Глава девятая
На следующее утро я проснулся от негромких звуков у входа – Хирон готовил завтрак. Ложе было мягким, я хорошо выспался. Я потянулся и невольно вздрогнул, задев спавшего рядом Ахилла. Я взглянул на него – румяные щеки, ровное дыхание. Что-то во мне дернулось, под самой кожей, но тут Хирон вскинул руку, приветствуя меня, я робко махнул ему в ответ, и чувство это ушло.
В тот же день после еды мы начали помогать Хирону. Работа была легкой, радостной: мы собирали ягоды, ловили рыбу к ужину, ставили силки на куропаток. Так мы начали учиться, если это можно было назвать учением. Хирон предпочитал обучать не на уроках, а на примерах. Если бродившие по горам козы заболевали, мы учились смешивать слабительное для их прохудившихся желудков, а когда они выздоравливали – готовить припарки от клещей. Когда я свалился в расщелину, сломал руку и рассадил колено, мы научились накладывать лубок на перелом и промывать раны, а заодно узнали, какие травы не дают лихорадке попасть в кровь.
На охоте, после того как мы ненароком вспугнули коростеля из гнезда, он показал нам, как двигаться бесшумно и как читать каракули птичьих следов. И как лучше прицелиться из лука или пращи при встрече со зверем, чтобы его смерть была быстрой.
Если нам хотелось пить, а бурдюка с водой у нас не было, Хирон показывал нам, в корнях каких растений можно отыскать капли влаги. Непогодой валило эвкалипт – и мы учились плотничать, стесывали кору, шлифовали и остругивали обломки ствола. Я сделал рукоять для топора, Ахилл – древко для копья; Хирон пообещал, что вскоре мы сможем выковать к ним и лезвия.
По утрам и вечерам мы помогали ему с приготовлением еды, сбивали жирное козье молоко для сыра и простокваши, потрошили рыбу. Нас, царевичей, прежде не допускали до такой работы, и теперь мы с охотой на нее набросились. Следуя указаниям Хирона, мы с восторгом глядели, как у нас на глазах густеет масло, как шкворчат и застывают фазаньи яйца на раскаленных в костре камнях.
Прошел месяц, и как-то за завтраком Хирон спросил нас, чему бы мы еще хотели научиться.
– Вот этому. – Я указал на висевшие по стенам инструменты.
«Для хирургии» – вот как он сказал. Он снял их со стены, один за другим, показал нам.
– Осторожно. Тут очень острое лезвие. Это для того, чтобы вырезать гниль из плоти. Если нажмешь на кожу вокруг раны, услышишь похрустывание.
Затем он велел нам очертить кости на собственных телах, нащупать друг у друга на спине цепь выпуклых позвонков. Он и сам тыкал пальцами, показывая нам, где под кожей располагаются внутренние органы.
– Для каждого из них рана в конце концов может обернуться смертью. Но быстрее всего смерть приходит сюда.
Он постучал пальцем по еле заметной впадинке у Ахилла на виске. Я содрогнулся, увидев это прикосновение – к хрупкой заслонке, за которой скрывалась жизнь Ахилла. И обрадовался, когда мы заговорили о чем-то другом.
По ночам мы лежали на мягкой траве у входа в пещеру, и Хирон показывал нам созвездия, рассказывал их истории: вот Андромеда съежилась от ужаса перед разверстой пастью морского чудовища, и Персей спешит к ней на помощь; распростер крылья бессмертный конь Пегас, родившийся из шеи Медузы, когда ей отсекли голову. Рассказывал он и о Геракле, о его подвигах и о безумии, овладевшем им. В припадке безумия он принял за врагов детей и жену и убил их.
Ахилл спросил:
– Как же он не узнал собственную жену?
– Такова природа безумия, – ответил Хирон.
Его голос звучал глубже обычного. Он ведь знал этого мужа, вспомнил я. Знал его жену.
– Но как же на него нашло это безумие?
– Боги решили покарать его, – ответил Хирон.
Ахилл нетерпеливо мотнул головой:
– Но она была наказана больше его. Так несправедливо.
– Нигде не сказано, что боги должны быть справедливыми, Ахилл, – сказал Хирон. – Да и, наверное, нет ничего горше, чем остаться на земле одному, когда другого уже нет. Что скажешь?
– Наверное, – признал Ахилл.
