Изумительная женщина

На встрече одноклассников все были в сборе. Не хватало только «изумительной женщины». Нет, не в том смысле, что компания нуждалась в красивой женщине для поднятия настроения. Тем более что у женской половины настроение бы упало. Все-таки всем было под сорок. Ждали Изольду по кличке «изумительная женщина».

У каждой клички есть своя история. Не обошлось без нее и на этот раз. Дело было так. Когда в школе проходили однокоренные слова, учительница объяснила, что они звучат похоже и обозначают близкое по смыслу. Дети радостно демонстрировали свою понятливость. Машенька пошла легким путем: «Гриб и грибник». Вовочка проявил хулиганские наклонности: «Карман и карманник». А Изольда, спокойно и уверенно дождавшись тишины, кокетливо произнесла: «Изольда и изумительная женщина». Учительница растерялась. Опровергать было бестактно.

Так к Изольде прилипла эта кличка. Прилипла намертво, потому что диковинная девочка регулярно радовала одноклассников подобными случаями.

Как-то на новогоднем празднике в школе Дед Мороз оказался не вполне трезв, и вести утренник ему было тяжело. Поэтому он решил перевести детей на самообслуживание:

– Дети, кто знает загадки? А кто умеет их отгадывать?

И началось. «Зимой и летом одним цветом?» – «Елочка!» Кривясь от громких звуков, Дед Мороз сунул конфетку в рот умному, но крикливому ребенку. «Зимой белый, летом серый?» – «Зайчик!» Залепи рот мармеладкой!

Дошла очередь и до Изольды. «Маленькая, черная, сморщенная, не у каждой женщины есть. Что это?» Повисла тишина. Дед Мороз даже протрезвел от неожиданности, а Снегурочка перестала думать о тесных сапогах. Девочка Изольда терпеливо ждала, кто отгадает. Изуродованные новогодними костюмами дети молчали. «Изюминка!» – устала ждать маленькая Изольда. Дед Мороз громко икнул и многозначительно посмотрел на Снегурочку.

Изольда росла в обычной семье, где ничто не вводило в соблазн стать изумительной женщиной. Утром семья ела кашу, в обед – борщ, а на ужин – жареную картошку. Мама Люба ходила по дому в халате, спрятав бигуди под косынкой. Тапочки, которые протирались на мизинцах, украшали заплатками. Впрочем, слово «украшали» не вполне подходит, но не скажешь ведь «уродовали заплатками», не принято. Одежду для дочери покупали немаркую, а обувь удобную. По крайней мере, когда Изольда плакала, что туфли некрасивые, ей отвечали: «Зато удобные».

Единственной отдушиной были книги. Правда, сюжеты романов не задерживались в головке юной Изольды, заходили в один глаз и выходили из другого. Удовольствие было другого рода. Изольда подмечала мелкие детали, охотилась за подробностями. Со старательностью советского пылесоса из книг вытягивались пленительные слова, будоражившие ее воображение. Горжетка, муфточка, ламбрекен, макинтош, альков, ландолет, ридикюль, боа, пижмы, вензеля, бутоньерка, боливар, фестончики… Изольда не знала, что это такое, но страстно желала обладать всем вышеназванным. Вместо того у нее были гамаши, калоши и пионерский галстук. В самих этих словах не чувствовалось никакого шарма, не говоря уже о том, что они обозначали.

Когда Изольда прочитала у Игоря Северянина (был такой поэт в эпоху Серебряного века) про даму «в шумном платье муаровом», то чуть не заплакала от переполнивших ее эмоций. Как вообразить эту красивую ткань? Ей чудилось что-то среднее между «мур-мур» и «мавр». Дальнейшая жизнь без муарового платья представлялась какой-то неполноценной. Как можно радоваться сатиновой блузке или поплиновой юбке, если на свете есть пошитое из муара платье? Названия говорили сами за себя. Произносишь «поплин» – губы шлеп-шлеп, словно пить просят, а «муар» – губы вытягиваются вперед трубочкой, как для поцелуя в тени беседки.

Подробности про «шумные платья» регулярно просачивались на страницы любовной лирики и прозы. У Изольды было такое чувство, что Серебряный век не звонил в серебряные колокольчики, а шелестел платьями всех фактур и покроев. «Шум юбки выдал ее приближение», или «шорох платья заставил учащенно биться его сердце». Как юбка может шуметь, а платье шуршать? Изольда создала полную тишину в комнате, для верности прогнала кошку, плотно закрыла дверь и начала мерить все свои платья, пытаясь уловить хоть какой-то шум. И ничего! Один раз она пукнула, но это был не тот звук, который жаждала услышать ее душа.

Мир оказался несовершенен, а душа жаждала высоких ощущений. Не острых, а именно высоких, то есть возвышенных.

Чтобы почувствовать себя блоковской незнакомкой, приходилось закрываться в крошечном совмещенном санузле, включать в раковине горячую воду и ждать, пока запотеет зеркало. И тогда можно было, «дыша духами и туманами», спокойно посидеть на унитазе, скромно поглядывая в «затуманенное» зеркало и воображая себя блоковской незнакомкой.

И, конечно, кино. Когда Изольда посмотрела «В джазе только девушки», то поняла все свое несовершенство на фоне Мэрилин Монро. Хотелось рыдать, глядя в мутное зеркало. С этим надо было что-то делать. Морду лица не изменить, придется смириться с прихотью природы, но хотя бы походку можно и нужно поправить. Изольда натянула между спинками стульев нитки на уровне бедер. Ее задача была пройти внутри этого воздушного коридора, покачивая бедрами так, чтобы они касались ниток. Амплитуда получалась солидная. Не факт, что Монро справилась бы. Но отставания в области лица нужно было компенсировать перевыполнением плана по бедрам. Сначала Изольда упражнялась в домашних тапочках, результаты были чудовищные, нитки оставались недостижимыми. Но вот ей пришла в голову удачная идея позаимствовать мамины туфли на высоком каблуке. И дело пошло. Так опытным путем Изольда выяснила, что высота каблука способствует росту амплитуды бедер. Это было почти научное открытие. По крайней мере, Изольда почувствовала азарт исследователя. Она вторгалась в новую область, неизвестную и манящую, где ее поджидали открытия величайшей важности.

Потренировавшись на нитках, Изольда решила опробовать новую походку на одноклассниках. Когда на уроке физики она подняла руку, учитель, мягко говоря, удивился. Прежде такого не было. Добровольно к доске Изольда никогда не выходила. Тем более на физике. Любопытство взяло свое, и учитель пропустил удар. На высоких маминых каблуках по проходу между партами в сторону доски шла «изумительная женщина», раскачивая бедрами так, что учитель на минуту стал мужчиной. Мальчики притихли, судорожно сглотнули, а девочки презрительно фыркнули.

Скандал удалось замять, но отныне мамины туфли хранились под замком. Однако Изольда не собиралась сдаваться на милость природе. Тем более что считала: в ее случае природа явно поскупилась.

Следующий шаг к самоусовершенствованию Изольда сделала, воодушевленная «Карнавальной ночью», где юная Гурченко демонстрировала пухлое лицо, но вместе с тем и осиную талию. Талия была неправдоподобно тонкой. Гурченко, не скупясь на детали, говорила в каждом интервью, что это было 48 сантиметров. Изольда измерила свою талию, и ее охватила настоящая паника. Непонятно было, куда девать лишние сантиметры. Под мышку их не засунуть. Тогда Изольда взяла широкий флотский ремень с якорем на пряжке, который невесть откуда взялся в их сухопутной семье, и отмерила на нем заветные 48 см. На глубоком, точнее, на глубочайшем выдохе она застегнула ремень и выпучила глаза. Видимо, это вылезали кишки, лишенные прежних мест обитания. Дышать можно было, но осторожно и только верхней частью груди. Дело оставалось за малым, следовало приучить тело к новому формату. И Изольда решила не снимать ремень ни днем, ни ночью. Школьная форма, надетая поверх ремня, приятно болталась на талии, указывая на разрыв идеала и представлений общества о правильном питании.

Изольда дошла до школы, смогла подняться к себе в класс и даже согнуться, чтобы сесть. Чувство тайного сговора с самой Гурченко распирало ее изнутри. Хотя распирать было нечего, на 48 сантиметров не разгуляешься. За партой Изольда сидела с таким многозначительным видом и с такой таинственной улыбкой, что сосед, давно влюбленный в нее Андрюха, понял все неправильно и порочно. Он пододвинулся и тихонько приобнял одноклассницу за талию. Трудно представить себе ужас мальчика, рука которого сначала нырнула в пустоту, скрывающуюся под формой, а потом напоролась на что-то твердое и гладкое, как камень. От избытка впечатлений он вскрикнул, как раненый койот. Такое сравнение возникло в голове Изольды, потому что «койот» входил в перечень манящих и непонятных ей слов.

Пока учительница выясняла причину паники, девочка отпросилась в туалет, где долго и трудно снимала с себя ремень как улику. Чтобы отщелкнуть пряжку, надо было ужаться еще на сантиметр, а резервов уже не оставалось. Изольда выдыхала последние молекулы воздуха и терзала плоть, но пряжка не поддавалась. Наконец, ремень пал. Возможность дышать животом показалась Изольде столь оглушительным удовольствием, что впору было назвать это «оргазмом», но такого слова в литературе девочка еще не встречала.

Вообще литературу тщательно подчищали на предмет низких истин. Например, нигде нельзя было прочитать слово «говно». Явление есть, а слова нет. Вплоть до перестройки Изольда говорила «гоМно», и никто ее не поправлял, все стеснялись. Не скажешь ведь: «Девочка, ты говоришь неправильно, надо говорить «гоВно», а не «гоМно», будь культурной». Но вот перестройка открыла ворота для новых книг и новых авторов с широким словоупотреблением. Когда впервые Изольда прочитала в солидной книжке слово «говно», то расхохоталась. Какая смешная опечатка! И еще! Опечатки шли на каждой странице, потому что автор был прогрессивный, презирающий застойную литературу. В какой-то момент Изольда поняла, что ошибалась она, а не автор. Чтобы закрепить правильный вариант и доказать окружающим, что она культурная личность, Изольда называла этим словом все подряд, от немаркой одежды до удобной обуви, на которых настаивали родители. Потом ей надоело, и слово вошло в свои обычные берега.

