Глава пятнадцатая
Пара ветхих тканых ковров да четыре стула – вот и все, что было в приемной зале. Я вжался спиной в жесткое дерево, стараясь сидеть прямо, как и подобает царскому сыну. Ахилл с трудом сдерживал гнев, шея у него покраснела.
– Вы пошли на хитрость! – обвинил он их.
Но Одиссея этим было не пронять.
– Ты ловко спрятался, поэтому нам пришлось изловчиться, чтобы тебя отыскать.
Ахилл с царственным высокомерием вскинул бровь:
– И?.. Вы меня отыскали. Чего вы хотите?
– Мы хотим, чтобы ты отправился в Трою, – сказал Одиссей.
– А если я не хочу?
– Тогда мы всем расскажем об этом.
Диомед поднял сброшенное Ахиллом платье.
Ахилл вспыхнул, будто его ударили. Одно дело, когда ты вынужден носить женское платье, и другое – когда все об этом знают. Мужчин, которые вели себя как женщины, у нас обычно поносили самыми грязными словами: такие оскорбления зачастую смывались только смертью.
Одиссей примирительно вскинул руку:
– Здесь собрались только благородные мужи, негоже нам прибегать к таким мерам. Надеюсь, у нас найдутся доводы получше, чтобы тебя уговорить. Слава, например. Тебя ждет великая слава, если ты будешь сражаться за нас.
– Будут и другие войны.
– Такой – не будет, – сказал Диомед. – Это будет величайшая война нашего народа, целые поколения потом будут воспевать ее в песнях и сказаниях. И ты глупец, если этого не видишь.
– Я вижу только мужа-рогоносца и алчность Агамемнона.
– Значит, ты слеп. Сразиться за честь самой прекрасной в мире женщины, выступить против сильнейшего восточного города – какой подвиг сравнится с этим? Персей таким не может похвастаться, да и Ясон тоже. Ради того, чтобы отправиться с нами, Геракл бы еще раз убил жену. Мы покорим всю Анатолию, до самой Аравии. Наши имена не изгладятся из людской памяти еще долгие века.
– Ты же говорил, что поход будет недолгим, что мы вернемся домой уже следующей осенью, – выдавил я.
Нужно было как-то остановить нескончаемый поток их слов.
– Я солгал. – Одиссей пожал плечами. – Я не знаю, когда все закончится. Гораздо быстрее, если на нашей стороне будешь ты. – Он взглянул на Ахилла. Его темный взгляд затягивал, будто течение, плыть против которого невозможно. – Сыны Трои славятся своими бранными подвигами, их смерти вознесут твое имя к звездам. Упустишь эту войну – упустишь бессмертие. Будешь прозябать в неизвестности. Так и состаришься, позабытый всеми.
Ахилл нахмурился:
– Этого тебе знать не дано.
– Вообще-то дано. – Он откинулся на спинку стула. – Мне посчастливилось приобщиться к божественным тайнам. – Он улыбнулся, словно вспоминая какие-то проделки богов. – И боги милостиво поделились со мной пророчеством о тебе.
Мне бы сразу понять, что Одиссей не заявится сюда с одним лишь мелким шантажом в рукаве. В наших сказаниях он всегда звался πολύτροπος, многохитростным. Страх взметнулся во мне пеплом.
– Что за пророчество? – медленно спросил Ахилл.
– Если ты не отправишься в Трою, вся божественность в тебе иссякнет, пропадет. Твоя сила пойдет на убыль. В лучшем случае ты уподобишься Ликомеду, гниющему на заброшенном острове, которому, кроме дочерей, и трон свой оставить некому. Вскоре Скирос завоюет близлежащее царство, ты это и так знаешь не хуже моего. Ликомеда не убьют, кому это нужно. Он будет доживать свой век в каком-нибудь углу, жевать хлеб, который для него – одинокого, выжившего из ума старика – будут размачивать. И после его смерти люди будут переспрашивать: «Кто-кто?»
Слова заполнили комнату, вобрав в себя весь воздух, мы не могли дышать. Такая жизнь была ужасна.
