– Позорный столб! – ошеломленно повторяет миссис Чаппел, цепляясь за руку мистера Тривитика. – Поверить не могу… просто не могу поверить! Чем я заслужила такое?

Констебль трясет головой:

– Самое обычное наказание, Бет.

– Да, для некоторых! Леди как-ее-там, со своим игорным притоном… она обошлась без позорного столба! Она слишком хороша для него – а я, значит, в самый раз?

– Судьи в наше время… никакого здравого смысла, Бет.

– И они гораздо моложе, чем были раньше! Вы заметили? – Миссис Чаппел трясет головой, мучительно медленно спускаясь по лестнице со своим провожатым. – Почему они не ограничились штрафом?

– Решили сделать из вас показательный пример. В назидание другим. Вы должны признать: настал ваш черед. Я сделал для вас все, что в моих силах, и постарался ускорить процедуру. Если мы сейчас поторопимся, там не успеет собраться толпа. А потом вы сможете спокойно отправиться на свой прием.

– Можно подумать, у меня останется такое желание! – У подножия лестницы миссис Чаппел вынуждена остановиться, чтобы перевести дух. – Стыд и позор! – наконец хрипит она. – Выставлять на посмешище старую женщину! Глумиться над ней! – Она позволяет подвести себя к казенному экипажу и задышливым голосом продолжает, пока мистер Тривитик со своими людьми ее подсаживает. – Да уж, чернь такое любит… забрасывать комьями грязи бедную старуху, прикованную цепями. Что скажут мои девочки? Это разобьет им сердце!

– Ну, возможно, все будет не так уж и плохо, – говорит Тривитик, усаживаясь с ней рядом. – Заранее ведь ничего не известно. Может, толпа проявит милосердие.

Миссис Чаппел кривит губы:

– Да какое в наше время милосердие! Они гнусный сброд, нынешнее поколение. Вон, посмотрите на Америку. В глубине души все мы звери, говорят они. Ну, похоже, часть людей просто перестала скрывать свою сущность.

– Не волнуйтесь. Сохраняйте достоинство. Отстоите там сколько положено – и все закончится.

Дверцы экипажа закрываются, и он трогается с места. Ход у него не такой плавный, как у карет и колясок, к которым привыкла миссис Чаппел, и она трясется и раскачивается на сиденье, морщась от разнообразных болезненных ощущений. Ее маленькие руки ухватываются за обшлаг мистера Тривитика.

– Я не выдержу, – шепчет она. – Мне не простоять столько времени, да еще прикованной к столбу.

Он печально кивает, зная, что это правда.

– Ну, стоять вам не обязательно. Вы можете лечь. Такое вам по силам? Просто пролежать три часа?

Она протяжно, прерывисто выдыхает:

– Даже помыслить тошно. Но да, я смогу.

– Вот настоящая сила духа. Вот настоящее достоинство.

Миссис Чаппел приговорена к стоянию у позорного столба на Чаринг-Кросс. Когда экипаж ползет по запруженной Своллоу-стрит, прохожие с любопытством таращатся. На самом деле уличное движение настолько медленное, что один мужчина довольно долго шагает вровень с каретой, не переходя на трусцу. Он угрюмо смотрит через окно на миссис Чаппел и шевелит губами, произнося какие-то слова, явно нелестные, судя по выражению его лица.

– Этого следовало ожидать, – говорит настоятельница. – Надо было ехать менее оживленными улицами.

– Я не думал, что вас кто-нибудь знает, – говорит мистер Тривитик и опускает штору.

– Вы же меня знаете – вот и они знают, – раздраженно отвечает миссис Чаппел. – Кроме того, при виде любой женщины, сопровождаемой к позорному столбу, они делают собственные заключения. Лицемеры! – восклицает она. – Кто обрекает своих родных дочерей на голод и нищету, или принуждает бедняжек к чудовищным бракам, или удовлетворяет с ними свою похоть противоестественнейшим образом? Разве я обращаюсь с ними хуже, чем они? Девушки, которые ко мне приходят – причем, заметьте, их нередко приводят сами родители, – в собственных своих домах подвергались гораздо более жестокому обращению, чем когда-либо подвергнутся в моем доме.

