Глава 14
Человек из прошлой жизни
Лыков с Франчуком уже сорок минут шатались по Хлебному базару, а Полубщиков так и не появлялся.
— Зайдем куда-нибудь, выпьем водки, — предложил Алексей Николаевич. — Обычно это помогает.
Они сунулись в квасную лавку на Преображенской. Надзиратель выразительно показал хозяину два пальца. Тот нагнулся и через полминуты поставил на прилавок пару оловянных стопок. Рядом примостил тарелку с холодной печенкой. Сыщики выпили, закусили, и Лыков бросил бумажный рубль. На лице содержателя мелькнуло удивление. Когда вышли, Франчук сказал питерцу:
— Роняете мой авторитет среди черного народа.
— Не надо было платить?
— Конечно, мы же полицейские.
— Ну извините, не подумал.
На этих словах питерца Федор Степанович вдруг замер и демонстративно отвернулся в другую сторону.
— Он?
— Так точно. У прилавка с дичью, в бурочных сапогах.
Лыков не спеша обогнул лоток, бросил беглый взгляд — и опешил. Он знал этого человека раньше! Через секунду память выдала фамилию.
— Иван Богданович, здравствуйте!
Седобородый благообразный мужчина лет шестидесяти пяти обернулся, увидел питерца, и его словно ударило током.
— Извините, вы меня путаете с кем-то.
— Немудрено, ведь с тех пор прошло двадцать шесть лет, — с нажимом произнес коллежский советник.
— Не понимаю, — бросил Полубщиков и попытался уйти.
Алексей Николаевич ухватил его за плечо:
— Значит, вы отказываетесь признавать, что ваше настоящее имя Иван Богданович Саблин?
— Я Полубщиков, у кого хотите спросите!
— Надзиратель, арестуйте этого человека и доставьте в участок, — распорядился питерец.
— Слушаюсь, ваше высокоблагородие. А в чем его обвинить?
— В присвоении чужого имени. Оформите арест и посадите в камеру, пусть подумает. К вечеру я с ним побеседую.
— Ваше высокоблагородие, жена у меня болеет, — взмолился артельщик. — Если я домой не приду, кто ей лекарство даст, кто накормит?
— Жена та же, прежняя? Авдотья?
Полубщиков-Саблин понурился и ответил шепотом:
— Она.
— Пошли к тебе домой, расскажешь. А меня тоже узнал?
— Узнал, Алексей Николаевич. Постарели мы оба, да…
Лыков отпустил надзирателя, и два давно не видевшихся человека побрели по улице.
— Рассказывай, как жил все эти годы, — потребовал сыщик. — Когда мы виделись последний раз, ты мне зубы заговаривал, а сволочь Елтистов в спину стрелял.
— Неправда твоя, Алексей Николаевич. Понимаю, что ты мне не веришь, но вот святой истинный крест — нет там моей вины! Елтистову я велел в окно убраться. Отвлекал тебя, да. Но только чтобы помочь ему сбечь. А он, чурбан безмозглый, решил лобовский приказ исполнить. Сам пропал и мне жизнь поломал. Пришлось нам с Авдотьей из Нижней Кары бежать и по Сибири скитаться.
— Ладно, пускай будет так, как ты сказал, — примирительно махнул рукой сыщик. — Авдотья, когда я очнулся, то же самое поведала. Если заметил, я тогда весь Нерчинский каторжный район на уши поставил. А тебя не искал, отпустил.
— А что с Челубеем стало? Говорили, он при смерти?
— Выздоровел, черт мускулястый… Его я тоже отпустил, в Америку. Яков приезжал шесть лет назад, он теперь у американцев вроде адмирала.
Саблин остановился и жалобно посмотрел на Лыкова:
— А меня? Можно меня второй раз отпустить?
— Нет. Теперь другой расклад, ты мне нужен для дела.