Имелось у Изольды безобидное увлечение – с детства она собирала фотографии артистов. Разумеется, только советских. Их фотографии выпускались огромными тиражами в виде открыток, на обороте которых был перечень фильмов с их участием. Эти открытки выставлялись в газетных киосках, как сейчас глянцевые журналы. Проходишь по улице, а тебе вслед Нонна Мордюкова доброжелательно смотрит, дескать, иди, работай, совершай трудовой подвиг. Мелочь, а приятно. По крайней мере, приятнее, чем получить в спину новость о том, что солистке группы «Сиськи-письки» какой-то миллионер подарил бриллиант величиной со страусиное яйцо.

Коллекция Изольды делилась на «обменный фонд» и «неприкосновенный запас». То есть какими-то открытками она готова была обмениваться с девочками, шлифуя свою коллекцию, а некоторых артистов не отдала бы ни за какие сокровища мира. Гурченко попала в «неприкосновенный запас». И Монро бы попала, но она оказалась обделена советским гражданством, поэтому открытка на нее не полагалась. Кстати, министерству культуры было бы полезно изучить котировку артистов и обменные курсы в представлениях Изольды, чтобы более точно присваивать звания «народных» и «заслуженных».

Изольда раскладывала открытки, как пасьянс. Упорядочивала артистов по красоте. Для этого долго всматривалась в каждую фотографию, подмечая мельчайшие детали и подробности внешнего вида. И тут пришло озарение. Оказывается, с красотой не все так просто. Вот смотришь, красавица чистой пробы, повеситься от зависти хочется. Или, как говорили девочки, «умереть – не встать». А на деле, как говорил Райкин, «дурят нашего брата». Стоит прикрыть ладошкой прическу, другой ладошкой – затейливое колье на груди, и нет красавицы, проступит простоватое лицо, каких пруд пруди. Настоящее потрясение Изольда пережила, когда поняла, что, строго говоря, и Гурченко – не красавица, если разложить по полочкам черты ее лица. Кумир был не то чтобы повержен, но очеловечен, к нему стало возможным приблизиться.

Изольда тихо млела от своих открытий. Выяснилось, что с лицом можно играть, как с конструктором. Сумеешь – построишь дворец, а нет – так получишь сарай. Все зависит от наклона головы, повязанного на шее шарфика, подпертого руками подбородка, небрежно выбившегося локона, изгиба бровей. Про улыбку – особый разговор, это настоящая палитра художника. Улыбка бывает множества видов: от дружественно-приветливой до провокационно-манящей, от приближающей до указывающей на дистанцию. Улыбнуться можно презрительно, а можно заискивающе, или победно, или униженно. И глаза, это еще одно бронебойное орудие настоящей женщины. Взгляд может быть прицельно-сощуренный или слегка рассеянный, неприязненный или с хитринкой, надменный или по-детски беззащитный. Изольда часами тренировалась у зеркала, доводя лицевые мышцы до состояния боевой готовности.

И когда ее ровесницы мечтали стать врачами, учителями или женами генералов, что часто по жизни означало одно и то же, Изольда проявила пониженную социальную ответственность и решила стать красавицей. Изумительной женщиной.

Опыты проводились на одноклассниках. С одними она хохотала, обнажая коренные зубы, с другими только слегка и печально улыбалась. На кого-то смотрела в упор, нагло и дерзко, кому-то подмигивала, а на некоторых лишь изредка поднимала взор, два хлопка ресницами и снова в землю. Кому-то показывала преимущественно профиль, а кто-то из избранных любовался анфасом. Подопытные мальчики были заинтригованы, девочки же, возмущенные таким «двурушничеством», пытались устроить ей бойкот. Но он провалился по той банальной причине, что Изольда его не заметила. Или сделала вид, что не заметила.

Реакция окружающих записывалась в специальную тетрадочку и тщательно анализировалась. Для чистоты опыта Изольда изобрела поправочные коэффициенты. Например, реакция влюбленного в нее Андрюхи делилась на десять, потому что он был лицом заинтересованным, а после случая с ремнем еще и слишком впечатлительным. Результаты опытов фиксировались на шкалах «любовь», «уважение», «ревность», «ненависть», «страдание». Далее вычерчивались графики мужского внимания и женского презрения. Изольда накопила материал на несколько кандидатских диссертаций. Она пыталась открыть тайну женского обольщения. Не любви, а именно обольщения. Потому что любовь от Бога, это Изольда понимала, дурочкой она не была. А вот обольщение вполне себе рукотворно. Надо только быть наблюдательной, неленивой и упорной. Как истинный и истовый ученый, Изольда старалась открыть формулу обольщения.

И ей это удалось. На выпускном вечере за право танцевать с Изольдой боролись самые высокие и красивые мальчики школы, а остальные топили зависть в портвейне в мужском туалете, включая Андрюху. Судьба не оставила ему шансов, он был такой мелкий и невзрачный, что однажды, когда в школе отрабатывали пожарную тревогу и всех выгоняли из здания, преспокойно отсиделся за фикусом. Его так и звали потом Андрюха-за-фикусом. Ну как с таким танцевать?

Для мальчиков, удостоенных танцевальной аудиенции, были продуманы темы для разговоров, заготовлены реплики. Изольда заранее формировала воспоминания о своей молодости. Вот станет она известной артисткой, в чем она не сомневалась, начнут журналисты расспрашивать ее одноклассников про ее юность, про школьные годы, а тем и сказать нечего будет, если заранее не позаботиться. Примутся чего доброго разные глупости и невыразительные эпизоды вспоминать. Нет, нельзя пускать это на самотек. В уши мальчиков Изольда диктовала текст, который они спустя годы должны будут перелить в уши журналистов. «Когда слышу музыку, то думаю, почему я не птица? Так бы разбежалась и полетела, полетела». Вроде бы где-то Изольда это читала, но ведь как здорово сказано. Лучше не придумать. К тому же по прошествии лет мальчишки многое подзабудут, и останется только то, что Изольда всегда была страшно романтичной, все взлететь куда-то пыталась. Прекрасная заготовка для журналистов.

Неудивительно, что девочка с такими задатками решила стать артисткой. Мечты о сцене в их семье были разновидностью наследственного заболевания и передавались по женской линии. Ее бабку звали Верой, в честь Веры Холодной, звезды немого кино, которая компенсировала отсутствие звука рельефными бровями и глубоким, как у коровы, взглядом. В фильмах с ее участием редко обходилось без летальных исходов, что нравилось публике. Но бабушка Вера артисткой не стала, потому что ее брат оказался троцкистом со всеми вытекающими для семьи последствиями.

Верность мечте привела к тому, что бабка Вера назвала свою дочь, мать Изольды, Любой в честь Любови Орловой. В те годы страна разрывалась между симпатиями к Любови Орловой и Марине Ладыниной, символизирующим две ветви кинематографа – имитацию Голливуда и лубочную народность. Дело было в их мужьях. Муж Орловой, режиссер Александров, тащил советское кино в западном направлении, что сквозило в социально деклассированных названиях «Цирк» и «Веселые ребята». А супруг Ладыниной, режиссер Пырьев, упирался в сторону советской обновленной деревни, снимая «Трактористов» и «Кубанских казаков». Между ними стояла Фаина Раневская, ни туда ни сюда, но у той не было мужа-режиссера, да и сдвинуть ее с учетом габаритов было непросто. Выбрав для дочери имя Любовь, бабка Вера тайно проголосовала за Запад.

Но и тут с артистической карьерой не сложилось. На этот раз подвел немного косящий глаз девочки Любы. С таким дефектом можно было играть только Катюшу Маслову из толстовского «Воскресения», но нельзя же занимать место в институте ради одной роли. Вооруженные этим аргументом экзаменаторы прогнали Любу с первого же тура. Она ответила им достойно – назвала дочь в честь популярной артистки шестидесятых годов Изольды Извицкой. Дескать, мы еще вернемся.

Правда, Извицкая подвела. Покорив страну детскими глазами, полными страдания от того, что она сначала спасла, а потом метко подстрелила «голубоглазенького» белогвардейского офицера в фильме «Сорок первый», актриса банально спилась. Поэтому в семье не особо рассказывали, в честь кого названа дочка. Просто Изольда.

И вот пришла ее очередь торпедировать театральный вуз.

На вступительных экзаменах она ничего не играла, а доверительно и немного устало рассказала о себе. Правда, словами Беллы Ахмадулиной. «Пятнадцать мальчиков дарили мне подснежники. Пятнадцать мальчиков надломленными голосами мне говорили: «Я никогда тебя не разлюблю». Сказано это было так интимно, что председателю приемной комиссии, Игорю Львовичу, известному всей стране артисту с длинным послужным списком романов, отчаянно захотелось стать шестнадцатым.

Рядом сидела его жена, Алевтина, актриса со следами былой красоты. Поймав флюиды мужа, она решила подставить Изольде подножку и попросила изобразить лягушку. Былая красавица нервно реагировала на новую поросль. Пусть лягухой поскачет. Это вам не Ахмадулину читать. Надо сесть в раскорячку, натянуть платье на коленки, подпрыгнуть, широко открыть рот и ква-а-акнуть. У любого возникнут сомнения в том, что пятнадцать мальчиков любили ее.

