Some were born to endless night

Они приходят к нам, потому что иначе им некуда больше идти.

Чтобы получилось прийти, им необходимо не только мучительное ожидание чуда и батареи бутылочных детских слез – но и свинцовая, как черное сияние Вселенной, уверенность ждущего в том, что дождался именно того самого, дождался именно того, кого и ждал, в тот самый день, в тот самый час. С этим у всех обычно плохо. У нас с этим обычно неплохо. Это дорогого стоит.

Но потом умер Принс и пришел Уильям Блейк, и все посыпалось, и все посыпалось.

Мы продавали свою уверенность в собственных ожиданиях и совсем немножечко невинной паутинчатой лунной магии, все это было легко и пусто, иногда стоило копейки и даже не могло покрыть аренды жилья, но некоторые полнолуния получались полновесными, как тяжелые дождевые облака.

Все идеально работало до того самого дня, когда умер Принс, светила самая крошечная полная луна года, и к нам пришел Уильям Блейк – наш камень, наши ножницы и наша бумага.

Мы, как обычно, ехали самым утренним рассветным поездом (иначе некуда девать велосипеды, все засижено сонными рабочими людьми в потном общем костюме «семь седьмого утра»), над рекой поднимался розоватый апрельский туман, тоннель пах тиной и сиренью. Анна-Мария листала Фейсбук и вдруг сказала: «Умер Принс». Мы захотели послушать какую-нибудь его песню, пока в поезде все спят. Как назло, Анна-Мария помнила только Purple Rain, а я – Nothing Compares To You, которую мы в школе пели как «На фиг компресс, на фиг компресс».

Послезавтра мы поймем, на фиг компресс.

В итоге мы вспомнили песню про сливки, в связи с чем тут же начали слушать песню про сливки. Поезд наконец-то проснулся, недовольно зашевелилось пестрое где-то в начале вагона. Мы сказали: «Умер Принс». Когда умер Боуи, мы тоже ехали в утреннем поезде.

– Кто умрет следующим? – спросила я у проснувшегося поезда. – В этом году все ваши кумиры должны умереть. Йоко Оно? Она будет жить вечно. Игги Поп? У него день рождения. Мадонна? Не умирало еще великих женщин в этом году, может быть, она.

– Пол Маккартни, – сказала Анна-Мария. – Вот эта великая женщина. Мы тоже будем ехать в утреннем поезде и слушать, наверное, естердей, фу. Все мои печали казались так далеко, а теперь как будто и не уходили.

Дальше все шло как обычно: мы высадились в тихом сонном городке, дошли до дома, нашли под ковриком ключи. Обычно мы снимали дом или квартиру, но в этот раз не получилось: это был один из тех крошечных богатых городков, где живут пожилые рок-звезды, молодые адвокатские семьи, ввязавшиеся в межпоколенческую ипотеку, и великие писатели-отшельники. В таких городах мы ищем объявления о поиске профессиональных сиделок для животных – всем нужна звериная няня, собачий друг, кошачья бабка-шептуха, кроличий укротитель, крысиный король. Мы профессионалы, нам доверяют всех: аквариум с пестрой кирпичной змеей, стенной шкаф с белочками, больного котенка (Анна-Мария умеет делать уколы котятам), расстроенного, как старое пианино, и такого же пошарпанного пожилого бультерьера (я умею укладывать их на спинку колесиками вверх), карликового серебристого пуделя (мы знаем, на что направлять их злобу, – все наши враги просыпаются по утрам с кровоточащими, опухшими пальцами, будто изъеденными то ли москитами, то ли муравьями), радиоактивных котов после безумно дорогой и опасной для окружающих операции на щитовидной железе (мы родом из страны, где каждый четвертый фактически спал с подобным невидимым котом на груди с 1986 года), манерных, как девицы с филфака, немецких овчарок с будто намеренно фашистскими именами Грета, Герда и Хельга, попугаев жако (мы знаем, на что направлять их мизантропию, – все наши будущие враги проснутся с нашими именами на своих разбухших от тревожных ночных челюстных судорог языках) и морских свинок безмолвия.

У нас есть сайт, страничка на Фейсбуке, нас все рекомендуют. Мы профессионалы, у нас есть пароль.