– Но не все же родители – плохие родители! Вы должны понимать их гнев…

Раздается глухой стук: кто-то ударил кулаком в окно, но не столько из нравственного гнева, сколько просто потому, что представилась удобная возможность.

– Эй! А ну прекратите! – кричит кучер. – Лошадей напугаете!

Слышатся извинения, которые постепенно стихают позади кареты, продолжающей свое движение. Миссис Чаппел испускает стон.

– В подобные минуты я остро ощущаю свой возраст, – говорит она. – Будь у меня деньги – завтра же ушла бы на покой.

Мистер Тривитик смеется:

– Полагаю, у вас достаточно денег, дорогая Бет!

– Достаточно на сегодня. Никто не может быть уверенным в завтрашнем дне – а мне приходится полагаться только на себя.

Улица становится шире, и карета проезжает под каменными глазами мертвого короля, вечно сидящего на своем коне. Внезапный грохот кулаков по кузову экипажа заставляет обоих подскочить на месте.

– Боже святый! Да как они смеют!

Мистер Тривитик чуть приподнимает штору и, глянув в щелку, тотчас опускает.

– Что там?

Он промокает платком лоб и еле слышно произносит:

– Народу полно собралось.

По городу разлетелась новость об аресте гнусной сводни, да-да, той самой жирной свиньи, которая в молодости сводила с ума половину Лондона и которая в своей порочной старости продает невинность приличных девушек, чтобы набить мошну. Вдобавок ко всему эта старая карга, давно непригодная ни к совокуплению, ни к деторождению, а следовательно, совершенно бесполезная для общества, имеет влияние на политиков (через самые возбудимые телесные части оных) и держит непотребное заведение, где бездельники-принцы спускают деньги, выплачиваемые на их содержание из кармана самого Джона Булля.

– И что же теперь делать?

– Ничего, мадам, ничего… Им скоро наскучит, я уверен.

– Ничем не объяснимое негодование, – бормочет миссис Чаппел. – Можно подумать, среди них нет ни одного мужчины, который бы хоть раз в жизни не платил за плотские услуги, и ни одной женщины, которая бы хоть раз не оказывала таковые за деньги.

Но толпа вокруг оглушительно ревет, и карета сотрясается под градом ударов и раскачивается так, что кажется, вот-вот перевернется. Мужчины колотят ладонями по оконным стеклам и хрипло орут: «Сука! Сука! Мы знаем, кто ты такая!»

– Почему мы стоим? – Миссис Чаппел подносит скованные руки к горлу и вцепляется в свою шаль.

– Они взяли нас в кольцо, – говорит мистер Тривитик. – Нам не стронуться с места. – Однако, поскольку он более отважен или менее разумен, чем кажется, он открывает дверь со своей стороны, высовывается наружу и кричит:

– Господа! Господа, прошу вас! Я вижу, что вы рассержены!

– Отдайте нам женщину! – орет один мужчина.

– Отдайте нам сводню! Она должна получить по заслугам!

– Господа, я… я… я… Вы же видите: как раз сейчас над ней и свершается правосудие! Посторонитесь… посторонитесь! Дайте нам проехать!

Ответом ему служат громовый рев, свист и улюлюканье. Лица у мужчин багровые от ярости, а мужчины здесь собрались самые разные – не только беззубые, шелудивые нищие, но и ремесленники в приличных чистых рубахах, и достойные отцы с детьми на плечах, – и все они потрясают кулаками и вопят во все горло.

– Не надо нам такого правосудия! Штраф… пара часов у столба… что ей от этого сделается?

– Вы защищаете мерзавку!

– А кто защитит наших дочерей?

– Прошу вас! Уверяю…

– Хватит его слушать! – выкрикивает молодой человек, стоящий ближе других, и сильным толчком сбрасывает мистера Тривитика наземь. А затем толпа сгруживается у открытой двери кареты – многоголовая гидра с оскаленными желтозубыми ртами, рычащая, брызжущая слюной, хватающая миссис Чаппел сразу десятком рук.