Иван Богданович Саблин встретился Лыкову в Нижней Каре в 1883 году. Сыщик был тогда «демоном», легендированным агентом полиции, внедренным в банду «короля» Петербурга Лобова. Они приехали вдвоем с Яковом Недашевским, уголовным по кличке Челубей. Саблин был представителем Лобова в Нерчинском каторжном районе и отвечал за этапную цепочку. Доверенные люди «короля» пересылали по ней с востока на запад тех беглых, которые могли заплатить за свое освобождение. Они служили во всех крупных пересыльных тюрьмах канцелярскими служащими и писарями. Варганили документы, а подлинные сжигали. Укрывали и направляли. Сбивали полицию со следа. Этапная цепочка была предтечей той санатории, которую сейчас разыскивал коллежский советник. Разница состояла в том, что подручные Лобова использовали систему пересыльных тюрем. А нынешняя организация орудовала на воле. Поэтому как только сыщик узнал Саблина, то сразу же уверовал, что тот занимается прежним ремеслом. Но уже под рукой Ононашвили. Тогда, в восемьдесят третьем, сыщик отпустил Ивана Богдановича. Точнее, не поместил его в список лиц, объявленных в розыск, когда Саблин узнал о сыщике и сбежал. Теперь он был настроен иначе.
— Иван, — сказал он, сворачивая в ближайшую чаевую, — давай угостимся и заодно выложим картишки на стол. Я служу все там же, в Петербурге, в Департаменте полиции. Только в чинах подрос, был поручик, а стал полковник. И приехал сюда, чтобы найти и разорить ваш притон. Мы называем его санаторией, а иногда номерами для беглых. А суть одна: место, где за немалые деньги люди Нико Ононашвили перемазывают беглецов, чтобы потом отправить их, куда попросят. Понял меня?
— Нет.
— Врешь, Иван Богданыч, понял. Ты — часть этого механизма. Думаю, что поставщик, артельщик. Где ваша санатория, в Киренске или Илимске?
— Я не знаю, о чем ты говоришь, — упрямо заявил лже-Полубщиков. — Что живу под чужим именем, за это полагается два месяца тюрьмы. В остальном я чистый.
— Ну тогда сядешь за старое, — пригрозил сыщик.
— Какое еще старое? Там срок давности давно вышел.
— Кому вышел, а кому — нет.
Саблин насторожился:
— Что ты имеешь в виду?
— А то, что Лобов был замешан в покушении на цареубийство.
— И кого он хотел кончить, Александра Миротворца? Так его давно уже Бог прибрал. Притом, где Лобов и где я. Какая тут связь? И не при делах я был, сидя в семи тысячах верст от Петербурга.
— При делах или нет, ты будешь доказывать следователю по особо важным делам, — надавил Алексей Николаевич. — В Иркутском тюремном замке. При покушении на цареубийство срока давности нет.
— Да не знал я ничего! — повторил артельщик так громко, что на них стали оглядываться посетители.
— Не ори, не поможет. Знал, не знал — какая разница? Мог знать. И не донес.
— Но…
Сыщик приложил ладонью о стол:
— Заткнись и слушай!
Иван Богданович съежился:
— Ты что задумал? Из полковников в генералы скакнуть по моим плечам? Чего и не было раздуть и начальству подать? Под новым соусом старое жаркое?
— Ты прав: как я скажу, так судья и напишет в приговоре. От тех годов в живых уж никого не осталось. Кроме нас с тобой да Челубея. А Яков мой должник, я его в Америку отпустил. Хотя должен был поместить в Петропавловский равелин. И вдвоем с Челубеем мы тебя подведем пусть не под петлю, но под бессрочную каторгу. Если…
Саблин застыл.
— Если ты мне не поможешь разорить номера для беглых.
— Ты хоть понимаешь, что Нико мне за это кишки вынет?
— Не успеет. Я тебя в центральные губернии отправлю. Не надоело по Сибири скитаться под чужой фамилией?
Лыков сказал это наугад, но эффект оказался неожиданным. Саблин прижал ладони к лицу и зарыдал.
— Что ты, Иван Богданыч, полно! — стал утешать его сыщик. — Пойдем-ка отсюда, все на нас пялятся, а это ни к чему.