Но тут все посыпалось. Вначале все шло как обычно: худенькая, немного взвинченная немецкая овчарка Клара, приученная гулять четыре раза в сутки, двое немолодых котов, один гопник и уголовник, второй – робкий старичок в тельняшке, деньги в конвертике в гос-тиной.

Но мы приехали не за этими деньгами, нас интересует другое.

Мы гуляем с Кларой в парке. Играем с котами в веревочку. Чистим кошачий туалет совочком. А потом садимся на велосипеды и едем.

Вначале – в центр, на почту. Там берем все местные газеты и выписываем объявления.

Потом три-четыре часа ездим по окрестностям и внимательно смотрим на все столбы и стены.

Как правило, за один такой рейд мы собираем от трех до десяти объявлений.

В этих маленьких городках все очень любят животных. Иногда им вообще некого любить в этом каменном, застывшем, как вулканическая лава, мире, поэтому они любят животных так сильно, что они уходят или умирают, не в силах вместить в свои маленькие ловкие тела эту громоздкую, отчаянную любовь. Любовь им жмет. Они уходят прочь. Попугайчики улетают. Коты просачиваются через каминную трубу. Собаки уплывают по реке с дикими гусями, как заколдованные мальчики. Морские свинки едят своих собственных дочерей, друг друга и самих себя.

Мы делаем так, чтобы они к нам приходили, и возвращаем их хозяевам. Это наш маленький передвижной бизнес, путешествующий цирк, потустороннее велосипедное братство имени Альберта Хоффмана и святого Франциска.

Анна-Мария умеет разговаривать с котами – я умею разговаривать с собаками. Я знаю имя любого животного – Анна-Мария умеет делать так, чтобы им не было страшно. Я отвечаю за физику (синхронистичность как принцип, зависимость результата от наблюдателя, появление объекта в релевантном пространстве и изъятие его в этот самый момент из иных, нерелевантных пространств), Анна-Мария отвечает за любовь.

И мы обе знаем, что делать с этой любовью, которая жмет и от которой хочется уйти, уплыть и съесть собственных дочерей. Делается это так: голову животного нужно осторожно обмотать полотенцем и сжать руками, чтобы оно не боялось. Потом нужно сказать пароль, и любовь уйдет через твои руки в землю. Главное, не быть в кедах или резиновых сапогах, может долбануть. Лучше стоять вообще босиком. Животное отдает любовь спокойно, с готовностью, как корова. Выдоенное в землю, избавленное от неподъемной любви животное становится чистым, пустым, счастливым и освобожденным, забывшим свою сущностную неполноценность и временно вернувшимся в счастливое бытие без человека и его любви и всех его прочих гадких чувств.

Потом мы звоним хозяину и возвращаем ему чистое, выдоенное животное. Оно потом уже не убегает, потому что мы выдаиваем его без остатка, забирая и возвращая земле ту часть души, которая принадлежит его хозяину, – любви больше не в чем содержаться, некуда вливаться золотой волной невыносимости. Животное идет пустое, как шкаф без стенок, чистые ровные полки, висящие в сияющем пространстве без тросов и гвоздей. Прозрачный продукт, любовь его обтекает, не задерживается, не замещает, не заполняет.

За пропавших животных обычно назначают хорошие деньги. В этих маленьких городках за возвращенного зверя могут дать в районе 500 долларов. На то, чтобы выдоить любовь из всех актуальных ушедших животных маленького городка, обычно уходит около недели. Мы редко остаемся на подольше.

Иногда приходят животные, которые уже умерли. Сбила машина, утонул, замерз, убили и съели другие животные. Тут важно не перепутать, не возвращать такое животное, не звонить хозяевам, умершее животное трудно забрать, хозяева иногда их не видят. Иногда, если мы сильно пьяные или если Анна-Мария просто чем-то взвинчена, например, поругалась по телефону с мамой, – видят. Но тогда еще хуже. Потому что забрать все равно не могут.

