Глава десятая
Была весна, нам было по пятнадцать лет. Зимний лед простоял дольше обычного, и мы радовались, что можно снова выбраться наружу, к солнцу. Мы сбросили хитоны, легкий ветерок покалывал кожу. За всю зиму я ни разу не разделся, было так холодно, что мы снимали с себя шкуры и накидки, только чтобы быстро ополоснуться в углублении в скале, служившем нам купальней. Ахилл потягивался, разминая одеревеневшие от долгого сидения в пещере руки и ноги. Все утро мы плавали и гоняли по лесу дичь. Я ощущал приятную усталость в мышцах, радуясь, что снова могу пользоваться ими в полную силу.
Я глядел на него. Зеркал на горе Пелион не было – одна зыбкая речная гладь, так что себя я мерил по переменам в Ахилле. Руки и ноги у него были по-прежнему худыми, но теперь стало видно, как с каждым его движением перекатываются под кожей мускулы. Черты лица сделались тверже, плечи – шире.
– Ты повзрослел, – сказал я.
Он замер, обернулся ко мне:
– Да?
– Да, – кивнул я. – А я?
– Подойди-ка, – сказал он.
Я встал, подошел к нему. Он оглядел меня.
– Да, – сказал он.
– Как? – хотелось мне знать. – Сильно?
– У тебя лицо изменилось, – сказал он.
– Где?
Он коснулся правой рукой моей челюсти, провел по ней пальцами.
– Вот здесь. У тебя лицо стало шире.
Я вскинул руку, чтобы самому нащупать разницу, но что кость, что кожа – мне все казалось прежним. Он взял мою руку, прижал к ключице.
– И здесь ты тоже стал шире, – сказал он. – И здесь.
Он легонько дотронулся пальцем до нежной выпуклости, которая проступала теперь у меня из горла. Я сглотнул, и от этого движения его палец скользнул вниз.
– А еще где?
Он указал на дорожку тонких темных волосков, сбегавшую от моей груди к животу.
Он остановился, и меня обдало жаром.
– Ладно, хватит, – сказал я куда резче, чем намеревался.
Я снова уселся на траву, а он продолжил разминаться. Я смотрел, как ветерок шевелит его волосы, смотрел, как лучи солнца падают на его золотистую кожу. Я повалился на спину, чтобы солнце падало и на меня.
Вскоре он закончил упражнения и уселся рядом со мной. Мы глядели на траву, на деревья, на растущие бугорки свежих почек.
Он сказал – отстраненно, почти небрежно:
– Думаю, тебе понравится. То, как ты теперь выглядишь.
Меня снова обдало жаром. Но больше мы об этом не заговаривали.
Нам вот-вот должно было исполниться шестнадцать. Вскоре гонцы Пелея принесут от него дары, вскоре созреют ягоды, плоды запунцовеют и упадут нам в руки. Шестнадцатый год был последним годом нашего детства, через год отцы провозгласят нас взрослыми мужами, и мы будем носить не только хитоны, но и хламиды или гиматии. Ахиллу подыщут жену, да и я смогу жениться, если захочу. Я снова вспомнил служанок с потускневшими взглядами. Вспомнил подслушанные обрывки разговоров между мальчишками, рассказы о грудях, бедрах, совокуплениях.
Она такая мягкая, прямо как сливки.
Обхватит тебя бедрами, ты и как тебя звать забудешь.
Голоса мальчишек звенели от возбуждения, щеки горели. Но едва я пытался вообразить то, о чем они говорили, как разум переставал мне повиноваться, будто ускользающая из рук рыба.
Вместо этого ко мне приходили совсем другие образы. Изгиб склоненной над лирой шеи, мерцающие в свете огня волосы, руки с промельками жилок. Мы с ним были целыми днями вместе, куда я мог деться – от запаха масел, которыми он умащивал ноги, от проблесков кожи, когда он одевался. Я отрывал от него взгляд и вспоминал тот день на берегу, холод в его глазах и то, как он сбежал от меня. И – всякий раз – я вспоминал его мать.
Я начал сбегать из пещеры, рано утром, когда Ахилл еще спал, или после обеда, когда он упражнялся с копьем. Я брал с собой флейту, но играл редко. Вместо этого я прижимался к какому-нибудь дереву и вдыхал острый аромат кипарисов, который волнами катился с горных вершин.