Изольда на пол не села. Наоборот, она приняла царственный вид, подплыла лебедушкой к председателю комиссии, погладила его прощальным жестом по щеке и сверху вниз попеняла: «Зачем же ты мою лягушачью шкурку сжег?» Председатель, уже став к тому времени шестнадцатым, оторопел и вздрогнул от прикосновения. Он трусливо извинился одними глазами за каверзное задание, показав взглядом на былую красавицу, свою жену, грозно громоздившуюся рядом. Дескать, это не я, это все она, ведьма старая. Так за пять минут Изольда обрела покровителя в лице народного артиста и недруга в лице его жены, а также место на первом курсе театрального вуза.

Учеба была захватывающей. Она захватывала все рабочее и свободное время Изольды, точнее, разрушала границу между ними. Репетиции плавно перетекали в ночные студенческие чаепития, больше похожие на диспуты по поводу актуальных трендов в искусстве. Дискуссии были жаркие и рьяные, потому что на дворе уже вовсю гремели кирпичами прорабы перестройки, перестраивающие страну по своему вдохновению, то есть без согласованной с народом проектно-сметной документации, как фишка ляжет.

Понятное дело, что сторонники соцреализма были в ничтожном меньшинстве. Они немного стеснялись своего ретроградства, но стояли на своем. Большинству же хотелось ниспровергать, порицать и прорицать. Сказать, что тебе нравится фильм с понятным сюжетом и динамичным действием, означало пасть в глазах окружающих, прослыть простецом и примитивно мыслящей личностью. В сообществе юных гениев полагалось любить долгий кадр, когда пять минут камера рассматривает ворону на снегу, и восторгаться фильмами, сюжет которых не подлежал пересказу по причине его принципиального отсутствия.

– Про что фильм?

– Старик, это не пересказать, это нечто, это катарсис.

Так от катарсиса к катарсису и катилась их творческая жизнь. Особенно пленила Изольду плотность талантов в театральном училище – плюнь и в талант попадешь, а если прицелишься, то и в гения. От долгого трения о такой человеческий материал неизбежно покрываешься пыльцой незаурядности. Изольда чувствовала, что ей уготована особая судьба, где не будет скаредно зашитых тапок и некрасивой, но удобной обуви. И она никогда не станет ходить по дому в халате. Разве что в шелковом, с драконом на спине, как гейша.

Незаурядные люди незаурядны во всем, включая личную жизнь. Изольда сначала удивлялась, а потом привыкла к той простоте, с которой в их среде небрежно говорили: «Она на тот момент была любовницей Н.» или «Он женился на бывшей любовнице своего отца». Создавалось впечатление, что творческие люди – особенные, и живут они по другим законам. Любовные связи им не то что позволительны, но почти предписаны, вменены в обязанность. Как приставка «де» у французов, выдающая высокое происхождение. Творческим людям постная личная жизнь противопоказана, они чревоугодничают на любовном пиру, ибо без этого иссякнет родник вдохновения. Сегодня сохранил верность жене, а завтра оставил страну без катарсиса.

Из солидарности с новой корпоративной этикой Изольда стала метать стрелы обольщения в сторону Игоря Львовича, бывшего председателя приемной комиссии и нынешнего руководителя их курса, попросту Учителя. При таком опыте и научном подходе у нее имелись все шансы на успех. Тем более что еще на вступительных экзаменах она произвела на него сильное впечатление.

Очень скоро Учитель начал выделять Изольду как «подающую надежду». Кому и какую надежду подавала Изольда – не уточнялось. Весь курс знал, что если Учитель начинает работать с Изольдой, то это надолго. Кто-то миролюбиво бежал в буфет, кто-то воинственно шипел в кругу завистников.

Учитель разбирал самый незначительный этюд Изольды с такой тщательностью, словно это была главная роль в премьере года. Помахав пару секунд крыльями воображаемой бабочки, Изольда обреченно пережидала вдохновенный монолог мастера. Она уставала от его долгих речей.

– Дорогая, вдумайтесь, что есть жизнь бабочки. Это феерия радости, свободы, упругость воздуха под надутыми парусами крыльев. Но вместе с тем это и страдание от осознания скоротечности жизни, бессилие перед неумолимостью времени, трагизм скорого ухода в мир, где нет звуков, запахов, солнечных бликов – нет ничего. Покажите мне дуальность такого мироощущения, неразрывность радости и трагедии, счастья и ужаса близкого конца.

Изольда снова делала круг по комнате, махая руками и привстав на носочки.

– Во-о-от! Уже лучше! Вы схватываете все на лету!

– Так я же бабочка, – отвечала соскучившаяся по диалогу Изольда.

Когда весь курс, изображая лягушку, прыгал по комнате, угрожая обрушением здания, только Изольде доставалось объяснение сверхзадачи этого образа.

– Дорогая, вдумайтесь, что есть жизнь лягушки. Это вечное стремление подняться ввысь, в синеву и чистоту небес, а вместо того – неотвратимое падение вниз, в грязь, в лужу. Это же символ! Лягушка – как образ разорванности мечты и реальности. Покажите мне это! Я хочу видеть и синеву неба, и грязь лужи. Я хочу рыдать от сострадания к лягушке, от своего бессилия изменить этот несовершенный мир. Сделайте мне такой подарок, вы можете!

Изольда, проклиная фантазию Учителя, грузно прыгнула и подвернула ногу.

– Есть! – закричал он. – Я почувствовал этот трагизм!

– Я тоже! – заплакала Изольда. Нога болела так, что слезы брызнули из глаз, как капли из-под приземлившейся в лужу лягушки.

– Как вы тонко все чувствуете!

Со сломанной ногой Изольда попала в больницу, где ее стал навещать Игорь Львович. В новом антураже они уже не были преподавателем и студенткой, между которыми нормы приличия прогрызли траншею даже в таком тяжелом грунте, как театральная среда, а были лишь здоровым, хоть и немолодым, мужчиной и больной девушкой, которая лежит на кровати в тоненьком халатике с призывно приподнятой ногой. Антураж диктовал настроение, и Игорь Львович, тонко чувствуя эстетику момента, не мог не подчиниться законам жанра. Как человек искусства с безупречным вкусом, он почувствовал, что другой такой мизансцены, скорее всего, не будет. Нога, приподнятая на скатанном из одеяла валике, вряд ли сломается еще раз. И эта бледность лица, оттененная больничной подушкой, и девичья беспомощность, подчеркнутая притуленным к стене костылем, будили в нем чувство собственного здоровья, полноты жизни, будоражили остатки молодости. Как мастер, как творец, он просто не мог не откликнуться на призывное обаяние хромоногой молодости. Декорации влекли, и Игорь Львович подчинился тирании момента, растворился в предлагаемых обстоятельствах. Как чуткий художник, он не мог позволить себе испортить мизансцену.

В результате испортил казенное имущество. Кровать, не рассчитанная на двоих, тоскливо скрипнула, а потом рухнула. Новый ракурс навевал мысли об африканской страсти, что добавило дров в печку его режиссерской и мужской фантазии. На полу получалось еще размашистее и чувственнее, правда, и Игорь Львович об этом ни на секунду не забывал, из зрительного зала такие сцены плохо просматриваются. Поэтому, когда все закончилось, он не остался умиротворенно лежать, как все простые существа после соития, а поспешно поднялся, чтобы налить воды из графина. Забота о зрителях, которым лучше виден актер в полный рост, давно стала его второй натурой. Игорь Львович любил зрителей. А с этого момента решил, что он любит Изольду. Разумеется, временно, но страстно. Как и положено женатому художнику.

Да, Игорь Львович был женат, причем счастливо. Его жена Алевтина, актриса со следами былой красоты, давно и спокойно наблюдала за душевными приливами мужа в связи с многочисленными любовными увлечениями. Но за приливами идут отливы, это она знала еще со школы. Жизнь неизменно подтверждала азбучную истину. Игорь Львович каждый раз разочаровывался в юной пассии, как только та хищно обнажала зубки, чтобы выгрызть его из семьи. Алевтина прикрывала бегство мужа от зубастой хищницы, выходя из засады в критический для него момент. Она встречалась с юной девой и просила «оставить супруга в покое». После чего Игорь Львович с формулировкой «она все знает, нам надо на время расстаться» уходил в фазу отлива океана любви, оставив на мокром песке хищницу с обломанными зубами.

Правда, как честный человек, он в качестве отступного всегда пристраивал бывших пассий в какой-нибудь фильм на роль второго плана. Режиссеры это знали и иногда сами звонили ему: «Игорек, так мне держать для тебя роль? Как договаривались, подруга главной героини. Восемь реплик. Ты быстрее решай, у меня, сам понимаешь, график». И Игорь Львович не подводил, синхронизируя свою любовную историю с рабочим графиком режиссера таким образом, чтобы расставание с очередной пассией аккуратно перетекало в восемь реплик на камеру. Пассии, кстати, в своем большинстве были вполне удовлетворены подобным отступным. Так что дело разрешалось к обоюдному удовольствию.

Но что-то подсказывало Алевтине, что с Изольдой подобный многократно обкатанный сценарий может не пройти. Эта девушка внушала опасения. С виду – ничего особенного. Но было в ней нечто такое, что трудно описать словами. «Маленькая, черная, сморщенная, не в каждой женщине есть». Изюминка. Алевтина понимала, что Изольда – не булка, чтобы из нее изюминку выковырять и съесть. Такую не съешь.

Но дело было даже не в изюме. Изольда резко отличалась от всех прежних пассий тем, что не строила далеко идущих планов на Учителя. Конечно, она была влюблена в Игоря Львовича, но не более, чем остальные девочки их курса. Влюбленность в вожака вообще является обязательным элементом любого творческого процесса – от совершения революции до постановки спектакля. Изольда гордилась, что Учитель не стал исключением из ее формулы обольщения, ей казалось лестно властвовать над ним. Это был самый громкий титул в истории ее побед. Она влюбила в себя и влюбилась в порядке ответного чувства.