Но с Уильямом Блейком вышло хуже, чем с Песочком. У нас уже была история с Песочком, Сэнди. Хозяева звали его Пятнышком, Спотти, но когда мы увидели его тогда в лесу, я поняла, что это Песочек, потому что он сыпался золотистым ручейком сквозь пальцы сосен и ручья, и я позвала его, и Песочек пришел (Анна-Мария никогда не зовет собак, потому что не умеет). Но мы не догадались, что Песочек давно утонул. Ту историю не очень-то хочется вспоминать, потому что хозяйка приехала за ним и даже умудрилась усадить его, чуть просвечивающего в магнитно-янтарном сиянии луны, в машину, но потом оказалось, что мы с Анной-Марией можем держать Песочка буквально сотню метров, потом связь пропадает. Но про это не хочется вспоминать. Потом уже мы поняли, что мертвое животное нужно освобождать более тщательно, лучше делать это вдвоем и в полнолуние (так однажды у нас целую неделю жил карликовый шпиц Евгений), и тогда обычно оно само превращается в любовь и уходит в землю, и нечего и некого уже возвращать. Но и хозяин, где бы он ни был и как бы ни грустил, тоже успокаивается. Просто эта услуга не оплачивается, но на самом деле как-то она все-таки оплачивается.

Объявления про Уильяма Блейка висели почти на каждом столбе: заламинированные, тщательно вколоченные в тугую дубленую древесину строительными скрепками. Уильяма Блейка очень любили, предлагали за него целую тысячу. Поэтому мы решили начать с него. Тем более, как раз было полнолуние, а, судя по объявлению, Уильям Блейк пропал ровно 40 дней назад – так что он вполне мог оказаться уже мертвым, и это было бы лучшее время, чтобы спасти его от всей этой мучительной, беспокойной, отяжеляющей любви, оградителями всего живого от негативного воздействия которой мы, по сути, и работали.

Мы покормили хозяйских котов (Масика звали Том Трейси, Шарфика – Полковник Белый III), сфотографировали их, выслали хозяевам фото. Выгуляли собаку Клару, которую звали Ева-Лотта. Потом взяли бутылку вина и вышли на крыльцо слушать Принса, который умер, и ждать Уильяма Блейка, про которого еще не было до конца понятно, умер ли. Я сказала Анне-Марии, что подростком любила стихи Уильяма Блейка, потому что я пару недель жила в Лондоне в то время и увлекалась стремным визионерством.

– Я все детство провела в Лондоне, – сказала Анна-Мария. – Но Уильяма Блейка я не знаю, хотя слышала, что он хороший поэт. Но я не очень увлекаюсь поэзией, это больше твое, ты же сама знаешь.

Чтобы блеснуть, я процитировала ей свое любимое стихотворение Уильяма Блейка про животных: «A robin redbreast in a cage puts all heaven in a rage! A dove house filled with doves and pigeons shrudders hell through all its regions!» – и добавила, что Маршак его перевел очень странно, вроде бы там и разверзаются врата ада, но немножко не на вход, а на выход, и что таких переводов быть не должно, потому что у Блейка ад работал на вход, как пылесос или как черная дыра – затягивая все внутрь, но ничего не выпуская наружу.

В этот момент к нам пришел Уильям Блейк. В темноте было не очень понятно, как он выглядит: просто метнулась в свете крошечной апрельской луны сгорбленная тень.

– Это он, – сказала я. – Я точно знаю, что это он. Идем ловить.

Блейк сверкнул лунным глазом и скрылся под хозяйской машиной, стоящей на гравийной дорожке.

Мы подползли к машине с двух сторон. Гравий неудобно резал коленки. Я посветила фонариком: разумеется, нет сомнений, это тот самый кот. Белая полосочка на носу, будто молоком капнули. Белый средневековый воротник. Не очень понятно, как он выглядел, пока крался мимо нас, – я ждала именно его, и поэтому это был он.

– Ну? – я увидела глаза Анны-Марии под капотом с другой стороны машины. – Как его зовут?

Я посмотрела на кота, и мне стало не по себе.

– Это Уильям Блейк, – сказала я Анне-Марии.

– В смысле?

– Это Уильям Блейк, – повторила я упавшим голосом. – Что за чертовщина?

– Окей, – сказала Анна-Мария одними губами. – Принеси мне баночку кошачьей еды на всякий случай и полотенце и не шуми, он тебя боится.

– Ау, – сказал Уильям Блейк. – Ау. Ау. Иии.

