Глава семнадцатая

Но сначала – в Авлиду. В Авлиду – к длинному персту земли, где берега хватит, чтобы пристать всем нашим кораблям разом. Агамемнону хотелось, чтобы, перед тем как отплыть в Трою, все его могучее войско собралось в одном месте. Наверное, как символ – зримая мощь Оскорбленной Греции.

Пять дней мы вспенивали неласковые воды эвбейского побережья и наконец, миновав последний риф на этом извилистом пути, увидели Авлиду. Она появилась разом, будто с нее сорвали покров: у берега теснились суда всех цветов, размеров и форм, а сам берег был покрыт живым ковром из тысяч и тысяч воинов. За ними до самого горизонта растянулись холщовые крыши палаток, среди которых выделялись царские шатры, отмеченные яркими флагами. Наши гребцы налегли на весла, устремившись к единственному пустому месту у переполненного берега – достаточно большому, чтобы уместить всю нашу флотилию. За борт шлепнулись пятьдесят якорей.

Взревели рога. Мирмидоняне с остальных кораблей уже пробирались к берегу. Они выстроились у кромки воды – нас окружили хлопающие на ветру белые хитоны. По знаку, которого мы не успели заметить, они принялись выкрикивать имя своего царевича: двадцать пять сотен человек – как один: «А-хилл!» Все, кто был на берегу, повернули к нам головы – спартанцы, аргивяне, микенцы и все остальные. Новость расходилась кругами, от одного к другому. Ахилл прибыл.

Пока для нас опускали сходни, мы смотрели, как все собираются – и цари, и воины. Издалека царских лиц было не разобрать, но я узнавал флаги, которые несли их оруженосцы: желтое знамя Одиссея, голубое – Диомеда, а за ними – самое яркое и самое большое – лев на пурпурном полотнище, символ Агамемнона и Микен.

Ахилл взглянул на меня, глубоко вздохнул; вопящая толпа во Фтии не шла ни в какое сравнение с этой. Но он был готов и к такому. Я понял это по тому, как он расправил грудь, по яростной зелени его глаз. Он подошел к сходням, встал на самом их верху. Мирмидоняне продолжали кричать, но теперь к ним присоединились и другие голоса из толпы. Широкогрудый кормчий-мирмидонянин приложил скругленные ладони ко рту.

– Царевич Ахилл, сын царя Пелея и богини Фетиды. Ἄριστος Ἀχαιών!

В ответ сам воздух словно бы переменился. Яркий солнечный свет вспыхнул и пролился на Ахилла, скатился по волосам, спине, коже, обратив его в золото. Внезапно он словно бы вырос, а измятый после долгой дороги хитон разгладился, засияв чистой белизной парусов. Его волосы занялись от света будто резвое пламя.

Все ахнули; крики ликования стали громче прежнего. Фетида, подумал я. Кто же еще. Она вытаскивала его божественность наружу, обмазывала своего сына ею с головы до пят, будто сливками. Помогала ему извлечь всю выгоду из славы, купленной такой дорогой ценой.

Я заметил, что уголок его рта подергивается от улыбки. Он наслаждался происходящим, слизывал с губ обожание толпы. Он не знал, что случилось, потом сказал он мне. Но он даже не удивился, ему это не показалось странным.

Толпа расступилась, проложив ему дорогу к самому центру, где уже собрались все цари. Каждому прибывшему в Авлиду царю надлежало предстать перед остальными правителями и своим новым военачальником, и теперь настал черед Ахилла. Он спустился по сходням, миновал ряды взбудораженных воинов и остановился в каких-нибудь десяти шагах от царей. Я держался в небольшом отдалении от него.

Агамемнон ждал нас. Нос у него был крючковатый, заостренный, будто клюв у орла, а в глазах светился алчный ум. Широкая, крепкая грудь, ноги как колонны. Закаленный в боях, но при этом изнуренный – мы знали, что ему сорок лет, но он казался старше. Справа от Агамемнона, на почетном месте, стояли Одиссей и Диомед. Слева – его брат Менелай, царь Спарты, с которого и началась война. В ярких рыжих волосах, что так запомнились мне во дворце Тиндарея, теперь мелькали серебристые нити. Подобно брату он был высоким и кряжистым, с мощными, как у упряжного вола, плечами. Фамильные темные глаза и крючковатый нос у Менелая казались как-то мягче, незаметнее. Лицо у него – в отличие от брата – было красивое, испещренное морщинками от улыбок.

Кроме них я смог угадать только одного царя – Нестора, старика с редкой седой бородкой, изрытым морщинами лицом и проницательными глазами. Изворотливый старец пережил тысячи свар, битв и заговоров – говорили, что он старше всех ныне живущих. Он правил узким песчаным Пилосом, упрямо восседая на троне, к огорчению десятков сыновей, которые старились и старели, пока его прославленные, неутомимые чресла порождали все новых и новых чад. Два таких сына теперь крепко держали его под руки, оттеснив других царей с передних позиций. Он глядел на нас, раззявив рот, – редкая бородка подрагивала от его возбужденного дыхания. Ему была мила всякая суматоха.

Агамемнон шагнул вперед. Приветственно раскрыл объятия и царственно замер, дожидаясь поклонов, послушания и клятв в верности, которые надлежало ему принести. Всего этого ждали от Ахилла, который должен был присягать, преклонив колена.

Колен он не преклонил. Не поприветствовал великого владыку, не склонил головы, не поднес ему даров. Он так и стоял – вытянувшись, горделиво вскинув голову – перед всеми собравшимися.