Я слушал и молчал. В свете пламени глаза Ахилла сияли, дрожащие тени резко вычерчивали лицо. Я узнаю его во тьме, в любом обличье, говорил я себе. Я узнаю его, даже если сойду с ума.
– Ну ладно, – сказал Хирон, – я вам рассказывал легенду об Асклепии, о том, как он узнал тайны врачевания?
Рассказывал, но нам хотелось услышать ее снова, историю о том, как герой, сын Аполлона, пощадил змею. В благодарность змея облизала Асклепию уши, чтобы тот мог услышать секреты всех трав, которые она ему нашептала.
– Но на самом деле врачеванию его обучил ты, – сказал Ахилл.
– Я.
– И тебе не обидно, что все почести получает змея?
В темной бороде Хирона блеснули зубы. Улыбка.
– Нет, Ахилл, мне не обидно.
Потом Ахилл играл на лире, а мы с Хироном слушали. На лире моей матери. Он взял ее с собой.
– Знать бы мне сразу, – сказал я, когда он показал ее мне. – Я ведь чуть было не остался там, потому что не хотел ее бросать.
Он улыбнулся:
– Так вот что нужно, чтобы ты всюду следовал за мной.
За зубцами Пелиона садилось солнце, и мы были счастливы.
Время на горе Пелион текло быстро, скользили один за другим идиллические дни. Теперь, когда мы просыпались по утрам, в горах было холодно, и воздух лениво нагревался в жидком солнечном свете, сочившемся сквозь умирающую листву. Хирон выдал нам меховые накидки и завесил шкурами вход в пещеру, чтобы не выходило тепло. Днем мы собирали хворост для зимнего очага или засаливали мясо. Животные вот-вот попрячутся в свои логова, говорил Хирон. По утрам мы дивились морозному травлению на листьях. О снеге мы слыхали из песен и историй, но видеть его – никогда не видели.
Как-то утром, проснувшись, я не застал в пещере Хирона. Я не удивился. Он, бывало, просыпался раньше нашего – подоить коров или набрать плодов к завтраку. Я вышел из пещеры, чтобы дать Ахиллу поспать, и уселся на полянке поджидать Хирона. Угли от вчерашнего костра были белыми, холодными. Я вяло ворошил их палкой, вслушиваясь в окружавший меня лес. В подлеске клекотала куропатка, где-то стенала горлица. Прошелестела сухая трава – то ли от ветра, то ли от неосторожной лапы животного. Сейчас я принесу хвороста и снова разожгу костер.
Что-то странное началось с того, что у меня по коже забегали мурашки. Сначала смолкла куропатка, за ней – горлица. Замерли листья, утих ветерок, в лесу больше не слышно было животных. Тишина стала похожа на затаенное дыхание. На кролика, съежившегося под тенью орла. Удары сердца я ощущал всей кожей.
Я напомнил себе, что Хирон, бывало, не чурался мелкого волшебства, божественного трюкачества – согревал воду или успокаивал животных.
– Хирон? – позвал его я. Голос мой чуть дрогнул. – Хирон?
– Хирона тут нет.
Я обернулся. На краю поляны стояла Фетида, ее белая как кость кожа и черные волосы горели, будто прочерки молнии. Платье туго охватывало ее тело, переливалось, как рыбья чешуя. Дыхание умерло у меня в горле.
– Тебя не должно было здесь быть, – сказала она – острые камни проскребли по дну корабля.
Она сделала шаг, и под ее ногами трава словно бы увяла. Она была морской нимфой, земные творения ее не любили.
– Прости, – выдавил я, голос казался мне сухим листом, трепыхавшимся в гортани.
– Я тебя предупреждала, – сказала она.
Чернота ее глаз будто бы пролилась в меня, подкатила к горлу, сдавила его. Решись я закричать – не сумел бы.
За спиной у меня что-то зашелестело, и в тишине прозвучал громкий голос Хирона:
– Приветствую тебя, Фетида.
Тепло вновь хлынуло мне под кожу, дыхание вернулось. Я чуть было не кинулся к нему. Но ее немигающий взгляд пригвоздил меня к земле. Было ясно, что я по-прежнему в ее власти.
– Ты пугаешь мальчика, – сказал Хирон.
– Ему тут не место, – ответила она.
Губы у нее были красными, как свежепролитая кровь.
Хирон хлопнул меня по плечу.
