщинка.

Эйнштейн выронил свою добычу. Журнал оказался здорово потрепан и обслюнявлен.

– Похоже, придется его купить, – заметил Трэвис.

Ретривер, тяжело дыша, с хитрой ухмылкой уселся на тротуар.

Нора оставалась в счастливом неведении относительно скрытых мотивов Эйнштейна. Впрочем, у нее не было оснований как-то интерпретировать его поведение. Ведь она и не подозревала о выдающихся умственных способностях пса, а потому не ожидала от него чудес коммуникации.

Трэвис бросил на собаку сердитый взгляд:

– Сейчас же прекрати, мохнатая морда! Довольно. Ты меня понял?

Эйнштейн лениво зевнул.

Заплатив за журнал и положив его в пластиковый пакет, Нора с Трэвисом продолжили прогулку по Солвангу. Однако не успели они пройти до конца квартала, как Эйнштейн решил конкретизировать свое послание. Он аккуратно, но крепко схватил зубами Нору за руку и потащил в сторону художественной галереи, где молодая пара любовалась выставленными в витрине пейзажами. Возле парочки стояла прогулочная коляска с ребенком. На этого-то ребенка Эйнштейн и попытался обратить внимание Норы, заставив ее коснуться пухленькой ручки одетого в розовый костюмчик младенца.

– По-моему, ему очень понравилась ваша малышка, – смутилась Нора. – И он прав. Она просто прелесть. А сколько ей?

Молодые родители, поначалу испугавшиеся собаки, поняли, что она не причинит ребенку вреда.

– Десять месяцев, – ответила мать девочки.

– И как ее зовут?

– Лана.

– Чудесное имя!

Наконец Эйнштейн соизволил отпустить Нору, и они пошли дальше. Отойдя на несколько шагов от молодой пары, они остановились возле антикварного магазина, выглядевшего так, будто его буквально по кирпичикам и по дощечкам перевезли из Дании XVII века. Присев на корточки возле ретривера, Трэвис поднял его висячее ухо и строго сказал:

– Довольно! Кончай придуриваться, а не то больше не получишь «Алпо».

Нора по-прежнему оставалась в неведении.

– Какая муха его укусила? – спросила она.

Эйнштейн снова зевнул, и Трэвис понял, что дело плохо.

Следующие десять минут Эйнштейн еще дважды подводил Нору к младенцам.

«Модерн брайд» и младенцы.

Теперь послание дошло и до Норы: Вы с Трэвисом созданы друг для друга. Женитесь. Размножайтесь. Создавайте семью. Чего вы ждете?

Нора отчаянно покраснела, не осмеливаясь поднять на Трэвиса глаза. Он тоже чувствовал себя немного неловко.

Поняв наконец, что достиг своей цели, Эйнштейн перестал хулиганить. До этого времени Трэвис даже не подозревал, что и у собак бывает самодовольный вид.

Пришло время обеда. Но на улице по-прежнему было так тепло, что Нора изменила свое решение поесть в обеденном зале ресторана. Она выбрала заведение со столиками под красными зонтиками на тротуаре в тени гигантского дуба. И как догадался Трэвис, дело было даже не в том, что Нору страшила перспектива обеда в ресторане. Нет, ей просто хотелось поесть на открытом воздухе, чтобы Эйнштейн был рядом. На протяжении всего обеда она то и дело смотрела на пса, иногда украдкой, иногда открыто и очень внимательно.

Трэвис не возвращался к инциденту с журналом, сделав вид, будто выкинул это из головы. Но когда Нора отворачивалась, он беззвучно, одними губами, осыпал Эйнштейна угрозами. Больше никаких яблочных пирожных. Строгий ошейник. Намордник. И загон для бродячих собак.

Эйнштейн выслушивал угрозы с завидным самообладанием. В ответ он лишь ухмылялся, зевал или фыркал.

Ранним воскресным вечером Винс Наско нанес визит Джонни Сантини по прозвищу Струна. Джонни не зря прозвали Струной: высокий, тощий, жилистый, он походил на сжатую пружину. А еще у него были вьющиеся волосы медного цвета. Впервые Джонни убил человека в достаточно нежном возрасте – в пятнадцать лет. Тогда, чтобы порадовать дядю Релиджо Фустино, дона одной из пяти нью-йоркских мафиозных семей, Джонни взялся собственноручно удавить чересчур самостоятельного наркодилера, работавшего в Бронксе без разрешения семьи. Подобная инициативность и преданность семейным принципам наполнили сердце дона Релиджо гордостью и любовью, причем настолько, что он, прослезившись буквально второй раз в жизни, обещал племяннику вечное уважение семьи и прибыльное местечко в семейном бизнесе.

Сейчас Джонни Струне стукнуло уже тридцать пять лет, и жил он в пляжном доме ценой миллион долларов в Сан-Клементе. Десять комнат и четыре ванные были переделаны дизайнером по интерьерам, призванным устроить подлинное – и очень дорогостоящее – жилище в стиле ар-деко, позволяющее спрятаться от современного мира. Все здесь было выполнено в черных, серебристых и темно-синих тонах с бирюзовыми и персиковыми акцентами. Джонни как-то сказал Винсу, что ему нравится ар-деко, так как этот стиль напоминал ему о «ревущих двадцатых», а именно о романтической эпохе легендарных гангстеров.

Для Джонни Струны преступление было не столько средством зарабатывания денег, не столько актом противостояния устоям цивилизованного общества, не столько результатом генетической предрасположенности, а сколько великолепной романтической традицией. Джонни ощущал себя братом каждого одноглазого пирата с крюком вместо руки, который когда-либо бороздил океаны в поисках добычи, каждого разбойника с большой дороги, грабившего почтовые дилижансы, каждого медвежатника, каждого похитителя людей, каждого казнокрада и каждого бандита за всю историю преступного мира. По утверждению самого Джонни, он чувствовал мистическое кровное родство с Джесси Джеймсом, Диллинджером, Аль Капоне, братьями Далтон, Лаки Лучано и многими другими, имя которым легион. Джонни любил их всех – своих легендарных собратьев по убийствам и разбою.

Джонни встретил Винса у парадной двери:

– Входи, входи, здоровяк. Рад видеть тебя снова.

Они обнялись. Винс не любил обниматься. Однако в свою бытность в Нью-Йорке он работал на Релиджо, дядю Джонни, и время от времени по-прежнему выполнял кое-какие заказы на Западном побережье для семьи Фустино. Винс прошел с Джонни долгий путь, достаточно долгий, чтобы понимать: объятия – это часть ритуала.

– Хорошо выглядишь, – заметил Джонни. – Я смотрю, ты о себе заботишься. И по-прежнему коварный, как змея?

– Гремучая змея. – Винсу было неловко произносить подобную чушь, но он знал, что Джонни нравились блатные разговоры.

– Ты что-то совсем исчез с горизонта. Я уж было решил, что копы взяли тебя за задницу.

– Мотать срок – это не для меня. – Винс имел в виду, что тюрьма – отнюдь не его удел.

Однако Джонни понял слова Винса несколько по-другому. Дескать, Винс скорее пойдет под пули, чем сядет в тюрьму. Джонни осклабился и одобрительно кивнул:

– Если тебя когда-нибудь загонят в угол, постарайся положить как можно больше этих гнид, прежде чем тебя пристрелят. Только так ты умрешь незапятнанным.

Джонни Струна имел крайне безобразную внешность, чем, вероятно, и объяснялась его потребность чувствовать себя носителем великой романтической традиции. За долгие годы общения с преступным миром Винс успел заметить, что внешне привлекательные преступники не жаловали блатную романтику. Они хладнокровно убивали, потому что любили убивать или считали это необходимым. Они воровали, мошенничали и занимались вымогательством, потому что им хотелось легких денег, и точка. Никаких оправданий, никакого бахвальства, впрочем, как и должно было быть. Однако те, чьи лица, казалось, были слеплены на скорую руку из цемента, те, кто напоминал Квазимодо не в самый лучший для него день, – что ж, многие из них пытались компенсировать неудачную внешность, подражая Джимми Кэгни в фильме «Враг общества».

На Джонни был черный комбинезон и черные сникерсы. Он всегда носил черное, возможно, потому, что, по его мнению, так он будет казаться не уродливым, а скорее зловещим.

Из прихожей Винс последовал за Джонни в гостиную, обставленную мягкой мебелью с черной обивкой и черными же лакированными столиками. Гостиная была украшена золочеными бронзовыми настольными лампами «Ranc», посеребренными вазами в стиле ар-деко от Жана Дома и парой антикварных стульев от Эмиль-Жака Рульманна. Винс знал историю этих вещей исключительно потому, что в ходе его предыдущих визитов Джонни Струна на время выходил из образа крутого парня и начинал трепаться о своих антикварных сокровищах.

В серебристо-черном шезлонге лежала красивая блондинка с журналом в руках. Лет двадцати, не больше, но настолько зрелая, что становилось неловко. Платиновые волосы подстрижены под пажа, налитую грудь подчеркивал струящийся красный шелк китайской пижамы. Девушка, явно работавшая под Джин Харлоу, капризно надув губы, посмотрела на Винса.