Но Одиссей беспощадно продолжал:
– Его знают лишь потому, что его история соприкоснулась с твоей. Если ты отправишься в Трою, твоя слава будет так велика, что даже имя человека, лишь передавшего тебе чашу с вином, останется в наших сказаниях навечно. Ты станешь…
Дверь с грохотом треснула, щепки так и брызнули во все стороны. На пороге стояла Фетида, ярясь, словно бушующее пламя. Нас опалило ее божественностью, от которой защипало в глазах и почернели обломки двери. Она выворачивала мне кости, высасывала кровь из вен, словно хотела меня выпить. Я вместе со всеми скорчился на полу.
Темную бороду Одиссея припорошило трухой от разломанной двери. Он встал:
– Приветствую тебя, Фетида.
Ее взгляд метнулся к нему – так змея смотрит на жертву, и кожа у нее заполыхала. Воздух вокруг Одиссея заколыхался, будто бы от жары или ветерка. Лежавший на полу Диомед отполз подальше. Я зажмурился, чтобы не видеть вспышки.
Наступила тишина, и я наконец осмелился открыть глаза. Одиссей был невредим. Фетида сжала кулаки так, что они побелели. Но теперь на нее можно было смотреть, не обжигаясь.
– Сероокая дева всегда была ко мне милостива, – сказал Одиссей, чуть ли не извиняясь. – Она знает, зачем я здесь, она благословила меня и взяла под защиту.
Я словно бы упустил какую-то часть их беседы и теперь пытался понять, о чем они говорят. Сероокая дева – богиня войны и бранных искусств. Говорили, что ум она ценит превыше всего.
– Афина не потеряет сына. – Слова со скрежетом вырвались из горла Фетиды, повисли в воздухе.
Одиссей даже не стал ей отвечать, просто повернулся к Ахиллу.
– Спроси у нее, – сказал он, – спроси свою мать о том, что ей известно.
Ахилл сглотнул – в тишине этот звук показался громким. Взглянул в черные глаза матери:
– Это правда? То, о чем он говорит?
Теперь огонь в ней совсем угас, остался один мрамор.
– Правда. Но это не все, и то, чего он не сказал, – еще хуже сказанного. – Она говорила монотонно, будто ожившая статуя. – Если ты отправишься в Трою, то уже не вернешься. Ты умрешь молодым.
Ахилл побледнел:
– И так будет?
Именно об этом первым спрашивают все смертные – не веря, страшась, содрогаясь. Неужели и меня это не минует?
– Так будет.
Взгляни он тогда на меня, и я бы не выдержал. Разрыдался и так и не унял бы слез. Но он, не отрываясь, глядел на мать.
– Что же мне делать? – прошептал он.
Легкая рябь прошла по недвижной глади ее лица.
– Не проси меня выбирать, – ответила она.
И исчезла.
Я не помню, что мы сказали двум мужам, как ушли из залы и как оказались в наших покоях. Я помню его осунувшееся лицо с проступившими скулами, матовую бледность лба. Его плечи – такие прямые, такие ровные – теперь будто опали. Горе во мне разрослось до удушья. Он умрет. Казалось, стоит об этом подумать, как умру я сам, рухну в незрячее, черное небо.
Тебе туда нельзя. Я был готов сказать это – тысячу раз. Но все только сжимал его руки: они были холодными, одеревенелыми.
– Наверное, я этого не вынесу, – наконец произнес он.
Сказал он это, закрыв глаза, будто бы не желая видеть чего-то жуткого. Я знал, что он говорил не о своей смерти, а о том кошмаре, который соткал перед ним Одиссей: утрата доблести, увядание божественного дара. Я видел, как он наслаждается своей ловкостью, самой жизнью, кипящей у него под кожей. Кто он, если не чудо, если не свет? Кем он станет, если ему не суждено прославиться?
– Мне все равно, – сказал я. Слова раскровили мне рот. – Все равно, кем ты станешь. Мне это будет не важно. Мы будем вместе.
– Знаю, – тихо ответил он, но на меня так и не взглянул.
Он знал, но этого было недостаточно. Печаль моя была до того огромна, что грозилась прорваться сквозь кожу. Когда он умрет, все, что есть на свете быстрого, прекрасного и яркого, будет погребено вместе с ним. Я открыл было рот, но – слишком поздно.
– Я поплыву, – сказал он. – Поплыву в Трою.