В первое мгновение она даже не сдвигается с места, пригвожденная к нему собственным огромным весом, только платье на ней трещит и немного рвется по швам.

– Отпустите! – Она бьет мужчин по рукам. – Прочь от меня!

Но они тянут с такой силой, что настоятельница заваливается на сиденье на бок, а потом взбешенным людям уже не составляет труда схватить ее за все, за что только можно, – за локти, за плечи, за жесткие края корсета – и выволочь из кареты, невзирая на сопротивление.

Миссис Чаппел тотчас падает на колени и вляпывается ладонью в кучку теплого навоза, недавно оставленную здесь какой-то домашней скотиной. Она пытается встать, но не может наступить на опухшую ногу. Она страдальчески кривится, однако не издает ни звука. Ей кажется, будто в щиколотку вонзен острый нож, а в сустав большого пальца вбит гвоздь. Десятки рук вцепляются в нее со всех сторон, дергают, пихают, щиплют.

– К столбу эту жирную тварь! – вопит кто-то, и только с грубой помощью мужчин миссис Чаппел наконец поднимается на ноги и тяжело ковыляет, ошалело крутя головой, похожая на плененного медведя.

– Пошевеливайся! – Кто-то отвешивает ей подзатыльник. – Живее давай!

Но ее толстущие ляжки трутся одна о другую, затрудняя шаг; ее легкие нестерпимо горят, и она задыхается. Еще кто-то залепляет ей оплеуху, и парик слетает с нее под радостный вой толпы. Сквозь жидкие седые волосы старухи просвечивает череп.

– Сжальтесь!.. – лепечет она. – Пощадите!.. Я не сделала ничего дурного…

Но все вокруг торжествующе орут и пинками, толчками гонят миссис Чаппел вперед, на площадь. Толпа, следующая за ними, растет с каждой минутой; идут в ней и женщины с грудными младенцами, одобрительно вопящие и улюлюкающие.

– Мы ведем гадину к позорному столбу! Пойдемте, пойдемте с нами, посмотрите на справедливое наказание!

Брошенная кем-то гнилая слива расплющивается на лбу миссис Чаппел бурой кляксой, и перебродивший в уксус сок затекает ей в глаз.

Где-то далеко позади надрывается мистер Тривитик: «Нет! Нет! Стойте! Я требую, немедленно прекратите!» – но все тщетно.

Первый метко пущенный снаряд послужил сигналом для града следующих: в миссис Чаппел летят яблоки, сырое яйцо вдребезги разбивается о плечо, мелкие камни оставляют на ней синяки и ссадины. Тростниковая корзинка какой-то цветочницы, благоухающая фиалками, ударяет старуху в висок, и она пошатывается, объятая ужасом. Повсюду вокруг гремит хохот. Она с трудом удерживает равновесие; непривычные к быстрой ходьбе ноги словно налиты свинцом и не желают ее слушаться. По краям зрения у нее сгущается темная пелена, перед глазами пляшут белые искры, надсадные хриплые вдохи разрывают грудь, но воздух в легкие, кажется, вообще не поступает. А больная нога… ох, больная нога горит огнем, на нее не ступить, не выдерживает веса. Миссис Чаппел спотыкается, валится ничком и видит прямо перед собой пыльные башмаки, много башмаков. В голове у нее пусто, но кипящий в крови панический страх заставляет шевелиться.

Однако, будучи старой, жирной и хворой, она двигается очень, очень медленно, точно пойманная ребенком улитка, которая тупо ворочает головой, пробуя воздух или ища путь к спасению, и с трудом выпрямляет вверх свое тяжелое тело. Миссис Чаппел поднимается с коленей, беспомощно шаря перед собой руками, но кто-то с размаху пинает ее в бок, и она опять падает, проезжаясь дряблой щекой по грязи. Каким-то чудом она умудряется снова встать и слепо ковыляет сквозь толпу, словно надеясь найти спасение где-то впереди.