– Это Саманта, – объяснил Джонни Струна Винсу и, повернувшись к Саманте, произнес: – Дорогуша, перед тобой авторитетный парень, с которым лучше не связываться. В своем роде живая легенда.

Винс чувствовал себя полным придурком.

– А что значит «авторитетный парень»? – спросила блондинка высоким голосом, явно подражая Джуди Холлидей, кинозвезде прежних лет.

Джонни подошел к шезлонгу и положил ладонь на пышную грудь блондинки, лаская ее через шелк пижамы:

– Винс, она не владеет блатным жаргоном. Она не из fratellanza. Обычная калифорнийская телка, которая не знает жизни и тем более наших традиций.

– Он хочет сказать, что я не вонючая итальяшка, – съехидничала Саманта.

Джонни отвесил Саманте смачную оплеуху, едва не скинув девушку с шезлонга:

– Придержи язык, сучка!

Саманта прижала ладонь к лицу, в ее глазах заблестели слезы, и она просюсюкала детским голоском:

– Прости меня, Джонни.

– Тупая сучка, – пробормотал он.

– Ума не приложу, что на меня нашло, – захныкала Саманта. – Джонни, ты всегда такой добрый ко мне. А я иногда веду себя как последняя дрянь. И потом сама себя ненавижу.

Винсу эта сцена показалась заранее отрепетированной. Хотя, возможно, исключительно потому, что они много раз это проходили как на людях, так и наедине. Судя по загоревшимся глазам Саманты, оплеухи ее возбуждали и она специально провоцировала Джонни хорошенько ей врезать. Ну а Джонни два раза просить было не нужно. Он с большим удовольствием занимался рукоприкладством.

Винсу стало противно.

В очередной раз обозвав Саманту сукой, Джонни Струна провел Винса в кабинет, плотно закрыл за собой дверь и подмигнул:

– Она, конечно, слишком много о себе понимает, но зато может отсосать так, что высосет из члена твои мозги.

Винса коробило от подобной аморальности. Чтобы не дать втянуть себя в грязные разговоры, он поспешно вытащил из кармана пиджака конверт:

– Мне нужна информация.

Джонни взял конверт, заглянул внутрь, небрежно провел большим пальцем по толстой пачке стодолларовых купюр и сказал:

– Считай, ты уже получил, что хотел.

Кабинет оказался единственной комнатой в доме без намека на ар-деко. Сплошной хай-тек. На прочных металлических столах вдоль трех стен стояли восемь компьютеров различных фирм и моделей. Каждый компьютер был подключен через индивидуальный модем к отдельной телефонной линии, и в данный момент светились все восемь дисплеев. На некоторых дисплеях шел непрерывной лентой поток данных. Шторы на окнах были плотно задернуты, две рабочие лампы на гибких кронштейнах затенены, чтобы не отсвечивали на мониторы, и основным светом в кабинете был электронно-зеленый, отчего у Винса возникло ощущение, будто он находится под поверхностью океана. Три лазерных принтера распечатывали бумаги с едва слышным шуршанием, и перед мысленным взором Винса почему-то возникли рыбки, шныряющие в водорослях на морском дне.

Джонни Струна успел прикончить полдюжины людей. Он заправлял подпольной лотереей и букмекерской конторой, планировал и осуществлял ограбления банков и кражи драгоценностей. Принимал участие в операциях семьи Фустино по сбыту наркотиков, вымогательству, рэкету, киднеппингу, коррупции профсоюзных лидеров, контрафактному производству видеокассет, угону фур у дальнобойщиков, подкупу политиков и детской порнографии. Короче говоря, Джонни Струна на своем веку много чего сделал и много чего повидал, и хотя ему, собственно, не наскучили криминальные операции, независимо от того, как часто он был в них задействован, он уже успел всем этим несколько пресытиться. И когда в последнее десятилетие компьютеры открыли широчайшие возможности для преступной деятельности, Джонни ухватился за шанс продвинуться в область, еще не освоенную ни одним умником-мафиози, а именно взять приступом бастионы электронного воровства и вредительства. У Джонни открылся самый настоящий дар, и очень скоро он стал лучшим хакером мафии.

При наличии достаточного времени и мотивации Джонни мог сломать защиту любого компьютера и получить доступ к самой секретной информации крупной корпорации или правительственного агентства. Если вы захотели провернуть большую аферу с кредитными картами, записав покупки на миллион долларов на счета «Американ экспресс», Джонни Струна вытащит для вас из файлов TRW несколько подходящих имен и кредитных историй, а из баз данных «Американ экспресс» – подходящие номера кредиток, и вы уже в деле. А если вы были находящимся под следствием доном, которому в суде вот-вот должны предъявить официальное обвинение по тяжким статьям, а один из ваших закадычных дружков стал свидетелем стороны обвинения под государственной защитой, Джонни мог залезть в самые защищенные базы данных министерства юстиции и через Федеральную программу защиты свидетелей установить новую личность стукача, чтобы вы могли послать к нему киллера. Джонни теперь величал себя Волшебником из Силиконовой долины, хотя все остальные по-прежнему называли его Струной. Как главный хакер мафии, он являлся ценным кадром для всех мафиозных кланов страны, причем настолько ценным, что никто не стал возражать, когда Джонни удалился в относительно тихую заводь городка Сан-Клементе, где можно было наслаждаться всеми прелестями пляжной жизни, продолжая работать на мафию. В эпоху микрочипов, говорил Джонни, мир стал одной большой деревней, и, находясь в Сан-Клементе или даже в Ошкоше, вы могли спокойно залезть кому-нибудь в карман в Нью-Йорке.

Джонни плюхнулся в черное кожаное кресло на резиновых колесиках, на котором он мог быстро кататься от компьютера к компьютеру.

– Итак, Винс, что может сделать для тебя Волшебник из Силиконовой долины?

– Ты можешь забраться в полицейские компьютеры?

– Легко.

– Мне нужно знать, открывались ли с прошлого четверга в каком-либо полицейском управлении дела по странным убийствам?

– А кто жертвы?

– Не знаю. Я ищу странные убийства.

– В каком смысле странные?

– Точно не знаю. Может… кто-то с вырванным горлом. Кто-то растерзанный в клочья. Может, кто-то, кого расчленило животное.

Джонни внимательно посмотрел на Винса:

– Все это действительно странно. О таких вещах обычно пишут в газетах.

– А может, и нет. – Винс представил целую армию правительственных агентов, работающих в поте лица, чтобы держать прессу в неведении относительно проекта «Франциск» и опасного развития событий, произошедших в «Банодайне» во вторник. – Возможно, об этих случаях и пишут в газетах, но полиция, скорее всего, скрывает самые кровавые подробности, стараясь придать им видимость обычных убийств. Так что по газетным статьям мне трудно установить интересующие меня жертвы.

– Ладно. Сделаем.

– А еще пошарь в данных местной службы контроля за животными. Проверь, не поступали ли им сообщения о необычных нападениях койотов, или кугуаров, или каких-то других хищников. Причем не только на людей, но и на домашний скот – коров, там, овец. Например, где-то поблизости. Возможно, в восточной части округа, где домашние питомцы бесследно исчезли или были жестоко загрызены кем-то очень свирепым. Если наткнешься на что-то такое, дай мне знать.

– Ты что, выслеживаешь оборотня? – ухмыльнулся Джонни.

Просто дружеская шутка. Джонни вовсе не ждал ответа, да и не хотел его знать. Он не стал спрашивать, зачем Винсу подобная информация, и никогда об этом не спросит. Люди из преступного мира не привыкли совать нос в чужие дела. Джонни Струна не станет удовлетворять свое любопытство, как бы он ни был заинтригован.

Винс испугался не вопроса, а вот этой самой ухмылки. Зеленый свет экранов компьютеров отражался и в глазах Джонни, и в слюне на его зубах, и в похожих на проволоку медных волосах, хотя и в меньшей степени. Струна, и без того похожий на Квазимодо, в этом призрачном свете напоминал оживший труп из фильма Джорджа Ромеро.

– И еще одно, – сказал Винс. – Я хочу знать, не разыскивает ли, случайно, какое-нибудь полицейское управление округа золотистого ретривера.

– Собаку?

– Вот именно.

– Копы, как правило, не занимаются розыском собак.

– Знаю, – ответил Винс.

– А у собаки есть кличка?

– Клички нет.

– Ладно, я проверю. Что-нибудь еще?

– Это все. Когда ты сможешь подготовить информацию?

– Позвоню тебе завтра. С утра пораньше.

Винс довольно кивнул:

– И в зависимости от того, что ты нароешь, возможно, тебе придется отслеживать эти вещи на ежедневной основе.