Алый жар его губ, лихорадочная зелень глаз. Ни единой складки у него на лице, ничего седого или сморщенного, все нетронутое. Он был самой весной, золотой и сияющей. Завистливая Смерть напьется его крови и помолодеет снова.
Он глядел на меня бездонными, как сама земля, глазами.
– Ты поплывешь со мной? – спросил он.
Нескончаемая боль любви и печали. Быть может, в какой-нибудь другой жизни я бы отказался, я бы плакал и рвал на себе волосы, но оставил бы его одного – с его выбором. Но не в этой. Он поплывет в Трою, и я последую за ним, пусть и к самой смерти.
– Да, – прошептал я. – Да.
У него на лице вспыхнуло облегчение, он потянулся ко мне. Я позволил обнять себя, позволил ему вжаться в меня всем телом так, чтобы между нами не было ни единого зазора.
Закапали, потекли слезы. Над нами кружились созвездия и шествовала утомленная луна. Шли часы, и мы все лежали – в ужасе, без сна.
Когда настала заря, он нехотя поднялся.
– Пойду скажу матери, – сказал он.
Он был бледен, под глазами залегли тени. Он уже казался старше. Во мне всколыхнулась паника. Не уходи, хотелось сказать мне. Но он уже натянул хитон и ушел.
Я лежал, стараясь не думать об уходящих минутах. Еще вчера у нас их было в изобилии. А теперь каждая – капля из кровоточащего сердца.
Комната посерела, затем посветлела. Без него постель казалась холодной и слишком большой. Никаких звуков слышно не было, и эта тишина меня пугала. Здесь как в гробнице. Я встал, шлепками и растираниями привел в чувство затекшие руки и ноги, пытаясь хоть как-то справиться с рвущейся наружу истерикой. Так все и будет, таким будет каждый день без него. Грудь стиснуло раззявленной болью, будто криком. Каждый день – без него.
Я вышел из дворца, всеми силами отгоняя от себя эту мысль. Пошел к скалам, к нависавшему над морем грозному утесу Скироса, стал карабкаться вверх. Ветра тянули меня в разные стороны, камни были осклизлыми от брызг, но меня крепко держали напряжение и опасность. Я добрался до самого верха, до самого гиблого пика, куда раньше боялся взбираться. Я изрезал себе руки почти до крови острыми камнями. Везде, где я ступал, оставались следы. Я был рад этой боли – обыденной, чистой. Даже смешно, до чего легко было ее выносить.
Я добрался до самого верха, до груды валунов, небрежно сбившихся в кучу на краю утеса, и остановился. Пока я карабкался сюда, в голову мне пришла мысль – неистовая и безрассудная – под стать моим чувствам.
– Фетида! – прокричал я прямо в жалящий ветер, обратив лицо к морю. – Фетида! – Солнце уже стояло высоко в небе, их встреча давным-давно окончилась.
Я в третий раз набрал воздуху.
– Никогда больше не произноси моего имени.
Я резко обернулся к ней и потерял равновесие. Камни посыпались из-под ног, ветер вцепился в тело. Я ухватился за каменистый выступ, устоял на ногах. Вскинул голову.
Кожа у нее была бледнее обычного, цвета первого зимнего льда. Она скалилась, обнажая зубы.
– Глупец, – сказала она. – Спускайся. Твоя сумасбродная смерть его не спасет.
Не так уж я был и бесстрашен: от неприкрытой злобы у нее на лице меня затрясло. Но я заставил себя говорить, спросить о том единственном, что мне нужно было знать:
– Сколько еще он проживет?
Из горла у нее вырвался звук, похожий на тюлений лай. Я не сразу понял, что она смеется.
– А что? Хочешь подготовиться к его смерти? Или предотвратить ее?
На ее лице ясно читалось презрение.
– Да, – ответил я. – Если сумею.
Снова тот же звук.
– Прошу тебя. – Я опустился на колени. – Прошу, скажи.
Возможно, дело было в том, что я встал на колени. Звук оборвался, она задумчиво поглядела на меня.
– Гектор умрет первым, – сказала она. – Большего мне знать не дано.
Гектор.
– Благодарю тебя.
Она сощурилась и прошипела – будто воды плеснули на раскаленные камни:
– Не смей меня благодарить. Я не для того пришла.