– Эй, ребята! Смотрите сюда!

Мальчишка лет тринадцати сдергивает с головы треуголку и бегом кидается следом за миссис Чаппел. Толпа расступается перед ним. В двух ярдах от старухи, бредущей неверным шагом, он высоко подпрыгивает, взмахивая шляпой и выбрасывая ноги вперед. Мальчишка обрушивается на нее всем своим весом, одной стопой нанося удар прямо в затылок, и несчастная в очередной раз валится ничком наземь, в то время как он приплясывает на безопасном расстоянии от нее, надрываясь от хохота, а друзья спешат присоединиться к нему, скалясь во весь рот. Настоятельница все еще шевелится, хотя взгляд у нее теперь совершенно бессмысленный; ее маленькие руки с пухлыми остроконечными пальчиками судорожно елозят в грязи, сжимаясь и разжимаясь, как ручонки новорожденного младенца.

Именно в эту минуту констебли мистера Тривитика, отставшие от него по дороге, наконец появляются на месте событий. Мистер Тривитик стоит спиной к происходящему и набивает трубку.

– Пойдемте отсюда, – говорит он. – Тут ничего не поделать.

– Разве нам не следует вмешаться?

– Ты в своем уме, приятель? Нас всего трое! Нет, нет. Вдобавок, если мы сейчас заберем ее у них, они нам никогда не простят. Пускай расправляются с ней… пускай. Станут поспокойнее после этого.

Когда констебли двигаются прочь, второй мальчишка разбегается, взмывает в воздух, рывком выставляя ноги вперед, откидывая руки назад, и с хрустом бьет миссис Чаппел в ребра обоими башмаками. Но как, как она умудряется снова встать после каждого нового сокрушительного удара? Верно, одной только силой воли, ибо она такая старая, такая немощная и подверглась столь жестокому избиению, что сил физических у нее уже явно не осталось. Миссис Чаппел не издает ни звука, лицо ее ровным счетом ничего не выражает. Она что бездушная машина, нацеленная единственно на выживание, и после каждого очередного своего падения она безмолвно поднимает голову и тупо смотрит на толпу, и заставляет себя встать и хромать дальше, хотя челюсть у нее вяло отвисает и из носа льются кровавые сопли.

Однако мальчишки и мужчины вокруг исполнены равно твердой решимости не отпускать ее живой. Они шутливо пихаются локтями и смеются, но ни на миг не сводят с нее глаз, и едва лишь старуха пытается прибавить шагу, кто-нибудь стрелой вылетает из толпы, чтобы опять сбить с ног. Раз от разу она встает все медленнее и делает все меньше шагов, прежде чем снова рухнуть наземь. Когда миссис Чаппел с неимоверным трудом поднимается на колени в последний раз, что-то в толпе вдруг привлекает ее глаза, залепленные кровью и грязью: она вытягивает вперед руку, вся дрожа от усилий, как если бы рука у нее была из камня, и простирает пальцы к некой белой фигуре, тотчас метнувшейся прочь. Если бы кто-нибудь обернулся, то увидел бы смуглую девушку в широкополой соломенной шляпе, приподнимающую свои накрахмаленные белоснежные юбки, чтоб не испачкались. Миссис Чаппел хорошо знает и это необычное лицо, и это стройное тело, но сейчас обращает внимание прежде всего на осанку девушки. Она двигается, как танцовщица или герцогиня, с совершенно прямой спиной, словно движение для нее – мастерство, отточенное годами практики, или выражение интеллектуального превосходства.

На самом краю площади девушка оборачивается и, увидев, как миссис Чаппел опять падает, зажимает ладонью рот. Потом опускает голову и быстро шагает прочь, больше уже не оглядываясь.

Мистер Тривитик, сейчас спешащий по переулку вместе со своими констеблями, слышит бурный рев толпы.

– Бедная Бет, – вздыхает он. – Таких, как она, больше не будет.