Но влюбиться и выйти замуж – не одно и то же, Изольда это понимала. В роли мужа она Игоря Львовича не видела. Ей не хотелось выслушивать на кухне нескончаемые монологи про трагизм сгоревшей каши или рывок к свободе сбежавшего молока. Обзаведясь любовником, Изольда как будто сдала негласный зачет на звание творческой личности, отделилась от мира простецов с их примитивной моралью. Результат в виде любовной связи с самым видным мужчиной на студенческом горизонте ее вполне удовлетворил, и о замужестве она не думала. Что резко выделяло Изольду из числа прежних пассий, мечтающих о ЗАГСе.

На Игоря Львовича это произвело оглушающее впечатление. Стареющий ловелас привык рассматривать женщин как хищниц, с которыми он играл, щекоча нервы сладкими нотками опасности, а потом прятался за спину верно стоявшей в засаде Алевтины. Но тут складывалась другая история. Изольда была, скорее, травоядной, изумительной серной или ланью, и не рассматривала Игоря Львовича как трофей. Ей единственной не хотелось прибить его шкуру гвоздями над камином в своем доме. И это не просто добавляло девушке очарования в глазах Игоря Львовича, но будило в нем мощный дух предков, охотничий инстинкт, лишающий сна и покоя, пока добыча не будет у его ног. Прежние женщины хотели выгрызть его из семьи, и он от них убегал. Изольда была вполне довольна положением любовницы, и Игорь Львович превратился в преследователя. Свой азарт он принял за любовь. Прелесть этой охоты была в том, что он, пожалуй, впервые в жизни мог обойтись без помощи стоявшей в засаде жены. Такого в его охотничьей истории еще не случалось.

Игоря Львовича заполонило высокое чувство. Он стал подумывать о разводе. Эти замыслы пугали его самого своей радикальностью, но щекотали нервы острым запахом обновления, сносом прежней жизни и строительством новой. Его жизнь давно шла по замкнутому кругу, бесконечно повторяя одни и те же картинки, тасуя одни и те же события. И вдруг появилось сосущее под ложечкой предчувствие новизны, ведь молодой жены, да еще в халатике гейши на фоне его седин, у него никогда не было. А годы идут. И, возможно, это последний шанс прожить еще одну жизнь.

Страх старости выступил мощным поправочным коэффициентом в формуле обольщения Изольды. Показатели на шкалах «любовь» и «ревность» рванули вверх, как температура в острой фазе гриппа. Словом, это был не просто прилив, который не проходит дальше отмеренной береговой линии, а половодье чувств, высокая вода, что затопляет под самую крышу. А потом эту крышу сносит.

Изольда растерялась. Ей было лестно быть музой Учителя, но в ее планы разрушенная крыша не входила. Оказаться на месте Алевтины ей не улыбалось. Всю жизнь стоять в засаде, отгоняя хищниц? Варить кофе под призывы понять трагизм размолотых в порошок кофейных зерен? Спасибо, не надо. Роль любовницы ее устраивала больше.

Тем более что тут был не банальный адюльтер. Это у простых людей могут случаться легкомысленные треугольники – он, она и любовница. Пошло, провинциально, слезоточиво, как буря в стакане воды. Похоже не на драму, а на дешевый водевиль, на анекдот, не более. Жалкие потуги раскрасить скучную жизнь цветочками в стиле жостовских подносов. А незаурядным личностям – Изольда незаметно для самой себя начала награждать свое окружение такими эпитетами, – нужна геометрическая фигура поосновательнее, чем любовный треугольник.

Скажем, у слесаря Володи могла быть жена Надюха и любовница Инесса, ничего особенного. Но если этот Володя не простой слесарь, а вождь мирового пролетариата, то появляется четвертый игрок – революция. К личному примешивается общественное, и любовь начинает играть новыми красками. Слесарь материт общественное устройство в трамвае, а вождь мирового пролетариата – культурно, но страстно критикует с броневика. Почувствуйте разницу, масштаб личности. Простого слесаря жена и любовница могут вырывать друг у друга, пытаясь получить в безраздельное пользование. А вождя мирового пролетариата глупо делить между собой, потому что есть еще одна женщина, у которой его все равно не увести, – революция. Эта женщина-вамп не отдаст Володеньку ни жене, ни любовнице. Получается, что ссориться глупо. Надо жить дружно в любовном четырехугольнике.

Игорь Львович, конечно, не вождь мирового пролетариата, но у него тоже есть тайная страсть – искусство. Театру он не изменит никогда, это его главный любовник. Не родилась еще такая женщина, чтобы отбить Игорька у театра. Выходит, что в их любовной истории участвуют не трое, а четверо: Изольда, Игорь Львович, Алевтина и театр. Получается пирамида, самая устойчивая геометрическая фигура.

И Изольда мечтала уютно расположиться в углу такой пирамиды, свернуться там элегантным калачиком и счастливо знать, что мир полон гармонии и любви. Отсекать от этого мира Алевтину ей не было резону.

Так в раздумьях о геометрических фигурах и катарсисах прошла студенческая пора. Излишне говорить, что в дипломном спектакле Изольда играла главную роль, после чего получила предложение войти в труппу театра, руководимого Игорем Львовичем. Разумеется, на правах примы.

Будущая жизнь представлялась примерно следующей. Вот она стоит на авансцене, купаясь в аплодисментах, переходящих в бурные овации. Цветы вываливаются из рук, потому что она не многорукая богиня Шива, и руки у нее только две, а букеты измеряются погонными метрами. Все мужчины в зрительном зале влюблены в нее, и женщины им это прощают, понимая, что устоять перед совершенством невозможно. Аплодисменты не утихают, ее не отпускают, но нужно идти. Потому что в гримерке у Изольды назначена встреча с молодым, но на редкость талантливым режиссером, который умоляет ее сняться в его новом фильме. В главной роли, разумеется. Этот фильм получает приз на каком-нибудь мегапрестижном фестивале, где в нее влюбляется председатель жюри, миллионер с собственной киностудией. Разумеется, красавец средних лет, аристократ по происхождению и герой-любовник по призванию. С небольшими вариациями эти мечты повторялись так часто, что Изольда уверовала в них всерьез. По настроению сюжеты менялись, но зерно – страстно влюбленный в нее миллионер с благородной сединой и породистыми манерами – оставалось неизменным.

Изольда подмечала, что в ее мечтах как-то не находится места для Игоря Львовича и Алевтины, что было не очень хорошо по отношению к ним. Все-таки они одна команда, один четырехугольник. Тогда Изольда делала волевое усилие и принуждала мечту изменить маршрут. Получалось только хуже.

Вот она, полная благородства, выторговывает у того самого молодого, но на редкость талантливого режиссера, который ждет ее в гримерке, роль для Алевтины. Однако по странной прихоти режиссера это оказывается роль безобразной старухи, и бывшая красавица кончает жизнь самоубийством. Игорек безутешен, сломлен и непривычно молчалив. Долгими зимними вечерами он перебирает брелочки и магнитики, которые сердобольная Изольда присылает ему из разных стран, куда они с мужем-миллионером ездят, выбирая натуру для очередного фильма. Как-то так.

Однако явь не торопилась брать пример с мечты. Действительность, огрызаясь, как трудный подросток, не ставила мечту ни в грош. Предложение руки и сердца сделал не иностранец-миллионер, молчаливый и загадочный красавец в расцвете сил, а стареющий болтун отечественного производства, режиссер, имя которого было на карте страны, но на карте мира уже не читалось.

Для этого эпохального события Игорь Львович выбрал свой кабинет и старомодную позу, называемую в романах «преклонив колено». Кабинет давно нуждался в ремонте, а колено – в мази от боли. Изольда увидела одним глазом облупившуюся штукатурку, а вторым подметила, как скривилось от боли лицо, когда коленный сустав достиг опасной кривизны. Декорации этого эпохального события слишком сильно контрастировали с мечтами, чтобы Изольда сказала «да». Она ограничилась туманным «я подумаю».

Игорь Львович понял это как отказ. И был прав. Следовало вставать с колена, что оказалось непросто. И тут Изольда допустила серьезный промах, недопустимый для изумительной женщины. Вместо того чтобы стремительно выйти из кабинета, сыграв душевное волнение и смятение на фоне переполнявших ее чувств, она деловито протянула Игорю Львовичу руку, чтобы помочь разогнуть чертово колено. Один этот жест перечеркнул ее будущность в театре.

Когда на следующий день она увидела на доске объявлений сообщение о том, что ее роль передана другой актрисе, то в бешенстве, дрожа от возмущения, влетела в кабинет Игоря Львовича и потребовала вернуть роль. На этот раз он сидел в удобном кресле, и колено его не беспокоило, потому на лице играла полуулыбка, сквозь которую пробился полуответ: «Я подумаю».

Изольда поняла, что он сравнял счет. Но не догадалась, что это только начало разгрома. Нет, Игорь Львович не был жестоким или мстительным человеком. Просто он очень подробно видел в своих мечтах их будущую с Изольдой совместную жизнь, новую и радостную, как последний припадок молодости. Все мелочи были продуманы, все детали подогнаны одна к другой. И халатик гейши, и свернутое валиком одеяло нашли свое место в его подробном плане грядущего счастья. Словом, для воплощения мечты нужно было только встать на одно колено, с чем, как он и предвидел, могут возникнуть проблемы. Но без этого нельзя. Игорь Львович был консервативен и сентиментален. К тому же в таком возрасте хорошо работающее колено, по его мнению, выглядело вполне эротично. И когда эта, самая трудная часть плана благополучно разрешилась, услышать «я подумаю» было немыслимо и оскорбительно. Но это еще он мог бы пережить, сделав вид, что почувствовал в ответе возлюбленной какую-то недосказанность. А потом повернуть все так, будто в ожидании решения Изольды он уже передумал сам. Дескать, не воспользовалась его минутным порывом, не успела, опоздала, теперь кусай локти. И вопрос был бы снят. Но протянутая рука перечеркнула такой сценарий, лишила «я подумаю» недосказанности, обнажив отчетливое «нет». Это было почти оскорбительно. А оскорбления он, как человек исключительно благородный, не прощал.