– Детские игрушки. – Развернувшись в черном кожаном кресле, Джонни с ухмылкой вскочил на ноги. – А теперь, пожалуй, пойду трахну Саманту. Эй, не хочешь присоединиться? Если мы с тобой, два таких крутых жеребца, оприходуем эту сучку одновременно, то наверняка сделаем из нее желе, заставив умолять о пощаде. Ну как тебе моя идея?

Сейчас Винс был даже рад призрачному зеленому свету, который маскировал покрывавшую его лицо смертельную бледность. Винс представил, как будет путаться с этой грязной шлюхой, с этой заразной потаскухой, этой гниющей изнутри дешевой давалкой, и ему стало дурно.

– У меня назначена встреча, которую нельзя отменить, – сказал он.

– Жаль, – отозвался Джонни.

Винс с трудом выдавил:

– Да, было бы забавно.

– Ну, тогда, может, в другой раз.

Одна лишь мысль о сексе втроем заставила Винса почувствовать себя грязным. У него появилось непреодолимое желание поскорее принять обжигающе горячий душ.

В воскресенье вечером Трэвис, чувствовавший приятную усталость после длинного дня в Солванге, искренне считал, что уснет, не успев даже положить голову на подушку, но не тут-то было. Он никак не мог перестать думать о Норе Девон. О ее серых с зелеными крапинками глазах. Блестящих черных волосах. Изящной тонкой шее. Музыкальном смехе. Нежном изгибе улыбающихся губ.

Эйнштейн лежал на полу в серебристой полоске просачивающегося сквозь окно лунного сияния. Но когда Трэвис битый час проворочался с боку на бок, ретривер забрался в кровать и положил тяжелую голову и лапы ему на грудь.

– Эйнштейн, она такая милая. Я еще никогда в жизни не встречал таких милых и приятных людей. – (Собака молчала.) – И она такая умная. У нее очень острый ум, о чем она даже не догадывается. Она замечает даже то, на что я не обращаю внимания. Она видит все вещи в чудесном свете. Когда я с ней, то смотрю на мир ее глазами. И он кажется мне новым и удивительным.

Эйнштейн лежал смирно, но не спал. Он внимательно слушал.

– Когда я думаю о том, что эта жизненная энергия, этот ум, эта любовь к жизни целых тридцать лет безжалостно подавлялись, мне хочется плакать. Тридцать лет в старом мрачном доме. Господи! Но когда я думаю, что за тридцать лет она сумела не озлобиться, мне хочется ее обнять и сказать ей, какая она невероятная женщина, какая сильная, отважная и невероятная женщина.

Пес не двигался и не издавал ни звука.

Трэвиса внезапно пронзило яркое воспоминание: приятный запах шампуня от волос Норы, когда он случайно прижался к ней перед витриной картинной галереи. Он сделал глубокий вдох и, казалось, снова почувствовал пленительный запах, отчего сердце вдруг забилось сильнее.

– Чтоб мне провалиться! – воскликнул Трэвис. – Мы знакомы всего несколько дней, но я, похоже, влюбился!

Эйнштейн поднял голову и тявкнул, словно желая сказать, что наконец-то Трэвис все понял, и что это он, Эйнштейн, свел их вместе, и он гордится собой, и все это было лишь частью грандиозного замысла, поэтому Трэвис должен прекратить дергаться и начать радоваться жизни.

Наверное, еще не меньше часа Трэвис говорил о Норе, о ее красоте, грациозности, мелодичном голосе, уникальном взгляде на жизнь и необычном складе ума. Эйнштейн слушал его очень внимательно, с неподдельным интересом, что было свидетельством подлинной и искренней дружбы. За этот час Трэвис буквально ожил и воспрянул духом. Он уже не надеялся, что сможет снова кого-нибудь полюбить. Тем более так сильно. Ведь еще неделю назад он и не чаял победить вечное одиночество.

В конце концов усталость – физическая и эмоциональная – взяла верх, и Трэвис уснул. И, проснувшись посреди ночи, увидел слипающимися глазами, что Эйнштейн опять у окна. Ретривер положил лапы на подоконник и, прижавшись мордой к стеклу, напряженно вглядывался в темноту.

Трэвис почувствовал, что собака нервничает.

Но ему снилось, что он держит Нору за руку при свете полной луны. Ему не хотелось просыпаться, чтобы не разрушать сладостную фантазию.

В понедельник утром, двадцать четвертого мая, Лемюэль Джонсон и Клифф Сомс стояли в маленьком зоопарке, а точнее, в контактном зоопарке для детей в Ирвайн-парке, раскинувшемся вдоль восточной границы округа Ориндж. На небе ни облачка, солнце пригревало вовсю. Листья раскидистых дубов застыли в неподвижном воздухе, с ветки на ветку порхали птички, весело выводящие свои трели.

Двенадцать животных были убиты. И сейчас лежали окровавленными грудами.

Ночью кто-то – или что-то – перелез через ограждение вольеров и растерзал трех козлят, белохвостую олениху и ее новорожденного детеныша, двух павлинов, вислоухого кролика, овцу и двух ягнят.

Пони тоже погиб, хотя и не был растерзан. Очевидно, он умер от страха, когда бросался на ограждение в бесплодной попытке ускользнуть от хищника, напавшего на других животных. И теперь пони лежал на боку с неестественно вывернутой шеей.

Кабаны не пострадали. С хриплым сопением они обнюхивали пыльную землю вокруг своего корыта в загоне, пытаясь отыскать завалявшиеся кусочки корма.

В отличие от кабанов остальные животные были смертельно напуганы.

Служащие парка, тоже смертельно напуганные, сгрудившись возле оранжевого грузовика администрации округа Ориндж, беседовали с двумя представителями службы контроля за животными и с молодым бородатым биологом из Калифорнийского управления дикой природы.

Лем, присев на корточки возле несчастного олененка, изучал раны у него на шее до тех пор, пока хватало сил выдерживать вонь. Однако источником неприятных запахов были не только сами мертвые животные. Убийца, очевидно, испражнялся на тела своих жертв и обливал их мочой, совсем как в хижине Далберга.

Прижав к носу платок, чтобы не дышать зловонными испарениями, Лем направился к мертвому павлину. У птицы была оторвана голова и одна нога. Оба крыла сломаны, радужные перья слиплись от крови.

– Сэр, – позвал Лема Клифф Сомс, находившийся в соседнем вольере.

Оставив павлина, Лем нашел служебный проход в соседний загон и присоединился к Клиффу, который стоял возле мертвой овцы.

Вокруг с голодным жужжанием роились мухи. Они садились на труп овцы и тотчас же взлетали, когда их пытались отогнать.

Клифф был бледным как полотно, хотя и не в таком шоковом состоянии, как тогда, в прошлую пятницу, в хижине Далберга. Возможно, эта кровавая бойня потрясла его не настолько сильно, поскольку жертвами на сей раз были не люди, а животные. А возможно, Клифф уже морально подготовился к экстремальной жестокости противника.

– Вам лучше подойти с этой стороны, – сказал Клифф, сидевший на корточках возле овцы.

Лем обошел труп овцы и присел рядом с помощником. И хотя голова овцы находилась в тени нависавших над загоном ветвей дуба, Лем увидел, что правый глаз овцы был вырван.

Клифф без комментариев палкой приподнял с земли голову овцы, продемонстрировав Лему и пустую левую глазницу животного.

Тучи мух над головой постепенно сгущались.

– Похоже, это наш беглец. Все сходится, – заметил Лем.

Клифф отодвинул от лица носовой платок.

– А что вы на это скажете? – Он подвел Лема к трем мертвым животным – двум ягнятам и козленку. У них были вырваны глаза. – Я бы сказал, тут и спорить не о чем. Проклятая тварь в прошлый вторник ночью убила Далберга, затем пять дней бродила по предгорьям и каньонам, занимаясь…

– Чем?

– А бог ее знает! Но прошлой ночью явно объявилась здесь.

Лем вытер носовым платком пот с лица:

– Мы всего в нескольких милях к северо-северо-западу от хижины Далберга. – (Клифф кивнул.) – И как, по-твоему, куда направляется этот монстр? – (Клифф пожал плечами.) – Нам нипочем не узнать, куда он собрался. Мы не способны предугадать ход его мыслей, потому что не знаем, как именно он мыслит. Придется молить Бога, чтобы он оставался здесь, в относительно малонаселенной части округа. Мне даже страшно представить, что может случиться, если ему взбредет в голову направиться в восточные предместья вроде Ориндж-Парк-Эйкерс или Вилла-Парк.

На обратном пути Лем бросил взгляд на мертвого кролика. Мухи так плотно его облепили, что стали похожи на дрожащий на ветру кусок черной ткани, которую набросили на труп.

Восемь часов спустя, в семь вечера того же понедельника, Лем подошел к трибуне конференц-зала на территории авиабазы морской пехоты в Эль-Торо. Он наклонился к микрофону, постучал по нему пальцем – проверить, что он работает, и, услышав отчетливый глухой звук, сказал:

– Господа, прошу внимания.