Когда на улице артельщик немного успокоился, то пояснил:
— За живое ты меня задел. Давно мечтаю вернуться в родную деревню. Я ведь рязанский, Пронского уезда Суйской волости деревни Румянцево. Там у меня брат… если живой. Писать ему боялся. Тридцать лет скоро, как я боюсь. Авдотья от страха заболела, доктора говорят: болезнь рака, долго не протянет. И куда я тогда? Кому нужен? Хочу помереть на родине, лечь на нашем погосте рядом с отцом-матерью. А? Снимешь с меня этот страх — жить под своим именем в родном дому? Я пятнадцать тысяч скопил. Не украл, заработал, во всем себе отказывая. Может, примет меня брат за эти деньги, даст приютиться? Или, если помер, дети его, мои племянники. Все им достанется, лишь бы не выгнали.
Саблин сглотнул, ударил себя в грудь кулаком и продолжил:
— Но чтобы приняли они меня, надо, чтобы я к ним чистый пришел. А как тут, в каторжной земле, чистым остаться, Алексей Николаич? Объясни.
— Что на тебе еще висит, кроме старых лобовских грехов?
— Влип я по дурости в «Монастыревский бунт»…
Лыков даже растерялся:
— Ты-то каким боком? Политики начали из револьверов по конвою стрелять, почти сплошь евреи были.
— Да я от тебя в Якутск убежал. Тогда, помнишь? Жил укромно, скотину завел, по улусам кирпичный чай на шкуры менял. И дернул меня черт связаться с этими политическими. У них деньги были. Ни у кого нет, а у этих есть. И… Короче говоря, именно я достал револьвер дураку Зотову, который открыл пальбу по солдатам. Кто же знал, что он бешеный?
22 марта 1889 года в Якутске произошел вооруженный бунт ссыльных. Их в городе скопилось за зиму слишком много. Новый губернатор Осташкин, человек злой и беспринципный, своей властью изменил условия этапа до Среднеколымска. Людям уменьшили количество вещей и провизии, которые они могли взять с собой. И времени на сборы оставили мало, а еще отменили выдачу пособий на переезд. В результате 34 человека, среди которых было лишь 5 русских, а все остальные евреи, отказались следовать к месту окончательной ссылки. Они собрались в доме якута Монастырева, где жили несколько зачинщиков неповиновения. Пришли солдаты с полицейскими, с приказом доставить всех бунтовщиков в тюрьму. Когда во дворе столпились и те, и эти, случилось непредвиденное. Народник Зотов вынул из кармана револьвер и выстрелил в подпоручика Карамзина, нанеся ему легкое ранение. Кто-то из ссыльных (имя осталось неизвестным) поддержал товарища из другого револьвера. Солдаты под пулями проложили себе к воротам дорогу штыками, заколов по пути беременную женщину. Трое конвойных были ранены, а городовой Хлебников получил смертельное ранение.
Выбежав на улицу, рассвирепевшие солдаты дали по дому несколько залпов. Следствием лихого поступка Зотова стали 6 убитых ссыльных, еще 7 получили ранения. После короткой осады уцелевшие бунтовщики сдались. Власти решили судить их военным судом. По итогам трое главных виновных (включая Зотова) были повешены, 23 человека вместо ссылки на поселение получили каторгу. Сроки военные судьи им выписали большие (четверым даже бессрочную). «Монастыревцев» наказали чрезмерно, чтобы отбить охоту к неповиновению у остальных. В 1895 году власти сами признали излишнюю жестокость приговора. Каторгу перелицевали обратно в ссылку, сроки уменьшили и амнистировали несчастных. Тех, кто дожил.
Лыков обернулся. Они стояли чуть не на крыльце Третьей части. Нужно было срочно уходить отсюда. Алексей Николаевич махнул рукой извозчику, втолкнул в пролетку Саблина:
— Поехали к тебе, там договорим.