Я ждал. Лицо у нее было белым, как расщепленная кость.
– Все будет совсем не так легко, как ему кажется. Мойры посулили ему славу, но велика ли она будет? Ему нужно всеми силами оберегать свою честь. Он слишком доверчив. Мужи Греции, – сказала она, как сплюнула, – грызутся меж собой, будто собаки из-за кости. Не так-то просто они поступятся своим превосходством. Я сделаю все, что в моих силах. И ты… – Она мельком глянула на мои тощие руки и костлявые коленки. – Ты его не осрамишь. Тебе понятно?
Тебе понятно?
– Да, – ответил я.
И мне было понятно. Его слава должна стоить уплаченной за нее жизни. Легчайший ветерок тронул подол ее платья, и я понял, что она сейчас исчезнет, снова скроется в морских пещерах. Внезапно я осмелел:
– Умелый ли воин Гектор?
– Лучше его никого нет, – ответила она. – Кроме моего сына.
Она взглянула направо, в сторону обрыва.
– Он идет, – сказала она.
Ахилл перелез через гребень утеса, подошел ко мне. Поглядел на мое лицо, на окровавленную кожу.
– Ты с кем-то разговаривал, – сказал он.
– С твоей матерью, – ответил я.
Он присел рядом, положил себе на колени мою ногу. Осторожно вытащил из ран осколки камней, смахнул грязь и белесую пыль. Оторвал кусок полы, прижал к ранам, чтобы унять кровь.
Я накрыл его руку своей.
– Тебе нельзя убивать Гектора, – сказал я.
Он поднял голову – прекрасное лицо очерчено золотом кудрей.
– Мать рассказала тебе пророчество до конца.
– Да.
– И, по-твоему, никто, кроме меня, не сумеет убить Гектора?
– Да, – ответил я.
– И ты, значит, хочешь украсть немного времени у мойр?
– Да.
– Ага. – У него на лице заиграла лукавая улыбка, ведь покоряться кому-то он никогда не любил. – Ну а зачем мне его убивать? Он мне ничего не сделал.
И тогда я впервые ощутил что-то вроде надежды.
Мы уехали в тот же день, больше причин оставаться здесь у нас не было. Свято чтущий обычаи Ликомед пришел с нами проститься. Нам всем троим было неловко, Одиссей с Диомедом ушли вперед, к кораблю. Они сопроводят нас во Фтию, где Ахилл соберет свое войско.
Здесь у нас оставалось лишь одно поручение, и я знал, как Ахиллу не хотелось его выполнять.
– Ликомед, моя мать просила передать тебе свою волю.
Еле заметная дрожь пробежала по лицу старика, но он не отвел глаз от взгляда своего зятя.
– Речь идет о ребенке, – сказал он.
– Да.
– И какова же ее воля? – устало спросил царь.
– Она хочет вырастить его сама. Она… – Увидев, каким сделалось лицо старика, Ахилл запнулся. – Она говорит, будет мальчик. Она придет за ним, когда его отнимут от груди.
Молчание. Затем Ликомед закрыл глаза. Я знал, что он думает о дочери, у которой не останется ни мужа, ни сына.
– Лучше бы мне никогда тебя не видеть, – сказал он.
– Прости, – сказал Ахилл.
– Оставьте меня, – сказал царь.
Мы повиновались.
Отплыли мы на проворном, ладном корабле, где не было недостатка в гребцах. Вся команда работала споро и уверенно, канаты искрились свежим лыком, а мачты казались растущими деревьями. Фигура на носу была невиданной красоты: высокая женщина, темноволосая и темноглазая, сложившая перед собой руки, словно о чем-то задумавшись. Она была красива, но тихой красотой – изящно очерченная челюсть, забранные в узел волосы, обнажающие длинную шею. И разукрашена она была любовно: все до единой тени, все блики света была переданы безупречно.
– Я смотрю, ты восхищен моей женой. – Одиссей подошел к нам, облокотился мускулистыми руками о поручень. – Она поначалу отказывалась, не подпускала к себе резчика. Я велел ему тайно за ней следовать. По-моему, вышло неплохо.
Женитьба по любви, столь же редкая, как кедры с востока. Еще немного – и я мог бы проникнуться к нему теплыми чувствами. Но слишком уж часто я теперь видел его улыбки. Ахилл вежливо спросил:
– Как ее зовут?