Медленно, словно бы пытаясь ускользнуть от собственного же внимания, я клал руку себе между ног. Мне было стыдно делать то, что я делал, и еще больший стыд охватывал меня из-за мыслей, которые этому сопутствовали. Но будет куда хуже, если эти мысли придется переживать в стенах из розового кварца, рядом с ним.
После этого непросто было возвращаться в пещеру.
– Где ты был? – спрашивал он.
– Да там… – отвечал я, тыча рукой в каком-нибудь направлении.
Он кивал. Но видел, как густо я при этом краснею.
Лето вошло в полную силу, и мы укрывались в речной тени, в воде, взрывавшейся дугами света, когда мы плавали и ныряли. Когда я бродил по мелководью, под моими ногами перекатывались прохладные мшистые камни. Своими криками мы распугивали рыбу, которая зарывалась поглубже в тинистые норы или уходила вверх по течению в воды потише. Давно миновало грохочущее весеннее таяние льда; я ложился на воду, и меня уносило дремотным потоком. Мне нравилось ощущать животом солнце, а спиной – прохладные речные глубины. Ахилл качался на воде рядом со мною или плавал против ленивого течения.
Утомившись, мы хватались за низкие ветви ив и висели на них, высунувшись по пояс из воды. В тот день мы лягались, сплетаясь ногами, стараясь столкнуть друг друга в воду, а то и отвоевать чужую ветку. Повинуясь какому-то порыву, я выпустил из рук ветку и обхватил Ахилла за пояс. У того вырвалось удивленное «Уфф!». Несколько мгновений мы с ним боролись, хохоча, я по-прежнему не разнимал рук. Затем раздался громкий треск, его ветка подломилась, и мы рухнули в реку. Прохладная вода сомкнулась над нашими головами, но мы все равно боролись, скользя пальцами по коже.
Мы вынырнули, тяжело дыша, еще больше раззадорившись. Он рванулся ко мне, утянул в прозрачную воду. Мы вцепились друг в друга, всплыли, хватая ртами воздух, и затем снова ушли под воду.
Наконец – с полыхающими легкими, с красными от долгого пребывания под водой лицами – мы выползли на берег и повалились на топкую землю посреди тростника и осоки. Наши ноги погрузились в прохладную прибрежную грязь. Вода ручьями лилась у Ахилла с волос, и я глядел, как капли катятся у него по рукам, по груди.
Утром его шестнадцатого года я проснулся рано. Хирон показал мне дерево на дальнем склоне Пелиона, на котором как раз созрели смоквы, первые в это лето. Ахилл этого дерева не видел, уверил меня кентавр. Я наблюдал за смоквами целыми днями, за тем, как их жесткие зеленые узелки набухают и темнеют, как они растут от зернящегося в них семени. А теперь я соберу их ему на завтрак.
То был не единственный мой дар. Мне попался вылежанный обломок ясеня, и я начал потихоньку придавать ему другую форму, обтесывать мягкие слои древесины. Спустя почти два месяца из ясеня проступила фигурка – играющий на лире мальчик, голова запрокинута, рот открыт, словно бы он поет. Фигурку я тоже нес с собой.
Смоквы – спелые, тяжелые – свисали с ветвей, их округлая плоть податливо падала мне в руки, еще два дня, и они бы перезрели. Я собрал их в деревянную миску и осторожно понес ее в пещеру.
Ахилл вместе с Хироном сидел на поляне возле пещеры, у его ног стоял очередной короб с дарами от Пелея, еще не открытый. Стоило ему увидеть смоквы, и глаза у него расширились. Он вскочил и залез рукой в миску – я и поставить ее перед ним не успел. Мы наелись смокв до отвала, перепачкав липкой сладостью пальцы и подбородки.
В коробе от Пелея лежали очередные хитоны и новые струны, и – в этот раз, в честь его шестнадцатого дня рождения – там оказался еще и плащ, выкрашенный дорогим тирским пурпуром. Это была мантия, достойная царевича, будущего царя, и я заметил, что подарок пришелся ему по душе. Наряд будет ему под стать, рядом с золотом его волос пурпур заиграет еще ярче.
Были дары и у Хирона – посох для прогулок по горам, новый поясной нож. Наконец я вручил Ахиллу фигурку. Он внимательно оглядел ее, поглаживая пальцами метинки, оставшиеся от ножа.
– Это ты, – сказал я, глупо улыбаясь.
Он вскинул голову, в его глазах плескалась чистейшая радость.
– Знаю, – ответил он.
Как-то вечером, вскоре после этого, мы засиделись у догорающего костра. Ахилла не было почти весь день – приходила Фетида, и он пробыл с ней дольше обычного. Теперь он играл на лире моей матери. Музыка была тихой и ясной, как звезды у нас над головами.