Оскорбленное благородство на время прервало фонтан его красноречия. В театре он еще вынужден был пускаться в пространные объяснения того, почему Катерина боится грозы, а Анну Каренину страшат гудки паровоза. Но дома выглядел подавленным и задумчивым, чего прежде с ним не случалось. Алевтина, не зная истинных причин этой молчаливости, готовилась к худшему. Стоило мужу поднять на нее глаза, как все в ней холодело от дурных предчувствий: «Начинается…» Вот сейчас прозвучит страшная новость о том, что он принял решение о разводе и что изумительная женщина Изольда займет ее место.

Но время шло, и по разным мелким приметам, а еще больше по театральным объявлениям о перераспределении ролей Алевтина начала догадываться, что травоядная лань боднула ее отважного охотника. Высокое чувство негодования охватило Алевтину. В этом была косвенная пощечина ей самой. Получалось, что она охраняет объект, на который никто не посягает. Как сумасшедший сторож ходит вокруг пустой коробки. Пока Алевтина видела в Изольде соперницу, она ее ненавидела и боялась. Теперь страх ушел. Осталась только ненависть. Отделавшись от страха, ненависть несказанно похорошела. Вместо темных кругом под глазами у этой новой ненависти появился румянец, она порхала, окрыленная безграничными перспективами, потому что теперь ничто и никто не мешал бронепоезду мести покинуть запасные пути. Алевтина решила выкинуть из пирамиды Изольду, сократив геометрию до классического треугольника: она, муж и театр.

И главным союзником в этой войне на уничтожение стал трудовой коллектив театра. Алевтине даже не пришлось интриговать или как-то иначе склонять коллег на свою строну. Труппа сделала выбор сама, выступив не за Алевтину, на которую всем было глубоко наплевать, а исключительно против Изольды.

Молодая фаворитка главного режиссера раздражала всех той легкостью, с которой к ней приходили роли и успех. Те, кто всю жизнь играл массовку и роли второго плана, увидели в Изольде причину своей несложившейся творческой биографии.

– Меня в свое время один очень известный режиссер, – имя я не могу назвать, сама понимаешь, – на роль Офелии пробовал. Как он со мной репетировал! Мы с ним понимали друг друга с полуслова, с полувзмаха ресниц! А пришла фифа, вроде нашей Изольды, и все закончилось, – делилась воспоминаниями актриса предпенсионного возраста.

– И не говори, из-за таких, как эта профурсетка, я в свое время не получила роль Дездемоны.

И хотя это «свое время» было очень давно, когда Изольда ходила в детский сад, тем не менее вина возлагалась на нее. Виновной стала Изольда. Она не могла перейти дорогу возрастным дамам с несложившейся творческой судьбой, однако олицетворяла то, что загубило их блестящую будущность. Ей мстили так рьяно, словно это именно она не дала сыграть Офелию и Дездемону нынешним виртуозным исполнительницам ролей блохи и бабушки-пчелы в «Мухе-цокотухе».

У тех же, кто имел главные роли и приличные доходы, Изольда вызывала чувство соперничества и тревоги, как будто она, как магнит, могла перетянуть славу и успех на себя. Известные актрисы считали, что их признание вполне заслуженное, чего нельзя сказать об Изольде.

– Как я работала! До душевных мозолей! Сколько пота и слез я пролила, прежде чем стала тем, кем стала.

– Да-да, мы все имели влиятельных возлюбленных, но никто нам не помогал, мы бы такого не допустили, это унизительно для искусства. Все сами, исключительно собственным трудом и талантом. Нам помогал только господь Бог, – делилась с подругами почти официальная любовница бывшего министра культуры.

Он оказался бы приятно удивлен, если бы узнал, что был для кого-то Богом.

Словом, партер и галерка актерского мирка объединились против Изольды. Прежние претензии друг к другу остались в прошлом, потому что ничто так не объединяет людей, как общий объект для травли.

Пока Изольда была в фаворе, коллеги не смели проявлять свои чувства и обнажать зубки. Вдруг она пожалуется Игорю Львовичу? Так и роль блохи потерять недолго, не говоря уже о бабушке-пчеле. Потому первую ласточку в виде отстранения Изольды от спектакля приняли сдержанно. Вдруг это «милые ссорятся – только тешатся». Коллектив притих и перешел в режим напряженного ожидания. Гадали, как станут развиваться события. Но когда через неделю на доске объявлений появился новый приказ, лишающий Изольду еще одной роли, все сомнения развеялись. Наступила приятная ясность. Свершилось! Изольда низвергнута. Похорошевшая Алевтина в театральном буфете за рюмкой чая подтвердила эту версию.

Нет, люди вокруг были сплошь душевные и готовые к состраданию. Они даже простили бы кражу ролей Офелии и Дездемоны. Но при одном непременном условии. Изольда должна была показать, что ей очень плохо, поплакать на плече соседки по гримерке, поделиться подробностями любовной драмы с самими близкими коллегами. А те уж по большому секрету довели бы эти откровения до всеобщего сведения. Изольда же решила, что изумительной женщине не подобает пользоваться чужой жилеткой для слез. И этим лишила коллег возможности проявить сострадание.

Те люди, которые совсем недавно заискивали и набивались в друзья, говорили комплименты и пытались быть полезными, неожиданно для Изольды стали насмешливыми и грубыми. Они словно вымещали на ней свою прежнюю зависть. И чем сильнее она была, тем больше злорадства выплескивалось на Изольду. Даже уборщица, когда мыла пол, теперь нечаянно, но метко попадала мокрой тряпкой по ногам Изольды.

Мужчины не уступали женщинам, хотя Изольда в силу известных ограничений не могла украсть у них роли Гамлета и короля Лира. Однако мужчины театра – люди особые: тонкие, впечатлительные, ранимые. Они не могли оставить женщин один на один в борьбе с зарвавшейся примой. И потом, мужчины театра, хоть и в разной степени, страдали от безответной любви к Изольде, что претило их привычке быть любимцами женщин. С той же страстью, с которой еще недавно они готовы были носить ее на руках, теперь они пинали ее ногами. Потому что до рук дело не дошло.

Это было похоже на поведение волчьей стаи, чей вожак промахнулся на охоте. Те, кто вчера поджимали хвосты, набросились на потерявшего хватку лидера. И чем сильнее был поджат хвост, тем яростнее оказывался счет к вожаку.

В это время в театре появился новый режиссер. В своем кругу его звали Стасик и гоняли за пивом по причиине недоразвитости его таланта. Стасик никогда не спрашивал: «Почему это я опять должен бежать за пивом?», а только покорно уточнял, сколько и какого пива купить. Он очень дорожил тем, что принадлежит к тусовке талантливых молодых людей, ввергающих страну в состояние катарсиса. И охотно соглашался с мнением, что размер его таланта не позволяет претендовать на более весомую роль в их компании. Дело в том, что Стасик про себя знал, что таланта у него вовсе нет. Стало быть, и входного билета в эту компанию тоже. Он был здесь безбилетником, который должен угождать, чтобы его не прогнали.

Когда кто-нибудь из творцов катарсиса говорил Стасику: «Ты, брат, не обижайся, но таланта у тебя с гулькин хрен», гонец за пивом розовел от радости, словно ему сказали комплимент. Ведь хрен неизмеримо больше, чем его отсутствие. И бежал за пивом с воодушевлением пацана, которому позволено посидеть на приставном стульчике в мужской компании.

И досиделся. Где-то как-то кто-то о чем-то переговорил, и Стасик получил приглашение поставить спектакль в театре, руководимом Игорем Львовичем. Первым делом Стасик пробил по своим каналам предпочтения руководителя. Не в смысле выбора пьесы, а касательно распределения ролей. Его четко сориентировали, что есть почтенная жена Алевтина и обалденная Изольда, в которую Игорь Львович, похоже, влюблен, как мальчишка. Стасик все понял и радостно припер в театр пьесу, где половину времени на сцене в шикарных нарядах должна была красоваться Изольда в роли королевы то ли Франции, то ли Англии. Стасик пока особо не вникал в названия стран.

Однако разговор с Игорем Львовичем прошел как-то странно. Хотя все начиналось вполне обычно, то есть многословно, о чем Стасика предупреждали друзья.

– Пьеса вполне ложится в наш репертуар, можно сказать, украшает его. И мне нравится, что вы не бежите за новомодными тенденциями, не ищете героев дня на чердаках и в подвалах. Ободранные джинсы молодых людей еще не гарантируют того, что у них ободраны души. И под парчой может сочиться кровь. Скажу больше, именно красота и богатство, в которых утопают герои пьесы, подчеркивают убогость и бедность их душ. Приятно, что молодой режиссер понимает это. Да, вы правы, человеческая натура не изменилась за последние сотни лет, и в королеве Англии бушуют те же страсти, что и в современной женщине.

«Все-таки Англии», – подумал Стасик.

– Единственная загвоздка, кто сыграет главную роль? Это должна быть звезда, иначе спектакль не будет иметь успех. Роль личности в истории и в премьерном показе никто не отменял, – широко обобщил Игорь Львович. – Кого вы видите в этой роли?

И тут Стасик понял: вот он, его шанс. Сейчас он сходит козырем и сорвет банк.

– Я пересмотрел весь репертуар театра и могу с уверенностью сказать, что в труппе есть только одна актриса, способная держать зал в напряжении столько времени. Простите, забыл фамилию. Совсем из головы вылетело. Но у нее необычное имя. Такое же необычное, как и сама эта изумительная женщина. В ней есть особый магнетизм и царственность. Настоящая королева, несравненная, божественная. Изольда, кажется, – произнес Стасик по возможности небрежно, вытаскивая из рукава припасенный козырь. Сейчас он сгребет банк.