– Патрокл, – сказал он. – Иди обратно в пещеру. Я с тобой потом поговорю.
Я послушался и, пошатываясь, встал.
– Ты слишком долго прожил среди смертных, кентавр, – услышал я, перед тем как опустить за собой закрывавшую вход шкуру.
Я бессильно привалился к стене, горло саднило, во рту было солоно.
– Ахилл, – позвал я.
Он открыл глаза, и не успел я и слова сказать, как он уже был рядом.
– Что с тобой?
– Твоя мать здесь, – сказал я.
Он весь напрягся.
– Что она с тобой сделала?
Я помотал головой – ничего, мол, умолчав о том, что она хотела сделать. И сделала бы, не приди Хирон вовремя.
– Я пойду к ней, – сказал он.
Шкуры зашуршали, затем снова схлопнулись у него за спиной.
О чем они разговаривали, я не слышал. Или они говорили тихо, или вообще куда-то ушли. Я ждал, водя пальцем по утоптанному земляному полу, рисуя спирали. За себя я больше не тревожился. Хирон решил меня оставить, и он был старше ее, он уже был стар, когда боги еще лежали в колыбелях, когда сама она была лишь зародышем во чреве моря. Но было что-то еще, чему не так просто подыскать имя. Какая-то утрата, или, скорее, угасание, которым может обернуться ее появление.
Вернулись они уже к полудню. Сначала я впился взглядом в Ахилла, всматриваясь в его глаза, в складку у рта. Но я не заметил ничего особенного – кроме разве что легкой усталости. Он шлепнулся на шкуры рядом со мной.
– Есть охота, – сказал он.
– Еще бы, – ответил Хирон, – уже и время обеда прошло.
Он уже готовил нам еду и, несмотря на свои размеры, с легкостью сновал по пещере.
Ахилл повернулся ко мне.
– Все хорошо, – сказал он. – Она только хотела поговорить со мной. Повидаться.
– И она снова придет поговорить с ним, – сказал Хирон. И, словно бы прочитав мои мысли, прибавил: – Как и должно. Она его мать.
Сначала богиня, а потом уже мать, подумал я.
Но пока мы ели, мои страхи немного улеглись. Я смутно опасался, не рассказала ли она Хирону о том дне на берегу, но его отношение к нам никак не переменилось, да и Ахилл вел себя по-прежнему. Спать я улегся если не успокоившись, то хотя бы приободрившись.
Как и сказал Хирон, теперь она стала приходить чаще. Я научился слышать ее приход – тишину, которая обрушивалась завесой, – и тогда держался поближе к Хирону и пещере. Она почти не мешала нам, и я уверял себя, что и мне до нее нет дела. Но когда она уходила, я всякий раз радовался.
Настала зима, и речка замерзла. Мы с Ахиллом, то и дело поскальзываясь, пробовали лед на прочность. Потом пробили в нем отверстия и стали ловить рыбу. Ведь свежего мяса было не достать, в лесу остались одни мыши да какая-нибудь редкая куница.
Хирон обещал нам, что выпадет снег, и снег выпал. Мы лежали под летящими с неба снежинками и дули на них, растапливая снег дыханием. У нас не было ни обуви, ни теплой одежды, одни шкуры, которые нам дал Хирон, и нам было хорошо в теплой пещере. Даже Хирон, и тот нацепил косматую рубаху, сшитую, по его словам, из медвежьей шкуры.
Мы отсчитывали дни от первого снегопада метинами на камне.
– Как дойдете до пятидесяти, – сказал Хирон, – затрещит лед на реке.
Утром пятидесятого дня мы услышали странный звук, будто где-то упало дерево. По замерзшей воде – почти от берега до берега – побежала трещина.
– Теперь весна не за горами, – сказал Хирон.
Вскоре снова начала расти трава, из своих укрытий повылезали поджарые, тощие, как веточки, белки. А вслед за ними и мы стали завтракать на свежевымытом весеннем воздухе. И однажды таким вот утром Ахилл попросил Хирона научить нас сражаться.
Не знаю, почему это пришло ему в голову. То ли потому, что он за зиму засиделся в пещере, то ли потому, что неделей раньше приходила его мать. А может, дело было вообще в чем-то другом.
Ты научишь нас сражаться?
Помедлив – всего какой-то миг, я даже подумал было, что мне это померещилось, – Хирон ответил:
– Научу, если желаешь.