Иван Богданович жил в крепком пятистенке в ста шагах от Ангары. Он усадил гостя на кухне, а сам прошел в комнаты. Лыков услышал приглушенный разговор, потом звяканье стекла. Через несколько минут артельщик вернулся, прикрыв за собой дверь.
— Пускай поспит. Недолго осталось…
— Давай дальше. Ты остановился на том, что продал оружие Зотову.
— Да. А он еще потом, как ранил офицера, стрелял и в подъехавшего губернатора. Осташкин никак такое простить не мог. И понял я, что надо из Якутска тикать. Скотину пришлось бросить и паспорт новый купить. Так деньги-то и повывелись…
— Куда драпанул?
— А вот сюда, в Иркутск. Большой город, легче затеряться. Авдотья тогда еще была здорова, она сразу в прачки пошла. Трудилась не меньше моего, все хотела побыстрее обжиться. Вот и настирала себе хвори.
— Как ты попал в артельщики номеров для беглых? — в лоб спросил Алексей Николаевич. — И где они?
— Номера для беглых? — игнорировал артельщик первый вопрос. — Ну можно и так сказать. Сами мы промеж себя называем это место заимкой.
— Почему заимка?
— А она и есть заимка. То есть выселок Суворкино под заштатным городом Илимском.
Так Лыков впервые достоверно узнал, где находится нужный ему притон. А Саблин продолжил:
— Поскольку городок заштатный, полиции там считай что нет. Даже становая квартира не здесь, а в селе Нижне-Илимское. А какая полиция есть, та на довольствии у Ононашвили. Место дикое: четыреста верст от уездного Киренска и почти девятьсот — от Иркутска.
— Как выглядит притон? Сколько там скрывается людей, где они живут, как время коротают? Кто заправляет лавочкой?
— Погоди, Алексей Николаич, больно много вопросов задаешь. Главный там — Харлампий Харлампиевич Амеросов. Пристав Третьего стана Киренского уезда, чина не имеет и сам по обличью более похож на бандита, нежели на полицейского.
— Ты же сказал, что становой в городе не живет, а квартирует в деревне.
— Точно так. Харлампий обитает в десяти верстах, нарочно, чтобы в случае чего сказать: а я и знать не знал, это урядник, скотина, проглядел. Сам же бывает каждый день, за порядком следит и деньги считает.
— Какие деньги?
— Лучше всего золотой монетой. Но и бумажки возьмет, не побрезгует.
— Ты не шути, а поясни.
— Проживание на заимке платное, — сообщил артельщик. — А именно сто рублей в месяц с человека.
— Ого! Как в хорошей гостинице!
— Далее. Живут постояльцы в домах обывателей Суворкина. Выселок незаконный, губернские власти о нем даже и не знают. Кто побогаче — обычно это щеголи-поляки — селятся в другом выселке, Протасовке. Там хоромы получше. В самом городе Амеросов находиться запрещает, чтобы не бросались в глаза. А так живут будто на курорте: гуляют, охотятся, пьют с утра до ночи или в карты режутся. Я катаюсь туда раз в две недели. Привожу, что заказано по списку, и увожу новый список.
— И что там?
— А все, что хочешь. Только втридорога.
— Назови примеры.
Саблин порылся в комоде и вынул длинный узкий лист бумаги:
— Вот, гляди сам.
Алексей Николаевич стал читать и поразился: три бутылки доппель-кюммеля, английский макинтош с меховым подбоем, консервированные ананасы, пластинки к патефону, охотничья картечь и даже серебряные запонки.
— Ишь ты! Это какой-нибудь пан заказал?
— Запонки? Нет, еврей один, гравер. Но он из Варшавы, от панов научился щегольству.
— Гравер… Фальшивомонетчик?
— Надо полагать.
— А другие кто? — не унимался сыщик.
— Поляков человек семь-восемь. Евреев столько же. Армяне, сарты, грек один жил, но недавно съехал. Бакинские татары все гурьбой, в одном доме десяток. Как только помещаются? Дом, правда, самый большой в городе. Три китайца-контрабандиста. Остальные русские. Да! Есть еще команда в девятнадцать человек, грузины. Тоже живут отдельно, в усадьбе городского старосты Панфилова.