И тут же он понял, что козырем была другая масть. Взгляд Игоря Львовича стал свинцовым, а голос глухим и жестким:

– Не думаю, что она справится с этой ролью. Опыта маловато. Впрочем, решать вам, – такая краткость была равносильна тому, что он послал Статика. И очень далеко, подальше, чем за пивом.

Молодой режиссер запаниковал и вечером, посидев на телефоне, обновил информацию. Ему доложили о метаморфозе в жизни Игоря Львовича, об опале Изольды, о реванше Алевтины, о коллективной травле бывшей примы. На этом фоне интриги в королевских покоях смотрелись детскими потешками.

И уже на следующий день Стасик стоял на пороге кабинета Игоря Львовича с новой пьесой. Главная героиня, то ли свекровь, то ли теща, он никак не мог запомнить, учила молодую семью мудрости. По ходу дела она вспоминала свою непростую жизнь в цехах завода и на колхозном поле. Он кратенько изложил Игорю Львовичу сюжет пьесы и суетливо добавил:

– Меня ночью просто как молния пронзила. Зачем нашим зрителям королевские истории? Когда есть наша жизнь. История нашей женщины и нашей страны, их переплетение, их срощенность и неразрывность. Как наша женщина умеет любить! Как хочет и может научить этому молодое поколение! Простите, Игорь Львович, вероятно, вы со мной не согласитесь, но королева Англии так не умеет.

– Охотно соглашусь. Однако в этой пьесе я не вижу роли для вашей очаровательной Изольды, так, кажется, вы ее называли, – потеплевшим голосом живо отреагировал Игорь Львович.

– Всю ночь я пересматривал записи спектаклей с ее участием. Рискую навлечь на себя ваш гнев, но второе впечатление разительно отличается от первого. Нет глубины, нет потрясения, сплошная красивость, скажу больше, поверхностность.

– А кто же будет играть свекровь?

«Все-таки свекровь», – решил запомнить Стасик.

– Есть только одна актриса, способная поднять роль на нужную высоту, наполнить ее символическим содержанием. Не сочтите это за неискренность, но речь идет о вашей жене.

– Не сочту, – сказал Игорь Львович с той интонацией, с какой тренер поздравляет ученика с победой.

В душе Стасика расцвели розы.

– Но вы уж не судите так строго нашу Изольду, – продолжил Игорь Львович, лаская слух Стасика словом «наша», – подыщите и ей роль.

Стасик не был дураком. Отсутствие таланта не означает отсутствие ума. Он сразу понял, что если мужчина говорит про женщину «наша», то с ней можно делать все что угодно.

Спектакль был запущен буквально с колес, то есть никаких препятствий к его выходу не возникло. Наверху сочли тему полезной для молодежи, которой, правда, в зале не оказалось. А внутри театра Игорь Николаевич отметил «талантливую руку» молодого режиссера Стасика. Так «гулькин хрен» вырос до размера руки.

Часть билетов раскупалась командировочными, которым нужно было поставить галочку в графе «культурный досуг». Оставшиеся билеты распространялись бесплатно среди социально-льготных категорий граждан, через собесы и благотворительные фонды. В результате зал худо-бедно заполнялся пенсионерами, многодетными, инвалидами и залетными командировочными.

Алевтина играла женщину с тяжелой судьбой, что давало ей моральное право гнобить семью сына, бесконечно делясь своим жизненным опытом. Сын был благодарен. А уж как благодарна невестка, и не пересказать. Правда, не сразу. Какое-то время молодежь отбрыкивалась, нагло и дерзко отстаивая право жить собственной жизнью. Но свекровь победила. Ее мудрость положила молодых на лопатки. В финале они все, обнявшись, счастливо плакали и говорили друг другу спасибо за понимание, стране – за трудности, закалившие характер свекрови, а властям – за создание этих трудностей, чтоб жизнь малиной не казалась.

Льготные категории граждан, получившие бесплатные билеты, реагировали не вполне благодарно. Они утекали в буфет. Но там узнавали, что в драматическом театре цены на бутерброды тоже драматичные. Зрители вздыхали, возвращались в зал и досматривали спектакль, чтобы разрешить возникший в буфете спор: побьют молодые свекровь или отравят.

По ходу спектакля Алевтина шла в народ, то есть выходила на самый край сцены и вспоминала свою непростую жизнь. Чтобы как-то оживить эти монологи и оправдать звание «талантливой руки», режиссер Стасик «оживлял» воспоминания с помощью пантомимы на заднем плане. Он гордился этой придумкой так, точно это было новое слово в искусстве. Ну, или почти новое. Вообще он умел ценить себя.

На авансцене в лучах софитов свекровь-Алевтина натруженным голосом рассказывала, как она бессонными ночами качала на руках малютку. В это время в глубине сцены без слов и в полутьме проходила молодая женщина, баюкающая завернутое в одеяло полено. Потом Алевтина вспоминала про мытье полов в подъезде «копеечки ради», и та же молодая женщина меняла полено на швабру. Воспоминаний было много, и женщина-тень хватала за кулисами то серп, то корыто для стирки. Эта роль называлась «свекровь в молодости». Играла ее Изольда.

Правда, Стасик не сразу отважился дать ей эту роль. Все-таки опыта в мытье полов у Изольды маловато. А уж в укачивании ребенка и вовсе нет. Справится ли? Пришел посоветоваться к Игорю Львовичу, но тот был щедр и добр, уговорил Стасика дать шанс «нашей Изольде».

Стасик оказался требователен, и качество пантомимы его не устраивало. На репетициях он придирчиво спрашивал: «Вы когда-нибудь мыли пол, дорогуша? Это будет ваше домашнее задание». Быстро выяснилось, что Изольда как-то ненатурально машет серпом и стирает белье в корыте. Стасик измучился с ней и сопровождал репетиционный процесс язвительными репликами, от которых Изольде хотелось утопить его в этом самом корыте.

Новый режиссер был первым мужчиной, который имел иммунитет против очарования Изольды. Этот иммунитет назывался карьерой. И если карьера требовала жертв, то он был к ним готов. Он даже принял бы обет безбрачия, если бы судьба потребовала от него этого. Ничто несравнимо со сладким чувством иметь «талантливую руку», к которой со временем можно прирастить ногу и прочие части тела. Так и до целого талантища дорасти недолго.

Но дело было не только в неуемной тяге Стасика к успеху. Этим в театральном мире не удивишь. Ситуация осложнялась тем, что случившееся в театре – травля, устроенная коллегами, и лишение ролей – не прошло для Изольды бесследно. Она ходила с большими круглыми глазами, как у лемура, и не понимала, как такое возможно. Ее отсекли от уютного четырехугольника, заставив кувыркаться одинокой точкой в бескрайнем геометрическом пространстве. Вместо изумительной женщины она превратилась в изумленную. А это уже другая история. Формула обольщения была выведена изумительной Изольдой и не обслуживала изумленную. Женщина-лемур потеряла изюминку.

Прошло несколько лет. На встрече одноклассников наша героиня не появилась. И те, не дождавшись Изольды, весело вспоминали школьные годы, уделяя ей особое внимание. Все-таки она была колоритной девушкой и имела все основания говорить, что пятнадцать мальчиков любили ее. Эти мальчики с годами стали мужчинами, но обычными, не артистическими, поэтому прежних чувств не предавали и по-доброму вспоминали про «изюминку», которой чуть не подавился Дед Мороз.

– А сейчас она где? – пытался разведать Андрей.

– В театре, говорят, работала. Артисткой. Сначала она с девчонками связь поддерживала, на спектакли приглашала, а потом как пропала. Может, уехала куда. А что? Вышла замуж за арабского шейха и уехала. Вполне в ее духе.

– Нет, у нее муж есть, – проявил осведомленность Андрей.

– А ты откуда знаешь?

– От верблюда.

Верблюдом был его друг Витек, который работал осветителем в оперном театре. Витек иногда проводил друзей на премьеры, где с высоты технического балкона Андрей однажды увидел изумительную Изольду, всегда различимую в любой толпе. Витек не на шутку испугался, увидев, как Андрюха побледнел и схватился за перила. Вдруг у него боязнь высоты? Свалится, шею свернет, а Витьку отвечать. Но потом разобрался, что к чему. Понял, куда Андрюха смотрит. Постарался помочь другу, дескать, да, клевая телка, но занята, жена их оперного певца. Больше Андрей в театр не приходил. Наверное, разлюбил оперу. Витек бы по доброй воле такое тоже слушать не стал, но ему за это деньги платили. Он воспринимал оперную музыку как вредные условия труда.

А Андрей, узнав, что Изольда замужем, запретил себе о ней мечтать. Он был парнем с простыми правилами. Чужого брать не привык. Мечты свернулись калачиком и только во сне, пользуясь беззащитностью хозяина, разворачивались в полный рост. Андрей просыпался и мыл голову холодной водой.

Брак Изольды оказался недолговечным. Он был похож на сонатину, то есть уменьшенный вариант сонаты. Время замужества за оперным певцом приучило Изольду пользоваться музыкальными терминами. Если они спорили, то слова были острые, как стаккато. Во время домашних скандалов муж говорит: «Убавь фортиссимо!», что означало «Говори тише». Изольда дерзко отвечала, что ей «гребаное пианиссимо уже вот где стоит» и она меньше, чем на форте, не согласна. Это следовало понимать так: шептать она не намерена и будет говорить в полный голос.