Я поползла по крыльцу вверх, сбрасывая на ходу резиновые тапки. Мы, черт подери, велосипедное братство имени Альберта Хоффмана и святого Франциска, заклинатели черных дыр и трансляторы невыносимой любви из зверя в землю и никогда наоборот. Мы справимся, сказала я себе, пусть это и его настоящее имя, всякое бывает.

Но на самом деле ничего всякого не бывает.

Дальше все вроде бы было как обычно: Анна-Мария ловко умотала Уильяма Блейка серым хозяйским полотенцем, зажала его вертлявое худенькое тельце коленями и аккуратно зажала его маленькую голову ладонями.

– Кроссовки сними с меня, – зашипела она. – И давай тоже его держи, он очень сложный, там много всего, плохо будет.

У Уильяма Блейка внутри было столько любви, что, наверное, хватило бы воскресить Принса и Дэвида Боуи заодно.

Сразу после того, как все ушло, меня вырвало прямо в какие-то синие колокольчики, которые хозяева дома любовно высадили вокруг гравийной дорожки.

– Мне тоже плоховато, – сказала Анна-Мария. – Тащим его в дом и звоним хозяевам, живой. Но странный какой-то.

– Это невозможно, – сказала хозяйка Уильяма Блейка. – Он пропал 40 дней назад. Он, верно, умер уже давно. Да, скорей всего. Мои коллеги видели на шоссе совершенно такого же раздавленного кота. Я приезжала смотреть, но все уже было разметано в клочья. Да, я уверена, что это был он. Как, вы тоже уверены? Как вы могли его поймать? Где вы живете? То есть не живете? За кем присматриваете, где? Это в десяти минутах, он не мог 40 дней где-то гулять и потом оказаться рядом. Когда вы его нашли? Он у вас дома жил этот месяц?

– Мы прибыли в город сегодня на рассвете, – улыбалась в телефон Анна-Мария, сидя на кафельном полу запасной ванной на первом этаже, куда мы изолировали Уильяма Блейка, забившегося под унитаз и выедающего кошачью еду рукой из банки, будто голодная обезьянка. – И мы не у себя дома. Мы заботимся о чужих животных, и сегодня к нам пришел Уильям Блейк. Заберите его, пожалуйста, потому что у нас тут другие звери, они беспокоятся.

Хозяйка все не могла поверить, что Уильям Блейк нашелся, но когда Анна-Мария выслала ей фото Уильяма Блейка, фактически надевшего себе на голову пустую банку с кормом и от этого смотревшегося очень по-наполеоновски лихо, тихо сказала: «Выезжаю» и уже через десять минут, втиснувшись в ванную, кричала оттуда гулким нечеловеческим голосом:

– Блейки! Блейки! Не может быть, это правда ты?! Блейки!

– Уау! Уау! – орал Блейки, мгновенно взлетевший на шею хозяйке.

В такие моменты мы любим свою работу. К горлу подкатил ком тошноты, как будто я неделю лежала, вся обложенная радиоактивными котами, как ангинное горло бледными слизистыми пробками. В такие моменты мы ее не любим.

Хозяйка Уильяма Блейка сидела, вся трясясь, на полу, пытаясь упихнуть рыдающего Уильяма Блейка в переноску. Снаружи ее ждал водитель на неправдоподобно дорогой, по-киношному пафосной черной машине. Закрыв кое-как переноску, хозяйка Уильяма Блейка начала крючковато рыться в собственных карманах, будто в чужих – на пол выпрыгнули скомканные в шарики, будто для кошачьих игр, купюры, ключ весь в хлебных крошках, комочек марихуаны в целлофановом пакетике, конфетка-ириска. Следом выплыл такой же скомканный бледно-розовый чек.

– Возьмите, – сказала хозяйка Уильяма Блейка, протянув Анне-Марии чек.

Лицо Анны-Марии стало очень странным.

– Вы уверены? – спросила она.

– Я недавно подумала, что это слишком хороший кот и, если его кто-то держит у себя, то вряд ли отдаст, поэтому я решила увеличить цену, – стройно, как заготовку, сказала хозяйка Уильяма Блейка. – Все нормально. Если не верите, вот еще одно объявление, – она снова полезла в бездонный карман и оттуда, как бледный флаг, выползло объявление с уже знакомым лицом Уильяма Блейка. – Я такие тоже на днях расклеила. Все правильно.