Сто мужчин сидели на складных металлических стульях. Все как на подбор молодые, хорошо сложенные, пышущие здоровьем, лучшие из лучших – разведка морской пехоты. Пять взводов, состоящих из двух отделений, были переброшены из Кэмп-Пендлтона и других калифорнийских баз ВМС. Большинство из них принимали участие в прочесывании предгорий Санта-Аны в прошлую среду и четверг в поисках беглецов из «Банодайна».

Они продолжали операцию и только что вернулись после целого дня поисков в горах и каньонах, успев сменить военную форму на гражданскую одежду. Чтобы обмануть репортеров и местные власти, они прибыли на обычных седанах, пикапах и джипах в различные точки по периметру зоны поисков. После чего углубились в лес группами из трех-четырех человек, одетых как обычные туристы: в джинсы или штаны-хаки из «Банана репаблик», футболки и рубашки в стиле сафари, в бейсболки «Доджерс», «Будвайзер», «Джон Дир» или в ковбойские шляпы. Все вооружены мощными пистолетами, которые при встрече с настоящими туристами или представителями местных властей можно было спрятать в нейлоновые рюкзаки или под просторными футболками; в пенопластовых кулерах лежали пистолеты-пулеметы «узи», необходимые в случае неожиданного столкновения с противником.

Каждый человек в этом зале подписал обязательство о неразглашении данных об операции, в случае нарушения которого виновному грозило продолжительное тюремное заключение. Он знали, на кого предстоит охотиться, хотя, как подозревал Лем, не все верили в существование подобного существа. Некоторые явно дрейфили, но другие, особенно те, кто участвовал в операциях в Ливане и Центральной Америке, были достаточно хорошо знакомы со смертью и различными ужасами, чтобы спокойно воспринимать характер намеченной жертвы. Несколько ветеранов еще застали последний год войны во Вьетнаме, а потому считали эту миссию легкой прогулкой. Так или иначе, все они были бравыми ребятами и относились с осторожным уважением к необычному врагу, которого преследовали. И если Аутсайдера можно было найти, они непременно его найдут.

И вот теперь, когда Лем попросил тишины, морпехи тотчас же замолчали.

– Генерал Хотчкисс говорит, вы провели там очередной бесплодный день. И я понимаю, что вы расстроены не меньше, чем я. Вы уже шесть дней работаете в условиях пересеченной местности, и очень устали, и, естественно, задаете вопрос, как долго это еще продлится. Что ж, мы будем продолжать поиски до тех пор, пока не засечем беглеца, пока не загоним Аутсайдера в угол и не убьем его. Пока он на свободе, другого пути остановить его не имеется. Не имеется. – (Никто из сотни присутствовавших мужчин не проявил даже тени неудовольствия.) – И прошу не забывать, что мы также ищем собаку.

Наверное, каждый человек в этом зале в глубине души надеялся, что именно он найдет собаку, а встретиться с Аутсайдером придется кому-нибудь другому.

– В среду сюда прибудут еще четыре взвода разведки морской пехоты с отдаленных баз, которые будут работать с вами посменно, чтобы вы могли пару дней отдохнуть. Но завтра утром вы снова отправитесь на дело, причем зона поисков будет определена по-другому, – продолжил Лем и начал водить указкой по карте округа, вывешенной на стене за кафедрой. – Мы сдвигаемся на северо-северо-запад, в холмы и каньоны вокруг Ирвайн-парка. – Лем рассказал о бойне в контактном зоопарке и подробно описал состояние тел убитых животных, поскольку не хотел, чтобы участники поисков расслаблялись. – То, что случилось с животными из зоопарка, может случиться с любым из вас, если вы потеряете бдительность не в том месте и не в то время.

Сто мужчин смотрели на него очень внимательно и серьезно, и в их глазах Лем увидел сто разных отражений собственного страха.

Во вторник ночью, двадцать пятого мая, Трейси Ли Кишан не могла уснуть. Трейси находилась в состоянии крайнего возбуждения. Ей казалось, что еще немного – и она буквально взорвется. Она представляла себя одуванчиком, легким шариком белых пушинок. Один-единственный порыв ветра – и пушинки разлетятся во все уголки земли, а она, Трейси Кишан, перестанет существовать, уничтожив себя слишком сильным волнением.

Для тринадцатилетнего подростка Трейси обладала на редкость богатым воображением.

Лежа в постели в темной комнате, Трейси даже не нужно было закрывать глаза, чтобы представить, как она на лошади, а точнее, на своем гнедом жеребце по кличке Гудхарт мчится по ипподрому: мелькают барьеры, все остальные лошади далеко позади, финишная линия менее чем в ста ярдах впереди, восхищенные зрители на трибунах взрываются ликующими криками…

В школе Трейси обычно получала хорошие отметки, но не потому, что была прилежной ученицей, а потому, что учеба давалась ей на редкость легко и она хорошо успевала, не прикладывая к этому особых усилий. Впрочем, школа не слишком волновала девочку. Трейси была стройной блондинкой с глазами цвета ясного летнего неба, очень хорошенькой, у мальчиков она имела бешеный успех, хотя мальчики интересовали ее не больше, чем учеба в школе, по крайней мере сейчас, хотя все ее подружки настолько зациклились на сексе, настолько были поглощены этой темой, что до смерти надоели Трейси.

Единственное, что действительно любила Трейси – любила глубоко, страстно, самозабвенно, – были лошади, породистые скакуны. Трейси с пяти лет собирала фотографии лошадей, а с семи лет уже брала уроки верховой езды, хотя родители долго не могли позволить себе купить дочери лошадь. Однако в последние два года бизнес отца пошел в гору, и два месяца назад семья переехала в Ориндж-Парк-Эйкерс, где многие держали лошадей и было достаточно лошадиных троп. За домом родителей Трейси, в дальнем конце участка, имелась конюшня на шесть лошадей, хотя только одно стойло было занято. И вот сегодня, двадцать пятого мая, в день неземного блаженства, в день, который навечно останется в сердце Трейси Кишан, в день, когда она поверила, что Бог действительно есть, Трейси подарили собственную лошадь – великолепного, прекрасного, несравненного Гудхарта.

Итак, Трейси не могла уснуть. Она легла в постель в десять, но к полуночи сна по-прежнему не было ни в одном глазу. И вот в час ночи, когда уже наступила среда, Трейси поняла, что больше ни секунды не может оставаться в кровати. Нет, она должна была отправиться на конюшню и посмотреть на Гудхарта. Убедиться, что с ним все в порядке. Убедиться, что ему удобно в его новом доме. Убедиться, что Гудхарт действительно существует.

Откинув простыню и тонкое одеяло, Трейси вылезла из постели. На Трейси были лишь трусики и футболка с эмблемой ипподрома «Санта-Анита-Парк». Поэтому девочка натянула джинсы и сунула босые ноги в кроссовки «Найк».

Она медленно, очень тихо повернула ручку двери и вышла в коридор, оставив дверь открытой.

В доме было темно и тихо. Родители и Бобби, девятилетний брат Трейси, крепко спали.

Не включая света и полагаясь лишь на лунный, струившийся сквозь большие окна, Трейси прошла по коридору в гостиную, а оттуда – в столовую.

На кухне Трейси выдвинула ящик углового шкафа с кухонными принадлежностями и вытащила оттуда карманный фонарик, затем открыла заднюю дверь и вышла во внутренний дворик, осторожно закрыв ее за собой и не включая фонарик.

Весенняя ночь была прохладной, но не холодной. Редкие облака, посеребренные луной, плыли по ночному небу, словно галеоны под белыми парусами, и Трейси немножко постояла, глядя на звезды, чтобы насладиться моментом. Несмотря на растущее нетерпение, ей хотелось впитать в себя каждую деталь этой особенной ночи. Ведь что ни говори, это будет ее первое свидание наедине с гордым и благородным Гудхартом. И, оставшись вдвоем, они смогут поделиться своими мечтами о будущем.

Трейси прошла через двор, обогнула бассейн, где в мелкой ряби хлорированной воды деликатно отражалась луна, и ступила на полого спускающуюся вниз лужайку. Мокрая от росы трава мерцала в танцующих лунных лучах.

Слева и справа границы участка были обозначены низким белым деревянным штакетником, тускло светящимся в лунном свете. За штакетником находились соседние владения – некоторые площадью не меньше акра, некоторые размером с участок Кишанов. Ориндж-Парк-Эйкерс накрыла ночная тишина, нарушаемая стрекотом сверчков и кваканьем лягушек.