За весьма короткое время замужества Изольда успела возненавидеть классическую музыку, и особенно оперу. Жить под имитацию Шаляпина оказалось нестерпимо. Видя таракана, муж переспрашивал, напевая: «Блоха? Ха-ха-ха-ха!» – и дальше по тексту. Когда его случайно закрыли на балконе, он заголосил: «О дайте, дайте мне свободу!» После этого голуби несколько недель не гадили на их балкон, облетая его за семь верст. Изольда поняла, что у нее с голубями есть что-то общее: она тоже не любит оперу Бородина «Князь Игорь».

Изольде постоянно хотелось выключить мужа, как громко работающий телевизор. К тому же супруг храпел, и даже громче, чем пел. После развода Изольда наслаждалась тишиной, как артиллерист после демобилизации.

А чем еще наслаждаться? Разве что шелковым халатиком с драконом на спине, как у гейши. Это был единственный фрагмент ее мечты, который стал явью. Остальное не сложилось.

Сначала она еще боролась, пыталась перейти в другой театр или примкнуть к кинематографу, но война с Игорем Львовичом пришлась на легендарные девяностые, когда киностудии сдавали площади в аренду под склады, а в театрах работали за еду. Лишний рот никому не был нужен. Потом, когда все как-то стало налаживаться и страна на карачках начала выползать из той ямы, Изольда посмотрела в зеркало и увидела уже немолодую женщину, сломленную и уставшую. Ее время прошло, она сдалась.

К тому же появилось осознание, что вовсе она не талант. Тот дорогу себе всегда пробьет. Бывает, что таланту везет, и он проскальзывает в мир, как мыло через мокрые пальцы, – легко и радостно. Случается, что все складывается иначе, и талант продирается в мир словно через колючую изгородь, оставляя на шипах свою окровавленную кожу. Но ведь продирается. Талант подобен траве, которая взламывает асфальт. А Изольда не пробилась. Не взломала, только сама сломалась. Она поняла про себя, что была просто способной девушкой, из которой при определенном стечении обстоятельств могла бы получиться неплохая актриса. Но обстоятельства сложились таким образом, что этого не произошло. Вот и все. Обычная история.

Поэтому и не пошла на встречу с одноклассниками. Изольда, как лемур с огромными круглыми глазами, редко спускалась на землю. Ей было стыдно предстать в роли «артистки из погорелого театра».

Хотя ко всему можно привыкнуть. Изольда появлялась на сцене в роли «кушать подано» и видела в этом преимущество: не надо ждать окончания спектакля, чтобы выйти на поклон. Отсутствие эпизодического лица никто и не заметит. Зато домой пораньше вернешься. Там, правда, никто не ждет, но это уже другой вопрос. Разве что дракон скучает, игриво клубясь по спине ее шелкового халатика.

Однако в тот вечер Изольда почему-то не ушла, едва отыграв свой эпизод. Заболталась за кулисами и попала под облаву, всех погнали на поклон. Изольда встала с самого краю в заднем ряду, ей так нравилось – она всех видит, а ее никто. Аплодисменты были жидкие, как каша в дешевом доме отдыха. Но Алевтина, стоя на авансцене, делала довольный вид, словно купается в бурных овациях.

Вдруг по залу, пробиваясь в толпе спешащих в гардероб неблагодарных зрителей, поплыл огромный букет, из-под которого торчали ноги. Букет приближался, Алевтина двинулась ему навстречу. Букет подошел вплотную к сцене, Алевтина протянула руки и изящно склонилась, чтобы принять заслуженный дар. Дальше была минутная борьба за букет. Алевтина тянула его на себя, а ноги уносили его куда-то дальше. На тот край, где стояла Изольда. На самый край.

– Девушка, это вам!

Из-за букета проглянуло лицо мужчины, знакомое, но забытое. Андрей не сильно изменился, раньше он прятался за фикусом, теперь за букетом роз.

– Ты совсем? И с чего? Ненормальный! Ты же мог меня не застать? – Изольда спотыкалась на словах от избытка чувств.

– Да я и не застал пару раз. Букет тю-тю, уплыл в жадные руки вашей примы. Сегодня, думаю, если тебя не будет, отдам лучше гардеробщице, – прятал смущение за шуткой Андрей.

Они шли по осеннему городу, где яркие заплатки листьев пытались прикрыть серость тротуаров. Деревья давали прощальный бал, напоследок вытащив из сундуков самые яркие наряды, ведь беречь их уже бессмысленно. Скоро зима. В запахе листвы растворилась печаль, расставание с надеждами, которые всегда возлагаются на лето – загореть, отдохнуть, похудеть, ярко пожить. И всегда оказывается, что времени не хватило, все только начиналось, а уже осень. Как в жизни.

Изольда рассказывала Андрею про свою жизнь, а он ей про свою. Выяснилось, что уложиться можно в пару фраз. В романах пишут: «они долго не виделись, и им не хватило ночи, чтобы рассказать друг другу о том, что происходило с ними за минувшие годы». Изольда давно подозревала, что это просто литературная красивость, говоря проще, вранье. Чем дольше не видишь человека, тем короче рассказ.

Если созваниваться каждый день, то за час не уложишься, чтобы пересказать все, что произошло. Событий-то – уйма. Например, утром в подъезде кошка родила трех котят. Как об этом не рассказать? И о том, что сосед справа, садист, предложил котят утопить, а старушка слева не дала, забрала их к себе на время. Ну разве это не достойно обсуждения? Подробностей – гора, и все они кажутся значительными, потому что раздражают, радуют, расстраивают, веселят. Но стоит диалогу прерваться, и уже через неделю эти детали будут выглядеть лишними, ненужными, какими-то мелкими. Новости быстро исчерпываются, разговор буксует: «Ну ладно, звони». А через год вообще затруднительно разговаривать. О чем? Ведь глупо звучит: «Знаешь, у нас в прошлом году кошка в подъезде родила трех котят». И что? Об этом говорят взахлеб спустя час и не вспоминают через год.

Изольда уложилась в пару фраз: разведена, детей нет, знаменитой артисткой стать не удалось, но в целом все хорошо. Андрей проявил солидарность: у него тоже все хорошо. Без подробностей.

– А личная жизнь? Счастливо женат? Четыре сыночка и дочка? – попыталась шутить Изольда. Почему-то ей был неприятен такой расклад.

– Счастливо не женат, – поставил точку Андрей.

Он вообще был немногословен, явно смущался и не знал, чем занять руки, куда девать ноги, как смотреть и что говорить.

Успокоился только, когда заснул, крепко сжав свою школьную мечту в объятиях и укрывшись халатиком с драконом на спине.

Андрей, как выяснилось, работал «на себя». То, что сейчас модно называть самозанятым. Он занимался антикварной мебелью и имел репутацию мастера золотые руки. Никого не нанимал и ни к кому не нанимался, то есть был ни буржуа, ни пролетарий – не пойми кто. Лицензиями не заморачивался, налогов не платил, жил себе и работал, как несознательный, но очень трудолюбивый элемент общества. Строго говоря, это называлось «незаконной предпринимательской деятельностью» и должно было преследоваться по закону, но его никто не ловил, потому что из такой мелкой рыбешки уху не сваришь. А блюстители закона любили уху наваристую, жирную, с полезной омегой. С таких, как Андрей, только чешуи полный рот.

В мастерской, под которую он оборудовал пару гаражных блоков, было множество разных приспособлений и средств для состаривания дерева. Почему-то в век, когда все помешались на омоложении себя снаружи и изнутри, обмирая от ужаса от появившейся морщинки, старинная мебель стала писком моды. Андрей каждый раз удивлялся, наблюдая, как очередная пожилая дама с лицом гладким, как жопа, ласково проводит руками, нагруженными акриловыми ногтями, по потрескавшемуся от старости дереву. Как будто завидует его свободе от условностей.

Покупатели, люди небедные, обожали играть в потомственных дворян. Купленный у Андрея секретер представлялся гостям как наследство от бабушки-графини, в чью дальнюю родственницу был влюблен непременно сам Пушкин. Имелся бы секретер, а история найдется.

И Андрей с готовностью делал такие «фамильные» комоды, буфеты, трюмо, имитируя стилистику по желанию клиента: от барокко до индустриального авангарда. Андрей мог отвезти секретер на машине времени, куда скажут, хоть в каменный век. Впрочем, тогда не было секретеров.

Мастерская размещалась в гаражном кооперативе. Гаражные блоки изначально не имели межблочных перекрытий, потому что строители понимали их истинное назначение. Только лохи хранят в гаражах машины, а рукастые и головастые мужики оборудуют там мастерские – гвозди делают, сетку-рабицу, итальянские двери, финские дубленки и прочие нужные народу вещи.

Андрей тоже пару блоков прикупил. Отгородился от соседей и начал реставрировать антиквариат и делать мебель «под старину» из совсем новеньких деревяшек. Это был новодел, что красноречиво выдавала цена. Настоящий антиквариат стоил существенно дороже. Но для рассказов о бабушке-графине и ее любимом буфете вполне подходили изделия «под старину». На всех желающих комодов XVIII века не хватит, их еще при Наполеоне пожгли, остатки при большевиках подчистили. Поэтому продукция Андрея пользовалась спросом. Стоила относительно недорого, а шику много.

Когда Изольда увидела изделия Андрея, то удивилась, как она могла прежде жить в окружении полированной стенки «Москвичка». Благородная старость мебели была той декорацией, которую нельзя оскорбить чайными пакетиками или журналом с изображением Киркорова. На фоне такой мебели неуместно кричать, она диктует сдержанность и учтивость. Сами названия «секретер», «этажерка», «консоль», «буфет» дышат изяществом, «комод» взывает к достатку, «бюро» усаживает писать мемуары, а «трюмо» затормаживает время, словно говорит: не торопись, недостаточно посмотреться в зеркало, нужно оглядеть себя со всех сторон, пользуясь зеркальными створками. Это была мебель, среди которой по праву должна жить изумительная женщина. Может, потому Андрей и пришел к такому ремеслу.