Хозяйка Уильяма Блейка села в машину, одарила нас полным слез взглядом и сообщила:

– Я никогда вас не забуду. Я всю жизнь буду вас помнить.

Когда машина уехала, Анна-Мария посмотрела на чек при свете луны.

– Пять тысяч чертовых баксов, – сказала она. – Вообще невероятно. Пять чертовых штук. Такого просто не может быть. Сбегай срочно в холодильник за вином.

– Меня тошнит, – сказала я. – Столько любви на одного маленького странного кота, это невыносимо.

– Пять чертовых тыщ, – помотала головой Анна-Мария. – Это, наверное, какой-то левый чек, такого не может быть, посмотри на него, он словно из жопы вынут. Ничего нам по такому чеку завтра не дадут.

– Tiger, tiger burning bright! – сказала я, и меня вырвало чем-то лунным и сияющим.

Наутро оказалось, что Анне-Марии тоже плохо, ее постоянно тошнило, но мы решили, что дело в вине – его действительно было многовато. Мы кое-как погуляли с Евой-Лоттой, после чего отправились в банк, ни на что особенно не надеясь.

– То есть вы хотите сказать, – нахмурилась строгая японка, заведшая нас в свой кабинет после безуспешной, но достаточно залихватской попытки обналичить мятый чек, где вместо имени получателя было написано «Cash», – что вы спасли кота для этой леди. И она дала вам чек. На пять чертовых тысяч долларов. За кота. Так?

Мы кивали, стараясь сдержаться и не натошнить прямо на красивый лакированный дубовый столик.

– Оставьте ваши удостоверения личности и выйдите в коридор, – сказала японка. – И подождите. Я позвоню клиенту и выясню, что происходит.

Мы вышли в коридор.

– Я сейчас умру, – сказала я. – Я чувствую себя героем фильма «Страх и отвращение в Лас-Вегасе», где Джонни Депп, выбритый под Хантера Томпсона, с пристегнутым гигантским хвостом ящера ходил по колено в черной воде по этому трехмерному гостиничному номеру с кроватью в виде выжженной обугленной дыры, а его адвокат все время блевал крупным планом, и вот я – Хантер Томпсон как первоисточник, Джонни Депп как мой плохой имперсонатор, а также собственный блюющий адвокат, и все эти три личности во мне идеально уживаются.

– Они сейчас вызовут полицию, – сказала Анна-Мария. – Что-то не то было с этим котом.

Японская злюка выплыла из-за двери медленно и незаметно, как рыба. В ее руках были наши удостоверения личности.

– Пройдите в кассу, и вам выдадут наличные, – безразличным голосом сказала она. – Извините за ожидание.

Мы выходили из банка бледные, испуганные, шатающиеся, с белым пакетом-конвертом, в котором лежали пять тысяч.

– Мне кажется, я сейчас буду блевать прямо в пакет с деньгами, – сообщила я, чтобы запомнить этот момент как нечто кинематографическое. – Мы делаем отличную работу. Еще мы должны сейчас угнать вот эту машину, например, швырнуть деньги на заднее сиденье и поехать в Мексику, преследуемые вертолетами, слушая по дороге песни Принса. Все, как в кино. Всю жизнь мечтала, что взрослая буду заниматься всякой странной хренью, и все получилось.

Но все получилось немного не так. Все посыпалось этим же вечером, когда мы, решившие взять небольшой отдых и не отрабатывать пока другие объявления, сидели на крыльце и пили пиво (к вину решили не притрагиваться хотя бы пару дней).

К нам снова пришел Уильям Блейк.

Он безразличным взглядом скользнул по нашим лунным теням, скользнул к машине и исчез под ней.

– Я думаю, что это какая-то другая кошка из пропавших тут, – неуверенно сказала я. – Сейчас глянем объявления. Это точно кто-то из них.

Анна-Мария заглянула под машину.

– Не, – сказала она. – Ты что-то ошиблась вдруг, это Уильям Блейк же, судя по расцветке. Как такое может быть? Снова сбежал? Да что ж это за баба ему попалась?

Я заглянула под машину.

Там сидел Уильям Блейк и смотрел на меня текучим лунным взглядом.

Дальше все было, как во сне. Мы кое-как поймали Уильяма Блейка, используя вчерашние же технологии. Нам было не так-то легко, нас тошнило, гравий ранил колени, накрапывал мерзкий дождь.