Трейси медленно шла к расположенной в конце двора конюшне, размышляя о том триумфальном будущем, которое ждало их с Гудхартом. Он был призером скачек в «Санта-Анита-Парк», «Дель-Мар», «Голливуд-Парк» и на других ипподромах Калифорнии, но получил травму и не мог больше принимать участие в скачках. Однако его можно было использовать как племенного жеребца, и Трейси не сомневалась, что он сможет стать производителем чемпионов. Через две недели в конюшне планировалось поселить двух кобыл, а затем отправить всех лошадей на племенную ферму, где Гудхарт осеменит кобыл. После чего все трое вернутся в конюшню, и Трейси о них позаботится. На следующий год на свет появятся два здоровых жеребенка, с которыми будет заниматься тренер, живущий достаточно близко от Кишанов, чтобы Трейси могла навещать, помогать тренировать своих питомцев, учиться всему, что нужно знать для воспитания чемпиона, а потом… а потом она, Трейси, и отпрыск Гудхарта войдут в историю скачек, о да, она была абсолютно уверена, что они войдут в историю скачек…

Ее фантазии прервались на самом интересном месте, когда футах в сорока от конюшни Трейси наступила на что-то скользкое, кашеобразное, едва не упав. Навозом вроде не пахло, и тем не менее Трейси решила, что это Гудхарт навалил кучу, когда вчера вечером его выпускали во двор. Почувствовав себя неуклюжей дурой, Трейси включила фонарик, направила луч на землю, но вместо кучи навоза обнаружила останки безжалостно растерзанного кота.

Фыркнув от отвращения, Трейси тотчас же выключила фонарик.

В округе было полным-полно котов, отчасти потому, что они помогали регулировать популяцию мышей вокруг конюшен. Правда, койоты с расположенных на востоке холмов и каньонов постоянно устраивали набеги в поисках добычи. И хотя коты были проворными животными, иногда койоты оказывались проворнее, и поначалу Трейси решила, что какой-то койот подрылся под изгородь или перепрыгнул через нее и поймал невезучую кошку, возможно охотившуюся на грызунов.

Однако койот наверняка сожрал бы кошку целиком, оставив лишь кончик хвоста и клочок-другой меха, поскольку койоты были скорее обжорами, нежели лакомками, и отличались чудовищным аппетитом. Койот мог утащить кошку куда-нибудь подальше, чтобы насытиться без помех. Но эта кошка, похоже, не была съедена даже наполовину, а скорее просто разодрана в клочья, как будто что-то или кто-то убил ее ради извращенного удовольствия разорвать на части…

Трейси содрогнулась.

И вспомнила слухи насчет контактного зоопарка.

Два дня назад кто-то убил несколько животных в клетках маленького контактного зоопарка в Ирвайн-парке, расположенном всего в паре миль отсюда. Скорее всего, накачавшиеся наркотиками вандалы. Психи на свободе. Собственно, о жестоком убийстве в зоопарке ходили лишь слухи, которые никто не мог подтвердить, но, судя по всему, слухи эти не были лишены основания. Кое-кто из ребят вчера после школы отправился на велосипедах в парк. Изувеченных трупов они не видели, но доложили о том, что в вольерах, похоже, было меньше животных, чем обычно. Шотландского пони ребята точно не обнаружили. Однако служители парка оказались крайне неразговорчивыми и на вопросы не отвечали.

У Трейси возникла мысль, что, быть может, те же самые психи орудуют в окрестностях Ориндж-Парк-Эйкерс, убивая кошек и других домашних питомцев, что реально пугало и вызывало отвращение. Итак, если люди способны сойти с ума, начав убивать кошек исключительно ради забавы, то кто помешает им окончательно свихнуться и приняться за лошадей?

Трейси подумала о Гудхарте, стоявшем один-одинешенек в своем стойле, и ее пронзило острое чувство страха. Она даже на секунду оцепенела.

А ночь вокруг показалась Трейси даже тише, чем раньше.

Впрочем, ночь действительно стала тише. Сверчки прекратили верещать. Лягушки больше не квакали.

Облака-галеоны, похоже, бросили в небе якорь, а ночь застыла в бледном сиянии луны.

В кустах кто-то был.

Бо́льшую часть этого огромного участка занимала просторная лужайка, но кое-где виднелись красиво организованные группы деревьев, в основном терминалии и палисандровые деревья, ну и парочка коралловых деревьев, а также клумбы с азалиями, кусты сирени и жимолости.

Трейси отчетливо слышала треск в кустах, словно кто-то торопливо, не разбирая пути, сквозь них продирался. Но когда Трейси включила фонарик и обвела лучом ближайшие заросли, то абсолютно ничего не обнаружила.

Ночь снова притихла.

Замолкла.

Выжидающе.

И Трейси уже начала было подумывать о том, чтобы вернуться домой, разбудить отца и попросить его проверить, в чем дело, или лечь в постель, а утром самой разобраться в ситуации. Но что, если это просто засевший в кустах койот? Тогда Трейси ничего не грозит. И хотя голодный койот способен напасть даже на маленького ребенка, он вряд ли рискнет напасть на подростка. Ну а кроме того, Трейси так волновалась за своего благородного Гудхарта, что не могла терять ни минуты. Ей нужно было срочно удостовериться, что с ним все в порядке.

Подсвечивая себе под ноги фонариком, чтобы, не дай бог, не наступить на разбросанных кругом дохлых кошек, Трейси направилась к конюшне. Но, не успев сделать и несколько шагов, снова услышала треск ветвей, а что еще хуже – жуткое рычание. Трейси еще не приходилось слышать, чтобы животные издавали столь страшные звуки.

Трейси повернула назад, вероятно собираясь бежать в сторону дома, но там, в конюшне, Гудхарт пронзительно заржал, словно от страха, и лягнул деревянную обшивку стойла. И Трейси живо представила себе, как к Гудхарту подбирается злобный психопат, вооруженный жуткими орудиями пыток. Опасение за собственное благополучие вытеснил страх, что с ее ненаглядным производителем чемпионов может случиться нечто ужасное, и Трейси со всех ног кинулась его спасать.

Несчастный Гудхарт принялся брыкаться с еще большим остервенением. Он непрерывно бил копытами, барабаня по стенам, и ночь, казалось, огласило эхо грядущей грозы.

Трейси была примерно в пятнадцати ярдах от конюшни, когда за ее спиной снова раздался этот странный утробный рык, и девочка поняла, что этот некто нацелился на нее, собираясь напасть сзади. Трейси поскользнулась на влажной траве и, закружившись на месте, подняла фонарик.

На Трейси неслось существо, которое определенно было порождением ада. Оно издавало странные вопли, полные безумия и ярости.

Несмотря на свет фонарика, Трейси не удалось толком разглядеть нападавшего. Луч отклонился в сторону, луна зашла за облака, темнота сгустилась, омерзительный зверь двигался очень быстро, а Трейси была слишком напугана и не могла до конца осознать, что именно предстало перед ее глазами. Тем не менее она увидела достаточно, чтобы понять, что раньше ей такого еще не доводилось видеть. Трейси показалось, будто она видела черную бесформенную голову с асимметричными впадинами и выпуклостями, гигантские челюсти, набитые острыми кривыми зубами, янтарные глаза, сверкавшие в свете фонарика, совсем как кошачьи или собачьи глаза – в свете фар.

Трейси завизжала.

Существо, издав очередной пронзительный вопль, прыгнуло на Трейси.

Оно врезалось в девочку с такой силой, что едва не вышибло из нее дух. Фонарик выпал из рук и покатился по лужайке. Трейси упала, и чудовище прыгнуло сверху, и они покатились по лужайке в сторону конюшни. Трейси, почувствовав, как острые когти вонзились в правую половину ее тела, принялась отчаянно молотить мерзкое существо маленькими кулачками. Разинутая пасть была у самого лица Трейси, и она чувствовала на себе зловонное дыхание зверя, чувствовала запах крови и гнили, а что еще хуже, она чувствовала, что мерзкая тварь вот-вот вцепится ей в горло, и подумала: «Я труп. Боже мой, оно собирается меня убить! Я труп, совсем как та кошка». И она, несомненно, погибла бы уже через пару секунд, если бы Гудхарт, теперь меньше чем в пятнадцати футах от них, не вышиб створку запертой двери стойла и в панике не кинулся бы прямо на них.

Увидев это порождение ночных кошмаров, жеребец заржал и встал на дыбы, словно собираясь затоптать зверя и лежащую под ним Трейси.

Напавший на Трейси монстр снова пронзительно завопил, правда, на сей раз не от ярости, а скорее от страха и удивления. Выпустив Трейси, он перекатился на бок, чтобы не попасть под копыта.

Копыта Гудхарта врезались в землю буквально в нескольких дюймах от головы Трейси, после чего жеребец снова встал на дыбы, перебирая передними ногами, и Трейси поняла, что обезумевший от страха конь может ненароком размозжить ей голову. Трейси бросилась в сторону от лошади и подальше от зверя с янтарными глазами, скрывшегося в темноте за конюшней.

Гудхарт снова встал на дыбы и заржал, Трейси отчаянно завизжала, и все собаки в округе завыли. Тут в доме зажегся свет, и в душе Трейси затеплился огонек надежды на спасение. И все же девочка чувствовала, что нападавший так просто не сдастся и что он уже кружит вокруг испуганного жеребца, пытаясь до нее добраться. Трейси слышала, как монстр глухо рычит, брызгая слюной, и поняла, что зверь наверняка не даст ей добежать до стоявшего вдалеке дома. Тогда она решила пробраться к конюшне, к пустующему стойлу. Она бежала и монотонно приговаривала:

– Господи Иисусе, Господи Иисусе, Господи Иисусе!..