Изольда полюбила этот деревянный «производственный музей», как называл мастерскую Андрей, и проводила там все свободное время. Запахи были резкие, но какие-то правильные, деловые. Стружки создавали беспорядок, но не грязь. Баночки с непонятными жидкостями внушали сосредоточенность и собранность. Лаки, морилки, пропитки, шпоны создавали пространство науки, в которой Андрей был академиком. Когда он делал самые важные, тонкие штрихи, то задерживал дыхание и чуть-чуть высовывал язык. Изольда наслаждалась видом молчаливого, сдержанного мастерства. Если бы ее спросили, кто такой настоящий мужчина, она бы ответила: сосредоточенный мастер.

Ей очень хотелось поделать что-нибудь самой, своими руками. Но Андрей слишком уважительно относился к своим инструментам, кисточкам, скляночкам, чтобы превратить их в забаву. «Это не игрушки», – сказал он однажды, но так твердо, что Изольда присмирела.

Выход был найден. Андрей купил ей игрушку: аппарат для выжигания по дереву. Как значилось на упаковке, для детей 6+, то есть Изольда подходила под это ограничение. К аппарату прилагалось множество насадок, от острых игл до округлых стерженьков, блестящих, как хирургические инструменты.

Сначала Изольда выжигала стежками простые контуры детских картинок, переводя их через синюю копировальную бумагу на разделочные деревянные доски. Раскрашивала эти картинки, покрывала лаком и раздаривала своим театральным коллегам. Те с удивлением принимали подарки, не представляя Изольду с паяльником в руках. Дальше паяльника их знания о технике не шли. Что поделать? Служители Мельпомены.

Видя, что Изольда увлеклась выжиганием не на шутку, Андрей показал ей множество приемов, позволяющих с помощью прижигания доводить дерево до разных стадий потемнения, от легкого бежевого налета до черной обугленности. То есть можно было рисовать картину без красок, исключительно в черно-белой гамме, точнее, в коричнево-бежевой. Как старинные открытки, пожелтевшие от времени. Это потрясло Изольду, мир стал видеться в цвете обожженного дерева.

Изольда неоднократно обжигала пальцы, пропахла дымом, даже слегка надорвала зрение, но не сдалась, пока не освоила эту технику. От сосредоточения она приоткрывала рот и чуть-чуть высовывала язык. Эта физиологическая особенность умиляла Андрея, не замечающего такого за собой.

Вскоре стенку «Москвичка» увезли на свалку, впустив в квартиру Изольды бюро, секретер, комод и прочие элегантные вещи. Вместе с ними въехал Андрей. Это произошло как-то просто и естественно. Не было такого, чтобы он взял Изольду за руку и, встав на одно колено и проникновенно посмотрев в глаза, произнес: «Предлагаю руку, сердце и совместное проживание на твоей жилплощади». Ничего подобного, достойного рассказа в кругу подружек, он не совершил. Просто затаскивал мебель вместе с другими мужиками, взятыми в аренду в своих же гаражах, а потом на правах грузчика попросил воды. Изольда на правах хозяйки предложила чай. Чай разбудил аппетит, пришлось греть борщ, а потом котлеты. Как честный и благодарный человек, Андрей решил помыть тарелки. Выяснилось, что вода стекает как-то вяло, раковина готовилась объявить о засоре. Нельзя же было оставлять женщину наедине с надвигающимся бедствием. Пришлось почистить раковину, а работа эта грязная. Логично было принять после нее душ. Ну а потом куда идти, с мокрой головой-то? Так и остался.

На фоне новой мебели и нового мужа халатик с драконом на спине смотрелся куда естественнее. И, конечно, купили фикус. Надо же Андрею где-то прятаться, если что.

Как большинство хорошо зарабатывающих мужчин, Андрей оказался консервативен в вопросах организации совместной жизни, придерживаясь простой схемы: он – добытчик, она – растратчик. Нет, никаких возражений против женской занятости он не имел и феминисток не проклинал. Он сочувствовал феминисткам. Не в том смысле, что поддерживал их. Скорее, жалел. Он считал, что женщина должна ходить на работу только ради трех вещей: денег на булавки, демонстрации нарядов и обмена новостями. Все остальные поводы вставать по будильнику, разрываться между работой и домом он называл кратко и веско: «Не повезло». В развернутом виде это означало «не повезло с мужчиной». А Изольде повезло. Тогда в чем идея этих репетиций, когда дальше «кушать подано» ее все равно не пускают?

Он настойчиво бухтел:

– Не надоело?

– Что ты имеешь в виду?

– Служить в театре не надоело?

– Пока терпимо.

– Между прочим, служат в армии. Еще в церкви. Как вам, театралам, удалось примазаться? Даже учителя и врачи работают, почти бесплатно, но работают. А ваши служат. Не смешно?

– Не надо.

– Что не надо? Другой работы нет? Чтобы в радость? Чтобы ты была там лучшей, а не сбоку припека? Это же себя не уважать – в кокошнике чай ряженым купцам подавать.

– А что я еще могу? Где меня ждут?

– Да хоть в детском клубе кружок выжигания по дереву вести, все лучше. Ты подумай, я серьезно говорю. У тебя же талант к этому.

Слово – не воробей, вылетело и прилипло к забору объявлением, где по центру жирно стояло: «Новому детскому клубу требуются…» Изольда наткнулась на это объявление по дороге домой. Она возвращалась из театра в мрачном настроении. Чувство актерской второсортности с приходом в ее жизнь Андрея стало каким-то раздражающим, неуместным. В ней растаяла смиренность и сломленность. Изольда, омытая любовью Андрея, вновь стала изумительной. А изумительная женщина не должна разносить чай, имитируя шаркающую походку выцветшей кухарки.

Объявление белело на заборе приветливо и как-то очень интимно, словно было предназначено только ей.

Изольда позвонила и предложила себя в качестве руководителя кружка выжигания по дереву. На том конце провода явно обрадовались. На этом конце – тоже. А когда на двух концах телефонной линии случается одинаковое настроение, то это верная примета того, что жизнь меняется к лучшему. Есть такая народная мудрость. Ну, или почти народная.

В дверь кабинета сильно сдавшего в последнее время Игоря Львовича постучали. Он проснулся от полудремы, в которую проваливался все чаще и глубже.

– К вам можно?

– Да-да, проходите, дорогая Изольда. Чем обязан?

– Ничем. Это я вам обязана.

– Чем же, если не секрет? – насторожился режиссер.

– Многим, Игорь Львович. Благодаря вам я разлюбила театр и теперь свободна. Это дорогого стоит. Вот, – и она положила на стол листок бумаги.

Игорь Львович не стал переспрашивать, он был догадлив.

В полной тишине перелистывалась последняя страница их истории, пусть неказистой, зато совместной. Стало грустно.

– Да, чуть не забыла, я вам на память кое-что принесла. Не понравится – выбросите.

Она поставила на диван в углу его кабинета нечто прямоугольное, завернутое в бумагу.

В последнее время Изольда сильно изменилась. С ее лица пропало выражение детского изумления от несправедливости бытия, вновь проступила изумительная женщина, снисходительно прощающая мир за его несовершенство. И Игорь Львович почувствовал легкую дрожь в занывшем колене, которому захотелось согнуться перед этой женщиной. Тревожное чувство, лишающее покоя. А покой ему стал дорог, возраст брал свое. Он захотел, чтобы Изольда скорее ушла, немедленно, не тормошила его воспоминания. Или осталась. И не знал, чего хочет больше.

Но она ушла.

Режиссер бросил взгляд на листок на столе и утвердительно кивнул. Да, он не ошибся, это было заявление об уходе. Он подписал размашисто и по косой, как будто давал автограф. Вот и эта глава его жизни закончена, осталось так немного. И как же грустно, сил нет.

Игорь Львович отошел к окну, посмотрел на пасмурное небо, на серый город, на пыльный подоконник. Ползут трамваи, перебирают ногами прохожие, безвкусным мазком раскрашивает остановку реклама. Почему так жалко себя и мир вокруг? Ну, хватит, надо взять себя в руки. Жизнь катится дальше, все нормально. Ничего не случилось, просто уволилась актриса его театра. Обычное дело. Надо отвернуться от окна, уткнуться глазами в рабочий план и жить дальше. Работать и жить, жить и работать.

Что-то еще? Ах да, подарок Изольды. Игорь Львович с опаской посмотрел на оставленный на диване прямоугольный предмет, перевязанный бечевкой. Он предвкушал боль, которую испытает, если развернет. Может, не надо? И так тоскливо, настроение на нуле, нервы шалят. Ну его, этот подарок. Убрать за диван и забыть или вообще выбросить, не раскрывая. Так будет лучше. В его возрасте лишние эмоции не нужны. Надо беречь нервы, от них только болезни. И Игорь Львович решительно подошел к дивану, чтобы убрать подарок с глаз долой, а там, как говорится, и из души вон. Если повезет.

Но руки словно взбунтовались, перечеркнув разумные планы. Они ловко подцепили концы бечевки, лихорадочно распутали веревочное обвитие. Игорь Львович рвал бумагу так остервенело, точно обнажал спрятанную там Изольду. Словно это была не обертка, а платье женщины. Последнее платье, которое судьба на прощанье дает ему порвать.

Через края бумажных лохмотьев проступила картина. В какой-то странной технике, в коричнево-бежевой гамме на деревянном холсте была изображена женщина, словно сошедшая с экрана немого кино. Сходство едва угадывалось, настолько «едва», что хотелось смотреть часами, бесконечно ловя ускользающее узнавание.

Он увидел на картине женщину Серебряного века, с сигаретой в длинном, тонком мундштуке, с горжеткой на шее и в муаровом платье. Почему-то Игорь Львович точно знал, что это оно, то самое, о котором поэт Серебряного века писал: «В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом – Вы такая эстетная, вы такая изящная…» Изумительная женщина.