– Пенелопа, – ответил он.
– Корабль новый? – спросил я.
Может, ему и хотелось поговорить о жене, но мне хотелось поговорить о чем-нибудь другом.
– Совсем новый. Весь до последней доски и сделан из лучшего на Итаке дерева.
Он похлопал широкой ладонью по поручню, будто по лошадиному боку.
– Опять похваляешься новым кораблем? – К нам подошел Диомед.
Волосы у него были перехвачены кожаным шнурком, отчего лицо казалось острее обычного.
– А то.
Диомед плюнул в воду.
– Царь Аргоса нынче донельзя красноречив, – заметил Одиссей.
Ахилл, в отличие от меня, прежде не слышал их перешучиваний. Он переводил взгляд с одного мужа на другого. Еле заметная улыбка круглилась в уголке его рта.
– Скажи мне, – не унимался Одиссей, – столь острый ум ты унаследовал от отца, съевшего мозги врага?
– Что? – раскрыл рот Ахилл.
– Разве ты не знаешь истории о могучем Тидее, царе Аргоса, пожирателе мозгов?
– Я слышал о нем, но не о… мозгах.
– Я все думаю, не изобразить ли эту сцену на дворцовых блюдах, – сказал Диомед.
Во дворце Диомед казался мне всего лишь верным псом Одиссея. Но между ними звенело какое-то взаимное притяжение, и переругивались они с удовольствием, какое могут испытывать только равные. Я вспомнил, что, по слухам, Афина благоволила и к Диомеду.
Одиссей поморщился:
– Пожалуй, не скоро я теперь отобедаю в Аргосе.
Диомед расхохотался. Смех у него был неприятный.
Царям явно хотелось поговорить, и уходить они не спешили. По очереди они рассказывали разные истории: о морских странствиях, о войнах, о давних победах на играх. Ахилл жадно внимал им, задавая вопрос за вопросом.
– Откуда у тебя это? – Он указал на шрам на ноге Одиссея.
– А! – Одиссей потер руки. – Эту историю стоит рассказать. Но сначала мне нужно поговорить с кормчим. – Он махнул рукой в сторону налитого, низко свисавшего над горизонтом солнца. – Пора уже нам пристать к берегу на ночь.
– Я схожу, – сказал привалившийся к поручню Диомед и выпрямился. – Эту историю я слышал, наверное, столько же раз, сколько и ту, тошнотворную, про ложе.
– Тебе же хуже, – крикнул ему вслед Одиссей. – Не обращайте на него внимания. Жена у него – настоящая сука Гекаты, от такой кто хочешь озлобится. А вот моя жена…
– Только договори, – голос Диомеда разнесся по всему кораблю, – и клянусь, я выброшу тебя за борт, будешь добираться до Трои вплавь.
– Видите? – Одиссей покачал головой. – Озлобился.
Ахилл, придя в восторг от них обоих, расхохотался. Он словно бы забыл и о том, как они его разоблачили, и обо всем, что случилось потом.
– Так о чем я там говорил?
– О шраме, – с готовностью подсказал Ахилл.
– Ах да, о шраме. Когда мне было тринадцать…
Я глядел, как жадно он внимает каждому его слову. Он слишком доверчив. Но я не стану вечно сидеть вороном у него на плече, каркая беду.
Солнце сползло еще ниже, и к нам приблизилась темная тень берега, к которому мы и собирались пристать. Корабль вошел в гавань, и мореходы на ночь вытащили его на сушу. Разгрузили припасы – еду, тюфяки, шатры для царей.
Для нас развели костерок, поставили шатер.
– Все ли здесь благополучно? – К нам подошел Одиссей.
– Да, – ответил Ахилл. Он улыбнулся – живо, искренне. – Спасибо.
Одиссей улыбнулся в ответ, в темной бороде забелели зубы.
– Отлично. Одного шатра вам, я надеюсь, хватит? Впрочем, я слышал, вам нравится спать вместе. И не только в одних покоях, но, говорят, и в одной постели.
Меня так и обдало жаром, ужасом. Было слышно, как у стоявшего рядом Ахилла перехватило дыхание.