Сидевший рядом со мной Хирон зевнул, устроился поудобнее на сложенных ногах. Звуки лиры тотчас же смолкли, в темноте раздался звонкий голос Ахилла:
– Ты хочешь спать, Хирон?
– Да.
– Тогда мы оставим тебя, отдыхай.
Обычно он не уходил так быстро, да и не решал за меня, но я и сам устал и поэтому не стал возражать. Он пожелал Хирону доброй ночи и ушел в пещеру. Я потянулся, наслаждаясь последними мгновениями у костра, и пошел вслед за ним.
Ахилл уже умылся в источнике – лицо у него было влажное – и улегся. Я умылся тоже, смочил холодной водой лоб.
Он сказал:
– Ты так и не спросил меня о матери.
Я спросил:
– Как она?
– У нее все хорошо.
Так он всегда отвечал. Потому-то я и не всегда спрашивал.
– Хорошо.
Я поплескал в лицо водой, чтобы смыть мыло. Мы делали его из оливкового масла, и оно слегка им пахло – густой, масляный аромат.
Ахилл заговорил снова:
– Она говорит, что не может нас здесь видеть.
Я даже не думал, что он продолжит разговор.
– Ммм?
– Она не может нас здесь видеть. На Пелионе.
Что-то прозвучало в его голосе, какое-то напряжение. Я обернулся к нему:
– Как это?
Он разглядывал потолок.
– Она говорит… Я спросил, следит ли она за нами. – Голос у него зазвенел. – Она говорит, что нет.
Наступила тишина. Слышно было только, как медленно утекает вода.
– А-а, – сказал я.
– Я хотел тебе рассказать. Потому что… – Он помолчал. – Я думал, ты захочешь об этом узнать. Она… – Он снова замялся. – Ей не понравилось, что я об этом спросил.
– Ей не понравилось, – повторил я.
У меня все закружилось перед глазами, в голове я все прокручивал и прокручивал его слова. Она не может нас видеть. Я понял, что так и стою, замерев, над чашей с водой, вскинув к подбородку полотенце. Усилием воли я положил его на место, шагнул к постели. Во мне росло что-то дикое, надежда и ужас.
Я откинул покрывало, улегся на шкуры, уже согретые его телом. Он по-прежнему разглядывал потолок.
– А тебя… ее ответ обрадовал? – наконец спросил я.
– Да, – ответил он.
Так мы лежали какое-то время, в этой живой, напряженной тишине. Обычно мы рассказывали друг другу на ночь разные истории, перешучивались. Потолок был разрисован звездами, и, устав от разговоров, мы показывали их друг другу. «Орион, – говорил я, следя за движениями его руки. – Плеяды».
Но сегодня – молчание. Я закрыл глаза и ждал, шли долгие минуты, и наконец я понял, что он уснул. Тогда я повернулся и взглянул на него.
Он лежал на боку и смотрел на меня. Я и не слышал, как он повернулся. Я никогда его не слышу. Он лежал, не двигаясь, так тихо, как только он и умел. Я выдохнул и впервые заметил темную, пустую полосу подушки между нами.
Он потянулся ко мне.
Наши рты раскрылись, соприкоснувшись, и сладостное тепло его горла пролилось в мое. Я не мог ни о чем думать, не мог ничего делать, только упиваться им, каждым его дыханием, мягкими движениями его губ. Все это было чудом.
Меня трясло, я боялся, что он сбежит. Я не знал, что делать, чего ему хочется. Я целовал его шею, просторы его груди, чувствуя соленый привкус. Он словно бы рос от моих прикосновений, наливался. От него пахло землей и миндалем. Он навалился на меня, сдавив мои губы будто виноградные гроздья.
Он замер, когда я коснулся его рукой – он был нежным, как тонкий бархат лепестков. Я знал золотую кожу Ахилла, изгибы его шеи, сгибы локтей. Я знал, как отражается в нем удовольствие. Наши тела схватились, будто две руки.
Я запутался в покрывалах. Он сорвал их с нас. Воздух обжег кожу, я вздрогнул. Он закрыл телом звезды, на плечо ему приземлилась Полярная звезда. Его рука скользнула к моему вздымавшемуся и опускавшемуся от частого дыхания животу. Он ласкал меня так нежно, будто разглаживал тончайшую ткань, и я потянулся бедрами к его касаниям. Я притянул его к себе – меня трясло, меня всего трясло. Его трясло тоже. Он дышал так, будто куда-то бежал – далеко, быстро.