— Что за городской староста?
— Илимск только называется городом, а так хуже деревни. Народу раз-два и обчелся, меньше тысячи человек. Поэтому там упрощенное управление, все решают староста с двумя помощниками.
Лыков удивился, потом сообразил:
— Они его потому и выбрали для базиса. Вроде город, а вроде и нет. Ревизоры туда не поедут. Но продолжи насчет тех девятнадцати грузин. Почему ты о них вспомнил?
Иван Богданович подпер голову кулаком и пояснил:
— Эти держатся особняком. Каждое утро ходят мимо урядника в тайгу, где упражняются в стрельбе.
— Ну-ка, ну-ка! В стрельбе?
— Да. Из револьверов и ружей.
— Хм. Как думаешь, для чего?
— Да понятно, для чего. Готовят налет.
— Уголовные они или политические?
— Уголовные, — уверенно ответил артельщик. — Рожи такие, что хочется шапку снять и деру.
— А зачем шапку снимать? — не понял собеседник.
— Чтобы не потерять, когда драпаешь.
— М-да…
Лыков крепко задумался. Вот он и узнал, где скрываются номера для беглых. И что дальше? Как их уничтожить? И нужно ли спешить с карательной экспедицией? Если целый отряд готовит экс, не умнее ли будет сначала разузнать планы бандитов? Вот-вот появится Азвестопуло.
— Иван Богданович. А как клиенты попадают в тот притон?
— Их направляет Федор Родонай. Знаешь такого?
— Слышал. Хотел познакомиться с обоими братьями, да они спрятались. Будто бы уехали по торговым делам в Читу.
— Оба давно вернулись.
— Я в курсе, мы пытаемся за ними наблюдать, да плохо выходит. А теперь, думаю, надо нам затаиться.
— Чтобы не спугнуть? — сообразил артельщик.
— Да. Будем готовить удар. Так, чтобы всех разом. Чем больше накроем, тем лучше.
— А как ты их накроешь? — засомневался Саблин. — Ежели из Иркутска двинуть туда полицейский отряд, устроители заимки сразу об том узнают. И выведут всех жильцов загодя, вы придете к пустому месту. Вам сначала по Ангаре нужно доплыть до Братского Острога. Там сойдете на берег и по колесной дороге в Илимск. Тайком не получится.
— Так-таки узнают? У них всюду глаза и уши?
— Ежели держатель номеров сам становой пристав, то и рассуди. Здесь, в Иркутске, я знаю, у них письмоводители куплены во всех частях. И помощники пристава, и даже, говорят, сам Бойчевский в доле. Как ты сохранишь секрет?
— Охранное отделение привлеку. Они давно за вами следят.
— Вон что… — расстроился Иван Богданович. — И кто меня тогда отпустит?
— Забыл, что у тебя есть в полиции знакомый полковник? — ухмыльнулся питерец. — Поможешь мне честно, и я так же честно подсоблю тебе. Уедешь из каторжного проклятого места с чистыми документами. Власти не будут иметь к тебе никаких претензий. Но это надо заслужить.
— Я готов, — вздохнул артельщик. — Чего делать-то?
— Пока что рассказать мне все о санатории. Как туда люди попадают? После того, как сговорятся с Родонаем.
— Я их отвожу. На своем транспорте, в очередной в Илимск приезд. Держу в Братском собственный обоз. Другим путем постояльцам там появляться запрещено.
— Вот даже как? Конспирация?
— Само собой. Заимка дает Ононашвили хороший доход. И главное, делает полезным, даже незаменимым. Для всех, кому надо сбежать или человека своего из Сибири вытащить, лучше способа нет. Те, кто прошел через заимку, беспрепятственно добираются потом хоть до Петербурга, хоть до Парижа.
— Последний вопрос, Иван Богданович, и я уйду. Скоро в городе появится грек. Сбежал с каторги и хочет где-то отсидеться. Куда ему идти договариваться?