– Ну-ну, зря стыдитесь… У мальчиков это дело обычное. – Он задумчиво поскреб бороду. – Хотя вас уже и мальчиками-то не назовешь. Сколько вам лет?
– Это неправда! – выкрикнул я.
Прихлынувшая к лицу кровь распалила и мой голос. Он прозвенел на весь берег.
Одиссей вздернул бровь:
– Правдой становится то, чему верят, а в это люди верят. Но, как знать, может, они и заблуждаются. Если эти слухи так уж вас тревожат, не тащите их за собой, отплывая на войну.
Ахилл сказал – зло и сухо:
– Не твое это дело, царевич Итаки.
Одиссей вскинул руки:
– Прошу простить, если обидел. Я лишь пришел пожелать вам обоим доброй ночи и удостовериться, что все благополучно. Царевич Ахилл. Патрокл. – Он склонил голову и ушел к себе в шатер.
В нашем шатре было очень тихо. А я все думал, когда же оно начнется. Одиссей был прав, мальчики часто брали себе в любовники таких же мальчиков. Но, повзрослев, они снисходили разве что до рабов или прислужников. Наши мужи чтили покорителей и не доверяли мужчинам, которые предпочитали покоряться.
«Не осрами его», – сказала богиня. Речь ее была и об этом.
– Может, он прав, – сказал я.
Ахилл поднял голову, нахмурился:
– Ты так не думаешь.
– Нет… – Я до боли переплел пальцы. – Я по-прежнему буду с тобой. Но я могу спать снаружи, чтобы было не так заметно. И мне не надо присутствовать на твоих советах. Я…
– Нет. Фтиянам не будет до этого дела. А остальные пусть говорят, что им вздумается. Я все равно буду ἄριστος Ἀχαιών.
Лучшим из ахейцев.
– Но ты запятнаешь свою честь.
– Значит, запятнаю. – Он упрямо вздернул подбородок. – Они глупцы, если станут подходить к моей славе с таким мерилом.
– Но Одиссей…
Он посмотрел мне прямо в глаза – зеленым, как весенняя листва, взглядом.
– Патрокл. Я уже уступил им во многом. Но этого – не уступлю.
И на это мне уже было нечего ответить.
На следующий день, когда южный ветер надул наши паруса, мы подошли к стоявшему на носу Одиссею.
– Царевич Итаки, – окликнул его Ахилл. Теперь он говорил сухо, церемонно – никаких больше мальчишеских улыбок, как вчера. – Я желаю послушать твои рассказы об Агамемноне и других царях. Я хочу знать своих союзников и царевичей, с которыми мне предстоит сражаться.
– Мудрое решение, царевич Ахилл. – Если Одиссей и заметил перемену, то вида не подал. Он подвел нас к скамьям у мачты, под пузатым парусом. – Так, с чего же начать?
Он почти рассеянно потер шрам на ноге. При свете дня шрам выделялся сильнее – сморщенный, безволосый.
– Есть Менелай, жену которого мы и хотим вернуть. После того как Елена выбрала его в мужья – тебе об этом может рассказать Патрокл, – он стал царем Спарты. Добрый муж, бесстрашен в бою, всеми любим. Многие цари откликнулись на его призыв, не только те, кто связан клятвой.
– Какие же? – спросил Ахилл.
Одиссей принялся загибать пальцы на широкой крестьянской руке:
– Мерион, Идоменей, Филоктет, Аякс. Оба Аякса, большой и малый.
Одного я видел во дворце Тиндарея – огромный муж со щитом, второго я не знал.
– Старый Нестор, царь Пилоса, тоже там будет.
Это имя я слышал – в молодости он вместе с Ясоном плавал за золотым руном. Его боевые дни давно миновали, но он поможет войне сыновьями и советом.
Ахилл весь обратился в слух, глаза потемнели.
– А что троянцы?
– Ну, конечно, Приам. Царь Трои. Говорят, у него пятьдесят сыновей и все сызмальства обучены управляться с мечом.
– Пятьдесят сыновей?
– И пятьдесят дочерей. Приам славится своим благочестием и любим богами. Слава идет и о его сыновьях – Парис, например, любимец богини Афродиты и знаменит своей красотой. Говорят, даже самый младший, которому едва исполнилось десять, и тот свирепого нрава. Троил, по-моему. У них есть двоюродный брат, божественной крови, который тоже сражается на их стороне. Имя ему Эней, он сын самой Афродиты.