– Нет-нет, вы ошиблись, мой кот нашелся еще вчера, – кричала хозяйка Уильяма Блейка в телефон Анны-Марии, в изнеможении привалившейся к кафельной стене ванной. – Нет, я не знаю ничего, какое вчера, кто нашел? Просто нашли, отстаньте, мой кот со мной, перестаньте мне звонить.

Уильям Блейк ел кошачью еду руками из банки и выглядел таким же голодным, как вчера. Сравнили со вчерашними фотографиями – все бесполезно. Любви в Уильяме Блейке было столько, что хватило бы на весь этот чертов крошечный город и соседние города впридачу. У нас дрожали руки, Анна-Мария попросила просунуть ей через щель в ванной двери пачку сигарет и зажигалку и жадно курила в крошечную форточку. Ева-Лотта бегала по дому и выла. Мы бы вышвырнули Уильяма Блейка вместе с окурками через глазок форточки, но в тот момент почему-то оптимистично верили в то, что он снова сбежал от нерадивой хозяйки и направился прямиком к нам.

«Нам не нужны деньги, нам ничего не нужно, просто заберите кота», – писала Анна-Мария сообщения хозяйке Уильяма Блейка.

«Мой кот со мной, пожалуйста, больше никогда мне не пишите», – отвечала хозяйка Уильяма Блейка.

На следующий день все повторилось: поздним вечером, возвращаясь из магазина, куда мы ездили купить минеральной водички, мы наткнулись на кота, подозрительно похожего на Уильяма Блейка. Он сидел на крыльце и смотрел на нас вязким, как лунный мед, янтарным глазом. Поскольку мы продолжали себя плоховато чувствовать, мы решили, что Уильям Блейк убежал, просочившись ниточкой из крошечной курительной форточки – это был очень небольшой котик – и, надеясь на то, что его безумная хозяйка все-таки поверит в то, что за повторно пойманного котика, сбежавшего буквально в день возвращения домой, мы не будем брать никаких денег, с полчаса ловили его вокруг дома при помощи хозяйской трехцветной рубахи поло.

Когда мы отнесли пойманного и пустого Уильяма Блейка в ванную комнату, оказалось, что там уже сидит вчерашний Уильям Блейк. Уильямы Блейки были полностью идентичны, друг с другом держались подчеркнуто холодно и безразлично, каждый уединился со своей баночкой кошачьего корма.

– Я знала, что нам за это что-то будет, – сказала Анна-Мария. – Все это не могло так идеально работать. Я была уверена, что придется платить.

Уильяма Блейка следующего вечера мы не ловили, тогда он подошел совсем близко, сел в полуметре от нас и буравил нас немигающими желтыми глазами: было заметно, что ему страшно и вселенская любовь, обрушившаяся на него вся целиком, его немыслимо тяготит. Испытывающая пагубную сентиментальность к котам Анна-Мария попробовала помочь Уильяму Блейку Третьему (на тот момент мы еще не разработали эту роялистскую систему наименования наших мучителей) избавиться от накопившейся в ней любви, и в землю ушло столько всего, что, кажется, уже назавтра она обязана была родить тугой плотный венок резиновых плотных тюльпанчиков с человеческими эмбрионами внутри напрягшихся росяных бутонов.

– Еще два Уильяма Блейка, и мне смерть, – объявила Анна-Мария. – Я очень люблю котов, и мне их жалко. Но у меня уже нет сил. Это точно был Уильям Блейк? Как его зовут?

Я кивнула. Мне было неловко за то, что я не участвовала в избавлении Уильяма Блейка Третьего.

Зачем мы заперли и его в ванной, я точно не знаю. Возможно, нам было интересно, чем это закончится и что именно происходит.

