Глава шестнадцатая

На следующий день мы прибыли во Фтию. Солнце было в зените, мы с Ахиллом стояли у поручня.

– Смотри, видишь?

– Что?

Глаза у него всегда были зорче моих.

– Берег. Там что-то странное.

Корабль подошел ближе, и мы поняли, в чем дело. Берег кишел людьми, которые нетерпеливо расталкивали друг друга, вытягивали шеи, чтобы получше нас разглядеть. И еще шум: поначалу нам казалось, что он исходит от волн или от взрезающего их корабля – какой-то нарастающий рев. Но с каждым ударом наших весел шум становился громче, и наконец мы поняли, что это голоса, а затем разобрали слова. Они раздавались снова и снова: «Царевич Ахилл! Ἄριστος Ἀχαιών!»

Стоило кораблю пристать к берегу, как вверх взметнулись сотни рук, ликующие возгласы вырвались из сотен глоток. В них растворились все остальные звуки: стук сходней о камни, приказания, которые отдавали мореходы. Мы глядели на берег, не веря своим глазам.

В тот миг, наверное, наши жизни и переменились. Не на Скиросе, ни даже задолго до того – на Пелионе. А здесь, когда мы впервые осознали то величие, которое отныне и всегда будет сопутствовать ему, куда бы он ни пошел. Он решил стать легендой, и то было самое ее начало. Он замешкался, и я коснулся его руки – так, чтобы в толпе этого не увидели.

– Иди, – сказал я ему, – они ждут тебя.

Ахилл ступил на сходни, приветственно вскинул руку, и толпа сорвала глотки в крике. Я почти испугался, что они ринутся на корабль, но выстроившиеся вдоль сходней воины их оттеснили, проложив путь в толчее.

Ахилл обернулся и что-то сказал мне. Я не расслышал слов, но понял их. «Идем со мной». Я кивнул, и мы стали спускаться. По обеим сторонам от нас, за преградой из воинов, шумела толпа. У сходней нас ждал Пелей. Лицо его было мокрым, но он даже не утирал слез. Он прижал к себе Ахилла и долго-долго не отпускал.

– Царский сын вернулся!

Его звучный голос, оказавшийся глубже, чем мне помнилось, разнесся во все стороны, перекрыв людской гомон. Толпа затихла в ожидании слов царя.

– Перед всеми вами я приветствую моего возлюбленного сына и наследника царства. Он поведет вас в Трою в сиянии славы и вернется домой с победой!

Я похолодел, несмотря на яркое солнце. Он не вернется домой. Но Пелей этого еще не знал.

– Он взрослый муж и полубог. Ἄριστος Ἀχαιών!

Но теперь некогда было об этом раздумывать. Воины стучали копьями по щитам, вопили женщины, надсаживались мужчины. Я взглянул на Ахилла: он смотрел на всех с изумлением, но без досады. Я заметил, что и стоит он теперь по-другому – расправив плечи, расставив ноги. Он казался старше и даже как-то выше. Он склонился к отцу и что-то сказал ему, но я не расслышал. Мы взошли на ждавшую нас колесницу, и толпа потекла вслед за нами по берегу.

Во дворце нас окружили слуги и придворные. Нам дали каких-нибудь пару минут, чтобы съесть и выпить то, что сунули нам в руки. Затем нас отвели на площадь перед дворцом, где уже дожидались двадцать пять сотен воинов. Едва мы показались, как они вскинули квадратные гладкие панцири щитов, приветствуя нового военачальника. И это, наверное, и было непривычнее всего – отныне он ими командовал. Он должен будет узнать все: все имена, все доспехи, все истории. Он больше не принадлежит мне одному.

Если он и волновался, заметить этого не мог даже я. Я глядел, как он приветствует воинов, как говорит звенящие слова, от которых они еще старательнее расправляют плечи. Они широко улыбались, обожая своего удивительного царевича с головы до пят: его сияющие волосы, его смертоносные руки, его проворные ноги. Они тянулись к нему, как цветы тянутся к солнцу, жадно впитывая его свет. Одиссей был прав: его пыла хватит на то, чтобы их всех обратить в героев.

Нам больше не удавалось остаться наедине. Ахилл вечно был кому-нибудь нужен – взглянуть на чертежи и расчеты, дать совет по поводу припасов и сборов. Феникс, старый советник его отца, тоже поедет с нами, но Ахиллу все равно приходилось отвечать на тысячи вопросов: кто? Сколько? Кого выберешь старшими? Он сделал, что смог, а затем объявил: «В остальном же всецело доверюсь многоопытному Фениксу». У меня за спиной вздохнула служанка. Не только хорош собой, но и милостив.

Он понимал, что мне почти нечего делать. И при виде меня взгляд у него делался все более и более виноватым. Он всегда клал таблички так, чтобы и я мог видеть, всегда спрашивал моего мнения. Но я отказывался ему подыгрывать и молча, равнодушно отступал в тень.

Но даже там я не мог укрыться. Сквозь окна до меня доносился воинский гвалт: они куражились, тренировались, точили копья. Мирмидоняне, так они теперь называли себя, люди-муравьи, почетное старинное прозвище. Ахиллу и это пришлось мне рассказать – легенду о том, как Зевс сотворил первых фтиян из муравьев. Я глядел, как они вышагивают – одна бодрая шеренга за другой. Я видел на их лицах мечты о добыче, с которой они вернутся, о почестях. Нам же мечтать было не о чем.