Кажется, я назвал его по имени. Оно пронеслось сквозь меня, я был полым, как тростинка, подвешенная на ветру. Время измерялось только нашим дыханием.
Его волосы запутались у меня в пальцах. Что-то нарастало у меня внутри, биение крови в такт движениям его руки. Он прижался ко мне лицом, но мне хотелось прижать его еще сильнее. Не останавливайся, сказал я.
И он не остановился. Чувство росло и росло до тех пор, пока у меня не вырвался хриплый вопль, и что-то вдруг разом разверзлось внутри меня, от чего я, выгнувшись, прижался к нему.
Но этого было недостаточно. Я потянулся к нему, нашел точку его удовольствия. Он закрыл глаза. Ему нравился определенный ритм, я это чувствовал – по тому, как он дышит, как льнет ко мне. Мои пальцы без устали следовали за его учащавшимися вздохами. Веки у него были цвета рассветного неба, от него пахло влажной после дождя землей. Он раскрыл рот, издав бессвязный крик, и мы так притиснулись друг к другу, что я ощутил на коже выплеск его теплоты. По его телу прокатилась дрожь, и, наконец, мы затихли.
Постепенно – будто наступление сумерек – я ощутил пот на теле, промокшие покрывала, влагу, скользившую по нашим животам. Мы разжали объятия, отлепились друг от друга – с опухшими, размеченными поцелуями лицами. В пещере пахло горячо и сладко, точно лежащими на солнце фруктами. Наши взгляды встретились, но мы молчали. Во мне вдруг пробудился внезапный, резкий страх. То был миг истинной опасности, и я замер, боясь его сожалений.
Он сказал:
– Я и не думал… – И замолчал.
Больше всего на свете мне сейчас хотелось услышать то, чего он не сказал.
– Что? – спросил я.
Если все плохо, пусть все быстрее закончится.
– Я и не думал, что мы когда-нибудь…
Он обдумывал каждое слово, и тут я не мог его ни в чем упрекнуть.
– Я тоже, – ответил я.
– Жалеешь?
Он сказал это быстро, в один выдох.
– Нет, – ответил я.
– И я – нет.
Наступила тишина, и мне уже было наплевать и на влажную постель, и на то, какой я потный. Он глядел на меня, не отводя глаз – зеленых, с промельками золота. Во мне проснулась уверенность, подкатила к горлу. Я никогда его не покину. И так будет всегда, до тех пор, пока он сам меня не прогонит.
Отыщи я слова, чтобы это сказать, я бы сказал. Но я не мог найти ни одного слова, способного вместить в себя эту великанскую правду.
Словно бы услышав мои мысли, он взял меня за руку. Мне и смотреть не надо было, его пальцы навеки врезались мне в память: тонкие, с лепестками жилок, сильные, быстрые и – всегда верные.
– Патрокл, – сказал он.
Слова ему всегда давались легче.
Когда я проснулся на следующее утро, в голове у меня шумело, от тепла и легкости тело казалось хмельным. Нежность снова сменилась страстью, но мы действовали медленнее, неспешнее – и дремотной ночи, казалось, не было конца. Теперь же я глядел на него – он заворочался, положил руку мне на живот, влажную, сжатую, будто бутон на рассвете, – я снова встревожился. Я разом вспомнил все, что я говорил и делал, какие звуки издавал. Я боялся, что теперь чары рассеются, что свет, проникавший сквозь вход в пещеру, обратит все в камень.
Но тут он проснулся и, не успев пробормотать полусонное приветствие, взял меня за руку. Так мы и лежали с ним, пока пещеру не озарило утро и нас не позвал Хирон.
Мы позавтракали, потом помчались к реке – мыться. Я упивался этим чудом, тем, что я мог глядеть на него в открытую, любоваться солнечной рябью, бежавшей по его телу, изгибом его спины, когда он нырял. Потом мы лежали с ним на берегу и заново открывали для себя очертания наших тел. Еще, и еще, и еще. Мы с ним были словно боги на заре мира, и наша радость была до того яркой, что мы ничего не видели, кроме нас самих.
Если Хирон и заметил перемену, то ничего не сказал. Но я все равно тревожился.
– Думаешь, он рассердится?
Мы были в оливковой рощице на северной стороне горы. Ветер здесь был свежее всего, прохладный и чистый, как родниковая вода.
– Это вряд ли.