– А Гектор? – Ахилл не сводил с Одиссея глаз.
– Старший сын Приама, его наследник, любимец бога Аполлона. Самый могучий из защитников Трои.
– Каков он собой?
Одиссей пожал плечами.
– Не знаю. Говорят, он огромного росту, но так говорят почти обо всех героях. Ты увидишь его прежде меня, так что сам мне расскажешь.
Ахилл сузил глаза:
– Это еще почему?
Одиссей криво усмехнулся:
– Я умелый воин, но не более – Диомед уж точно в этом со мной согласится, – я славлюсь другими умениями. Доведись мне повстречать Гектора в бою, и я уже не вернусь с рассказами о нем. Другое дело – ты. Его смерть принесет тебе величайшую славу.
Я похолодел.
– Может, и принесет, но у меня нет причин его убивать, – сухо ответил Ахилл. – Мне он ничего не сделал.
У Одиссея вырвался смешок, будто бы Ахилл пошутил.
– Если бы каждый воин убивал только тех, кто нанес ему личную обиду, Пелид, войн бы вообще не было. – Он вскинул бровь. – Мысль, впрочем, неплохая. Как знать, может, в таком мире я был бы ἄριστος Ἀχαιών, а не ты.
Ахилл промолчал. Он отвернулся, поглядел на волны за бортом. Свет упал на его щеку, и та затеплилась алым.
– Ты не рассказал ничего об Агамемноне, – сказал он.
– Ах да, наш могущественный микенский царь. – Одиссей снова привалился к мачте. – Гордый потомок дома Атреева. Его прадед Тантал был сыном Зевса. Его историю ты, наверное, слышал.
О вечных муках Тантала знали все. В наказание за непочтительность боги низвергли его в сумрачный Тартар. Там царь был обречен на бесконечные голод и жажду: еда и вода были рядом, но дотянуться до них он не мог.
– Я слышал о нем. Но не знаю, какое преступление он совершил, – сказал Ахилл.
– Ну так слушай. Во времена царя Тантала все наши царства были равной величины, а все цари жили в мире друг с другом. Но Танталу показалось, что у него земли недостаточно, и тогда он начал силой отбирать ее у соседей. Он удвоил свои владения, затем удвоил их снова, но Танталу и этого было мало. От успеха он возгордился и, возвысившись над всеми смертными, решил возвыситься над самими богами. Ему захотелось доказать, что хоть боги и говорят, что им известно все, всего они знать не могут.
Тогда он призвал к себе своего сына, Пелопса, и спросил, хочет ли тот помочь отцу. «Конечно», – отвечал Пелопс. Отец улыбнулся и выхватил меч. Одним взмахом он перерезал сыну горло. Затем аккуратно разрезал тело на куски и зажарил их на огне.
Я представил, как железный вертел пронзает мертвую детскую плоть, и меня затошнило.
– Когда мальчик изжарился, Тантал воззвал к сидевшему на Олимпе своему отцу Зевсу. «Отец! – сказал он. – Я приготовил пир в твою честь и в честь всех богов. Поторопитесь, пока мясо еще свежее и нежное». Богам такие пиры по нраву, и они быстро сошли во дворец Тантала. Но не успели они спуститься, как чуть не задохнулись от обычно столь приятного им запаха мяса. Зевс сразу понял, что случилось. Он схватил Тантала за ноги и низверг в Тартар, где ему предстояло нести вечное наказание.
Небо было ясным, ветер – резвым, но Одиссей так заворожил нас рассказом, что казалось, будто мы сидим у огня и со всех сторон нас обступает ночь.
– Затем Зевс сложил вместе куски тела и вдохнул в мальчика вторую жизнь. Так Пелопс, будучи еще ребенком, стал царем Микен. Он был хорошим царем, отличался мудростью и благочестием, но его правление было омрачено множеством невзгод. Говорили, что боги прокляли весь род Тантала и обрекли его на беды и лютые распри. Сыновья Пелопса, Атрей и Фиест, родились с дедовской гордыней, и их злодеяния, как и его, были темными и кровавыми. Отец обесчестил дочь, сына сварили и съели – а все из-за жестокой борьбы за трон. И только теперь благодаря добродетельности Агамемнона и Менелая судьба их рода переменилась к лучшему. Окончились междоусобицы, и под справедливым владычеством Агамемнона Микены процветают. Он стяжал заслуженную славу как строгий правитель и умелый копейщик. Нам повезло, что он наш военачальник.