Я начал их избегать. Когда он куда-нибудь шел в толпе придворных, я находил повод, чтобы отстать: мне надо было почесаться, подвязать ремешок сандалия. Не обращая на меня никакого внимания, они спешили дальше, сворачивали за угол, и я – внезапное блаженство! – оставался один. Извилистыми коридорами, которые я так хорошо изучил еще много лет назад, я с облегчением возвращался в наши пустые покои. Там я ложился на прохладный каменный пол и закрывал глаза. Я снова и снова представлял, что положит всему конец – наконечник копья или меча, тяжелые ободья колесницы. Бьющий, бескрайний ручей его крови.

Шла вторая неделя, и как-то ночью, когда мы уже задремывали, я спросил:

– А что ты скажешь отцу? О пророчестве.

В полуночной тишине слова показались оглушительными. С минуту он молчал. Затем ответил:

– Наверное, ничего.

– Совсем?

Он помотал головой – еле заметное колебание тени.

– Он ничего с этим не может поделать. Только будет напрасно горевать.

– А твоя мать? Она ему не расскажет?

– Нет, – ответил он. – В наш последний день на Скиросе я попросил ее дать мне несколько обещаний, и это она пообещала мне тоже.

Я нахмурился. Этого он мне прежде не рассказывал.

– А что еще ты просил ее пообещать?

Он ответил не сразу. Но мы не лгали друг другу, никогда.

– Я попросил ее защитить тебя, – сказал он. – Потом.

Я уставился на него, во рту пересохло.

– И что она сказала?

Снова молчание. Затем, так тихо, что я явственно видел темный румянец стыда у него на щеках, он ответил:

– Она отказалась.

Когда он уснул, я лежал под звездами – без сна, настороже – и раздумывал об этом. Его просьба меня согрела, хотя бы отчасти развеяв холод последних дней, когда Ахилл каждый миг был кому-нибудь да нужен, а я – нет.

Ответ богини меня ничуть не тревожил. Я не нуждался в ее защите. Я не собирался жить после его смерти.

Минуло полтора месяца – полтора месяца ушло на то, чтобы собрать воинов, снарядить флот, заготовить одежды и припасов, которых хватило бы на всю войну – год или два. Осады всегда были долгими.

Пелей настоял на том, чтобы Ахилл взял с собой только лучшее. Он потратил целое состояние на доспехи, которых с лихвой хватило бы на то, чтобы вооружить шестерых человек. Там были нагрудники из кованой бронзы, с высеченными на них львами и восстающим из пепла фениксом, крепкие кожаные поножи с золотыми застежками, шлемы с гребнями конского волоса, окованный серебром меч, десятки копейных наконечников и две легкие колесницы. К ним прилагалась четверка лошадей, среди которых была и пара, что боги подарили Пелею на свадьбу. Их звали Ксанфом и Балием – Рыжим и Пятнистым, – и они нетерпеливо вращали белками глаз, когда кто-то сдерживал их вольный бег. Пелей же выбрал нам возницу – он был младше нас, но крепко сложен и славился своим умением усмирять горячих лошадей. Его звали Автомедоном.

И последний дар: длинное копье, побег ясеня, с которого сняли кору и отполировали так, что он стал сверкать, как бледное пламя. Это от Хирона, сказал Пелей, вручив копье сыну. Мы склонили головы, оглаживая древко, словно желая уловить хотя бы тень касавшегося его кентавра. Искусному Хирону, верно, потребовалось много времени, чтобы изготовить такой прекрасный подарок, – похоже, он начал прямо в день нашего отъезда. Знал ли он о судьбе Ахилла или только догадывался? Не осенило ли его проблеском пророчества, пока он лежал в своей пещере розового кварца? А может, то была просто догадка: привычная горечь от того, как мальчиков, которых он обучал музыке и врачеванию, одного за другим обрекают на смертоубийство.

Однако это прекрасное копье было сделано не с горечью, а с любовью. Оно ложилось в руку только Ахиллу, и поднять его было под силу ему одному. И хоть наконечник его был острым и смертоносным, древко скользило у нас под пальцами, будто тонкая, умащенная маслом перекладина лиры.

Наконец настал день отъезда. Наш корабль был прекрасен, еще лучше, чем у Одиссея, – узкий и отточенный, будто лезвие ножа, готового взрезать волны. Он проседал под тяжестью припасов и провизии.

И то был лишь первый корабль в большой флотилии. За ним шли еще сорок девять – целый город, выстроенный из дерева, тихонько покачивался на волнах во фтийской гавани. Яркие фигуры у них на носах являли собой причудливое собрание животных, нимф и разных полузверей-полулюдей, а их мачты высились как лес, которым они когда-то были. Перед каждым кораблем стояли, вытянувшись в струнку, недавно избранные кормчие, которые приветствовали нас, пока мы шли по причалу к нашему судну.

Ахилл шел первым, и ветерок с моря развевал его пурпурный плащ, за ним следовали мы с Фениксом – я, тоже в новом плаще, поддерживал ковылявшего старика под руку. Народ подбадривал криками нас и колонны воинов, поднимавшихся на корабли. Крики сулили нам славу и золото, которое мы увезем из богатого города Приама.

Пелей стоял на берегу, вскинув на прощание руку. Ахилл сдержал слово и ничего не сказал ему о пророчестве, просто обнял его так крепко, будто хотел вобрать в себя старика всей кожей. Я тоже его обнял – обнял его худое, жилистое тело. И подумал: «Вот каков будет Ахилл в старости». А потом вспомнил: он никогда не состарится.

Корабельные доски были липкими от свежей смолы. Мы перегнулись через борт и, прижавшись животами к нагретому солнцем дереву, в последний раз помахали всем на прощание. Мореходы подняли якоря – грубые, белесые от наросших ракушек – и распустили паруса. Затем они уселись за весла, обрамлявшие корабли будто ресницы, и принялись ждать отсчета. Загрохотали барабаны, весла взлетели и опустились, увлекая нас к Трое.