Он коснулся моей ключицы, провел по ней пальцем – он любил так делать.
– А вдруг рассердится? Он ведь, наверное, уже все понял. Может, скажем ему?
Я уже не впервые думал об этом. Мы часто об этом разговаривали, наслаждаясь общей тайной.
– Если хочешь.
Он так и раньше отвечал.
– И, думаешь, он не рассердится?
Он замолчал, задумался. Я любил эту его черту. Не важно, сколько раз я спрашивал, он отвечал мне так, будто я спросил его в первый раз.
– Не знаю. – Он поглядел мне в глаза. – А это важно? Я ведь не отступлюсь.
В его голосе теплело желание. И меня всего обдало жаром в ответ.
– Но он может рассказать твоему отцу. И вот он может рассердиться.
Я произнес это почти с отчаянием. Вскоре кожа у меня запылает, и я больше не смогу ни о чем думать.
– Ну рассердится, и что?
Когда он впервые это сказал, я остолбенел. Его отец может разгневаться, а Ахилл все равно поступит по-своему – этого я не понимал, я такого и вообразить-то себе не мог. Эти его слова действовали на меня как дурман. Я готов был слушать их вечно.
– А твоя мать?
Триада моих страхов – Хирон, Пелей и Фетида.
Он пожал плечами:
– Ну и что она сделает? Похитит меня?
Убьет меня, например, подумал я. Но вслух этого не сказал. Слишком нежен был ветер, слишком теплым было солнце, чтобы высказывать подобные мысли вслух.
Он внимательно взглянул на меня:
– Тебя это заботит? Что они могут рассердиться?
Да. Я бы ужаснулся, разочаруйся Хирон во мне. Чужое недовольство всегда глубоко во мне отзывалось, я не мог просто так взять и выбросить его из головы, как это умел Ахилл. Но, даже если дойдет до худшего, я не дам этому чувству нас разлучить.
– Нет, – ответил я.
– Вот и хорошо, – сказал он.
Я потянулся к нему, погладил завиток у него на виске. Он закрыл глаза. Я глядел на его запрокинутое к солнцу лицо. Черты лица у него были до того тонкими, что он казался моложе своих лет. Губы у него были пунцовые, пухлые.
Он открыл глаза.
– Назови хотя бы одного героя, который был бы счастлив.
Я задумался. Геракл сошел с ума и убил всю свою семью; Тесей потерял невесту и отца; детей Ясона и его новую жену убила жена старая; Беллерофонт поразил Химеру, но стал калекой, свалившись с Пегаса.
– Вот и не назовешь.
– Не назову.
– Знаю. Тебе ни за что не дадут быть и великим, и счастливым. – Он вскинул бровь. – Хочешь секрет?
– Хочу. – Таким я его любил.
– Я буду первым. – Он взял меня за руку, приложил свою ладонь к моей. – Обещаешь?
– А почему я?
– Потому что это все – из-за тебя. Обещай мне.
– Обещаю, – сказал я, растворившись в его румянце, в пламени его глаз.
– Обещаю, – эхом откликнулся он.
Какое-то время мы так и сидели, держась за руки. Он засмеялся:
– Мне кажется, я сейчас весь мир могу сожрать заживо.
Где-то под нами, на склонах, протрубил рог. Звук был резким, обрывистым, словно трубили тревогу. Не успел я пошевелиться или раскрыть рот, как он уже вскочил и выхватил кинжал, хлопнув висевшими у бедра ножнами. Нож был охотничьим, но в его руках хватит и этого. Он стоял, насторожившись, не двигаясь, вслушиваясь всеми чувствами, дарованными ему как полубогу.
У меня тоже был нож. Я тихонько вытащил его, поднялся на ноги. Он встал так, чтобы заслонить меня от звука. Я не знал, нужно ли мне подойти к нему, встать рядом, выставить нож. В конце концов я решил остаться на месте. Трубил военный рог, а битва, как без обиняков сказал Хирон, была его призванием, а не моим.
И снова протрубил рог. Под чьими-то ногами затрещал кустарник. Всего один человек. Может быть, он заблудился, а может, ему грозит опасность. Ахилл шагнул в сторону звука. И словно бы в ответ рог затрубил опять. По всей горе разнесся клич:
– Царевич Ахилл!
Мы застыли на месте.
– Ахилл! Я пришел к царевичу Ахиллу!
Напуганные шумом птицы все как одна вспорхнули с деревьев.
– От твоего отца, – прошептал я.
Только царский гонец мог знать, где мы.