У Агамемнона на челюсти заиграли желваки, он выглядел глупо, стоя вот так, с вытянутыми руками, и он сам прекрасно это понимал. Я взглянул на Одиссея и Диомеда – те взглядами пытались усовестить Ахилла. Воцарилось неловкое молчание. Люди принялись переглядываться.

Я стиснул руки за спиной, следя за игрой, которую затеял Ахилл. Он с каменным лицом глядел на микенского царя, упреждая его: ты мною не повелеваешь. Молчание все тянулось и тянулось, мучительное и напряженное, как долгая нота, которую певец натужно тщится допеть.

Едва Одиссей шагнул вперед, чтобы вмешаться, Ахилл заговорил:

– Я Ахилл, сын Пелея, рожденный богиней, лучший из ахейцев, – сказал он. – Я пришел добыть вам победу.

Миг остолбенелой тишины – и толпа одобрительно взревела. Гордость нас только украшала, наши герои никогда не были скромными.

У Агамемнона помертвели глаза. И тут Одиссей надавил Ахиллу на плечо, сминая ткань, сглаживая словами воздух.

– Агамемнон, повелитель мужей, царевич Ахилл прибыл с нами, чтобы присягнуть тебе на верность.

Взглядом он увещевал Ахилла: еще не поздно. Но Ахилл просто-напросто улыбнулся и шагнул вперед, чтобы рука Одиссея соскользнула с его плеча.

– Я прибыл по своей воле, чтобы предложить вам помощь, – громко сказал он.

И, обернувшись к собравшейся вокруг него толпе, добавил:

– Я почту за честь сражаться плечом к плечу с благородными воителями из всех наших царств.

И снова всеобщий крик ликования – громкий, долгий, не смолкавший, кажется, несколько минут. Наконец ожило кремнистое лицо Агамемнона, и тот – с выстраданным, вымученным терпением – сказал:

– Мое войско и вправду сильнейшее в мире. И я приветствую тебя в наших рядах, юный царевич Фтии. – Его улыбка секла наотмашь. – Жаль, что тебя пришлось так долго ждать.

Этим намеком он явно хотел задеть Ахилла, но тот не успел ничего ему ответить. Агамемнон, возвысив голос, обратился ко всем собравшимся:

– Мужи Греции, больше медлить нельзя. Завтра мы выступаем в Трою. Возвращайтесь в свои станы и готовьтесь к отплытию.

После этого он решительно развернулся и зашагал обратно вдоль берега.

Ближайшие соратники Агамемнона – Одиссей, Диомед, Нестор, Менелай и другие – последовали за ним и разошлись по своим кораблям. Но некоторые цари остались, чтобы поприветствовать нового героя: Еврипил Фессалийский, Антилох из Пилоса, критянин Мерион и целитель Подалирий. Мужи из самых отдаленных уголков наших земель, которых сюда привела жажда славы или данная ими клятва. Многие провели здесь уже несколько месяцев, дожидаясь, пока соберутся все войска. И от скуки, говорили они, лукаво поглядывая на Ахилла, они были рады любой безобидной потехе. Особенно за счет…

– Царевич Ахилл, – прервал их Феникс. – Прошу простить мое вмешательство. Но мы уже разбиваем стан, и я решил, что тебе следует об этом доложить.

В его сухом тоне угадывалось неодобрение, но он не станет распекать Ахилла у всех на глазах.

– Благодарю тебя, почтенный Феникс, – сказал Ахилл. – Если позволите?..

Да, да, позволят, разумеется. Они придут попозже или, может быть, завтра. Принесут лучшее вино, и мы разопьем его вместе. Ахилл жал им руки, соглашался.

В нашем стане мирмидоняне сновали туда-сюда, таская вещи, еду, шесты и холстину. К нам подошел мужчина в одеждах придворного, поклонился – то был один из глашатаев Менелая. Его царь сожалеет, что не может поприветствовать нас лично, но взамен себя прислал глашатая. Мы с Ахиллом переглянулись. Мудрая тактика – мы не поладили с его братом, поэтому Менелай не пришел к нам сам. Но лучшего из ахейцев все же надлежало поприветствовать.

– Он старается всем угодить, – шепнул я Ахиллу.

– Ему никак нельзя со мной ссориться, если он хочет вернуть жену, – прошептал Ахилл в ответ.

Не желаем ли мы осмотреть весь лагерь, спросил глашатай. Желаем, царственно согласились мы.

В главном стане царил невообразимый хаос, все было в беспорядочном движении: дрожащие на ветру флаги, сохнущее белье, стены шатров, тысячи и тысячи снующих туда-сюда воинов. За главным станом была река, по ее берегам тянулась черта прежнего уровня воды – до прибытия войск он был на несколько локтей выше. Еще – рыночная площадь, агора, с алтарем и наскоро возведенным помостом. И наконец, выгребные ямы – узкие канавы, вокруг которых тоже было полно народу.

Куда бы мы ни пошли, к нам поворачивались головы. Я пристально наблюдал за Ахиллом – не сделает ли Фетида снова его волосы ярче, а мускулы заметнее. Но ничего такого я не увидел, все очарование было его собственным: простым, безыскусным, сияющим. Он махал глядящим на него воинам, улыбался и приветствовал их, проходя мимо. Я слышал шепот, прятавшийся в бородах, за обломками зубов, за мозолистыми ладонями: ἄριστος Ἀχαιών. Был ли он тем, кого им посулили Одиссей с Диомедом? Верили ли они, что этот стройный юноша выстоит против защитников Трои? И может ли шестнадцатилетний мальчик быть нашим величайшим воином? И везде, где я видел эти вопросы, я видел и ответы. Да, кивали они друг другу, да, да.