Обе створки двери конюшни голландской системы были заперты на щеколду. Еще одна щеколда соединяла дверь с дверной рамой. Трейси отодвинула эту вторую щеколду, открыла дверь, шмыгнула в пахнущую сеном темноту, закрыла за собой дверь и изо всех сил потянула ее на себя, поскольку дверь не запиралась изнутри.

И буквально секундой позже монстр врезался в дальнюю створку, пытаясь ее вышибить, но мешала дверная рама. Дверь открывалась только наружу, и Трейси надеялась, что существу с янтарными глазами не хватит сообразительности понять, как устроена дверь.

Но ему хватило сообразительности…

Милостивый Боже на Небесах, ну почему, почему он не оказался настолько же тупым, насколько и безобразным?!

Врезавшись в дверь только два раза, он прекратил ее толкать, а наоборот, начал тянуть, едва не вырвав у Трейси из рук створку.

Девочка собралась было крикнуть, позвать на помощь, но ей нужна была каждая крупица сил, чтобы, упершись пятками, удерживать дверь. Дверь трещала и ходила ходуном в раме под напором демонического существа. К счастью, Гудхарт по-прежнему продолжал жалобно ржать от страха, а поскольку монстр тоже пронзительно кричал – в этом странном звуке было что-то от человека и что-то животного, – то отец Трейси наверняка должен был понять, где именно находится источник шума.

Дверь приоткрылась на несколько дюймов.

Трейси взвизгнула и потянула на себя дверь.

Нападавший тотчас же дернул дверь еще раз и, чуть-чуть ее приоткрыв, попытался расширить щель, тогда как Трейси отчаянно старалась закрыть дверь. Трейси явно проигрывала. Дверь приоткрылась на дюйм. Трейси увидела смутные очертания бесформенной морды. Острые зубы тускло светились в темноте. Янтарные глаза потемнели. Монстр зашипел и рыкнул на Трейси, его зловонное дыхание перебивало запах сена.

Всхлипывая от ужаса и отчаяния, Трейси из последних сил пыталась удержать дверь.

Но дверь приоткрылась еще на дюйм.

И еще на один.

Сердце Трейси так громко стучало, что заглушило первый выстрел дробовика. Она не была уверена, что именно услышала, пока второй выстрел не разорвал тишину ночи, и Трейси поняла, что отец, выбежав из дома, прихватил с собой дробовик 12-го калибра.

Дверь стойла захлопнулась прямо у Трейси перед носом – нападавший отпустил ее, испугавшись выстрелов. Трейси продолжала крепко держать створку.

Но потом девочка подумала, что папочка в этой суматохе обвинит во всем Гудхарта, решив, что конь взбесился или что-то типа того. И тогда она крикнула из конюшни:

– Только не стреляй в Гудхарта! Не стреляй в лошадь!

Больше никаких выстрелов не последовало, и Трейси сразу почувствовала себя глупо из-за того, что могла подумать, будто отец способен пристрелить Гудхарта. Папочка был очень осторожным человеком, особенно с заряженным оружием, и пока он не будет знать точно, что именно произошло, не позволит себе ничего, кроме предупредительных выстрелов. Скорее всего, папа просто разнес в щепки парочку кустов.

С Гудхартом, вероятно, все будет в порядке, а чудовище с янтарными глазами уже наверняка дало деру в предгорья, или в каньоны, или туда, откуда оно появилось…

Но что это был за чертов зверь?

А значит, суровое испытание, слава богу, уже позади!

Трейси услышала торопливые шаги и папин голос, выкрикивавший ее имя.

Она распахнула дверь стойла и увидела папу, бежавшего к ней в одних синих пижамных штанах, босиком, с дробовиком в руке. За папой, вооружившись фонарем, торопливо шла мама в коротенькой желтой ночнушке.

На пригорке, целый и невредимый, уже успокоившись, стоял Гудхарт, производитель будущих чемпионов.

При виде уцелевшего жеребца слезы облегчения хлынули из глаз Трейси. Шатаясь, она вышла из конюшни, чтобы посмотреть на коня поближе. Но уже после пары шагов нестерпимая боль обожгла огнем всю правую половину тела, внезапно закружилась голова. Трейси покачнулась, упала, приложила руку к правому боку, почувствовала что-то мокрое и поняла, что истекает кровью. А затем вспомнила о вонзившихся ей в бок когтях еще до того, как Гудхарт вырвался из стойла, вспугнув нападавшего, и словно со стороны услышала свой голос:

– Хорошая лошадка… какая хорошая лошадка…

Папа упал перед Трейси на колени:

– Детка, что, черт возьми, случилось?! Что с тобой такое?

Тем временем подоспела мама.

Папа увидел кровь:

– Срочно вызывай «скорую»!

Мать Трейси, не склонная в трудную минуту паниковать и впадать в истерику, повернулась и побежала к дому.

Головокружение усиливалось. Глаза постепенно застилала тьма, которая отнюдь не была частью ночи. Но Трейси не испугалась. Сейчас эта темнота казалась целительной.

– Детка… – Отец накрыл рукой раны Трейси.

И Трейси, понимая, что впадает в забытье, и толком не зная, о чем будет говорить, произнесла:

– Помнишь, когда я была еще маленькой… совсем маленькой девочкой… я думала, будто в моем платяном шкафу… по ночам прячется кто-то очень страшный?

Папа озабоченно нахмурился:

– Дорогая, тебе, наверное, не стоит говорить, а нужно просто спокойно полежать.

И, уже теряя сознание, Трейси услышала собственный голос, звучавший настолько серьезно, что это одновременно и позабавило, и напугало ее:

– Ну… думаю, может, в моем шкафу в прежнем доме действительно жил бугимен. Думаю… может, он был реальным… и вот теперь он вернулся.

В среду утром, в двадцать минут пятого, всего через несколько часов после нападения на дом Кишанов, Лемюэль Джонсон подошел к палате Трейси Кишан в больнице Святого Иосифа в городе Ориндже. Несмотря на проявленную оперативность, Лем обнаружил, что шериф Уолт Гейнс его опередил. Уолт стоял в коридоре, нависая над молодым врачом в зеленом хирургическом костюме и белом лабораторном халате, и, похоже, эти двое о чем-то спорили.

Кризисная команда АНБ держала под контролем все полицейские управления округа, включая полицейское управление города Ориндж, в зону ответственности которого входил дом Кишанов. Старший ночной смены кризисной команды позвонил Лему домой сообщить о происшествии, характер которого соответствовал профилю ожидаемых инцидентов, связанных с «Банодайном».

– Ты ведь уступил нам свои полномочия, – многозначительно произнес Лем, присоединившись к Уолту с доктором у закрытых дверей палаты.

– Возможно, данный случай не связан с тем делом.

– Ты прекрасно знаешь, что связан.

– В таком случае вы не выработали четких критериев.

– Выработали. Еще тогда в доме Кишанов, когда я разговаривал с твоими людьми.

– Ладно. Допустим, я просто наблюдатель.

– Бедная моя задница, – сказал Лем.

– А что не так с твоей задницей? – улыбнулся Уолт.

– Да у меня там сидит здоровенная заноза, и у нее даже имя имеется: Уолтер.

– Как интересно! – отозвался Уолт. – Оказывается, ты даешь имена своим занозам. Интересно, а головной или зубной боли ты тоже даешь имена?

– Да, у меня сейчас к тому же еще и сильная головная боль. И ее имя тоже Уолтер.

– Приятель, так и запутаться недолго. Лучше назови свой головняк Бертом, или Гарри, или как-нибудь еще.

Лем едва не расхохотался: он любил этого парня, но отлично знал, что, несмотря на их дружбу, Уолт воспользуется смехом друга как рычагом, чтобы снова влезть в это дело. Поэтому Лем сохранил каменное выражение лица, хотя Уолт наверняка знал, что Лема разбирает смех. Дурацкая игра, но им приходилось в нее играть.

Доктор Роджер Селбок внешне напоминал молодого Рода Стайгера. Когда Лем с Уолтом, увлекшись, перешли на повышенные тона, доктор нахмурился. В нем явно была некая властность, присущая Роду Стайгеру, поскольку этих нахмуренных бровей оказалось достаточно, чтобы успокоить друзей.

Селбок сказал, что сейчас девочку обследуют, ей обрабатывают раны и дают обезболивающее. Она очень устала. Доктор собирается ввести ей успокоительное, а потому не хочет, чтобы ей задавали вопросы, пусть даже самое высокое полицейское начальство.

Необходимость говорить шепотом, утренняя больничная тишина, запах дезинфекции в коридорах, проходящие мимо люди в белых халатах – от всего этого Лем чувствовал себя не в своей тарелке. Он неожиданно испугался, что девочка в худшем состоянии, чем ему говорили, и озвучил свое беспокойство Селбоку.