На пятом Уильяме Блейке стало понятно, что живыми мы отсюда не выйдем. Добрый десяток объявлений о малютке бостонском терьере, застенчивой длинношерстной таксе Флаффи, паре обычных котов и других зверей висели над нами, как пылающий велосипед, готовый вот-вот обрушиться на наши головы грудой раскаленного металла. Метафизическое братство имени Святого Франциска рисковало слечь с коллективным микроинсультом, коты наши зачахли и в минуты прилива психических сил профессионально, как боксеры, избивали друг друга на втором этаже дома, сотрясая стены, хозяева назавтра обещали прибыть из своего межпланетного путешествия, собака Ева-Лотта надумала сменить имя (пару раз я идентифицировала ее как Григория, а я редко ошибаюсь) и неоднократно клянчила у нас пиво, которое пила, захлебываясь, прямо из бутылки, быстро-быстро, словно муравьед, перебирая переливчатое горлышко длинным стальным языком. А в запасной ванной комнате сидело пятеро Уильямов Блейков, и их чертова хозяйка уже не отвечала ни на одно из наших сообщений, и все они висели в пространстве непрочитанными, как расстрелянные в полете голуби, зачем-то зависшие в застывшем воздухе кровяными каплями.

Мы оставили им там песочек, приносили еду. Уильям Блейк во всех своих воплощениях был достаточно робок, застенчив и депрессивен.

Мы решили, что выпустим их, когда будем уезжать: разобраться в том, какая ошибка в этом отлаженном механизме допустила чудовищную дыру в ткани пространства и времени, нам так и не удалось, приумножение Уильямов Блейков отнимало все силы, а оставлять бедных животных неосвобожденными мы не могли, потому что это бесплатная часть нашей работы – не сделай мы ее хоть раз, у нас бы наверняка отняли наши шальные дары, стальные шары судьбы, закатившиеся в какое-то черное болото. Песни Принса становились все темнее, последние его гигантские, разбухшие альбомы, которыми мы сентиментально спасались, казались разросшимися и приумноженными, как свинское нагромождение Уильяма Блейка в, казалось, раздувшейся с бассейн ванной комнате первого этажа.

По утрам наши головы похожи на накачанные раскаленным воздухом шары для боулинга.

Анна-Мария говорит, что ощущает себя насосом, качающим жидкий бетон. Я отвечаю, что ощущаю себя таким же насосом, только качающим застывший бетон – причем качающим довольно успешно.

Анна-Мария спрашивает, зачем мы насобирали их столько. Я отвечаю, что мы, вероятно, настолько не могли поверить в необъяснимое, что интуитивно действовали по привычной схеме – мы еще ни разу не отпускали освобожденное животное, а обязательно возвращали его хозяину. Кто хозяин этой оравы зверей, суммарно тянущих на 25 тысяч? И необходимо ли нам будет встречаться с этим хозяином? Все сыпалось, все шло не так, не туда. Мы были внутренне готовы к тому, чтобы развесить по окрестностям объявление о потерянном коте и вернуть нашедшему все наши шальные деньги, – мы представляли, как будем рыдать от счастья, обнаружив, что нашего котика нашли какие-то другие страдальцы, выписывать пьяными трясущимися руками чек («какие-то упоротые» – явно решат наши спасители), бежать домой с котом в переноске, чтобы поскорей выпустить его вместе с остальными Уильямами Блейками, – не к нам, не к нам они придут следующей ночью, снова отягощенные этой неисчезающей, невыпиваемой жестокой любовью!

Но увы, только наша велосипедная кармическая дивизия способна на то, чтобы поймать тихого сгорбленного кота, крадущегося чужими садами в магическую апрельскую пустоту. Ни к кому, кроме нас, не придет Уильям Блейк, никто не назовет его по имени – возможно, та женщина смогла назвать (вот почему имя на объявлении и то тайное имя, которое могла знать лишь я, совпадали) – здесь наша благодетельница, наша замученная злая фея и ошиблась, и мы могли разгадать эту ошибку еще до того, как заматывали голову Уильяма Блейка в полотенце избавления, но не предусмотрели, не поняли предупреждения, и все пошло не так. Мы заканчиваемся, нам смерть. Завтра приедут хозяева дома. Анна-Мария открывает дрожащими ладонями крышку лэптопа и верстает красивые объявления о пропаже самого любимого кота во Вселенной. Красивый жест отчаяния.

– Надо валить, – говорю я. – Это дыра в программном обеспечении, допустим. Мы ее обнаружили и использовали для работы, а потом она нас поглотила. Берем деньги и сваливаем из этого проклятого городка, и пусть Уильям Блейк приумножается не нам, а этим чужим людям.