Днем он отвел нас на другую поляну, выше в горах. В углу пещеры нашлись два копейных древка и два затупленных меча. Он попросил нас показать ему свои умения. Я медленно выполнил все приемы, которым обучился во Фтии: защиту, удары, движения ногами. Краем глаза я видел, как рядом, сливаясь в сплошное пятно, мелькают руки и ноги Ахилла. Хирон, держа в руках окованный бронзой посох, то и дело вклинивался в наши движения, замахивался, проверяя нашу реакцию.
Казалось, этому не будет конца, от бесконечных выпадов и ударов мечом у меня ныли руки. Но вот Хирон велел нам остановиться. Мы с жадностью приложились к бурдюкам с водой и повалились на землю. Я дышал тяжело, Ахилл – по-прежнему ровно.
Хирон молча возвышался над нами.
– Ну, что скажешь? – нетерпеливо спросил Ахилл, и я вспомнил, что до Хирона лишь три человека видели, как он сражается.
Не знаю, какого ответа я ждал от кентавра. Но уж точно не такого.
– Мне нечему тебя учить. Ты знаешь все, что знал Геракл, – и даже более того. Сильнее тебя воина нет и не было – ни сейчас, ни прежде.
На щеках у Ахилла вспыхнули пятна румянца. Был это стыд или радость, я не знал – может, то и другое разом.
– Люди прослышат о твоей силе и захотят, чтобы ты сражался на их войнах. – Хирон помолчал. – И что ты им ответишь?
– Не знаю, – сказал Ахилл.
– Сейчас сгодится и такой ответ. Но не потом, – сказал Хирон.
Наступило молчание, воздух вокруг словно бы сгустился. Я впервые – с тех самых пор, как мы сюда пришли – видел Ахилла таким серьезным и усталым.
– А обо мне что скажешь? – спросил я.
Темные глаза Хирона встретились с моими.
– Ты никогда не прославишь себя в битве. А ты думал услышать что-то другое?
Он сказал это так спокойно, что моя обида почти сразу улеглась.
– Нет, – искренне ответил я.
– Однако умелый воин из тебя еще может выйти. Ну что, хочешь учиться?
Я подумал о том, как потускнели тогда глаза мальчишки, как быстро его кровь напитала землю. Я подумал об Ахилле – величайшем воине нашего времени. Я подумал о Фетиде, которая отняла бы его у меня, будь на то ее воля.
– Нет, – ответил я.
И на этом наши уроки военного дела закончились.
Весна перешла в лето, леса стали теплыми и щедрыми, плодов и дичи было не счесть. Ахиллу исполнилось четырнадцать, и гонцы принесли ему дары от Пелея. Странно было видеть их здесь, в одеждах дворцовых цветов. Они разглядывали меня, Ахилла, а больше всего – Хирона. Сплетни во дворце были на вес золота, когда они вернутся обратно, их встретят с царскими почестями. Когда они ушли, взвалив на плечи пустые короба, я только обрадовался.
Дары оказались ко времени – сменные струны для лиры и новые хитоны, сотканные из тончайшей шерсти. Был среди даров и новый лук, и стрелы с железными наконечниками. Мы пробовали металл на ощупь, острые точки, которыми добудем себе обед.
Другие вещи были не такими нужными – жесткие плащи с золотой нитью, которые выдадут владельца за пятьдесят шагов, усыпанный самоцветами пояс, до того тяжелый, что в обычной жизни его и не наденешь. И еще была там обильно расшитая попона – под стать коню царевича.
– Надеюсь, это не мне, – вскинув бровь, заметил Хирон.
Мы разодрали попону и наделали из нее жгутов, повязок и тряпок для обтирания – такой грубой тканью хорошо было отмывать засохшую кровь и грязь.
В тот вечер мы лежали на траве у входа в пещеру.
– Мы здесь уже почти год, – сказал Ахилл.
Ветерок холодил нашу кожу.
– А кажется – совсем недолго, – ответил я.
Меня клонило в сон, взгляд затерялся где-то в синем крене вечернего неба.
– Скучаешь по дворцу?
Я подумал о дарах его отца и взглядах слуг, о сплетнях, которые они шепотом разнесут по дворцу.
– Нет, – ответил я.
– И я тоже, – сказал он. – Я думал, что буду скучать, но не скучаю.
Шли дни, а за ними месяцы, и так минуло два года.