– Нет-нет. Она в приличной форме, – ответил доктор. – Я отправил ее родителей домой, чего никогда не стал бы делать, если бы у нас был повод для беспокойства. Левая сторона лица в ссадинах, под глазом синяк, но в принципе ничего страшного. На раны с правой стороны пришлось наложить тридцать два шва, поэтому сейчас для нас самое главное – свести к минимуму рубцы на теле, но девочке ничего не угрожает. Она пережила сильнейший испуг. Однако Трейси – умная девочка, очень уверенная в себе, и я не думаю, что у нее останется сильная психологическая травма. И тем не менее я не нахожу возможным подвергать ее сегодня допросу.

– Не допросу, – поправил доктора Лем. – Всего-навсего несколько вопросов.

– Пять минут, – добавил Уолт.

– Даже меньше, – сказал Лем.

Они дружно насели на Селбока, и доктор наконец сдался:

– Ну… вы ведь тоже делаете свою работу, и если вы обещаете, что не будете слишком сильно на нее давить…

– Я буду обращаться с ней, как с хрустальной вазой, – обещал Лем.

– Мы будем обращаться с ней, как с хрустальной вазой, – уточнил Уолт.

– И все же объясните мне… что, черт возьми, с ней приключилось!

– А разве она вам не сказала? – спросил Лем.

– Ну, она утверждает, будто на нее напал койот…

Лем удивился, впрочем так же как и Уолт. Быть может, в конце концов это дело вообще не связано со смертью Уэса Далберга и мертвыми животными в контактном зоопарке Ирвайн-парка.

– Однако, – продолжил врач, – ни один койот не станет нападать на кого-то размером с Трейси. Койоты представляют опасность только для очень маленьких детей. Да и раны не похожи на те, что может нанести койот.

– Насколько мне известно, отец девочки вспугнул нападавшего выстрелами из дробовика. А он знает, кто напал на девочку?

– Нет, – ответил Селбок. – В темноте невозможно было разглядеть, что именно там происходило. Поэтому он сделал два предупредительных выстрела в воздух. Говорит, что-то вихрем пронеслось через двор, перемахнуло через забор, но больше он ничего не видел. Говорит, Трейси сперва заявила, что это был бугимен, живший когда-то у нее в шкафу, но девочка явно бредила. Хотя лично мне она сказала, будто на нее напал койот. Итак… вы в курсе происходящего? Вы можете сообщить информацию, необходимую для лечения девочки?

– Я не могу, – ответил Уолт. – Но мистер Джонсон знает все о сложившейся ситуации.

– Большое тебе спасибо, – скривился Лем, на что Уолт лишь улыбнулся, затем Лем повернулся к Селбоку. – Доктор, прошу меня извинить, но я не вправе обсуждать это дело. В любом случае моя информация никак не повлияла бы на ход лечения Трейси Кишан.

Когда Лем с Уолтом наконец вошли в палату, оставив доктора Селбока хронометрировать в коридоре продолжительность посещения, они увидели хорошенькую тринадцатилетнюю девочку, всю в ссадинах и бледную как полотно. Девочка лежала в постели, до подбородка накрытая одеялом. Несмотря на обезболивающие таблетки, она был очень напряженной, даже взвинченной, и Лем с Уолтом сразу поняли, почему доктор собирался ввести ей успокоительное.

– Мне хотелось бы, чтобы ты ушел, – сказал Лем Уолту Гейнсу.

– Если бы все наши желания сбывались, мы каждый день ели бы на обед филе-миньон, – ответил Уолт. – Привет, Трейси. Я шериф Уолт Гейнс, а это Лемюэль Джонсон. Я в принципе очень милый, а вот Лем настоящий говнюк – так все говорят, – но не волнуйся, я буду держать его в узде и он будет у меня как шелковый. Хорошо?

Общими усилиями им удалось разговорить Трейси. И вот что они узнали. Трейси сказала доктору Селбоку, будто на нее напал койот, потому что, хотя это и было неправдой, она не надеялась убедить врача – или кого бы то ни было еще, – что на самом деле видела нечто совсем другое.

– Я боялась, они решат, будто я серьезно ударилась головой и у меня мозги съехали набекрень. Ведь тогда они меня продержат здесь гораздо дольше.

Лем присел на край кровати:

– Трейси, не волнуйся. Я точно не приму тебя за сумасшедшую. Кажется, я знаю, что именно ты могла видеть. И мне лишь нужно, чтобы ты это подтвердила.

Девочка удивленно посмотрела на Лема.

Уолт стоял в изножье кровати, словно внезапно оживший огромный игрушечный медведь, и умильно улыбался:

– Прежде чем потерять сознание, ты сказала своему папе, что на тебя напал бугимен, когда-то живший в твоем платяном шкафу.

– Он действительно был жутко безобразный, – тихо произнесла девочка. – Хотя, я догадываюсь, это было нечто другое.

– Расскажи мне, – попросил Лем.

Трейси посмотрела на Уолта, затем – на Лема и тяжело вздохнула:

– Нет, лучше вы сами скажите, что, по-вашему, я могла видеть, и, если это будет похоже на правду, я опишу вам все, что смогу вспомнить. Но я не собираюсь начинать первой. Вы точно решите, будто я чокнутая.

Лем посмотрел на Уолта с нескрываемым разочарованием, прекрасно понимая, что хочешь не хочешь, но придется раскрыть кое-какие факты этого дела.

Уолт ухмылялся.

Тогда Лем обратился к девочке:

– Желтые глаза.

Открыв от удивления рот, Трейси тотчас же напряглась:

– Да! Выходит, вы знаете, так? Вы знаете, что это было. – Трейси попыталась сесть, но сморщилась от боли, поскольку швы на ранах тотчас же натянулись, и девочка бессильно откинулась на подушки. – Что это было? Что это было?

– Трейси, – начал Лем, – я не имею права сказать тебе, что это было. Я подписал документ о неразглашении. И если я разглашу секретные сведения, то попаду в тюрьму, но самое главное… я перестану себя уважать.

Трейси нахмурилась и, подумав, кивнула:

– Кажется, я могу это понять.

– Отлично! А теперь расскажи все, что можешь, о том, кто на тебя напал.

Как оказалось, Трейси видела не так уж много, поскольку ночь была темная, а фонарик осветил Аутсайдера лишь на мгновение.

– Для животного он был очень большим… возможно, размером с меня. Желтые глаза. – Она поежилась. – И морда… какая-то странная.

– Чем именно?

– Бугристая… бесформенная. – Девочка, и так очень бледная, побледнела еще сильнее, на лбу у нее выступили капельки пота.

Уолт прислонился к изножью кровати и напряженно подался вперед, не желая пропустить ни слова.

Внезапно здание больницы сотряс порыв налетевшего с гор ветра, встревожив Трейси. Она с ужасом посмотрела на дребезжащее окно, за которым завывал ветер, словно ожидая, что кто-то, разбив стекло, вот-вот ворвется в палату.

А ведь именно так, напомнил себе Лем, Аутсайдер и попал в дом Уэса Далберга.

Трейси тяжело сглотнула:

– Огромный рот… и зубы…

Ее трясло как в лихорадке, и Лем ласково положил ей руку на плечо:

– Все в порядке, солнышко. Все уже позади. Все в прошлом.

Трейси сделала паузу, чтобы собраться с духом, и продолжила, не переставая дрожать:

– Мне кажется, оно было вроде как волосатым… или мохнатым. Я не уверена. И очень сильным.

– Какого зверя оно тебе напомнило? – спросил Лем.

– Оно было ни на кого не похоже, – покачала головой Трейси.

– Но если сравнивать его с другими животными, то оно больше походило на кугуара, чем на кого-то еще?

– Нет. Только не на кугуара.

– Тогда на собаку?

Трейси задумалась:

– Возможно… оно чуть-чуть походило на собаку.

– Может, немного на медведя, да?

– Нет.

– На пантеру?

– Нет. Ни на кого из семейства кошачьих.

– Тогда на обезьяну?

Трейси снова засомневалась и, нахмурившись, задумалась:

– Ну я не знаю, с чего бы… Хотя да, оно немного смахивало на обезьяну. Но только ни у одной обезьяны, ни у одной собаки нет таких зубов.

Дверь открылась, и в палату вошел доктор Селбок:

– Ваши пять минут давно истекли.

– Ничего, все в порядке. Мы закончили. Еще полминутки, – попросил Лем.

– Хорошо. Счет пошел на секунды. – Доктор Селбок вышел из палаты.

Лем снова повернулся к девочке:

– Я могу на тебя положиться?

Она посмотрела ему прямо в глаза:

– Никому не рассказывать? – (Лем кивнул.) – Конечно. Да мне и не хочется никому говорить. Родители считают меня слишком развитой для своего возраста. Я имею в виду интеллектуально и эмоционально. Но если я начну рассказывать дикие истории о… монстрах, они решат, будто я не такая уж взрослая, как им кажется, и, быть может, недостаточно ответственная, чтобы заботиться о лошадях, а значит, они могут отсрочить мои планы разводить лошадей. А я не могу этим рисковать, мистер Джонсон. Нет, сэр. Поэтому, что касается меня, это был местный койот. Но…

– Да?