За дверью кто-то пищал и стучался маленькой твердой головой в дверь. Это пришел Шестой, фактически седьмой, если считать самого первого Уильяма Блейка. Оказалось, что, если Уильяма Блейка не освобождать от любви, он перестает быть робким, требуя положенного, обещанного ему необъяснимым зовом, счастливого опустошения.

– Я должна помогать, – глухим голосом сказала Анна-Мария и выскользнула за дверь. – Но это последний. Меня сейчас вырвет прямо на кота, а потом я лягу там в тюльпаны и сама уйду в почву водой, как размороженная лягушка, которая испортилась за зиму. Слишком долгая зима, нет сил удерживаться в теле. Крадем машину, бежим в Мексику, и за нами костяной змейкой будут струиться эти веселые ребята, шоссейный мираж, кошачий суп. В следующий раз приду сюда коровой, и меня будут доить три чертовых раза в день до самой до смерти (все это она говорила, расходясь предсмертными водяными кругами вокруг вертлявого, задумчивого Уильяма Блейка).

– Some were born to sweet delight, some were born to endless night, – отвечала я, как положено ситуации.

– Шоссейный суп, – повторила Анна-Мария. – Слушай, а помнишь, хозяйка его говорила, что видели там на дороге похожего кота раздавленного, может быть, к нам снова мертвое животное пришло, а мы не разобрались и отдали?

– Тогда бы вышло, как с Песочком. Мы бы не могли его удерживать столько времени. Было бы то же самое. Ты помнишь, что вышло с Песочком?

– Не вышло бы. Она знала, как его зовут. Если она знала, как его зовут, значит, она тоже из наших. И, видимо, жутко его любила. Поэтому и вышло так.

Это было бы похоже на озарение, если бы нам не было так плохо: весь мир вокруг был затемнение и помехи.

Мы вернули Блейка! Мы по-настоящему его вернули!

– Короче, это седьмой, последний, все ясно, ясно, – затараторила я. – Выдержим. Домучаем как-то, если начали. Он должен целиком вернуться, он пока у нее частично только, мы почти все части собрали, эта последняя, и потом будет целый кот у нее там. Сейчас не очень целый, воет ночами явно, дерет стену, жует сумку, пугается вареного яйца и огурцов, что там еще делает неполное, неокругленное, не до конца вернувшееся животное.

Уильям Блейк крутился вокруг Анны-Марии, Анна-Мария крутилась вокруг Уильяма Блейка.

– Ладно, давай попробуем, – сказала она.

И открыла вначале дверь ванной комнаты, а потом входную дверь.

– Идите домой, – сказала она. – К самому первому. Вы в полной комплектации теперь.

Утром мы вычистили ванную комнату, кое-как набили сумки нашими вещами, поулыбались хозяевам квартиры, попрощались с Евой-Лоттой и остальными свидетелями чуда и отправились прямиком в банк узнавать адрес нашей дарительницы – нам было что ей предложить. Возможно, ей захотелось бы завести еще пару личных автомобилей с водителями? Работа по возвращению хозяевам умерших животных – не самая легкая, как мы уже поняли, но перспективы перед нами открывались просто заоблачные. Вдвоем мы можем только находить, освобождать и возвращать тех, кто живой. Втроем мы, оказывается, возвращаем даже неживого в семь этапов. Это огромные деньги в перспективе. Огромные. Только бы уговорить ее, только бы уговорить.

На стене банка мы увидели знакомое объявление.

– Это старое, – сказала Анна-Мария.

Но объявление выглядело новым. Возможно, мы все-таки смогли избавиться от постоянного пришествия Уильяма Блейка, освободив его ровно семь раз, и проклятие перешло обратно его несчастной вечной хозяйке? Или великий поэт-визионер просто улизнул от любвеобильной и лживой хозяйки в триумфальную ночь своего сияющего возвращения, после чего каждый вечер приходил к нам на крыльцо, чтобы мы его поймали, после чего аккуратно, будто хомячок, просачивался прочь в ванную форточку, и это нагромождение котов в крошечной комнатке было нашей с Анной-Марией коллективной галлюцинацией?

Нет, полная чушь, решили мы. Все посыпалось не зря, Принс умер не зря. Просто теперь у нас всех будет новая работа и все наконец-то окончательно наладится. Ведь слишком всюду до сих пор слишком много любви.