— Грек? — переспросил Саблин. — Как ты, что ли, в восемьдесят третьем году? «Демон»?
— Вроде того.
— А я ему, значит, должен буду помогать?
— Само собой. Это мой помощник титулярный советник Азвестопуло. Видишь, я тебе доверяю, называю имена, чего делать не должен. Но лучше нам сразу вести себя друг перед другом честно.
— Ишь ты… — взъелся собеседник. — С нашей полицией — и честно! Да там жулик на жулике. Они вон у Ононашвили с руки едят, взятки вымогают, фальшивые деньги по дуракам распихивают. Как же с ними и честно?
— С ними я и не призываю. Я тебе от своего имени предлагаю.
— Ты понимаешь, во что меня втягиваешь? Ведь если случится, как ты хочешь, мне отсюда придется темной ночью удирать. Всю лавочку выкорчевать вам не удастся, Нико уж давно неприкасаемый. И как мне тут жить? Когда ты уедешь.
— Иван, опять сказка про белого бычка? Сказано: вытащу я тебя из помойки, поселишься, где захочешь. Столицы не обещаю, там, чтобы прописаться, нужно разрешение министра. А в деревне прописка не нужна. Я все устрою, власти будут знать, что ты чистый.
— Твоими бы устами… Об чем уж был вопрос?
— Про грека я тебя спрашивал, — напомнил коллежский советник. — Как ему в доверие войти, на вашу заимку попасть?
— Он будто бы с каторги сбежал?
— Да.
— Учти — там проверят. У Нико свои людишки повсюду. Могут даже официальный запрос послать туда, где твой «демон» будто бы сидел. Хоть бы становой Амеросов. Но могут и саму каторгу пощупать. Есть тюремная почта, до любой цинтовки тянется. И по ней ответят: где сидел и сколько, не был ли замечен в наушничестве, как сбежал…
— Понятно. С чего моему помощнику начать?
— Если он грек, пусть идет первым делом к своим, — подтвердил догадки сыщика артельщик. — В Иркутске все дорожки уголовные так и так выведут на Нико Ононашвили. В его меблирашках при вокзале есть кофейня, в ней заправляет…
— Попандопулос Лазарь Константинович, — перебил питерец.
— Верно. Ты уж знаешь?
— Знаю. Говорят, у него в задних комнатах прячется Гоги Иосишвили.
— Прятался, — поправил Саблин. — Сейчас он в Илимске, старший над тем отрядом кавказцев, которые упражняются в стрельбе.
— Ага! Этого негодяя я занес в особый список. За убийство маленьких детей.
— Насчет этого я ничего не знаю, но личность действительно жуткая. Главный при Нико палач. Раньше был Бакрадзе, тоже сволочь — будь здоров, но этот в сто раз хуже. Весь Иркутск от него дрожит.
— А Бакрадзе что, сделался неугоден? — решил поинтересоваться сыщик.
— А он много об себе думать стал. Николай Соломонович такого не прощает. Все вокруг должны быть шестерки. Есть несколько валетов, которых Нико на должность поставил. А туз единый он.
— Когда ты в следующий раз поедешь в Илимск?
— В Успенье Пресвятой Богородицы. Помолюсь — и на пароход. У нас в деревне это престольный праздник…
Саблин опять было загрустил. Но сыщик не дал ему разнюниться и приказал вести себя осторожно. Ничем не выдавать кавказцам своего нового настроения. Если их встречу видел кто-нибудь из уголовных, пусть соврет, что сыщик обознался. Но Алексей Николаевич внимательно смотрел по сторонам и слежки не заметил, а уж его обмануть трудно…
На прощание Лыков сообщил осведу для связи адрес старухи Перестай. И ушел. Он чувствовал, что сделал большой шаг вперед. Теперь санатория на виду, там будет свой человек. Надо готовить удар. Вот только девятнадцать грузин во главе с жутким Гоги очень интересовали сыщика. Лучше всего было бы сцапать их на эксе. И под шумок свернуть Иосишвили шею…