– Скажите… а он может вернуться?

– Не думаю. Но было бы разумно хотя бы какое-то время не ходить ночью в конюшню. Хорошо?

– Хорошо. – Судя по испуганному лицу девочки, она будет сидеть дома с наступлением темноты по крайней мере несколько ближайших недель.

Лем с Уолтом покинули палату, поблагодарили доктора Селбока за сотрудничество и спустились в подземный паркинг больницы. Солнце еще не взошло, и подвальное помещение было пустым. Шаги глухо отдавались от бетонных стен.

Оба автомобиля были припаркованы на одном этаже, и Уолт прошел за Лемом к зеленому неприметному седану АНБ. Когда Лем вставил ключ, собираясь открыть дверь машины, Уолт, оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что они одни, произнес:

– Скажи мне.

– Не могу.

– Я все равно узнаю.

– Ты отстранен от дела.

– Тогда обращайся в суд. Получи постановление на мой арест.

– Что ж, я могу.

– За то, что я угрожаю национальной безопасности.

– Ты получишь по заслугам.

– Засади меня за решетку.

– Что ж, я могу. – Лем знал, что никогда в жизни этого не сделает.

Упертость друга обескураживала и здорово раздражала Лема, но, как ни странно, в то же время импонировала ему. У Лема было совсем мало друзей, и самый близкий из них – Уолт, поэтому Лем убедил себя в том, что причина отсутствия у него широкого круга друзей – разборчивость и крайне высокие стандарты. И если бы Уолт безропотно отошел в сторону, если бы испугался федеральных властей, если бы на раз, два, три подавил свое любопытство, то сразу упал бы в глазах Лема.

– Кто из тех, кого ты знаешь, обладает сходством с собакой и обезьяной и имеет желтые глаза? – спросил Уолт. – Кроме твоей мамы, конечно.

– Не смей трогать мою маму, белый человек! – произнес Лем и, уже не сдерживая улыбки, сел в машину.

Придержав дверь, Уолт посмотрел на друга:

– Тогда кто, ради всего святого, все-таки сбежал из «Банодайна»?!

– Я ведь уже сказал тебе, что это не имеет никакого отношения к «Банодайну».

– А пожар, возникший на следующий день в лаборатории… Неужели они сами устроили поджог, чтобы скрыть то, чем они там занимались?

– Не смеши меня, – устало сказал Лем, вставив ключ в замок зажигания. – Улики можно уничтожить более эффективным и менее радикальным способом. Если, конечно, там действительно были улики, требующие уничтожения. А их там наверняка не было, поскольку «Банодайн» не имеет к этому никакого отношения.

Лем завел двигатель, но Уолт не собирался сдаваться. Продолжая держать дверь, он наклонился поближе к Лему, чтобы перекричать шум мотора:

– Генная инженерия. Вот чем они занимались в «Банодайне». Манипуляциями с бактериями и вирусами для создания новых микробов, способных вершить великие дела вроде выработки инсулина или разъедания нефтяной пленки. А еще, похоже, они подправляли геномы растений для создания сортов кукурузы, способных расти на кислых почвах, или пшеницы, требующей вдвое меньше воды для полива. Мы привыкли думать, что манипуляции с генами проводятся в малых масштабах – растений и микроорганизмов. Но что, если они экспериментируют с геномом животных с целью получения необычного потомства: абсолютно новых видов? Так они именно этим балуются, да? И не такое ли существо сбежало из «Банодайна»?

Лем раздраженно покачал головой:

– Уолт, я не специалист по рекомбинантной ДНК, но не думаю, что наука достигла таких высот, чтобы более-менее уверенно вести подобные разработки. Да и вообще, с какой целью? Ладно, допустим, они смогли создать странное новое животное путем манипуляций с геномом существующих видов. Но какое они этому найдут применение? Разве что для демонстрации в качестве ярмарочных уродцев.

– Я не знаю, – прищурился Уолт. – Вот ты и скажи.

– Послушай, деньги на исследования выделяются с большим скрипом, и идет жуткая грызня за любой мало-мальский грант, так что вряд ли кто-нибудь может позволить себе экспериментировать с тем, что не будет иметь прикладного значения. Усек? Ну а поскольку я принимаю участие в данном расследовании, ты, естественно, делаешь вывод, что речь идет о национальной безопасности, из чего следует, будто в «Банодайне» проматывают деньги Пентагона, чтобы создать ярмарочного уродца.

– Слова «проматывают» и «Пентагон» иногда встречаются в одном предложении, – сухо заметил Уолт.

– Уолт, будь реалистом. Пентагон может позволить некоторым своим подрядчикам широко тратить деньги на создание необходимых систем вооружения. Но совсем другое дело, если Пентагон будет сознательно субсидировать эксперименты, не имеющие оборонного потенциала. Да, эта система иногда не слишком эффективна, иногда даже коррумпирована, но она никогда не бывает откровенно глупой. В любом случае хочу повторить еще раз: наш разговор совершенно бессмысленный, так как все это не имеет ни малейшего отношения к «Банодайну».

Уолт наградил друга долгим взглядом, затем тяжело вздохнул:

– Господи, Лем, да ты просто молодец! Я знал, что ты будешь мне врать, и тем не менее почти поверил, будто ты говоришь правду.

– Я говорю правду.

– Ты молодец. Итак, расскажи мне… как там насчет Уэзерби, Ярбеков и остальных? Вы поймали убийцу?

– Нет.

На самом деле сотрудник, которому Лем поручил это дело, доложил, что, похоже, Советы прибегли к услугам киллера, не связанного с их конторой и, возможно, никак не связанного с миром политики. Расследование, кажется, зашло в тупик. Но единственное, что Лем сказал Уолту, было это короткое «нет».

Уолт выпрямился и собрался было закрыть дверь машины, но, передумав, снова наклонился к Лему:

– И еще одно. Тебе не кажется, будто у него очень целенаправленный выбор пути следования?

– О чем ты говоришь?

– Сбежав из «Банодайна», он движется строго на север или северо-северо-запад, – сказал Уолт.

– Да не сбегал он из «Банодайна», чтоб ему пусто было!

– Из «Банодайна» в каньон Святого Джима, оттуда в Ирвайн-парк, оттуда сегодня ночью в дом Кишанов. Строго на север или северо-северо-запад. Полагаю, ты в курсе, что бы это могло значить, куда он может направляться, но я, естественно, не смею тебя об этом спрашивать, ибо тогда ты просто-напросто сгноишь меня в тюрьме.

– Я сказал тебе чистую правду о «Банодайне».

– Говори-говори.

– Тебе это любой скажет. А теперь ты отпустишь меня наконец домой? Я устал как собака.

Уолт улыбнулся и закрыл дверь машины.

Лем вырулил из подземного паркинга на Мейн-стрит, а оттуда – на скоростную автостраду в сторону Пласентии, где находился его дом. Лем надеялся лечь в постель еще до восхода солнца.

Он ехал на служебном седане АНБ по улицам, пустынным, словно морские пути, и думал об устремившемся на север Аутсайдере. Лем, так же как и Уолт, заметил целенаправленный выбор маршрута. И Лем не сомневался, что знает, кого ищет Аутсайдер, хотя и не знал точно, куда именно тот направляется. С самого начала между собакой и Аутсайдером установилась незримая связь, шестое чувство, подсказывающее им, чем занимается и в каком настроении находится каждый из них, причем даже тогда, когда они находились в разных помещениях. Дэвис Уэзерби почти серьезно предположил, что в отношениях между этими существами имеется некая телепатия. И теперь Аутсайдер, скорее всего, был по-прежнему настроен на волну собаки и, повинуясь этому неведомому шестому чувству, шел по ее следу.

Беспокоясь за собаку, Лем молил Господа, чтобы это было не так.

Еще в лаборатории стало понятно, что собака боится Аутсайдера, и не без оснований. Эти двое были инь и ян проекта «Франциск», успех и провал, добро и зло. И насколько восхитительной, правильной и хорошей была собака – настолько же Аутсайдер был отвратительным, неправильным и плохим. Ученые обнаружили, что Аутсайдер не боится собаки, а ненавидит ее всеми фибрами своей души, причем настолько горячо, что это не могло не озадачивать. И вот теперь, когда оба вырвались на свободу, Аутсайдер мог специально преследовать собаку, поскольку больше всего на свете ему хотелось разорвать ретривера на куски.

Внезапно Лем понял, что от волнения слишком сильно нажал на газ. Автомобиль стрелой несся по автостраде. Лем поспешно отпустил педаль.

Где бы сейчас ни находилась собака, даже если она и нашла у кого-то приют, ей угрожала серьезная опасность. И те, кто ее приютил, тоже были в смертельной опасности.