Я думал, Ахилл перестал слушать. Но он, нахмурившись, обернулся:
– Мы все – военачальники.
– Разумеется, – согласился Одиссей. – Но ведь у нас один враг? Два десятка военачальников на одном поле брани приведут нас разве что к хаосу и поражению. – Он широко улыбнулся. – Сам знаешь, как мы ладим меж собой, – мы тогда, наверное, поубиваем не троянцев, а друг друга. Такую войну выиграть можно, только связав всех единой целью, сковав всех в единое копье, а не в тысячу иголок. Ты будешь предводителем фтиян, я – итакийцев, но кто-то должен обратить наши умения ко всеобщей пользе, – он сделал почтительный жест в сторону Ахилла, – пусть даже и самые великие умения.
На эту похвалу Ахилл не отозвался. Закатное солнце прочертило тени у него на лице, глаза потухли, посуровели.
– Я пришел по собственной воле, царевич Итаки. Я буду следовать советам Агамемнона, но не его приказам. И все должны это понимать.
Одиссей покачал головой:
– О боги, уберегите нас от самих себя. До битвы еще не дошло, а мы тревожимся, кому достанется больше почестей.
– Я не…
Одиссей отмахнулся:
– Поверь мне, Агамемнон понимает, как ты важен для нашего дела. Он первым пожелал, чтобы ты сражался с нами. Тебя примут в наши ряды с подобающим случаю почетом.
Ахилл говорил не совсем об этом, но сгодился и такой ответ. Я обрадовался, когда с мачты прокричали, что впереди земля.
Вечером, после ужина Ахилл улегся на постель.
– И что ты думаешь о мужах, с которыми нам предстоит встретиться?
– Не знаю.
– Хорошо хоть Диомед уехал.
– Да уж. – Царя Аргоса мы высадили на северной оконечности Эвбеи – дожидаться своих войск. – Я им не доверяю.
– Скоро мы и сами узнаем, что они за люди, – сказал он.
Задумавшись об этом, мы замолчали. Начинался дождь, было слышно, как капли, тихо и почти беззвучно, постукивают по крыше шатра.
– Одиссей говорил, ночью будет буря.
Бури на Эгейском море быстро налетают и быстро проходят. Наш корабль предусмотрительно вытащили на берег, и уже завтра погода прояснится.
Ахилл смотрел на меня.
– У тебя вот тут волосы вечно торчком. – Он коснулся моих волос за ухом. – По-моему, я еще не говорил тебе, до чего мне это нравится.
Кожу там, где только что побывали его пальцы, покалывало.
– Не говорил, – сказал я.
– А надо было. – Его пальцы переместились к треугольной впадинке у моего горла, мягко скользнули по пульсирующей жилке. – А об этом? Я говорил тебе, что думаю вот об этом?
– Нет, – ответил я.
– Но уж об этом – наверняка. – Его рука спустилась к мускулам у меня на груди, и кожа под ней запылала. – Об этом я тебе говорил?
– Об этом – говорил. – У меня слегка перехватило дыхание.
– А об этом? – Его рука медлила у меня на бедрах, он водил пальцем по моей ноге. – Об этом говорил?
– Говорил.
– А об этом? Уж об этом-то я никак не мог забыть. – Кошачья улыбка. – Скажи, не забыл ведь?
– Не забыл.
– И еще об этом. – Теперь его руку не остановить. – Об этом я тебе точно говорил.
Я закрыл глаза.
– Так скажи еще, – попросил я.
Ночь, Ахилл спит подле меня. Налетела обещанная Одиссеем буря, и грубая холстина шатра трепещет под ее напором. Слышно, как снова и снова хлестко плещут о берег набегающие волны. Он мечется во сне, и воздух, исполненный его сладкого тельного запаха, взметается вокруг него. Я думаю: вот чего мне будет недоставать. Я думаю: я скорее покончу с собой, чем лишусь этого. Я думаю: сколько нам еще осталось?