Ахилл кивнул, странно – казалось, он совсем не хочет отзываться. Как, наверное, колотится у него сердце, ведь еще миг назад он был готов убивать.
– Мы здесь! – прокричал я, приставив ладони ко рту.
Шум прекратился.
– Где?
– Иди на голос! Сумеешь?
Он кое-как, но сумел. Прошло порядком времени, прежде чем гонец вышел на лужайку. Лицо у него было исцарапано, дворцовый хитон потемнел от пота. Он неуклюже, с досадой преклонил колени. Ахилл опустил нож, но я заметил, как крепко он его сжимает.
– Ну что? – холодно спросил он.
– Отец призывает тебя. По неотложному делу.
Я застыл – так же, как за минуту до этого застыл Ахилл. Может, если не шевелиться, нам и не придется уезжать.
– Что за дело? – спросил Ахилл.
Гонец хоть немного, но опомнился. Вспомнил, что говорит с царским сыном.
– Прошу прощения, господин. Я толком ничего не знаю. К Пелею прибыли вестники из Микен. Твой отец сегодня вечером собирается обратиться к народу и желает, чтобы ты приехал. Внизу нас ждут лошади.
Наступило молчание. Я уже почти было уверился, что Ахилл ему откажет. Но наконец он сказал:
– Нам с Патроклом нужно собраться в дорогу.
Возвращаясь в пещеру, мы с Ахиллом гадали, что же случилось. Микены были далеко на юге, правил ими царь Агамемнон, любивший называть себя повелителем мужей. Говорили, что во всех царствах не сыщется войска более грозного, чем у него.
– Что бы там ни было, нас не будет-то всего день-другой, – говорил Ахилл.
Я слушал его с благодарностью, кивал. Всего пару дней.
Хирон уже ждал нас.
– Я слышал крики, – сказал кентавр.
Мы с Ахиллом уже хорошо его знали и по голосу поняли, что он недоволен. Он не любил, когда на его горе нарушают покой.
– Отец призвал меня домой, – сказал Ахилл, – только на сегодня. Я скоро вернусь.
– Ясно, – сказал Хирон.
Он вдруг показался мне больше обычного: матовые копыта в яркой траве, рыжие бока залиты солнцем. Не будет ли ему без нас одиноко? Я ни разу не видел его с другим кентавром. Как-то раз мы спросили его о них, и он помрачнел. «Дикари», – ответил он тогда.
Мы собрали свои пожитки. Мне и собирать-то было почти нечего, так – пару хитонов да флейту. У Ахилла вещей было немногим больше – одежда, наконечники для копий, которые он сделал сам, и еще статуэтка, которую я для него вырезал. Мы рассовали все по кожаным сумам и подошли попрощаться к Хирону. Ахилл, как более смелый, обнял кентавра, обхватив его руками там, где лошадиное тело переходило в человеческую плоть. Стоявший позади меня гонец переступил с ноги на ногу.
– Ахилл, – проговорил Хирон, – помнишь, однажды я спросил тебя, что ты скажешь, когда другие захотят, чтобы ты сражался за них?
– Да, – ответил Ахилл.
– Тебе стоит подумать над ответом.
Я похолодел, но времени на размышления не было. Хирон повернулся ко мне.
– Патрокл, – сказал он, призывая меня.
Я шагнул к нему, и он положил ладонь, огромную и теплую, как солнце, мне на макушку. Я вдохнул его – и только его – запах: лошади, пота, трав и леса.
Говорил он тихо:
– Впредь от своего не отступайся.
Я не знал, что ему ответить, и сказал просто:
– Спасибо.
По его лицу промелькнула улыбка.
– Будь здоров.
Он убрал руку, и от этого голове сразу стало холодно.
– Мы скоро вернемся, – повторил Ахилл.
В косом вечернем свете глаза Хирона казались совсем темными.
– Я буду вас выглядывать, – сказал он.
Мы взвалили сумы на плечи и спустились с поляны. Солнце уже давно перевалило зенит, и гонец торопился. Мы быстро спустились с холма и оседлали поджидавших нас лошадей. Я столько лет ходил только пешком, что теперь седло казалось непривычным, да и лошадей я побаивался. Я смутно ждал, что они заговорят, хотя, разумеется, говорить они не умели. Извернувшись в седле, я оглянулся на Пелион. Надеялся, что увижу пещеру из розового кварца, а то и самого Хирона. Но мы уже отошли слишком далеко. Я отвернулся обратно к дороге и направился вслед за остальными во Фтию.
